Мне снова снился сон, в котором струился голубой Дунай, а я шла по мосту под руку с Магдой и Бернадетт. Мы снова были молоды, с атласной кожей и блестящими волосами, и казалось, что война, смерть и разлука где-то очень далеко. Потом вдруг небо потемнело, и бомбы посыпались, словно дождь, а я смотрела, как волны реки становятся красными.

– Хелена?

Это была Элеонор. Должно быть, уже настало раннее утро, и сквозь щели с обеих сторон штор пробивались солнечные лучи. Как давно она начала называть меня по имени? Я вдруг поняла, что, как ни странно, меня это не раздражало. Я моргнула, чтобы сфокусировать зрение, а потом почувствовала, что она надевает мне на нос очки. Увидев марлевую повязку на ее голове, я поняла, почему покраснели воды реки в моем сне.

– Что с Джиджи?

Ее взгляд был ответом на мой вопрос. Она подошла и взяла меня за руку. Кожа ее была так же холодна, как моя.

– Вчера на пути сюда мы попали в аварию. Какой-то ненормальный поехал на красный свет… – Элеонор остановилась, понимая, что подробности не имеют никакого значения, ведь они не могут изменить конечный результат. – Она сейчас в больнице. У нее гематома в мозге, и ее ввели в искусственную кому. Если гематома спадет, у нее есть шанс на полное выздоровление. Все решится в течение нескольких дней. Финн и Харпер, разумеется, там, с ней.

Мое сердце наполнил леденящий холод, что, как ни странно, принесло облегчение, так как я больше не чувствовала биения в груди. Я не испытала никаких эмоций, глядя на израненное лицо Элеонор, на катившиеся по ее щекам слезы, которые она пыталась смахнуть. Сложно изобразить удивление, когда уже так давно душа замирает в ожидании печальной новости и ты знаешь, что несчастье лишь ждет удобного случая, затаившись, словно пантера, готовящаяся к прыжку.

Выражение лица Элеонор изменилось – она, видимо, подумала, что я нахожусь в шоковом состоянии и не понимаю, что она говорит. Я отдернула руку, изображая нетерпение.

– Я хочу есть. Сестра Кестер уже готовит завтрак?

Элеонор отпрянула от меня.

– Разве вы не слышите? Джиджи в больнице. Она может умереть.

– Я все прекрасно слышу, не глухая. Но, повторяю, я хочу есть.

Мой желудок не принял бы еду, но все, что я хотела, – это чтобы Элеонор ушла прежде, чем я скажу ей, что это все моя вина, что все эти годы я ждала, когда Всевышний обрушит на меня свой гнев, ибо Священное Писание гласит: око за око, зуб за зуб. Дитя за дитя. Я хотела рассказать ей, как старалась не привязываться к Джиджи, но не смогла устоять, как старалась казаться холодной, чтобы уберечь ее. А когда она справилась со смертельной болезнью, я было подумала, что Господь смилостивился и я чудесным образом избежала его кары. Но оказывается, он лишь выжидал, чтобы покарать меня.

– Бог дал, бог взял, – сказала я, надеясь, что Элеонор поймет.

– Вы хотите сказать, что не сожалеете? – спросила она едва слышным голосом, полным неверия.

Я бессильно откинулась на подушки, испытывая странное облегчение от того, что теперь знала, какое наказание уготовила мне судьба.

– Mindenki a maga szerencsejenek kovacsa, – прошептала я, обращаясь к темному углу комнаты, где прятались призраки.

– Каждый – кузнец собственного счастья, – перевела Элеонор, медленно произнося каждое слово, как будто в них заключалась разгадка, почему я не плачу из-за моей милой Джиджи.

Плечи Элеонор были опущены, ладони плотно прижаты к коленям – передо мной снова была та девушка, которую я увидела во время нашей первой встречи, поразившая меня странным сочетанием осанки человека, признавшего свое поражение в жизни, и глаз, полных неистового блеска. Даже тогда я заметила проблески ее истинной неукротимой натуры, а сейчас было видно, что ее дух уже почти полностью возродился. Наверное, если бы она сейчас села за рояль, из-под ее пальцев выходили бы чистейшие, божественные звуки, которые заставили бы мое сердце трепетать, оплакивая все скорби мира сего. А если бы при этом присутствовала Джиджи, она от восторга прижала бы к сердцу маленькие ладошки.

– Не понимаю, – произнесла Элеонор, и в ее голосе звучали гнев и смятение. – При чем тут Джиджи? Какие могут быть грехи у невинного ребенка?

Я покачала головой.

– Речь вовсе не о Джиджи, а обо мне.

Элеонор смотрела своими светло-голубыми глазами куда-то вдаль, не видя меня, и я представила, как перед ее мысленным взором проносятся страницы прочитанных книг, обрывки разговоров со мной и Финном, и она пытается найти разгадку истории, конец которой, я знала, заставит ее содрогнуться от ужаса.

Элеонор выпрямилась, распахнув от удивления глаза. Мы смотрели в лицо друг другу, но в этой битве воли никто не хотел отводить взгляд. Я чувствовала, как одна за другой рвутся нити опутывающей меня паутины, и отчаянно сопротивлялась, пытаясь ухватиться за те, что еще оставались. И тут я прибегла к единственному оружию, которое еще было мне доступно.

– А как поживает ваша сестра Ева? Беременность протекает нормально?

Элеонор не удостоила меня ответом, но иного я от нее и не ожидала.

– Хочу задать вам вопрос. Спросить кое-что, о чем думаю все эти месяцы. – Я притворилась, что собираюсь с мыслями. – Теперь, когда вы влюблены в Финна – только не говорите, что это не так, – вы уже больше не желаете ей смерти?

Она чуть не упала со стула.

– Я вам никогда не говорила этого.

– А вам и не надо было этого говорить. Не забывайте, у меня же было целых две сестры. Было бы странно прожить жизнь с сестрой, и чтобы при этом никогда не возникали подобные мысли, хотя бы однажды. Любовь и ненависть – это лишь две стороны одной медали.

Элеонор метнулась к двери, но, пока она не уехала из дома, я не могла считать свою победу окончательной. Элеонор вдруг остановилась, потом медленно обернулась, и тут лопнула еще одна нить, связывающая меня с прошлым.

– В чем истинная причина таких нападок? Вымещаете на мне собственное чувство вины из-за смерти Бернадетт? Да, Финн сказал мне, что она покончила с собой. А вы хотели умереть, потому что не могли жить без нее, но не смогли это сделать. Все дело в том, что жизнь для вас стала невозможной, ведь вы знали причину смерти Бернадетт.

– Да как вы смеете? – произнесла я слабым голосом, который всегда использовала, когда хотела добиться своего. – Я старая больная женщина…

– Да, это так. Именно поэтому, смею предположить, вам не хотелось бы умереть с грузом вины на душе. И я не забыла, что все это время, которое мы провели тут вместе, вы ни разу не попросили меня остановиться, когда я пыталась копаться в вашем прошлом. Повторяю, ни разу! Я не оставляла эти попытки, потому что мне казалось, что вы все это время в глубине души надеялись, что вас все же вынудят рассказать всю историю без утайки.

– Какое вам дело до всего этого? К вам это не имеет ни малейшего отношения. – Но я сама слышала, что решимости в моем голосе поубавилось и все мои протесты прозвучали весьма неубедительно.

– Полагаю, вначале так оно и было. Но все эти странности пробудили мое любопытство, и попытки раскопать чужие секреты отвлекали меня от собственных проблем. А ваша открытая неприязнь ко мне лишь подстегивала к действиям.

Элеонор закусила губу, очевидно, тщательно подбирая слова. Но я уже знала, что она собирается сказать дальше, еще до того, как она заговорила.

– Но теперь это имеет ко мне самое прямое отношение. Из-за Финна, из-за милой маленькой девочки, которую я полюбила всей душой, как будто она моя собственная дочь, и которая сейчас отчаянно сражается за свою жизнь. Что будет чувствовать Финн, если я скажу ему, что он и сам бы мог сообщить вам по телефону о несчастье, потому что, видимо, вам безразлично, что происходит с Джиджи? А я уверена, что это вовсе не так. – Она прижала руку к груди в точности, как Джиджи. – Я знаю, что вы ее любите, и просто хочу понять, что случилось в вашей жизни, что сделало вас такой бесчувственной. Мне просто надо это понять. – Элеонор остановилась, и глаза ее расширились, как у человека, впервые увидевшего звезды. – Это важно для меня, потому что с некоторых пор я представляю, что лет этак через шестьдесят стану такой же – пожираемой чувством вины и бесконечно одинокой.

Мне хотелось закричать на нее, сказать, что она ошибается, слова ее оскорбительны и она просто не понимает, что говорит. Но я и сама прекрасно осознавала, что она права.

Элеонор глубоко вздохнула, и я почувствовала, что силы ее на пределе.

– Что бы ни случилось с вами и Бернадетт, это часть истории вашей семьи. Знание, которое будет передано Финну и Джиджи, независимо от того, совершали вы дурные или благородные поступки. Вы выжили. Хелена. В то время как многим это не удалось. Мне сложно представить, каково это, когда в родную страну вторгается чужая армия, на крышу дома падают бомбы, а я пытаюсь спасти умирающую сестру. Я не имею права и не собираюсь судить вас за сделанный когда-то выбор. Но может быть, вы все же нуждаетесь в прощении.

– Думаете, я в нем нуждаюсь? – ядовито спросила я. – А ваша сестра вас простила?

После минутных колебаний она кивнула:

– Да, простила.

– А вы ее тоже простили?

Она уставилась на меня, ничего не понимая.

– Дело том, что прощение должно быть взаимным. И оно никогда не будет полным, если вы обе не смиритесь с выбором, который сделала одна из вас, невольно причинив боль другой.

– И вы полагаете, что для вас с Бернадетт уже слишком поздно все исправлять. А если это не так?

– Думаю, вы ошибаетесь.

Элеонор снова села на стул у моей кровати и взяла меня за руку.

– Откуда вы можете это знать, если даже не попытались?

Мне показалось, что при этих словах оборвалась последняя натянутая нить, свитая судьбой, и я воспарила в воздухе, словно не я все эти долгие годы держалась за эти путы, а они сами свивались вокруг меня, удерживая в ловушке. Тут с моих уст невольно сорвались слова, которые я усвоила в католической школе. Veritas vos liberabit.

– Насколько я вижу, в американской школе вас не потрудились научить латыни. Это переводится как «Истина освободит вас».

– Вот и я имею в виду это, – сказала она с совершенно серьезным выражением лица, и я неожиданно пожалела, что так и не вышла замуж, потому что вдруг так захотелось, чтобы у меня были дети, причем непременно дочка, и чтобы она была похожа на Элеонор. Но, как известно, надежды питают лишь маленьких детей и глупцов.

– Ну хорошо, я согласна, – произнесла я.

Она откинулась на спинку стула, глядя на меня настороженным взглядом.

– Согласны на что?

– Я расскажу вам всю свою историю с самого начала. Но что вы обещаете мне взамен?

– Не понимаю, что вы имеете в виду.

– Вы хотите, чтобы я открыла вам все свои тайны, а сами продолжаете хранить собственные.

– У меня нет тайн. Уже нет.

– У всех людей есть тайны.

– Понятия не имею, о чем вы… – продолжала упрямиться она. – Я не знаю…

– А вы согласны сыграть для меня Шопена? Ноктюрн до минор, который так любил ваш отец?

– Не думаю, что это…

Я прервала ее:

– Все в жизни имеет свою цену. И вам предстоит решить, стоит ли признание, которого вы хотите от меня добиться, того, от чего вам придется отказаться. И возможно, вы поймете, что иногда мы цепляемся за вещи, с которыми давно пора расстаться.

Она смотрела на меня с ужасом, а мне хотелось смеяться, потому что я снова одержала минутную победу. Но она не была бы дочерью моей мечты, если бы признала поражение так близко от финишной прямой.

– Хорошо. Я вам его сыграю. – Элеонор затихла на стуле, словно ожидая моего ответного хода.

– Нет уж, вы первая, – сказала я. Наши глаза встретились, в них был невысказанный вызов.

– Я согласна, – сказала она, и я поняла, что выиграла. Или же все проиграла.