Нож к горлу
В дороге Галуха никогда толком не спал. Любой толчок саней, любой возглас извне был знамением близкой и неминучей погибели. Сразу мерещились руки в боевых рукавицах, перехватившие вожжи. И вот уже тащат с козел возчиков, не успевших крикнуть: «Родимые! Грабят!..» Срывают входную полсть болочка. Заносят лютые ножи над горлом сонного путника…
Жители окраинных земель полагали, будто в коренной Андархайне текут молочные реки с кисельными берегами. Тщета зависти! Небеса карали андархов недородом и скотьей погибелью нисколько не реже, чем племена дикарей. В один моровой год, когда лишние рты впору было уводить подальше в чащобу, отчаявшиеся родители продали сына-подростка перехожим кувыкам. Ватажка слепых певцов взяла мальчонку поводырём. Скоро Галуха привык нести верёвочную лямку через плечо, опираться на посох-попирашку с навершием из шкуры ежа – для защиты от деревенских собак. Выучился дёргать струны уда, петь песни нищих: старины, жальные, заздравные.
Кувыки заходили в городки и деревни. Славили рождения и кончины. Принимали подаяние, не всегда изобильное, не от излишества, но с голоду не погибнешь.
Однажды на мосту через речку их догнали верховые.
Галуха так никогда и не узнал, кто были те люди, почему с лютой яростью обрушились на безответных слепцов. Может, ватажка перед этим пела на свадьбе, а молодая оказалась «нечестной»?.. Юный Галуха, тощий и быстроногий, спасся лишь тем, что сразу вывернулся из лямки и проворным зайцем кинулся в лес.
Ему казалось, он мчался целую вечность. На самом деле, вероятно, покрыл не больше версты. И… выскочил к стоянке жрецов-мораничей, ученика и учителя.
Когда они вернулись к месту нападения, живых там уже не было. Нищие певцы лежали в ряд на обочине. Горло у каждого было рассечено до позвонков, длинные бороды торчали бурыми колтунами.
Это зрелище врезалось в его память, навсегда став образом страха.
Он остался с двоими жрецами, в которых видел защитников. Пел моранские хвалы, то возвышенные, то озорные… а думать первое время мог лишь о том, сколь уязвимо для лихого клинка его горло, полное звуковых дрожаний. Вот сейчас захолодит шею сталь. Вдвинется под ухо. Обратит изысканные переливы безобразным свистом и бульканьем…
По счастью, между ним и ножами убийц стояли сильные люди.
«Завтра мы увидим Царский Волок, – утешал молодой Гедах. – Там стены в двадцать сажен! Полезут лиходеи, все вниз оборвутся! А кто не оборвётся, того стража собьёт неусыпная. Великие сокровища поставлена сберегать, и тебя сбережёт!»
Сам он был из рода царственноравных. Таким бояться некого.
Юный служка взращивал голос, заучивая хвалы. Гедаху, наделённому могучим даром, особенно удавались прославления весёлые и смешные. Люди приезжали за три овиди, чтобы послушать про Владычицу и ловкого плута, укравшего приношения с алтаря. В такие дни Гедах с рук не спускал любимые гусли. Учитель Кинвриг и Галуха подыгрывали ему, а Правосудная улыбалась с небес.
Они принимали у себя царевича Эдарга, друга Гедаха, и сами ездили к нему в Шегардай. Зазывали на украшение храма Аркуна Ляпунка, славного богописца. Тот вначале отказывался.
Это были добрые годы. Галухе перестали сниться растерзанные гортани. Кинвриг начал чувствовать приближение старости. Гедах, обласканный царём и царицей, привёз из Фойрега молодую жену. Кинвриг трижды метал козны, вопрошая о первенце. Все три раза жребий указывал: родится девчонка.
В это время стали доходить слухи об исцелении веры. О злоречивых жрецах, распоясанных, сосланных, заточённых.
На самом деле это рокотала за небоскатом гроза.
И наконец в заливе показался боевой корабль с трилистниками Владычицы на парусах. На причал сошёл Лютомер Краснопев, за ним – воины и палач. Узилище Царского Волока, вмиг очищенное от жуликоватых торговцев, поглотило жрецов. Не тронули одного Ляпунка, теревшего краски. Святой ревнитель придирчиво оглядел творения богописца, исполненные строгим уставом Хадугова благочестия, и не нашёл слов, кроме восхищённой молитвы. Велел спокойно довершать труд.
Когда Галуху притащили в подтюрьмок, он увидел возле стены прикованного Гедаха. А напротив – Кинврига, так залитого кровью, словно ему вправду перерезали горло. Тем самым душегубским ножом. Седая голова свисала на грудь, борода затвердела бурым колтуном…
Тогда Галуха явственно ощутил: между его шеей и ранящими клинками нет ничего. Ни крепких стен, ни сильных людей.
«Оставь его, Лютомер! – прошептал из ошейника Гедах. – Послушеник молод и ничего не смыслит. Он не слагал крамол, только пел их, заблуждаясь по моему наущению…»
Гедаха ограждала знатность. Без царского дозволения его не смел тронуть даже ревнитель. Краснопев повёл на царственноравного глазами, опухшими от недосыпа.
«Умолкни, посрамление храма, иначе твоему учителю выдернут не только язык… – И наставил палец на Галуху. – Внемли, ничтожный участник богоотступных забав, именуемых в этом блудилище службами. Знай: Матерью Милосердной нам заповедано, где только возможно, предпочитать кротость огненному бичу. По всему, что я о тебе слышал, выходит, что ты можешь отделаться простым распоясанием. Если убедишь меня, что похабничал Матери лишь по глупости, прельщением вот этих двоих, я берусь даже устроить твою судьбу. Незачем тебе умирать с голоду, гонимому верным народом…»
Простёртая ладонь Краснопева зримо воздвиглась между Галухиным горлом и готовыми вонзиться ножами. Сильный человек снова был рядом. Он смилуется. Он защитит.
Галуха открыл рот… Захлёбывался словами, чтобы кровью не захлебнуться. Вдохновенно угадывал, каких речей ждал от него Лютомер. Это было нетрудно. Мелких отступников клеймили повсюду, но кто заносил жегло на жрецов высшего посвящения? Пригвождал царственноравных? Не боялся споткнуться, быстро шагая к престолу первостояния?
Галуха снова мчался по лесу, а позади терялись голоса тех, кому он даже не попытался помочь…
Он проснулся оттого, что сани остановились. Нутро сперва сжала ледяная рука, но речи за пределами болочка звучали обыденные. Купец Калита, возчики, молодые работники… Ни железного лязга, ни тревожных криков. От сердца отлегло.
На Бердоватом бедовнике, на полпути между Выскирегом и Подхолмянкой, некому присматривать за дорогой. Поезда здесь идут почти без следа, по приметам, по вехам. «Что стоим? Заплутали?»
Галуха лежал на своём сундуке, укрытый толстыми шубами. Иным людям по сердцу странствия. В пути они принимают решения, приводят в порядок мысли, обретают слова. Галуха скитался побольше многих, но дорогу не полюбил. Тоска и безделье. А если раздумья, то тягостные. Навязчивые картины былого, всё никак не желающие поблёкнуть…
Галуха пошевелился, ощутил позыв телесной нужды.
Выбираться на мороз не хотелось. Однако лучше размять ноги сейчас, пока поезд стоит. Галуха завозился под шубами. Потянулся к привязанной полсти.
Бедовник лежал на порядочной высоте над старым берегом и Выскирегом, упрятанным в его недра. Чуть всхолмлённая, заснеженная равнина – сколько ни поворачивайся, не на что посмотреть. Лишь на западе угадывается крутой склон и за ним, очень далеко, – туманная полоска Кияна. Вот она, свобода! После Гайдияровой бутырки, после подземелий дворца – дыши полной грудью! Галуха втянул чистый морозный воздух, закашлялся. Сухая стужа сразу обожгла горло.
Над морским окоёмом росла тёмно-синяя туча, всосавшая, по всему, половину Кияна. Быть немалому снегопаду, а то и метели. Когда близилась непогода, разумные походники с Бердоватого убирались. Так отчего задержка?.. Галуха выглянул из-за болочка.
Впереди поезда виднелись брошенные, наполовину заметённые сани. Обозники во главе с Калитой собрались кругом. Изорванная рогожа, пустые, задранные оглобли… Что случилось? Поломка, которой не сумели исправить? Разбойный изгон?
До сего дня в здешних местах не озоровали. Калита вооружил своих парней, но на опасную дружину не раскошелился.
Без рукавиц пальцы стали быстро неметь. Галуха только подоткнул шубные полы, когда одна из обозных собак с лаем бросилась в сторону. Прыгнула в сугроб. Словно бы провалилась, барахтаясь… громко завизжала и смолкла.
Пёсий визг ещё отдавался в ушах, а Галуха уже понял: что-то сдвинулось. Как снежный обвал, как лёд, треснувший под ногами. Сразу несколько больших снежных горбов обратилось плетёными западнями. Из-под сыплющихся покрывал вскакивали дюжие молодцы. У всех в руках – луки, натянутые для боя.
Ловушка!
Походники живо обернулись, щетинясь железными перьями копий… Эх! Даже Галуха, едва смысливший в воинстве, понял, как мало толку с их обороны. За двадцать шагов рогатиной врага не испорешь. Стрелой – уметишь играючи. Копьё можно докинуть, но оно одно. А стрел в туле – десятка три. На всех хватит.
Засадчики стали смеяться. Копья сгрудившихся, одно за другим, обречённо понурились.
Калита заговорил первым:
– Вы, люди повольные, зла на нас не держите. Если кто на заповедную дорожку не знавши свернул, за обиду расплатимся, а кровь незачем проливать.
Галухе человеческий голос был как следопыту отпечатки в снегу. Купец люто досадовал, что не нанял дружину, стоявшую у Зелёного Ожерелья. Небось шатуны подорожные близко не подошли бы. Однако досадой, как бабьей слезой, упущенного не вернёшь. Смирись уж! Такова плата за купеческую удачу. Десять лет с товарами ездить, да не споткнуться!.. Деятельный торговец прикидывал, как с наименьшими тратами выйти из переделки. Торговаться и договариваться Калита умел. Галуха сглотнул, стал слушать дальше.
Один засадчик неспешно выдвинулся вперёд. Огромный, чуть хромающий белобрысый мужик, на плече оружие под стать телесной могуте: цепной двуручный кистень. Галуха понял, кого на них нанесло. Самого Телепеню. Преемника знаменитого Кудаша. Понял это и Калита.
– Милостивец… Всё забирай, батюшка, только кровью безвинной рук не марай…
Какое договариваться, спорить! Шутки кончились. Купец стоял в снегу на коленях, вымаливая хотя бы пощаду.
– И заберу, – пророкотал в ответ низкий голос. – Отдашь волей, возьмём охотой, не отдашь волей, возьмём неволей. А крови безвинной у меня на руках нету. И нынче не осквернюсь.
Голос вновь открыл замершему Галухе то, что утаивали слова. Возле разорённых саней ещё жили, дышали, надеялись уцелеть мертвецы.
Телепеня оставил Калиту, прошёлся, ловко переступая добротными лапками, кого-то выискивая. Остановился:
– Послушайте, люди торговые, что скажу. Мыслите небось, далековато Кудашонок от северной губы забежал? Не по чину занёсся у стольного Коряжина промышлять? А я вам вот как отвечу. О прошлом годе сговорил меня добрый человек письмишко в город доставить. Другу разве откажешь? Послал я ребятишек двоих…
Калита так и дёрнулся. Понял, про что шла речь. И участь свою понял.
– Думал я, пусть парнишечки бела света посмотрят, – продолжал Телепеня. – Дело справят, да позабавятся, да нам, заглушным, про городские дива расскажут. Дело-то они справили… – Ватаг снова прошёлся, встал перед ослабшим Калитой. – А как дошло до забав, у неопытных отроков девку-прелестницу увели. Мальчонки в обиду, на них всемером и руки вязать!
– Нету его здесь! – ломко выкрикнул Калита. – Злыдня, что стражу навёл!.. В городе он… царевичу служит…
– Которому царевичу?
– Эрелису праведному… Помилуй, Телепенюшка, отпусти! Добра не забуду!..
– Ужо не забудешь, – кивнул ватаг. – Тяжко, сказываешь, достать выдавца-продавца? А я и не чаял вас всех одним кусом выкусить. Батюшке Посовестному хвала уж за то, что тебя под ногой видеть привёл. Будто не ты парнишек моих воеводе обрёк? На муки долгие, на смерть скаредную?..
Одним движением сгрёб Калиту за куколь, выдернул, поволок. Купец, провалившись в собственный ворот, невнятно кричал сквозь кожух. Его сразу схватили.
Поезжане шевелились, роптали. Сжимали бесполезные копья.
Если бы хоть один рванулся вперёд и погиб, но дал остальным сломать круг стрельцов…
Если бы возчик, оставшийся при санях, шепнул словцо оботурам…
Подвижников не нашлось.
– Кто сам первее кровью не измарался, того и мне кровь на руки не потребна, – степенно повторил Телепеня. – Вам, люди странные, нынче о мошнах только скорбеть, не о головах. Который здесь Окул-грамотей?
Несколько человек разом оглянулись на детинушку, прятавшего рукав с чернильным пятном. Ближние шарахнулись, как от порченого. Имать Окула, отступавшего за спины, пошли двое. Кряжистый бородач и гибкий рыжак. Писарь побелел, сорвался в утёк. На продутом ветром бедовнике негде было спасаться, но ужас смысла не ищет. Ноги понесли Окула к поезду. Прямо туда, где стоял померкший Галуха, вцепившийся мёртвыми пальцами в озадок саней.
Весёлые телепеничи догнали писаря сзади в ляжку стрелой. Сбитый закричал, взрыл снег прямо перед Галухой, не досягнув десятка шагов. Подоспел проворный рыжак, насел сверху. Пятернёй сгрёб растрёпанные светлые кудри. Правой рукой вдвинул Окулу нож под левое ухо, рванул резко к себе. Галуха увидел белые глаза на белом лице, вдруг обросшем бородой кровавых потёков. Рот, распахнутый в крике и тотчас захлебнувшийся. На этом частицы света и тьмы пустились в беспорядочный пляс. Больше Галуха не видел и не знал ничего.
Когда с Кияна подошла метельная туча, закутала Бердоватый кручинной фатой, людей на бедовнике не осталось. Только на задранных вверх обломках оглобель торчали две головы. Незрячие глаза смотрели в сторону Выскирега, раскрытые рты безгласно звали на помощь. Никто не слышал их жалобы. Ни великий порядчик, ни былые друзья.
Совместное мужество сплачивает, общее малодушие разобщает. Поезжане, обобранные, молчаливые, ставшие друг другу чужими, гнали оботуров в сторону Подхолмянки.
Разбойная ватага, с её лёгкими саночками, уносилась прочь гораздо быстрей. Всех неповоротливей, втихомолку бранясь, поспевал молодой Онтыка. Вместо правского хабара, резвящего ноги добытчика, в его саночках громоздился короб со всякой вагудой и сидел чуть живой от страха попущеник. Дёрнула нелёгкая Лутошку узнать игреца, виденного в крепости ещё прежде закабаления! Вменённый в заботу Онтыке, Галуха сперва бежал сам, но долго не выдержал. Онтыка успел тридцать три раза проклясть рыжака и его длинный язык, а толку? Знай посохом упирайся покрепче…
