В малой избе звучали, перебрасывались попевками сразу двое слаженных гуслей. А как иначе? Без гусельного устроения мечная премудрость мимо памяти ляжет. Учение без проку, если не весело и не свято!

– Есть четыре главных удара, с которыми на тебя нападут, – объяснял Зарнику Летень. Он стоял у стены, цепко держался за поручень. В худой руке покачивался деревянный меч: палка с огнивом, стянутым из двух кусков корня. И голос у былого первого витязя был деревянный. Неверный, беспомощный голос глухого, ещё не привыкшего к тягостному молчанию мира. – Вот, замечай…

Золотые струны рассы́пались богатыми созвучиями, но шёпотом, чтобы не мешать.

Ребят в малую избу набилось как снетков в бочку. Мальчишья дружина смотрела во все глаза. Замах, лишённый силы и быстроты, всё равно вершился на удивление грозно. Был красив, как любое движение, годами направляющее грань жизни и смерти. Деревянный клинок косо лёг Зарнику на плечо. Тот хмурился, вбирал начатки ратной науки. Каково-то будет, когда меч станет железным, а рука – беспощадной? Как себя к такому делу примерить?.. Юный подвоевода гордился зарубкой, принятой у Смерёдины. Тело витязя, покрытое шрамами, было векописанием подвига. Это со слов Светела все знали.

Палка легонько коснулась второго плеча Зарника. Прошлась концом по коленям.

– Вот так. Два ве́рхом, два низом, – сказал Летень. – Есть ещё удары, но они этим родня. Теперь себя защищай.

– А прямо сверху? – подал голос Велеська. – По темечку?

У калашников он пока шастал на побегушках, ни до каких гордых дел не допускался. Потому, как водится, во всём был первый знаток.

– На голове шелом, – сказали ему.

– С него соскользнёт, шею или плечо переломит! – спорил Велеська.

– Ты дядю Летеня слушай, сам язык прикуси. Не то выгоним.

Велеська закрыл рот, стал смотреть. Деревянный меч витязя медленно и почему-то страшно летел к уху Зарника. Парень промешкал. Наконец вскинул оружие.

– Замри, – велел Летень.

Рогожник опустил палку. Витязь глянул на Светела. Опёнок сунул гусли Жогушке, подоспел, вернул руку Зарника в прежнее положение.

– Это не палочный бой. Ты встретил меч концом клинка, а надо преградой. – Летень передвинул руку Зарника, подставил сильную часть меча. – И держишь поперёк, а второй рукой не подхватил. Зачем переть силой на силу, если вскользь можно пустить? Поверни.

Деревянный меч калашника обратил конец кверху. Летень улыбнулся:

– Так лицедеи на подвыси рубятся в каких-нибудь «Деяниях Йелегена». Позорянам любование, нам смех. Замечай: если я продолжу удар…

Палка Летеня тронула плечо Зарника, скользнула по боку и бедру. Золотые гусли тихонько пропели «подайте нищему калеке». Ребята стали смеяться, оплошный сердито покраснел, оглянулся.

– Сам выходи! Являй, каково горазд!

– У меня дядя Летень всякий день за стеной, – сказал Светел. – Запасайся наукой, пока гостишь.

– Поди сюда, – вдруг сказал витязь.

Светел проворно вскочил, потянулся к мечу Зарника, но Летень остановил его, отдал свой.

– Он будет бить, – проскрипел деревянный голос. – Обороняйся.

Летень сел на лавку, убрал руку с шеста. Светел заметил частые капли на его лбу, но тут же забыл: все мысли присвоил черен в ладони. Опёнок набрал полную грудь воздуха. В настоящем бою никто ему даже на этот вздох не даст времени. А ещё в брови Зарника белый шрамик. Память глупой сшибки в Затресье. Тогда у Светела в руках были чурбачки. Палочный удар рушит мякоть. Железный меч, даже тупой, дробит кости.

– Обороняйся, – повторил Летень. Улыбнулся. – Может, сам поймёшь наконец.

Ребята снова развеселились. Зарник ударил Опёнку в левое ухо, почти как Летень показывал. Долетит – звон в голове назавтра уляжется! Не долетело. Светел отступил вкруговую, подставил опрокинутый меч. Удар скользнул мимо, палка стукнула в пол, Зарник отшатнулся. Яблоко Светелова меча прыгнуло ему в лоб. Не так сильно, как тот чурбак у овина, но след отчеканился.

– Вот, – сказал Светел злому и разгорячённому Зарнику. – Бей опять таким же боем, медленно. Или обороняйся, если постиг.

Калашники гомонили, шаркали босыми пятками, орудовали руками. Хоть сейчас в битву! Летень смотрел на безусое воинство, непонятно улыбался. То ли гордился, то ли о чём-то жалел. Зарник изготовился бить. Светел встал в оборону.

На самом деле он расправлял плечи среди метельного поля, щитом к щиту с Сеггаром и Гуляем. Стоял против жестоких врагов. За братьев… за брата…

Тут заскрипела дверь. Через высокий порог в малую избу полезла Равдуша. Плеснула рукавами, чуть не выронила мягкий свёрток:

– Сколько ж вас, околотней! Здоровый оглохнет, немощного вовсе уморите! В сени ступайте, во двор, к Светелку в ремесленную, там балуйтесь!

Возвышенное мужское геройство тотчас развеялось. Уступило каждодневности с её бабьими хлопотами. Ребята потянулись за порог. Стали разбирать валенки, как попало брошенные в сенях. Гарко оглянулся в дверях, посмотрел на Летеня, на Равдушу. Хмыкнул, словно что знал. Может, вправду знал, кто его разберёт. Зря ли к телу уже льнула подоплёка рубахи, скроенной милыми руками Убавы. Светел перехватил Гаркин взгляд, осерчал, позавидовал, устыдился.

Местничи, переговариваясь, начали растекаться по своим дворам. Отовсюду пахло съестным: скоро вечерять. Зарник с Небышем пошли за Светелом в ремесленную.

Затресский гусляр положил чехолок, огляделся:

– Тут, значит, теперь живёшь?

– Мы с братёнком, – подтвердил Светел. – Мужики.

Он повадился ночевать в ремесленной после возвращения из Вагаши. В том походе он будто враз повзрослел, застыдился спать на полатях рядом с мамой и бабушкой. Разворчался о грядущих тяготах воинства… да и поселился среди заготовок, клея, кож. Жогушка, привыкший греться под боком, сначала надулся. Потом задрал нос, тоже ушёл с тюфяков: я большой! Здесь у него стоял пестерь с берёстами, колодками, кочедыком, скамеечка для работы. Всё сам, сам! Брат лишь подсказывал.

– Грево печное, стало быть, бабам, – сказал Зарник.

– Ну…

Внук гусачника поднял бровь:

– Хватает обеим-то? Или бабка старую кровушку одна зноит?

Светел запоздало уловил намёк, нахмурился:

– Ну тебя.

Небыш взял на плечи опутанное верёвками бревешко. Присел, встал. Осмотрел перекладину:

– Сколько раз поднимаешься?

Светел думал похвастаться, но вчера свершение не заладилось.

– Тридцать четыре.

– Тебе хорошо… – Небыш поставил бревешко.

Светел удивился:

– Что ж хорошего?

– И силу унаследовал, и витязь тебя прежде всех вразумляет, и гусли вона какие. А иным голосницу толком затвердить не дают. То ценуй, то стан заправляй…

Светел потерялся с ответом. Сказал Зарнику:

– Давай, что ли, друже, в мечи постучим.

– Щит дашь подержать?

– А я о чём, – вздохнул Небыш. – Иным вот и щит правский достался. В дружину возьмёшь или тебе дядя Летень свой отдаёт?

«В ухо бы приласкать, да не с руки…»

– А в углу что за красота? Полозья никак?

– Саночки с собой лажу, – буркнул Светел. – Кузов только не доплету. Велик нужен! Добычу бранную мешками грузить!

– Во-во, – пригорюнился Небыш. – Всё тебе! Нам небось никто таких не подарит…

Светел замер с открытым ртом. Парни переглянулись. Грянули смехом.

– Ты б себя видел, Опёночек!

Он покраснел, только тут смекнув: угодил друзьям на зубок. «Ну, рогожники. Ну, скоморошки…»

Вслух сказал:

– Щита не возьму, это братьям наследство. Себе в битве добуду.

– А гусли? Которые?

В дверь сунулся братёнок:

– Бабушка вечерять зовёт!

– Идём сейчас. А про гусли Жогушку спросим.

– Это как? – на всякий случай попятился к двери малыш. Беда, как велят умение показать…

– Ребята вот спрашивают, которые тебе оставить, которые мне с собой взять.

Взгляд Жогушки ласкал Золотые, но ответил он твёрдо:

– Я дедушкины приму. А эти вручены тебе за дивную игру, за ратные песни, чтобы воинские сердца веселить!

Светел бросил струганый меч Зарнику, тот ловко поймал.

Деревянные клинки встретились, вымерили размах. Зарник сосредоточенно сдвинул брови, переступил. Светел повёл удар очень неспешно. Ради науки, не ристания для. Зарник верно принял натиск, пропустил мимо… и, как прежде Светел, метнул яблоко в лицо супостату.

Сдержался, не стукнул.

– Что он про вторую руку говорил? Подхватить?..

– После, – сказал Светел. – Идём, пока бабушка не разгневалась.

Неугомонный Небыш посетовал уже на ходу:

– Санок жаль. Хороши! Дружинные покорыствуются, отнимут.

Но Светела было не провести на той же мякине.

– Отнимут, новые сделаю. – И мстительно задул жирник. – Сказано, бабушка гневается, сейчас ложкой лбы перечтёт! А кто клей мне опрокинет, теснинки уронит, того сам зашибу!

Ребята со смешками вывалились за Светелом в сени, спотыкаясь, тщась принять чинный вид, с коим добрые люди в гостях выходят к столу. В сенях было немного света из двери большой избы, мелькнул мамин рукав. Сзади с треском обрушились мотки соснового корня. Светел перехватил дверь, чтобы в самом деле не заработать бабкиного щелчка. Оглянулся на Зарника с Небышем, пренебрёг ступенькой, махнул прямо через порог.

…Он увидел – и даже не сразу постиг, что́ предстало глазам. В первый миг показалось – Равдуша шла об руку с чудесно воскресшим Пеньком. Широкие плечи, знакомая вышивка на рубахе…

…И шаткая, неуверенная походка Летеня, впервые оставившего поручень. Тощая шея, волосы мокрыми патлами. Три шага из малой избы дались ему паче трёх вёрст. Да ещё мечом намахался.

«Что ж не кликнули? Я б довёл…»

Равдуша снизу вверх заглядывала витязю в лицо, как могла подпирала и… цвела девичьим румянцем, провожая мужчину на великое место. Под божницу, с которой улыбались резные тёмные лики, голубела андархская братина.

Туда, где года два уже по святому праву садился Светел. Опора, защитник, делатель. Глава семьи.

Зарник с Небышем ткнулись в спину Опёнку, замершему на пороге. Он не заметил.

Бабушка Ерга Корениха у хло́пота оглядывалась, молчала.

Светел не сыскал воздуху, молча ушёл обратно в ремесленную.

Рогожники переглянулись. Попятились следом.

Жогушка дёрнулся было со скамьи.

– Куда? – прикрикнула Корениха.

Дверь затворилась.

Когда притихшие гости вернулись в ремесленную, Светел бестолково тыкался из угла в угол. Перетаскивал кожи, ровно складывал кругляки. Наводил порядок, добивался худшего беспорядка. Хотел заложить дверь, чтоб мать не налетела с попрёками. Раздумал. Не было у него права в этом доме ничего отпирать-запирать.

– Мы это… ну… – глядя в сторону, начал Зарник.

– Домой, что ли, побежим, – договорил Небыш.

Светел оставил кадь, плеснув горячей водой. И эти покинуть норовят! Он спросил:

– Какую такую голосницу тебе затвердить не дают?

Небыш заморгал, вспомнил, смутился:

– Да «Крышку» вот. – Вздохнул. – Дознался у захожей купчихи… нос тебе хотел натянуть.

Эту песню со Светела спрашивали дружинные. Гусельный подвиг в Вагаше виделся сквозь текучую воду: с кем было, неужто со мной? Сырым ветром сдуло весёлые краски. Сумрачный снег кругом да серое небо.

– Покажешь, что ли?

Небыш обрадованно вытащил гусельки. Заметил, впрочем, что Светел не тронул ни дедушкиных, ни Золотых.

Пальцы Светела начали выплясывать на колене. Подхватывали плетение голосницы. «А меня бы тогда котляры взяли? Благословила бы мама рожоного сына приёмыша по свету искать?»

Доверчивая улыбка Летеня. Помолодевшее лицо Равдуши, сияющие глаза. Братская чаша над ними, яйцом склеенная из половинок. «А меня в этом доме выпестовали, взрастили. Они меня… за меня… Сперва Сквара… потом атя Жог…»

Застывшее лицо Коренихи. Бабушка Ерга так и не проронила ни слова. «А ей каково другого на месте сына увидеть?! Долг платежом…»

– Купчиха, говоришь? Отколь прибежала?

Небыш заглушил струны:

– Да гнездариха. Из какого-то Нетребкина острожка.

– С левого берега нынче добрые песни передают, – подтвердил Зарник. – Ещё другая была, про город у моря. И не подумаешь, что гнездари сочинили.

Название острожка смутно тронуло память, но сразу замстило. «Мать плачет, поди…» Он всё же не утерпел, вытащил Золотые:

– Давай вместе, что ли.

В дверь стукнула нерешительная рука. Потянула створку.

Трое калашников забыли все песни, обернулись навстречу. За порогом стоял Летень. Вновь одетый в свою старую, истёртую тельницу. Свёрнутую вышиванку он держал на ладони.

– Я не задумался, а надо было, – глухо прозвучал его голос. – Возьми. Вот окрепну…

Хотел положить Жогову рубаху на порог и уйти. Светел опередил. Сунул куда попало драгоценные гусли, выпрыгнул в сени:

– Дядя Летень… Ты портище возьми.

Светел был меньше ростом, но не намного. Ещё вытянется в полную стать, оплечится по-медвежьи. Витязь смотрел ему в лицо, напряжённо хмурился:

– Я…

– Пойдём, дядя Летень. Вечерять пойдём, пока бабушка не разгневалась.

Крепко взял за пояс, уважительно повёл в большую избу. Витязь не противился. Привык доверять упрямому парню. Да и без толку было противиться.

За столом всхлипывал Жогушка. Под суровым бабкиным взглядом макал ложку в горшок, но в рот не нёс, лишь по губам мазал. Уйти не смел, есть не мог без старшего брата. Равдуша молча сидела в бабьем куту. Держала прялку и… не делала ничего. Хуже буйных слёз, хуже гневного крика! Смотрела за край мира, в бездонную пустоту, на тот свет. Светел едва не бросился к ней. Скорее ткнуться в колени лицом: за ухо оттрепли! Скалкой поперёк спины вытяни, только не сиди так, мама!

Не глядя ни вправо, ни влево, он провёл витязя в большой угол. Усадил.

– Дядя Летень, – проговорил он медленно и отчётливо, чтобы глухой сумел хоть с пятого на десятое уразуметь по губам. – Я с твоими братьями уйду, коли не передумают, а тебе здесь вековать. Женству Пенькову опорой, братёнку наставником. Здесь твоё место.

Корениха повернулась к рогожникам, глядевшим из-за порога:

– А вы почто взялись тепло выпускать? Живо за стол, неслухи!

Парни дружно влезли в избу. Тихие, приробевшие. Зарника величали подвоеводой. Сейчас Светел казался ему вождём, за которым не стыдно идти.

Сам Опёнок знал себя мальчишкой, злым, глупым, неблагодарным. Остебельником, несчастьем родительским, неслухом окаёмным…

Совсем поздно вечером, уже устроив гостей, Светел напоследок вышел во двор. Всё ли огоено, всё ли убрано на ночь? Нашёл у забора покинутую лопату, взял в руки.

Бабушка Ерга Корениха стояла в калитке, прислонившись плечом к резному верейному столбику. Смотрела на улицу, куда-то за спускные пруды, где плавал туман. Будто ждала из сумерек заплутавшего путника. Внука? Сына?..

Светел вдруг испугался. А ну впрямь обозначится во мгле невесомая тень! Подплывёт к бабке, прошелестит: «Заждалась, что ли? Пойдём…»

– Бабушка!

Корениха ожила, глянула через плечо.

– Бабушка… я с тобой постою?

Корениха притянула внука к себе. Ладонью разгладила вихры, вздохнула:

– Не журись, Светелко. Будет кому Пеньково имя нести.

Бабкин огонёк был свободен от материных метаний и вспышек. Горел ровно, надёжно.

Светел кашлянул, ответил хрипло:

– И новый атя у мальца справный будет.

Ему нелегко дались эти слова. Сам нового отца и обретал, и любить научался, и провожал за небесную реку.

Ерга Корениха негромко рассмеялась в потёмках:

– Сразу б так. Чего ради вздорничал, бестолковый? Весь дом смутил.

Из дому, кутаясь в большой плат, показалась Равдуша. Какой сон, ежели матушка богоданная на полати нейдёт! Сын и свекровка обернулись навстречу. Равдуша притекла к ним в руки, в тепло. Всхлипнула:

– Народишко там, в дружине, лют больно… Куда идёшь, Светелко? На муки отдаю, на обиды! В люди неведомые посылаю…

Светел впрямь без радости ждал встречи с Гуляем и Косохлёстом. Другое дело белянушка, красавица Нерыжень. Вот от кого он снесёт любые насмешки. Даже синяки с радостью примет.

– Не завтра уходить, мама. И Летень дядька пригожий.

– Ещё ухо-девка их, с прозванием волчьим, – пуще содрогнулась Равдуша. – Разбойница, удушье ночное! Какому добру дитя малое выучит?

«Это она про Ильгру, что ли?..»

Толстое лопатище хрустнуло в руках Светела, как лучина. Мать бросила причитать, уставилась на обломки.

Сзади снова охнула дверь. Трое у ворот повернули головы. На крылечке стоял сонный Жогушка. Братнин кожух свисал малышу на самые пятки.

Когда Пеньки обнялись все вместе, Светелу показалось, будто их осенил нерушимыми ветвями сам Родительский Дуб. Обступили, раздвинув тьму ночи, сонмища предков.

И которой крови при жизни были те предки, Светел даже не задумался.