Сиротские гусли
В самый первый миг Светел только понял: сболтнул не в час, да тем всё дело изгадил. Ещё знать бы, что за вы́словь сорвалась с языка? За какую болячку не знаючи ухватил?..
– Ступай поздорову, малец, отколе пришёл, – угрюмо процедил воин, такой же седоватый и кряжистый, как сам Сеггар.
– А по мне, Гуляй, пусть мальчонка попробует, – всё тем же бабьим голосом возразил маленький кметь.
– Хоть позабавимся, – подал голос ещё один. – Может, правда умеет.
– Вроде играл, когда снегом кидались…
«Снегом кидались?!» У Светела до сих пор саднили плечо и скула. В бою не сберёгся, дедушкину вагуду заслонял.
– Неча! – оборвал суровый Гуляй. – Вот моё слово!
Поглядывали на Неуступа. «Верно атя упреждал. Воинская братчина – не деревенское вече. Воевода всех выслушает, решит сам…»
И Сеггар решил:
– Неси гусельки, Ильгра.
Маленький витязь обрадованно метнулся в шатёр. Воевода покосился вслед, вздохнул, непонятно добавил:
– Побаловать, что ли, в сиротстве.
– А хозяин в ночи не придёт? – мрачно осведомился Гуляй. – Я бы год выждал, прежде чем кому попало в руки давать…
Пока Светел тщился уразуметь: в каком сиротстве? чем баловать?.. кто ночью придёт?.. – входная полсть снова взлетела. Вернулась Ильгра. Сеггар кивнул. Женщина-витязь с поклоном протянула Светелу гусли.
Он шагнул. Бережно подставил ладони… Гудебный сосудец лёг невесомо. Широкий, доброго андархского дела. Тонкое дерево переливами, стальные струночки не чета жильным…
Подобной снасти Светел ни разу ещё в руках не держал, какое играть! Нешто вправду заговорит сейчас, запоёт?
Хитрые гуселишки сразу взялись испытывать его. Назвался игрецом, а ну, совладай! Почему-то не ложились как надо, не устраивались под рукой. Ох, неспорина!.. Светел слушал сдавленные смешки, чувствовал, как по лицу течёт малиновый жар.
Пернатый завиток на верхней поличке, под разлётом струн… Гордая красота андархских письмён…
Крылья лебединые, щёкот соловьиный, сердце соколье.
«Что… Быть не может!»
Резьба по краю корытца выглядела побитой, в бороздках запеклась бурая ржавчина…
Светел забыл, чего ради всё делалось, медленно поднял голову, не умея и не смея поверить. Кое-как выдавил:
– А… а Крыло-то где?..
«В Торожихе… с Ялмаком был…»
– Играй уже, пустобрёх, – морщась, потирая бедро, сказал угрюмый Гуляй. – Не то к мамке беги.
«Ты мне ещё что про маму скажи…» Светел вновь склонился над гуслями. Хлынувшая злость, как водится, придала ясности. «Да что ж я сразу не понял?..»
– Так они под левую руку, – вырвалось у него.
В Торожихе от волнения и обиды он умудрился главного не заметить. Так всегда бывает. Только разберёшься, когда сам в руки возьмёшь.
Ильгра насмешливо отмолвила:
– Заправскому гусляру разницы не было.
«Заправскому!..» Светела с детства остерегали являть исконное леворучье. Однако рожоного не переродишь, старшая сестра с годами младшей не становилась. Светел на миг отрешился от голосов и насмешек, представил вживую, как попирает обычай. Правой рукой избирает нужные струны… левой бряцает, поваживает вверх-вниз…
«Где уж тебе, кокористая снастишка, дикомыта перекокорить!»
Открыл глаза, поставил гусли как надо. Попытал на пробу созвучие. Гулкий короб отозвался кошачьими голосами.
– Безрукому гудиле струны мешают, – сморщилась Ильгра.
– В небо глянь: тучи рвутся!
– Мёртвые встают, от живых сглаз отбегает.
– Забыл ты, парень, о банную печку ногу сломать, чтоб верно игралось.
– Клади гусли, пильщик, пока не испортил!
Молчал, кажется, один Сеггар, но его пристального взгляда Светел не замечал. Крутил шпеньки. Ладил, соглашал струну со струной. Гусли привыкали, из чужих и неведомых становились понятными, почти своими.
– Оставь, косорукий, перетянешь, порвёшь!..
«И не вам, захожни, дикомыта переконать!»
Когда он снова утвердил гусельки на колене, в ответ грянуло такое богатое и звонкое полногласие, что занялся дух.
Светел победно вскинул голову… Во дела! Прежде этого мгновения он за недосугом даже не думал, какую песню сыграет. Что-нибудь этим гуслям привычное? Из того, что от Крыла слышал?.. «Да ну. Кметям не девичьими безделками тешиться стать…»
Созвучья побежали одно за другим, выстраиваясь в напев. Зарокотали отзвуками далёких битв. Загудели лесными вершинами в бурю.
Под беспросветным небосводом
Клубится снегом темнота.
А молодого воеводу
Несёт дружина на щитах…
Голос у Светела как был тележный, так и остался. Чёрного кобеля добела не отмоешь. Ильгра подняла руку перебить, раздумала. Гуляй оставил мять бедро, запустил пятерню в бороду.
От дома отчего далёко,
Чужую рать громя у стен,
Он ранен был в бою жестоком
И угодил во вражий плен.
Так начались земные муки
Страшней могильной черноты:
Железом скованные руки,
И боль, и ругань, и кнуты.
«Атя! Слышишь ли? Вот она, твоя мудрость…» Светел во всё сердце рванулся к хмурому небу, откуда сквозь облака смотрел на него Жог Пенёк.
Стянув кровавой тряпкой раны,
Он молча вытерпел позор…
Плелись цепные караваны
Сквозь серый дождь – на рабский торг.
А тучи плыли равнодушно
За окоём, в родной предел…
Но доживать рабом послушным
Упрямый пленник не хотел.
Не зная слова колдовского,
Не разумея крепких чар,
Он просто выломал оковы,
Утёк с водой, уплыл как пар.
Струны зазвенели рваным железом, упавшим на пол темницы. Такого восторженного наития Светел не познал даже в бою, когда под ледяными снарядами расседались щиты. Жёсткие стальные струны ранили пальцы, гусляр не замечал.
Он шёл кромешными ночами,
В туман и в лютую пургу,
Когда с погоней за плечами,
Когда один в глухом снегу.
Но путь далёк, и тают силы,
И всё медлительней шаги.
И там, где мнился берег милый,
Не различить уже ни зги.
Со стороны купилища взялись подходить люди. Вагашата, приезжие торжане, кто-то из кайтаровичей… и, конечно, свои правобережники. Становились, слушали.
Неужто сдаться у порога
Так долго снившейся земли?..
Держись! Держись! Ещё немного.
Холмы знакомые вдали.
Чтоб им на плечи опереться,
Дерись вперёд – осталось чуть.
Терпи, надорванное сердце,
Ещё успеешь отдохнуть…
Под беспросветным небосводом
Клубится снегом темнота.
А молодого воеводу
Несёт дружина на щитах.
Светел ещё пробежался по струнам… замолчал. С пальцев капала кровь. Гусельный короб трепетал бесконечным послезвучанием, казалось, оно не то чтобы затихало – тянулось облачком ввысь, улетало, истаивало, как певчая душа игреца.
Сеггар кашлянул. Спросил хрипло:
– Ты эту песню где подцепил, парень? Её скоморох боговдохновенный поёт.
– Ну…
Пока Светел раздумывал, говорить ли при всех о Житой Росточи и Кербоге, подал голос Гуляй:
– Слышь, гудила! «Крышку» умеешь?
Ни о какой «Крышке» Опёнок понятия не имел, но в том ли беда! Какое не могу, какое не знаю! Чем невозможней, тем лакомей! Он изготовил гусли, ответил уверенно:
– Напой, подхвачу.
Только узнать, каковы певцы ходили в дружине, тот раз не довелось. Долетел крик, люди стали оглядываться, расступились… Прямо к Светелу со всех ног спешила Равдуша.
– Ты что, околотень, удумал? – голосила она на бегу. – От рук отбоиш, горе моё горькое, что удумал-то, а?..
Добрые люди уже ей донесли – сын прямо нынче ладился с воинами уйти. Подбежав, Равдуша при всём народе схватила дитятко за ухо, принялась дёргать. Светел не вырывался. Стоял, глядел перед собой. Не слушал, как потешались торжане.
В глазах воеводы отразилось нечто похожее на уважение.
Равдуша вдруг всхлипнула. Перестала кричать. Опустила руку.
– Мама… – сказал Светел.
Повернулся, обнял её. Только тут заметил на пальцах липкие капли, пачкавшие мамину сряду.
Равдуша уткнулась ему в грудь, расплакалась. Сколько было говорено о его судьбе, о дружине… когда-нибудь… когда курица петухом запоёт… И что… уже? Настал срок несбыточный?
Сеггар вновь кашлянул.
– Не спешила бы ты, государыня матерь, сына бранить…
В это время из шатра послышался стон. Негромкий, страшный. Тотчас высунулся русоголовый парень:
– Дядя Сеггар! Летень мечется!..
Кмети сразу ожили, зашевелились, будто им объявили о чём-то очень значительном. Сеггар покосился, принял решение:
– Пойдём со мной, государыня. И ты, гусляр, если воинскую жизнь постичь хочешь.
В шатре разгоняла сумрак масляная лампа. Навстречу Светелу обернулась белянушка. Она сидела у низкого походного ложа, держала знакомый кувшинчик и ложку.
– Глянь, безделяй, что своей гудьбой натворил! – с ненавистью прошипела она. – Вот руки-то не отсохнут!..
Светел почти не услышал. Под меховым одеялом покоился человеческий остов. На подушке разметались рыже-бурые волосы, обтянутое лицо казалось бескровным, как берестяная изнанка. Костлявые пальцы трепетали, скребли одеяло, человек дёргался, приоткрывал бессмысленные глаза… временами жутко стонал.
Белянушка накрыла его руку своей, в голосе наметились слёзы:
– Ну что ты, дяденька Летень… Всё хорошо… Пожалуй, молочка глотни…
– Лучшим витязем был, – глухо проговорил Неуступ.
Светел как очнулся. В шатёр набилась почти вся дружина; кому не хватило места, заглядывали снаружи. Глубоко в животе начал расползаться мертвенный холод. Светел помнил: год назад, в Торожихе, мать плакала при виде калеки. Примеряла его судьбинушку к своим детям. Не могла вынести мысли, что с ними приключится подобное.
«Вот теперь, уж верно, благословение отзовёт. Страшной боронью возбранит. И как мне Сквару вернуть?»
Равдуша вдруг выпустила его рукав, шагнула, склонилась к лежащему, присмотрелась. От измученного лица веяло не жизнью, лишь подгнётным угаром страдания. Светел нахмурился. Огонёк человека метался, шаял сизой змейкой. Не знал, разгореться или угаснуть совсем.
– Давно он так?
Ответил сам Сеггар:
– Давно. Как вернулся с шишкой на голове…
– По сию пору смирно лежал, – со злой горечью вставила девка. – А тут этот… тренькать начал, все раны развередил!
Равдуша подобрала понёву, опустилась на колени у ложа:
– Ты за ним ходишь, умница? Кормишь-то как?
Девка показала кувшинчик:
– В рот волью, глотает понемножку… и то ладно.
– Нас уж спрашивают, отчего не добьём, – сказала Ильгра.
– А мы в ответ в кулаки, – прогудел Гуляй. – Где один из нас, там и знамя!
Светелу на плечо легла каменная рука.
– Глядишь ли, малец? – спросил Неуступ. – Такой почести при мне ищешь?
Светел ответил так же негромко:
– Брата вызволю, будет чести довольно.
Девка поясняла Равдуше:
– Оставить бы у людей, как всегда делают, да кому такого доверишь? Уморят небрежением и нипочём вины не призна́ют.
– Как он, бедный, в тяжком пути вовсе душу не изронил…
– Того боялись, – вздохнула белянушка. – Калита бегом гнал, уж очень дикомытов страшился. А дядю Летеня в болочок взять – места нет!
Смочила ветошку, бережно протёрла сухой лоб. Раненый вдруг перекатил голову, захрипел. Непослушные губы силились что-то произнести.
– Тихо! – рявкнул Сеггар.
Кмети затаили дыхание, девка замерла с тряпицей в руке, не кончив движения. В тишине прозвучал голос, которого они не слышали месяцами. Слабо позвал:
– Крыло…
– Дядя Летень! – ахнула белянушка. – Заговорил!..
– Никак в себя входит, – обрадовалась Ильгра. – Дозвались гусельки!
– Бредит, – не поверил Гуляй.
Раненый кое-как приподнял ресницы, зелёно-карие глаза смотрели с детской обидой.
– Крыло…
Белянушка нагнулась к нему:
– Дядя Летень, это не Крыло играл, а вот он… Дядя Летень?
– Друже! Правда очнулся! То-то мы без тебя заскучали!
– Теперь встанешь!
– Силу быстро наберёшь, а мы и лук твой сберегли, и броню!
Летень смотрел на своих товарищей, на Сеггара, на Равдушу.
– Что… молчите…
Скрипнул зубами, бессильно зажмурился.
Когда вышли наружу, Равдуша снова ухватилась за руку сына, крепко сжала. Светел изготовился к напрягаю, но мама заговорила не с ним.
– А сам ты, воевода, страшных дикомытов трусишь ли?
Сеггар даже остановился. Нахмурился. Понял.
– Ты к чему, матерь?
– К тому, – сказала Равдуша, – чтобы тебе немощного по колотным дорогам лишку не мучить. Оставляй у нас, вы́хожу.
Светел отважился подать голос:
– Мы сами из Твёржи. Пеньками люди зовут. Бабушка многими зельями искусна…
– Пеньки? – удивился воевода. – Не того ли Жога Пенька семьяне, лыжного делателя?
Равдуша скорбно понурилась.
– Атя мой это был, – с мрачной гордостью подтвердил Светел. – Как брата свели, от горя изник.
Мамина рука задрожала на локотнице.
Сеггар вздохнул, помолчал. Принял решение:
– Чем отблагодарить велишь, государыня?
– А тем, – отмолвила Равдуша, – что витязь сынку о воинстве сказывать станет. Вернёшься за ним… буде не раздумает Светелко… тогда сумею тебе дитя вверить.
