Первородная битва
Эх, какие свадьбы прежде играли на Коновом Вене!
Сажали на посад зарёванных, но счастливых девчонок, наглухо скутанных бабушкиными фатами, расшитыми по красному о́бережным узором. Принимали выкуп от жениха, устраивали парня рядком с невестой на хлебной квашне, ставили под резвые ножки полный горшок мёда… Связывали молодым руки браным полотенцем, просторным и долгим, словно жизнь впереди!
А уж как, бывало, летел весёлый свадебный поезд! Снег из-под копыт и полозьев, гром, посвист, гусельный звон! Целая дружина присматривала, чтобы никто не перебежал пути молодым, не перебил удачи и счастья, не шмыгнул злобной кошкой между санями невесты и верховым конём жениха…
Как, наконец, воздвигали, а после мягчили для молодых брачное ложе!
Теперь всё оскудело. Проще стало, беднее.
Прежним осталось одно: на Коновом Вене от века не бывало чужих детей.
У Ишутки не осталось даже родительских могил, чтобы поплакать на них, благословения испросить. Ей имя-то приёмный дедушка дал, когда нашёл годовалую. Теперь старый Игорка ехал с внученькой в далёкую Сегду. Подарки в коробья увязывала вся Твёржа. Сворачивала шерстяные рубашечки своего дела. Перекладывала тонкие горшки одеяльцами из птичьего пуха, сотканными в Кисельне. Обшивала тюки добрыми рогожками работы Затресья…
Знай, Левобережье, Коновой Вен!
* * *
Сквозь туманный свод зеленца моросил дождь. Светел с Небышем друг против друга сидели под берестяным свесом дровника. Каждый держал на коленях гусли.
– Жаль без тебя идти, – в сто первый раз повторил Небыш.
Вручать невесту жениху решили на полдороге. В левобережной Вагаше. Там тоже собиралось купилище. Раза в два скуднее, чем в Торожихе. Зато ехать раза в два дальше.
– Котляров в этом году не ждут ещё… Чего бабка боится, зачем не велит?
– Будто мои лыжи Кайтару не довезёте? – отмолвил Светел. И вдруг прошипел: – Клином стройся!
Пальцы Небыша пали на струны, ответили ударами созвучий.
– Пращи заряжай! Копья клони! Щиты панцирем!
Небыш повторял без запинки. Всякая дружина составляет и ревниво хранит боевую речь гуслей. Всякий гусляр – ещё и маячник: если воеводу ранят в бою, ослабевший голос подхватят громкие струны. А то пронесут по полю сокровенный приказ, чтобы прежде срока не распознали враги!
Нынче в беззаконное Левобережье Пеньки не поедут. Так решила бабушка Корениха. Светел, конечно, досадовал, но что-то внутри тайком перевело дух. Это было плохо. И без того каждый день вспоминалась поездка на праздник в Житую Росточь. Что, страхами теперь жить? Страхи одолевать надо…
– Тот хитрый перебор ещё покажи, – попросил Небыш. – На драку с жениховой дружиной!
– А стать почитать, стать сказывать… – начал Светел. Играл медленно, пел вовсе шёпотом. Больно уж скоромными и срамными были слова. Не для обычного дня, только для бесчинного праздника. У Вагаши Гаркина дружина сойдётся с Кайтаровой. Покрасуется удалым молодечеством. И уступит – ведь невесту как-никак отдавать привезут.
Оттого что Светела там не будет, первому бою тускнеть не лицо.
– Погодь, погодь, – придержал Небыш. – Вместе давай, а то непонятно мне.
Из дому выскочил Жогушка. Светясь во всю рожицу, вынес на ладонях очередной лапоток. Держал, как пичужку, готовую взмыть и пропасть. Кинулся бы к старшим, но вспомнил о вежестве, прилип у крыльца, лишь переступал, будто на месте бежал. Братище заметил, приглушил струны:
– Что там у тебя?
– Вот… исполнил!
Светел глянул из-под строгих бровей. Взял, придирчиво осмотрел… Сгрёб братёнка, крепко тряхнул, мало не уронив гусли:
– Достиг, плетухан! Скажи матери, пусть сковородку калит! Ныне пепел с кашей съешь, чтобы не забылась наука!
Жогушка с визгом умчался. Светел радостно подхватил гусли, открыл рот… осёкся. Во двор вошла Розщепиха.
Парни переглянулись. Небыш кивнул: привык уже понимать с полувзгляда. Двое гуселек прозвенели согласно, две глотки грянули разом:
А стать почитать, стать сказывать!..
Рос-повырос из листочков гладкий ствол,
Из мохнатого гнезда произошёл,
Как уж белое нутро – сплошная сласть,
Да у нас и про него найдётся снасть!
Ах ты, бражка, бражечка моя,
Весела бражка подсыченная…
На большакову сестру стало страшно смотреть. Задохнулась, глаза вылезли, сейчас замертво упадёт! Опамятовалась, стукнула клюкой:
– Похабники! Что несёте? Вот матерям скажу, велю настегать!
Парни смолкли, дружно поднялись, поклонились.
– Мы, тётенька, про орех загадку поём и как его зубами колоть. А ты что сдумала, растолкуй?..
Светел отложил гусли, вышел из дровника:
– Пожалуй в избу, великая тётенька Шамша.
Розщепиха пригрозила палкой, устыдила за что-то ещё, уже невнятно. Скрылась в сенях.
– Погодила бы, у нас другие загадочки есть, – негромко, тонким голоском пустил вслед Небыш. – Про ключик с замочком, про игольное ушко с ниткой, про карман… Как то называется, куда живое тело пихается?..
Отсмеявшись, парни снова сели друг против друга, упёрли в колени пяточки гуслей. Только затеяли повторить заковыристый перебор – мелькнула кручинная понёва, платочек внахмурочку. Ишутка, легка на помине.
– Сестрёнка, – обрадовался Светел. – Сядь послушай, мы песню для тебя изукрасили!
А сам отделаться не мог, всё думал, как это Кайтар возьмёт её за руки, станет целовать, холить девью красоту, в дом введёт, будет государыней величать… Почему у него, Светела, ничего подобного не видать впереди?
Едва перешагнув порог, Ишутка бросилась в ноги Коренихе:
– Бабушка Ерга! Не оставь…
– Да что стряслось, дитятко?
Ишутка поймала её руку, прижалась, полила слезами:
– Бабушка, страшно мне… моченьки нет… благослови, государыня, матушку Равдушеньку проводить до Вагаши!
Светел сразу понял – бабушка не откажет. Тихая Ишутка впервые просила сама, а сколько услуживала! Всё же Корениха сдвинула брови:
– С тобой, дитятко, посажёными родителями сами большаки едут…
– Мало того что рогожник во дворе сидит, Светелка неведомым песням подучивает, ещё и ты, дура-девка, последний умишко обронить норовишь! – всплеснула ручками Розщепиха. – В свадебный поезд вдовую зазывать?
Бабушка усмехнулась:
– На себя погляди, сестрица Шамша. Ты-то едешь.
– Да я что? Я ж не в свадебном чину, я так, захребетницей, со стороны приглядеть…
Корениха кивнула:
– Вот и Равдуша со стороны приглядит, чтоб девочку бережно довезли. Собирайся, невестушка.
Мама оглянулась от печи, забыв, чего ради несла к растопке лучину.
– И мало́го с собой опять? – ахнула Розщепиха.
Бабушка решительно приговорила:
– Малой дома побудет. А вот старшего с матерью обороной пошлю.
«Что?..» У Светела разом выросли крылья и в животе противно заныло. Он даже не слышал, как благодарила Ишутка. Уже шёл ерепенить Кайтарову дружину, шагал единым плечом с Гаркой, Зарником, Небышем… Снова придвинулось, начало сбываться что-то большое, хотелось спешить навстречу неведомому.
А ещё хотелось забиться подальше, спрятаться в знакомой клети.
Носыня с осуждением тряхнула пальцем вслед убежавшей сговорёнке:
– Таково оно, чужих пригревать! Сколько ни корми, всё за лес смотрят.
«Да это ж обо мне опять! Как есть Розщепиха…»
Когда Пеньки остались одни, бабушка Ерга устало опустила голову на руку:
– Я-то думала, хватит уже с моей семьи проклятого Левобережья… А нешто сироту не уважить?
Из печного устья повалил дым, заклубился, ища выхода. Равдуша схватилась, побежала открывать дымоволок.
Жогушка стоял в уголке, держал забытый лапоть, губы дрожали. Светел присел перед ним, взял за плечи:
– На тебя надея, братёнок. Мужиком в доме останешься!
Когда делаешь первый шаг, предстоящий путь кажется бесконечным, полным непостижимых опасностей. Когда путь завершается, бывает впору дивиться: чего боялся? Какие напасти мерещились?..
Оплошные это мысли. Их гнать надо, поколи не споткнулся.
«Мы путём в Росточь тоже загадывали: дай Светынь перейти… А потом, когда смерть в зимовье нашли, – дай только к Звигурам добраться…»
Морозные облака высоко стояли над Левобережьем. Горбы холмов, бедовники на полуденных склонах, два останца, меж которыми раньше бежала к Светыни быстрая речка. Край, отнявший у Светела отца и старшего брата, вовсе не выглядел проклятым и беззаконным. Земля как земля. Конечно, не Коновой Вен, но тоже красивая.
Здесь была уже вагашинская круговина.
И маленькая оттепельная поляна, где встали на последнюю ночёвку твёржинские походники, ничем не напоминала Подстёгин погост.
Уже под сумерки прибежали на развед жениховы друзья пополам с вагашатами. Гаркины молодцы их встретили как подобало. Молча выстроились кругом шатра, откуда слышалось заунывное:
Лютый коршун мчит за синие леса,
Сера утица трепещется в когтях…
Светел даже уловил одобрительный взгляд дядьки Шабарши. Ребятушки стояли суровые, неприступные. Каждый – с копьём и плетёным щитом, украшенным изображением калача. Копья были без железков, но дружина выглядела потешной хорошо если наполовину. Завтра они в полной мере проявят гордую удаль. Не дадут воинству жениха умыкнуть суженую без выкупа. Кайтаровичи похаживали вокруг, примеривались задориться, но, конечно, прямо в становище ни на что не отваживались.
Вот завтра, на той самой речке меж холмами, пришлые чего угодно дождутся!
Светела потянули за руку.
– Дяденька…
Опёнок обернулся, узнал, обрадовался:
– Котёха! – Заметил под спутанными кудлами свежий синяк возле глаза. – Эх, малый…
«Куда Ишутку отдаём за тридевять окоёмов?! Вот бы Кайтара к нам… братом новым… Он и правильной речью владеет, как урождённой…»
Веретейский сирота ковырял снег стоптанным поршнем. За год он прибавил не меньше ладони, став совсем похожим на Светела шесть вёсен назад.
– Дяденька, нападут завтра на вас… За тесниной, перед болотом…
– Где нападут, там и шапки забудут, – кивнул Светел. Другие вагашата, в том числе мачехин сын, про мальца как будто забыли. – А пошли к нам в шатёр?
«Обогрею, маме покажу. Вдруг нелюбую родню согласит за выкуп отдать? Что мне лишних лыж не наделать…»
Котёха пугливо скосился, шмыгнул носом, накрыл горстью синяк, решился, зачастил:
– Дяденька, я тропу короткую укажу! Веточку заломлю, след покину!
– Что за тропка? – насторожился Светел. – Куда?
Мальчонка топтался, как на горячей сковороде:
– А в обход, по ручью! Они перед болотом в засаде ждать будут, а вы из-за плеча на них!
– Погоди… самого не прибьют?
Котёха прянул в сторону, вывернулся из-под руки, убежал.
Гарко с подвоеводой Зарником обрадовались неожиданной вести.
– Значит, зададим гнездарям! Знай северян!
– Он тебе на чём сулил веточку заломить? А след от лапок узна́ешь?
Светел нахмурился:
– След-то узнаю, премудрость невелика…
– А что не по нраву?
Опёнок пожал плечами, задумался, не умея сразу ответить.
– Боишься, накажут мальчонку?
– Так его никто за язык не тянул. И след мы затопчем.
– Не то плохо, – сказал наконец Светел. – От своих больно далеко отбежим.
Зарник дёрнул бровью, где сидела зарубка:
– Светелку от мамоньки не отойти! – Нарочно подпустил левобережное слово, посмеялся. – Не трусь, воевода тебя оставит при поезде, подальше от боя. Оботуров песнями развлекать.
Светел ощетинился:
– Ты сам чего хочешь? Гнездарям бока отходить или невестины санки сберечь?
– Вот что, – расправил плечи Гарко. – Я воевода, меня слушай! Если Светел примету увидит – все вместе тропкой пойдём. Чтобы знали царские угодники Коновой Вен!
Раньше здесь было величаво. Земля спускалась к Светыни не плавно, а словно бы широкими ступенями, каменными раскатами. Младшая река, бежавшая с водоспуска, звалась по-местному Рука́вицей – оттого, что, свергнувшись падуном, разбегалась двенадцатью звонкими рукавами. Дикомыты, конечно, смеялись. Рукави́ца!
Скальные ступени, некогда очень высокие и крутые, давно изгладил белый ковёр. А вместо серебряного звона стояла снежная тишина.
– Дядя Шабарша, мост андархи построили? – спросил Светел.
Большак тоже смотрел вдаль. Причудливые ветра не давали снегу облепить высокие дуги опор, дочиста лощили широкую бороду водопада, струившуюся под мост. Даже теперь было видно: Рукавица сдалась не сразу. Уже скованная ледяным сном, всё тянулась к матери Светыни, рвалась сквозь стужу, изливалась слезами последних струй… Борьба давно кончилась, бури доламывали густую бахрому капельников, превращая застывший падун в гладкую зеленоватую стену.
Шабарша задумчиво ответил:
– Кто говорит, андархи…
– Боги не попустили до нас со своими дорогами дотянуться! – сказал Зарник.
Светел спросил:
– А кто-то иначе говорит, дяденька?
– Своим умом подумай, Опёнок, – усмехнулся Шабарша. – Такие дороги, каменные да с мостами, в коренной-то Андархайне не всюду уделаны.
– А тут пограничье, – пробормотал Светел. – Недавно на щит взятое. Успели бы выстроить? И куда за Вагашу мостили?
– К нам, куда ещё! – засмеялся Гарко. – Дань возами возить! Благословишь ли, дедушка, нам с ребятами вперёд выбежать? Кайтаровичам возвестить, чтоб встречу готовили?
Большак отмахнулся:
– Идите уже, одно мельтешение от вас.
А стать почитать, стать сказывать!
В омутке на дне жемчужинка блестит,
А над нею сизый селезень кружит:
«Уж как я бы ту жемчужинку катал
Да на жилку золочёную сажал!»
Ах ты, бражка, бражечка моя,
Весела бражка подсыченная,
Сверху мёдом подмоложенная,
Где б найти на сладку бражку питуха!
Гарко трижды стукнул по мосту ратовищем копья, первым шагнул на камни. Невелика вроде Рукавица, да на том берегу всё равно другая земля, другой мир. С мостом не шути! Даже с простой жёрдочкой через ручей. А этот, каменный, ещё и назывался Калиновым.
– У них, говорят, и река Смерёдина где-то есть, – хороня подспудную оторопь, засмеялся Зарник.
Смех получился ненастоящим, дружина не отозвалась. Когда избегают прямо называть кровь, говорят о калине. Все это знали.
На мосту снега почти не было. Лапки брякали шипами по льду, одевшему тёсаный камень. Светел прихлопывал по певчему корытцу гуслей, отдав Небышу играть песню, тешиться наконец-то постигнутыми переборами. Сам всё слушал себя, ждал особого чувства… почти как в Торожихе, когда встретились гости, баявшие по-андархски. Вдруг мост внятное скажет? Узна́ет шаги, исстари знакомые, надумает отозваться?..
Не отозвался. Лишь убегала назад дужчатая кладка, выложенная с лукавым искусством. От какого места ни посмотреть – лепестки во все стороны, конца и начала не разберёшь. Надо будет на обратном пути подробнее приглядеться. Пока одно было ясно: Шабарша правду сказал. Такую мостовину мостить на краю толком не преклонённой страны, всякий день ожидая то западни, то наскока? Нет уж. Казистые дуги только у себя дома выводят. Без спеха. Внукам на любование…
За мостом продолжался дорожный тор, убитый снегоступами вагашат. Ребята повеселели, снова стали галдеть:
– Кайтаровичам снежки уступим или рукопашную?
– Нам не уступать стать! Пусть Ишутка в доме главенствует!
– Да ладно. На любки потолкаемся, и за пиво.
– Молодые без нас дело решат. Кто на первое утро у ладушки за спиной пробудится, тот голова.
– А вагашатам науку сполна зададим! Ишь злые, Ойдриговичей ждут, нового завоевания чают.
Гарко оглянулся:
– Светел! На чём веточка окажется?
У ребят блестели глаза, в предвкушении весёлой потехи шутки сыпались сами:
– Наш гусляр на ходу спит!
– Ждёт, мамка обратно не позовёт ли!
Светел улыбнулся, поправил меховую харю, до времени сдвинутую с лица. Вольно им смеяться. Счастливые, они дома сидели, пока Жог гвоздил больной рукой в стену, не благословляя побега… Чем ещё такой тычок допустить, лучше рот закрыть да покориться. И мама… только бы не глядеть, как расплачется…
– Сюда тропка, – почти сразу сказал Светел.
Ребята остановились. Румяные, синеглазые, каждый с плетёным щитом, с копьём вместо кайка.
– Да где заломлено?
Светел указал в сугробе прутик. Две половинки, связанные лоскутком коры.
– А вон и след тянется!.. – выметнул руку Зарник.
Небыш весело ударил песню:
– А стать почитать, стать сказывать!
– Глуши струночки, – велел Гарко. – Потиху станем идти.
След перепархивал по макушкам плотных сугробов. Не лунками – птичьими невесомыми отметинами, почерком быстрых крыл. Светел зримо представил, как в густых сумерках здесь серым заюшкой скакал тощий мальчонка: вот бы «дяденьку» за недолгое добро отдарить и своим не попасться…
От дороги след круто сворачивал к самому водопаду. Обнимал скалу, нырял под застывшее низвержение падуна. Сюда не намело снегу, лапки с хрустом сминали морозное кружево брызг, в зеленоватой сутеми блуждали шёпоты отголосий. Местами проход был совсем узким, ребята протискивались по одному, притихшие, настороженные. Будто мало им было моста – опять на свою сторону Рукавицы! Да не над рекой, а под ней! Только что покинутый берег уже мнился чужим, непривычным. Чего угодно можно дождаться.
Не приближаясь к дороге, лёгкий Котёхин след взмывал на обдутый ветром откос, бежал вдоль берега ещё дальше вверх, против течения, давно остановленного, но всё равно – против… Вот свернул в устье былого ручья, берега́ в сыпучих перинах уброда стали расти, сдвигаться по сторонам.
«Тихо-то как… – И Светел вдруг усомнился: – Понадобилось же нам вкрадываться! Нет бы зряче на засаду пойти и тем усрамить…»
Его словно толкнуло, он вскинул глаза.
Увидел белый ком, летящий к нему из чёрного ельника.
Ком вертелся в воздухе и, наверно, свистел, но Светел слышал низкое, злое гудение, уже видя, где должен был завершиться почти прямой лёт белого кулака. Опытный пращник метил в гусли.
Тело не стало ждать мысли. Светел обнял дедушкину снасть, развернулся… В щит за плечами шарахнуло дубиной, едва устоял.
– Засада!..
Крик чуть припоздал. Слева, справа, сзади летели ещё комья.
– Кли… – начал Гарко.
Светел увидел, как дёрнулась его голова. Ядрецо щёлкнуло по виску, высекло кровавые брызги. Воевода жутковато запрокинулся, рухнул навзничь, разбросал руки. Потонул в пухлом снегу. Светел бросился над ним на колени. По щиту, по ногам кистенями молотил градобой.
– За Ойдриговичей! – орали из чащи. – Бей дикомытов!
Дружина, след в след тянувшаяся серединой ручья, начала бестолково сбиваться. Древко с зачехлённым знаменем кренилось туда и сюда. Мелькнуло лицо Зарника: прикушенная губа… Пальцы Светела будто своей волей оказались на струнах, повторили оборванное:
«Клином стройся!»
С третьего раза ребята услышали знакомый призыв. Не зря собирались на озере между Затресьем и Твёржей, недаром терпели взрослые смешки и попрёки.
«Щиты панцирем!»
Этот приказ двое гуслей вызвонили уже согласно, бодро и зло. Крепкие плетёнки брякнули венцом о венец. Выпрямилось знамя. Растерянная ватажка сплачивалась в дружину. Визжащие ядра по-прежнему сотрясали щиты.
– Это за Бакуню вам! – неслось с берегов. – За Дегтяря!
«Какой такой Бакуня?..» Ясно было одно: отверстаться за неведомого пострадальца намерились без шуток. Пращники заготовили не крохлые снежки ребячьих забав – гвоздили ледяными шарами, промороженными до жестокости камня.
«А вот прорвёмся! А вот не удадим – победим!»
Светел натянул бездвижного Гарку на опрокинутый щит. Пол-лица в кровавом снегу, на губах пузыри.
– Зарник, что молчишь? Зарник!..
Подвоевода вертел головой по сторонам.
– Выходить надо! – сказал Светел. – Стоять будем, вовсе забьют!
Зарник очнулся, как от затрещины.
– Тыл показать?.. Гнездарям?.. – Глянул в глаза Светелу, решился: – Веди, коли замысел есть.
От нового удара Светелу за куколь просыпалась морозная пыль, ожгла шею.
«Все вдруг!» – грянули гусли.
Клин развернулся слаженно, в два лыжных шага. Затыльные стали первыми, стиснулись в остриё. Гарку подхватили со щитом, прикрыли собой.
«Бе́жью вперёд!»
– Избабились дикомыты! – полетело сверху. – Заробели!
Светел различил голос Котёхи.
– Попомните Дегтяря!..
«Да какой ещё, в порошицу, Дегтярь?..» Светел вдруг представил, как перед поездом на дорогу выходит из лесу засадная шаечка не чета мальчишьему войску. Бородатые мужики с копьями, с луками, с топорами… А в поезде – мама. Ишутка беззащитная. Дед Игорка увечный.
«Дери не стой!» – рявкнули гусли. Из-под лапок шибче полетел снег.
– Куда жмарим?.. – прохрипели над ухом. – Стыдоба!..
Градобой стал редеть, потом перестал вовсе. Светел оглянулся:
– А вот куда…
Гнездари приобиделись. Враг уходил из-под пращей, не приняв чаемого урона. Вот с неприступной кручи, барахтаясь, ссыпалась на лёд тёмная лохматая тень. Следом – ещё, ещё. Затевалась погоня.
– На них поворачивай!.. – тяжело дыша, потребовал тот же малый, его звали Гневик.
– Не замай! – твёрдым голосом пресёк Зарник. – Рано!
– Ещё слушать тебя, – озлился храбрец. Прыжком развернулся на лапках, грозно заорал, наставил копьё.
Вскинутый щит почти сразу затрещал от ледяных комьев. Клочьями затрепыхался берестяной, любовно вырезанный калач…
Больше никто не остановился.
«Шагай тише!» – в два голоса приказали гусли. Дружина оставила бежать, пошла тяжёлым шагом, устало, щиты откачивались один от другого. В хоботный строй молча втёрся Гневик – избитый, с расшатанным плетнём на руке, но непокорённый. Бешено оглянулся, выставил гузно, ладонью хлопнул по кожушку… Вагашата почуяли удачу, густым скопом кинулись добирать:
– За Ойдриговичей!..
Зарник со Светелом переглянулись, кивнули друг другу.
«Все вдруг!..» – достигло Калинова моста двойное звонкое отголосье. Набегающим гнездарям тут же предстали склонённые копья, щиты, выставленные для сшибки, а над щитами – оскаленные, свирепые рожи.
– Бою дай! – неожиданно густым, зычным голосом взревел Зарник.
Знаменосец сдёрнул чехол. Над щитами взмахнул крыльями бесстрашный снегирь.
– Братья!.. – заорал Светел. – Солнышко припомним!.. Знай Твёржу!
Дружина рванула вперёд, клином, панцирем, кулаком. Помчала сражённого воеводу.
– Знай Затресье!
Середина ручейного русла была худо-бедно притоптана, ближе к берегам – в снегу хоть топись. Вагашата отпрянули, начали толкаться, кто-то упал.
– Не удай, братцы! Рази!
– Солнышко припомним!..
Гарковичи вмялись в толпище, будто валун в камыши. Знай, Левобережье, как трогать Коновой Вен! Одних снесли с ног, других отшвырнули, кого-то искровянили венцом щита, самые задние кинулись прочь, но на лыжах от северян однажды кто-то утёк!.. Снегириное знамя проплыло вперёд, обернулось, указало обратно…
Левобережная рать вылезала из пушны́х сугробов размыканная и кровавая. Светел помимо воли искал глазами Котёху, не находил. Вожак гнездарей горстями вытряхивал из куколя снег.
– Нет вежества у вас, дикомыты! Потехи любошной не понимаете!
Их было по-прежнему раза в два больше. Зарник немного отвёл щит:
– Хороши любки!.. Покалечили воеводу!
– Сами будто на беседу пришли! Из-за плеча хотели ударить!
Зарник поднял руку. Клин глухо зарычал, качнулся вперёд. Знамя колыхалось над горячими головами, на снегириной груди солнцем рдело пятно.
– Эй, эй, ну вас! Пошутили, и будет… Сердца-то не держите!
– А мы не держим. Мы тоже сейчас пошутим немножко…
В это время за спинами северян стали трещать ветки, посыпался снег, раздались голоса. Гнездари ожили, охрабрились: подмога?..
– Светел!.. – кричал из лесу Кайтар. – Светелко, брат! Гарко! Зарничек!.. Держись, братья, Сегда идёт!
А стать почитать, стать сказывать!
Заряжай, друг, боевой железный лук,
Ты стрелу тяни на прочну тетиву,
Жилу добрую повыше поднимай,
Ретива сердечка метко досягай!
Ах ты, бражка, бражечка моя,
Весела бражка подсыченная,
Сверху мёдом подмоложенная,
Где б найти на сладку бражку питуха!
Обратно на дорогу невестина рать вывалилась одним плечом с жениховой, горланя так, что с ёлок разлеталась куржа. Синяки, красные сопли… впереди бежали понурые, распоясанные вагашата. Умытого Гарку перевязали рубашкой пленного вожака: до свадьбы заживёт! Он шевелился на щите, хотел слезть, его не пускали.
Светел увидел свой поезд, только вползавший на мост. От сердца отлегло, он лишь удивился. Ему-то казалось, великая брань длилась полдня.
– А я тебе весть несу, брат, – сказал Кайтар. – В Вагаше дружина боевая стоит. Гостя богатого на купилище привела.
У Светела аж дух захватило.
– Дружина? Которая?..
«Неужто снова Ялмак…»
– Сеггара-воеводы, – ответил Кайтар. – Царская называется.
