Кугиклы
Когда Светел вернулся к Кайтару, чернокосой нигде не было видно. Зато с молодым сегдинцем стоял и разговаривал человек, которого Светел сразу узнал. Хотя не видел очень давно. С Житой Росточи.
– Здравствуй, дядя Поливан.
Тот не поспешил отвечать. Нахмурился, пригляделся. Взрослому пять лет – что вчера; разве седины в бороде прибудет да морщин по щекам. Те же пять годков маленького мальчонку так вытянут и перекроят, что узнать невозможно. Гнездарь сощурился на поясок Светела, на строчённые цветными нитками валенки… Вдруг утратил всю важность, как будто даже стал ниже ростом, всплеснул руками, захлопотал:
– Пеньков сын никак?.. Ишь вырос! – Пригнулся, показал: – Во-от таков был! Под стол пешком! А теперь! Небось на девок заглядываешься?
Светела будто строгий бабкин перст в спину тыкал. Улыбнись, поклонись, за память поблагодари!.. Он стоял молча, прямо. Смотрел, как бегали у Поливана глаза.
Гнездарь кашлянул, потёр спинку носа.
– Что кобель твой… Зыка вроде? Гоит ещё?
– Спасибо, дядя Поливан, – ровным голосом проговорил Светел. – Живой Зыка. Сюда санки доставил.
«Только атю на костёр снесли. Год спустя…»
Поливан кивнул, потоптался:
– А моего Бурого волки съели.
«Ты его им бросил, поди, как нас тогда котлярам…»
Гнездарь мельком глянул на Светела, снова отвёл глаза:
– Дочка вот наспе́ла. Женихи в ворота стучатся.
«Мне ты зачем про это сказываешь, дядя Поливан? Я под твоими воротами ничего не забыл. Мне брата искать. А нет, всё равно бы в Ишуткином дворе вечеровал. Ну… или у той чёрненькой. Не у тебя…»
Его забирала тоска, он знай думал, как бы отделаться от Поливана да ноги прочь унести. Даже не сообразил сперва, что́ пустило мороз по плечам и спине. Потом ветер снова дохнул с нужной стороны. В отдалении, за блестящими от мороси кожаными горбами рядов, ворковали кугиклы.
…Лишь миг спустя, уже прыгая через растяжки шатров, Опёнок начал смекать, куда, за какой морокой бежит. Не верил же взабыль, будто Сквара, вырвавшись от мучителей, одолел всё Левобережье, Светынь пересёк… и вместо Твёржи притёк зачем-то сюда? Вот уж глупость!
А ноги знай всё проворнее сягали по утоптанному песку. Что, если…
Душа чуда не дозвалась. Кугиклы пели бабьим уставом. Совсем не по-Сквариному. Сердце сникло, придавленное ледяной глыбой.
Светел всё-таки сделал шаг и ещё, совсем медленно.
От влажной стенки шатра исходил лёгкий парок. Внутри рдела жаровня. Там двигались люди. Говорили, пели, смеялись, пахло съестным. Замужняя дочь пришла к отцу-матери. Вспоминали старые времена, родительскую деревню. Женщины играли вдвоём, словно беседовали. Гукали в цевки, ладно подхватывали голосами, как велось прежде Беды.
Слушать чужую радость показалось сродни воровству. Светел повернулся, понурил голову, хотел идти прочь.
Сзади зашуршало. Из шатра выскочил проворный серенький мальчик. Скрылся в сумерках, вернулся со свёртком, юркнул в шатёр. Почти сразу песня разладилась.
– Вот взяла на го́ре себе! – сорвался женский голос.
Внятно долетел шлепок подзатыльника. Мальчик выскочил снова. Унёс растрёпанный свёрток, бегом доставил другой. Светел опустился на корточки. Постепенно в шатре вновь затеплились весёлые разговоры, раздался смех. Задорно пискнула мизютка, степенным шмелём ответил подгудень…
Светел не уходил.
Спустя время мальчонка незаметно выполз наружу. Встал у входа, поднял голову к низкому туману, моросившему оттепельной сыростью. Шмыгнул носом…
– Ты чей? – тихо спросил Светел.
Мальчонка вздрогнул, обернулся, попятился:
– Дяденька, я ничего… я не буду…
Светелу захотелось смести шатёр, употчевать мокрым песком всех сидевших внутри. Кугиклы выводили знакомую голосницу. Ещё утром рука дёрнулась бы подхватить струнным согласием. Ныне пальцы слиплись в кулак, еле расплёл.
– Поди сюда.
Малыш несмело приблизился. Твёржинские дети тоже взрослых робели, но ведь не так, чтоб сразу каяться в неведомых проступках, заслонять локтями лицо! Драненькая стёганка, босовики вроде тех, что плели вчера на ристалище… Светел со двора в ремесленную тоже в чём ни попадя шастал. Здесь, в людях, разгуливал принаряженный. Он спросил:
– Бьют?
Мальчонка выглянул из-под рук, опять шмыгнул:
– Добрые они… я им до веку…
– Я сам сиротой был, – сказал Опёнок сквозь зубы. – После Беды.
Мальчонка вздохнул тряско, протяжно.
– А у нас зеленец познобило. – Оглядел добротный кафтан твержанина, решился спросить: – Дядя, ты… правда, что ли, пасынок?
Светел чуть не начал долгий рассказ об ате и маме, о бабушке Ерге и дедушке Корне. О счастье, в котором, если подумать, он прожил почти всю свою жизнь.
– Пасынками забор подпирают, – буркнул он в полумглу. – А мне новые семьяне нашлись. Брат…
– У государыни мачехи тоже сын есть, – обрадовался сиротка. – Я ему за добро великое до веку служить буду, не отслужу!..
«А я, дурень, медяки чуть личнику не метнул… за глупых кукол вывалить рвался…»
Вынул из-за пазухи пряник, купленный Жогушке.
– Чьих они?
– Да вагашата. Мы-то веретейские были.
Светел с некоторым усилием припомнил: Веретье и Вагаша стояли в Левобережье. Вот, значит, куда окрутили замуж бабёнку, игравшую песни в шатре. Вот где премудрости набралась. Стала вместо новой матери государыней мачехой.
– У нас на Коновом Вене такой веры нету, чтобы сирот… – начал было Опёнок, но в шатре как услышали.
– Котёха! Где опять заснул, безделяй?..
Тот бросился со всех ног. Светел поднялся, пошёл в другую сторону. «Серебро, что за лыжи… мальца выкупить… Бабушке с мамой в доме подручником, Жогушке братом весёлым… Я бы выучил всему… за мужика в доме оставил…»
Кайтар терпеливо ждал у ледяного пруда.
– Куда убежал? – спросил он Опёнка. – Как есть всё пропустил!
– Что пропустил?..
– Девка с матерью возвращалась. Большим поклоном кланялась. Меня в щёки целовала, тебе подарочек отдавала. Держи вот.
Светел недоумённо пожал плечами, вертя в пальцах булавку для мужского плаща. Су́темки догорали, но хвойная ветка с усевшейся птахой была ещё различима.
Кайтар поддразнил:
– Мне небось что получше досталось. Все щёки огнём сладким горят!
Светел только и придумал ответить:
– Изрядного дела вещица… Не по заслуге награда.
– Им лучше знать, – засмеялся Кайтар. – Видел бы ты себя, друже, когда против Ялмака стоял! Ты ж… светился, не вру! Даром баба всё спрашивала, где такие родятся? Ну, я сказал ей, что в Твёрже… Пусть знает!
– А сама откуда пришла?
Кайтар отмахнулся:
– Из какого-то Нетребкина острожка. Мы с отцом, почитай, всех знаем, а про таких слыхом не слыхивали. Наверно, вовсе край свету.
Они снова шли мимо ледяного прудочка. Молодые торжане отчаялись вынуть неуловимую рыбу. Парни выжимали мокрые рукава, неловко смеялись, покидали безнадёжную забаву. На Светела совсем напала тоска.
«Всё у меня криво. Струнами что ни день пальцы тружу, а Крыло как пришёл, со стыда хоть в землю заройся. К воинству побуждался… а они вона, только вслед плюнуть. Мечтал девку обнять…»
В колышущемся свинце помстилась быстрая тень. Светел не думая бросил руку. По ладони мазнуло тугое тело, облитое чеканной латунью. Пальцы сжались…
…И вынули из воды раздавленный ком. По костяшкам текла кровавая жижа. Косо валилась голова рыбины, пузырился разинутый рот. Никнул сломанный плеск, увенчанный обмякшим пером. Зелёная латунь на глазах меркла, линяла.
Утиные крылышки, врозь падающие наземь…
Светел шарахнулся, выронил добычу. Затряс рукой, сбрасывая липкие клочья. Хотел отмыться в воде, не решился поганить пруд, стал оттирать ладонь о песок…
Личник, чьи труды не снискали у бессовестных дикомытов ни одобрения, ни щедрой награды, ужинал в своей палатке на коробе, хранившем все его животы. Кукол, раскрашенные задники, пёстрые балахоны для представлений. Одежду, походную утварь, гудебные, будь они неладны, орудия. Путешествуя, Богумил ставил короб на сани, как кузов. Останавливаясь – спал на нём, искал слова новых действ, поновлял и чинил платья дергунчиков…
Лишь одна кукла никогда не пребывала под крышкой, служившей хозяину то седалищем, то ложем, то трапезным столом. Большая, сумрачная, в палатке она всегда хранилась стоймя. Покоилась в углу, глядевшем на Фойрег. Эту куклу дикие дикомыты сперва вынудили Богумила вовсе убрать. А сегодня явились двое отрёпышей и давай пенять, отчего не кажет Её!
Как представлять перед такими людьми?
Пиво лилось в горло, не принося забвения неудачи. Из чего они тут варят его? Из водорослей пополам с гусиным помётом? Рыбью чешую добавляют для густоты?
Вот пряники у них вкусные. Ещё и узорные. Хотя тоже поди разбери, чем соложённые…
За рогожной стеной давно притихло купилище. Личник потянулся взять кусок коврижки, но до рта не донёс. Где-то скрипнул песок, долетели отзвуки голосов.
У Богумила ком в горле встал.
«О чём думаю, Справедливая! Прости винного… смилуйся…»
На людной площади он мог вытерпеть что угодно. Даже чёрствый смех на слова, должные вознести душу. Даже наглые пальцы, тычущие в ничтожные огрешенья. Он был искусен и искушён, он умел обойти и увлечь любых позорян. Когда всё же не удавалось – стойко выносил поношения.
Но крадущиеся шаги… тревожные тени… шёпоты в темноте…
Вот сейчас вновь раздастся голос из ниоткуда. Позовёт скомороха, дерзнувшего обижать Правосудную. Окликнет по имени…
Пиво тотчас запросилось наружу.
Богумил покосился на дверную полсть, едва не заплакал.
«Лучше б я озёрную капусту холил сейчас. В Шегардае с водоносами жбаны таскал. Не послали бы за тридевять земель жестокий грех избывать…»
Снова прошелестели шаги. Богумил стёк с короба, на коленях пополз в угол, где вот-вот должно было шевельнуться покрывало.
– Смилуйся… не казни… Завтра людям явлю… сам смертью умру, Тебя заслоняя…
Кукла, трепетно сшитая в первые дни покаяния, ему не ответила.
На другом конце временного селенья тяжким сном маялся Светел.
Он бесконечно бежал куда-то во тьму, прыгая по каменным щербатым ступеням. Скорей, скорей, лишь бы успеть! Лестница вилась сквозь недра земли, скатываясь до самого Исподнего мира. Навстречу восставали страшные тени, но Светелу недосуг было бояться. Он дрался вперёд, размётывал кого ударом меча, кого кулаком. На лица вовсе не смотрел: чего ради? Ветра с Лихарем выискивать? Поважней дела есть…
Самый страх ждал внизу. Дверь под низкой каменной перемычкой, запертая на ключ. А за ней…
Светел грянул в створку со всего разлёта, всей силой, даже не примерившись, в какую сторону открывается.
Чем она могла встать против него, хиленькая!
И полетели в разные стороны щепки дубовые, оковки железные, навески скрипучие…
«Сквара!..»
А из темноты – ни ответа.
«Сквара…»
Светел вздрогнул, заметался, проснулся.
Полежал, слушая, как бухает в ушах кровь.
«Всё хорошо. Ничего не случилось!» Уютно посапывает пригревшийся под боком братёнок. В глубине шатра тихо дышат мама с бабушкой, у порога бдит Зыка…
Только Сквара не отозвался из-за двери, снесённой с петель.
Сна больше не было ни в едином глазу. Светел очень осторожно подтянул к себе чехолок, сберегавший гусли дедушки Корня. Зыка лизнул его сперва в ладонь, потом в щёку. Мудрый пёс что-то чувствовал, утешал…
Снаружи тьма была заметно реже. Северное небо всегда хранит толику света, особенно по весне. Опёнок поднял лицо навстречу неторопливому ситничку и долго стоял так, раздумывая, куда бы пойти. Ничего не придумал, вздохнул, сел на опрокинутые санки, под завесу для торгового рундука. Вытащил гусли.
Еле слышно, в тысячный раз повёл наигрыш, с которым на лапотное ристалище явился Крыло.
Как подружки собирались…
Прилипчивая погудка упрашивать себя не заставила.
«Эх, Крыло!.. Истинно: Боги на заре времён обогрели дыханием Перводрево, упросили дать толику плоти на самые первые гусли… А те гулами да звонами своими вызвали к бытию весь остальной мир, чтобы он жил и о жизни ликовал.
Как это у тебя, Крыло, пальцы по струнам летают проворней ног скоморошьих? Так, что дерево голосистыми бубенцами поёт? А уж голову-то к плечу! А ладонью серебряные раскаты птицами в небеса…
…А у меня руки-сковородники, значит. Голос уши дерёт. Если по-соловьиному, как ты, не умею, мне песком рот набить?.. Жди, пожалуй! – Светел мотнул головой, сморщился. – Сам ступай девкам уши мёдом намазывать. Я что покрепче играть буду…»
Подкрутил шпеньки, проверил. Вдел пальцы в игровое окошечко. Явились созвучия, скатной зернью рассыпались переборы. Светел пел шёпотом, легонько прикасаясь к сутугам:
Как уж первую струну
Я от Твёржи натяну!
Просто, братцы, потому –
Там тепло в моём дому.
А вторую, через ельник,
По холмам да от Кисельни,
Где витают вплоть людей
Стаи пышных лебедей.
Шёлком ляжет струнка третья
От весёлых тках Затресья,
Чьи узорные рогожи
И царям носить пригоже!
Где ж четвёртая струна?
За Светынь летит она.
Далеко ли, угадай?
Прямо в стольный Шегардай.
Там мостов не перечесть,
Там хранят былую честь,
Там над во́ргами стена
Из каменьев сложена…
Всего струн было девять, но махом довершить песню не удалось. Как ни таился Светел, кое-кого разбудил. Из шатра, зевая во весь рот, выполз Жогушка. Вытянул за собой старый смушковый плащ – братское походное одеяло.
– Ты что? – спросил Светел.
– Какой спень без тебя, – сипло буркнул братёнок. Примостился за спиной, зевнул, спросил: – Честь хранят?.. Мы им нагуляли бока…
Светел усмехнулся:
– Сказано же, былую. Когда хотели нас победить.
А сам вспомнил андархский бисер на твёржинских свадебных поясах. Мерцающую братину у домашней божницы. Склоку в рядах из-за шегардайских товаров…
Гусли еле слышно вздыхали. Переговаривались с тёмным ветром, цеплявшим натянутые тетивы шатров. Над Торожихой плыла долгая ночь, полная шёпотов, вещих снов, ожиданий.