Чужая недоля
В свой шатёр Светел прибежал как настёганный. Скорее вновь вытряхнуть гусли: как-то им придутся подсмотренные ухватки! Он даже не обратил внимания на недовольного Зыку, сторожившего Коренихин рундук… а зря. Мама с бабушкой были не одни. По другую сторону очажка на войлоках, держась за руки, тихо сидели двое. Крепкий светловолосый мужчина и маленькая заплаканная женщина. При виде Светела оба так и подпрыгнули. Уставились на него. Друг на друга…
Он поклонился им как подобало. Спустил наземь Жогушку. Тот юркнул к Равдуше – показывать лапоток. Гостья отчаянно, горестно и жадно уставилась на малыша. Карие глаза опять наливались слезами. Ни дать ни взять узрела родного сынка, воспитанного иной матерью и внезапно нашедшегося. Она даже потянулась к чужому дитяти, робко, пугливо. Равдуша вдруг всхлипнула вместе с нею… и почему-то дозволила погладить Жогушку по голове. Женщина вскинула взгляд на Светела. Вздрогнула, спряталась у мужа на плече.
Тот её обнял. Он глядел почти как сам Опёнок давесь – на слишком удалого и даровитого гусляра.
Светел косился то на своих, то на гостей, стоял столбом. Тщетно силился понять, что стряслось. Казалось, в шатре только что говорили о нём. Непонятно как, такое чувствуется всегда.
Корениха, по обыкновению, взялась за дело, с которым Равдуша не мыслила совладать.
– Пойдём, внук, – проворчала она, поднимаясь. Властно взяла Светела за руку, вышла с ним из шатра. Оказавшись снаружи, требовательно спросила: – Ты их о́знаки рода верно ли разобрал?
Он с облегчением кивнул. Скривился в ухмылке:
– Они эти… – Прижал одну руку, вторую оттопырил локтем по-птичьи. – Ан…
Хотел сказать «андархи», потому что во время давних войн род Облачной Птицы единственный попал под нашествие, отчего в злых устах по сей день звучали насмешки.
– Цыц! – перебила бабушка. – Я те позубоскалю! Недоля у них в роду приключилась.
– Хуже той прошлой?..
– Лебеди давно над избами не летают. Деток мало ведётся.
«А не надо было после плена скопом рожать, да в чужую породу…»
Корениха услышала его мысли:
– Молчи, дурень! Ума не нажил рот раскрывать! Это после Беды сталось.
Бесстыжий внук всё же буркнул:
– После Беды каждый род оскудел…
– Мы кручинимся, что по семеро сынов ложками не стучат. А у них половина мужей с жёнами понимаются… совсем вотще. Приметил, как она к Жогушке потянулась?
Светела накрыла догадка. По спине морозом пробежал ужас, в глаза метнулась белая вспышка. Кулаки сомкнулись гирями.
– Они… Жогушку? Себе просят?.. Я им… я их…
«Покалечу! Смертью убью! Ноги приделаю, что без пяток за Светынь убегут! Сам помру – не отдам!»
Едва не рванулся назад в шатёр.
«А если атя им обещал… за какую-то службу… нет… Сквара…»
Остановил его тихий смех Коренихи.
– Угомонись, внук. Рано полыхать. Не на Жогушку они глаз положили. – Вздохнула, пояснила: – На тебя, Светелко.
Он опять сначала не понял:
– На меня?..
«Ещё выдумали! Куда я им? Только жду, чтоб Жогушка подрос… мне в дружину…»
Корениха перестала улыбаться. У губ обозначились всегдашние суровые складочки.
– Ты молод и раж, Светелко. Вот что слушай. Подсивер со Свеюшкой обра́чились в год Беды, но она не затяжелела. Молилась, добрые зелья пила… обрекалась хоть родами умереть… Отчаялась. – Бабушка вздохнула, помолчала, продолжила: – Сама мужа уговорила пойти ко вдовушке молодой, де́тной. Пусть бы родила от него. Второй женой в дом вошла.
Что-то надвигалось. Светел молча слушал. До сих пор ни Равдуша, ни Корениха с ним таких речей не водили. Атя, верно, мужскую премудрость передать мог… да что теперь.
– И не понесла вдовица, – сказала бабушка. – Смекнули тогда: это мужу в родительской доле отказано. Они сюда приехали невме́стного товару искать, Светелко. И нашли. Глянулся ты им. Челом бьют, ува́жить молят. В лютой горести выручить. Ты, мой внученько, мужевал ли когда? Девок в уста медовые целовал?
Вот это остолбуха была! Светел постиг наконец, чего промышлял в Торожихе несчастный сын несчастного рода. Насупился. Взялся краснеть. Мучительно, тяжело, жарко. Так что на ресницах выступила роса.
– Я… – кое-как сумел выдавить. – Я… Крыло вон пригожий! Все девки срам оставили, женихов позабыли!
– Крыло? Этот щеголёк, верно, девок перебабил довольно. Да на что Свеюшке взгляд его синий?.. А вот твоей крови отливушек в Подсивера может потянуть. Глазом, волосом. Зря ли они два дня за тобой следом ходили. Ступай, Светелко.
Он аж охрип, шалея от невмерности происходившего:
– Куда?
– За шатром полог натянешь.
Светел заново озяб. Тут же взмок ещё жарче, решил заартачиться. «Не хочу так!..» Он, конечно, мечтал однажды обнять девичье тело, податливое в его сильных руках. Нежное, сладко пахнущее ответной приязнью, робостью, безоглядным доверием… Их любовь будет краденой и короткой, потому что Светелу никак не судьба водить жену, гоить дом… она будет… ох.
«Не хочу! Там тётка чужая! Маме ровесница! А я не белый оботур, которого всякий со своими турицами пустить мыслит…»
Ерга Корениха услышала отворот внука столь ясно, будто он вслух выкрикнул. Взяла за плечи, заставила поглядеть. Почти по-мужски крепко встряхнула.
– Дитятко, – ласково сказала она. – Неволить я тебя не хочу, но вот что послушай. Я сына к святым родителям проводила. Внук старший в нетчинах, младшенький дитя малое. И ты, чадо сердечное, за порог глядишь. Будет хоть через Свеюшку Пенькову роду продление… нам память. Их росточек поднимется, да с твоим взглядом сокольим!
А он думал, будто знает бабушку, строгую, немногословную, скупую на ласку и похвалу.
«С моим взглядом?.. так я… кровей пришлых… ох… андархи…»
– Дитятко, – повторила Корениха. – Ты мне внук, Равдуше сын, родней не бывает. Семени множиться, людям жить. Иначе лихолетья не переможем. – Вздохнула, добавила: – Страшно с белого света бездетными уходить. Так скажу: будь притча иная… на Жога бы засмотрелись… я бы первая велела ему к ней пойти. Равдуша после в мыльне отпарила бы… веничком можжевеловым…
Пока Светел натягивал за шатром лёгкую завесу из двух санных полстей, внутри жалко всхлипывала Свеюшка, утратившая решимость:
– Как обниму его? Я мужа люблю…
Она страшилась, готовая в последний миг отступиться от «невместного товара», который сама же облюбовала. Подсивер не говорил ничего. Однако его молчание столь же внятно сочилось сквозь суровую стену, кипело застарелым отчаянием, бессильной надеждой.
Равдуша ответила сразу обоим, проговорив неожиданно рассудительно и спокойно:
– Так ты, племя́ненка, мужа обнимать будешь. Фату свадебную принесла?
– Принесла… фату, рубаху посадскую…
– Вот и покройся любовью мужниной. А ещё… – Равдуша склонилась к самому уху Свеюшки, но Светел всё равно услыхал. – А ещё веди его, несве́домого, если вдруг заробеет.
«Заробею? – возмутился он. – Да я!..»
И тут же подкатила боязнь.
Спустя малое время из-под свеса шатра ползком вылез Подсивер. Вытащил за собой конец длинного полотенца. Всё же его родовичей дразнили не зря. Подсивер встал, оказавшись со Светелом сходного сложения, одного роста. Только «андарх» уже вошёл в лета зрелого мужества, а Светел к ним близко не подобрался.
Они едва взглядами обменялись. Оба враз отвернулись, точно шарахнулись. «Не хочу я… Не так!» – мелькнуло последний раз, пропало снежинкой в огненном вихре. Корениха поставила их спиной к спине. Велела раздеться, расплести волосы, приказала зажмуриться. Взяла обоих, стала быстро крутить противосолонь.
За Киян-морем Остров Жизни лежит.
Вкруг зелёных луговин кручи каменные.
Кручи каменные, неприступные.
На том Острове Перводрево стоит.
Алабор-камень корешки оплели,
Голомень долгая сквозь миры прошла,
Божье Небо зиждут ветви могучие.
Как с них сыплются семена всех трав и дерев,
Людей и зверей души наземь быстро бегут,
Лишь одна душенька всё никак пути не найдёт…
Они стукались лопатками, прикосновение чужой кожи было непривычно, срамно, враждебно…
Всякий пёс холит-гоит малых щенят,
Всякий лебедь холит-гоит малых птенцов,
Только я, молодой Подсивер, дитя на руках не качал.
Ты за тучами проснись, ясно Солнышко!
Ты ударь огнём небесным, святая Гроза!
Ты волнами всколыхнись, предвечный Киян!
Вы тряхните Перводрево да от самых корней,
Вы тряхните Перводрево до зелёных ветвей.
Вы родительский листочек наземь сбрасывайте,
Душу малую да попускайте в крови жены,
Облекайте плотью сильною, крепкою,
Тельцем толстым, ручками хваткими, ножками резвыми!
Светел неуклюже переступал вслепую, боялся запнуться. Знакомый бабушкин голос стал незнакомым, обрёл могущество, вселенскую власть. По лицу, по телу прошлась ветошка, намоченная снеговой стылой водицей. Кто и как успел выставить под полог непочатое ведёрко, Светел не знал. Он сейчас падающего дерева не заметил бы. Только чувствовал, как вокруг переворачивался мир. Всё своё облетало, словно отболевший волдырь. Чужой о́берег раскалённым железом прилип на голую грудь.
А пойду я, удалой Подсивер, к молодой жене!
Встану смело, встану крепко на великую рать!
Прямоезжий путь расчищу от Небес до Земли,
Раскидаю буреломы, растворю родники,
Тёплым пухом выстелю гнездо для новой души!
Чтоб гуляла по Земле да Небо славила,
Отчий дом светлила, длила рождение.
Как не ведает берегов предвечный Киян,
Так не будет слову моему ни края, ни скончания.
Слышат мою правду кручи каменные,
Вторит ей вершина Древа живущего,
Замыкает мою правду Алабор-камень святой!
В руки уже-не-Светелу сунули мягкий ком. Он едва не упал, натягивая штаны, отчаянно запутался в тельнице, хранившей Подсиверово тепло. На затылок легла рука, пригнула к земле. Не открывая глаз, он нащупал перед собой край шатёрного свеса. Торопливо приподнял. Схватил шершавое полотенце, стал перебирать, пополз внутрь, проникая из своей вселенной в чужую…
…И было судорожное дыхание где-то впереди, за красной темнотой сожмуренных век. Пугливое тепло незнакомого тела. Горячие руки, ищущие спасения в его силе… сама эта сила, неожиданно грозная, солнечная, животворная… шёпот сквозь расшитую свадебную фату, неверный, косноязычный:
– Подсиверко… любый… желанный… ладушко мой…
Мужа, отженённого от жены, вон из полога не пустили. И надо бы, да угодит под недобрый глаз, долго ли святое дело испортить! Бабушка лишь принесла ему два полена, вручила тяжёлый косарь, назвала по имени – Светелом. Благословила делать то, что всегда делал внук: щепать лучину. Он чуть пальцы не перекалечил, слушая, как в иномирье шатра глухо звала, охала, всхлипывала Свеюшка… Тот, кто был с нею, долго не подавал голоса, потом сдавленно зарычал. У коловшего лучину упал из руки нож, он поспешно схватил его.
Наконец зашевелилось полотенце, из шатра ужом выполз кто-то мокрый, встрёпанный, беспамятный. Корениха вновь поставила мужчин спиной к спине, сказала раздеться. Закрутила уже посолонь, возвращая каждому свою самость… имя, родные обереги, одежду…
Подсивер схватился за полотенце, Свеюшка потянула с той стороны, втягивая мужа из заговорных кругов в привычную каждодневность. Светел обнаружил, что сидит под пологом на песке. Он плохо помнил, как там оказался. Рука скребла левое плечо, где рассасывались, исчезали проступившие синяки. Он хотел встать, передумал, но и сидя не удержался. Земля тянула к себе, была мягче тюфяка на полатях. Откуда-то взялась войлочная по́лстина, он благодарно заполз на неё, свернулся клубком. Бок накрыло уютное меховое тепло, бабушкина рука погладила по мокрым кудрям.
«А ну тебя, Крыло. Без нужды им глаза твои синие…»
Светел заснул и беспробудно проспал остаток дня.
Прежде чем идти на купилище, твёржинские всем обществом навестили Родительский Дуб. Великая тётушка Розщепиха несла печальное полотенце с узорочными краями, браными драгоценным льном. Которое по счёту за время вдовства? – она одна счёт им вела. Велеська, младший внук, быстро пробежал по нагим ветвям. Срезал прежнюю, истрёпанную ширинку, завязал новую. Полотнище развилось на ветру. Хлестнуло старую, но всё ещё глубокую и видную впадину на древнем стволе. Розщепиха придирчиво оглядывала Дуб: все ли сто́йно кручину блюдут? Покачала головой, заметив полотенце Жиги-Равдуши. Одна ветхая серёдка да узел! Так пойдёт, вовсе наземь слетит. И сама Равдуша, глядишь, пояс справа завяжет, оставит печаль. А ведь не вчера бесчиние началось! Едва родив, к погребальному костру выбежала. А красные рукава во время истой кручины? А в Торожиху из дому снарядилась?
Вот и Жогов рубец на коре будто заплывать стал… Лёд натёк? Само дерево выправлялось?
Не умеет Корениха домом владеть, в строгости невестку держать.
Не будет добра.
