Сквозная и голубая, как ломкий весенний лёд, осень. Воздух пахнет родниковой водой. В лужах небесная синь, блёстки солнца и увядшие листья.

Большая с глубокими колеями дорога. Поникшие верстовые столбы. По обе стороны дороги широкие крылья полей. Над ржаными скирдами вьются вороны. От земли идет тонкий-тонкий, едва ощутимый хрустальный звон, какой бывает только солнечной листопадной осенью.

На старом тарантасе, на котором когда-то ездили сельские батюшки и деревенские ­богатеи, мы проехали много вёрст. Костлявой рыжей лошадью, прозванной Самолётом, правит крепкий старик Савва, пахнущий овчиной, ржаным хлебом и дымом избы, — запах избяной, ржаной Руси!

Несмотря на то что много было тряски, часто приходилось переезжать через большие осенние лужи, было приятно сидеть в пыльном тарантасе на душистом сене, следить за переходами и тонами теней, слушать землю и пить осенний родниковый воздух.

Савва везёт меня к русскому рубежу — Чудскому озеру, откуда видна Россия, слышно Её дыхание, и даже в тихие, безветренные часы доносятся с того берега звоны сельской церковки и отголоски вечерних девичьих песен.

Савва, пережёвывая кусок ржаного хлеба, с умилением говорит:

— Близко, ой как близко, братишка, живём мы от Неё!

Я чувствую, о ком говорит Савва, но мне захотелось переспросить его, чтобы лишний раз услышать слово «Россия».

— От кого это вы живёте так близко?

— От России-скорбницы, — поясняет Савва. — Она у меня из окна видна. А ежели, братишка, взобраться на колокольню, то и людей увидишь на той стороне. Ей-Богу! — Савва чувствует, что я с большой радостью и болью слушаю о России. И он рассказывает о Ней с удовольствием, вплетая в свои слова и грусть, и улыбку, и вздох.

— Мы даже перекликаемся с тем берегом-то! — дополняет Савва.

— Как же это вы делаете? Расскажите.

— Живем мы, братишка, на берегу Чудского озера. Одна половина озера за большевиками, другая за эстонским народом. Каждое утро как с той, так и с другой стороны выезжают на озеро рыбаки. Завидим друг друга да и давай голоса подавать:

— Ваня, это ты?

— Андрюше почтение!

— Низкий поклон бабушке Настасье!

Так вот и перекликаемся.

Лошадь доплелась до придорожной берёзы и остановилась под ее золотистой сенью.

— Конёк-то отдохнуть хочет, — сказал ­Савва, — ну и пусть отдохнёт. Стариком стал ­Самолёт-то, а раньше-то был как вихрь, незадарма его Самолётом прозвали.

Савва набил трубку крепким эстонским самосадом.

— Когда-то, при Николае Александровиче, мы дружили с тем берегом-то, и даже родственники имеются как у них, так и у нас. У меня там дочка, Аграфена Саввишна, замужем за Палькой Козловым. Ну и, конечно, братишка, хочется порой с ними перекликнуться, про ихнее житье-то узнать, чай ведь своя кровь. Вот видишь, как близко живём от России — рукой подать.

Оба мы задумались. Савва перестал курить. На сердце лежала одна дума — о ней, о России, такой ощутимой, близкой и такой далёкой… такой недостижимой…

Придорожная берёза осыпала нас золотом своего прощального осеннего убора. Крохотный листик упал на землистую сморщенную руку Саввы, и был он таким золотисто-зоревым, что казалось, застыло на нём солнечное лобзание.

— Так вот и мы, братишка, как эти листочки, — вздохнул он тяжёлым крестьянским вздохом, — оторвались от родного дерева и кругами, кругами разлетелись кто куда. Очень всё это прискорбно. И когда испием до дна чашу нашей горечи?

Тихим-тихим, едва ощутимым хрустальным звоном звенела листопадная земля. Пахло болотной сыростью и осенним увяданием. В недалёкой роще звенел топор, и это почему-то особенно напоминало осень. Солнце уже ушло, и только яркими платками пылали на небе зори. От зорь на земле алое озарение и нездешняя ласковость, какая бывает в монастырском храме после вечерни. Мы подъезжали к Чудскому озеру. Уже издали подуло на нас свежестью большой воды. Промерцали кресты белой церкви. С русской стороны дул ветер — русский ветер, который пробегал по лесам, равнинам, дорогам и соломенным крышам родной земли. Далёкий берег тонул в грустных осенних сумерках, но всё же были видны очертания чёрных изб, деревьев, мельницы и одинокой лодки.

Россия…

Я снял шапку и в глубокой тоске перекрестился на далёкий сумеречный берег. Мозг, сердце и душу обжигали два грустных слова, оброненных Саввой во время нашей дорожной беседы: «Россия-скорбница!»

В дымной избе Саввы пили чай и смотрели в окно на Россию, и нам было видно, как в далёких крестьянских избах зажигались сиротливые вечерние огни.

Ночью я поднялся с соломенной постели и осторожно, не дыша, боясь разбудить Савву, опять подошёл к окну, и смотрел в молчаливую осеннюю ночь, стараясь отыскать огни моей Родины, но было темно и лишь шуршала листопадная земля.

1930