Б. Зайцеву

Вечерним берёзовым лесом идут дед Софрон и внучек Петька.

Дед в тулупе. Сгорбленный. Бородка седенькая. Развевает её весенний ветер.

Под ногами хрустит тонкий стеклянный ледок.

Позади деда внучек Петька.

Маленький. В тулупчике. На глаза лезет тятькин картуз. В руке красные веточки вербы. Пахнет верба ветром, снежным оврагом, весенним солнцем.

Идут, а над ними бирюзовые сумерки, вечернее солнце, гомон грачей, шелест берёз.

Гудит нарождающаяся весенняя сила.

Чудится, что в лесных далях затаился белый монастырь, и в нём гудит величавый монастырский звон.

— Это лес звонит. Берёзы поют. Гудёт незримый Господень колокол… Весна идёт, — отвечает дед и слабым колеблющимся голосом, в тон белым берёзам, вечерним сумеркам, смутному весеннему гулу поёт с тихими монашескими переливами: — Чертог Твой вижу, Спасе мой, украшенный…

Кто-то величавый, далёкий, сокрытый в лесных глубинах подпевал деду Софрону.

Берёзы слушали.

— В церковь идём, дедушка?

— В церкву, зоренький, к Светлой Заутрени…

— В какую церкву?

— К Спасу Златоризному… К Спасу Радостному…

— Да она сгорела, дедушка! Большевики летось подожгли. Нетути церкви. Кирпичи да головни одни.

— К Спасу Златоризному… К Спасу! — ­сурово твердит Софрон. — Восемь десятков туда ходил и до скончания живота моего не оставлю её. Место там свято. Место благословенно. Там душа праотцев моих… Там жизнь моя, — и опять поёт сумрачные страстные песни: — Егда славнии ученицы на умовении вечери просвещахуся…

— Чудной… — солидно ворчит Петька.

Вечерняя земля утихала.

От синих небес, лесных глубин, белых берёз, подснежных цветов и от всей души — весенней земли шёл незримый молитвенный шёпот:

— Тише! Святая ночь!..

— Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет… — пел дед Софрон среди белых утишных берёз.

Чёрной монашеской мантией опустилась ночь, когда дед с внуком подошли к развалинам Спасовой церкви и молча опустились на колени.

— Вот и пришли мы к Спасу Златоризному. Святую ночь встретить, — сквозь слёзы шепчет дед. — Ни лампад, ни клира, ни Плащаницы украшенной, ни золотых риз, ни души христианской…

Только Господь, звёзды, да берёзыньки…

Вынимает дед Софрон из котомочки свечу красного воска, ставит её на место алтаря ­Господня и возжигает её.

Горит она светлым звёздным пламенем.

Софрон поёт в скорбной радости:

— Христос воскресе из мертвых…

Слушали и молились Петька, небо, звёзды, берёзыньки и светлая душа весенней земли.

Похристосовался Софрон с внуком, заплакал и сел на развалинах церковки.

— Восемь десятков берёзовым лесом ходил в эту церковь. На этом месте с тятенькой часто стоял и по его смерти место сие не покинул. Образ тут стоял Спаса Златоризного… Ликом радостный, улыбчивый… А здесь… алтарь. Поклонись, зоренький, месту сему…

От звёзд, от берёз, свечного огонька, от синих ночных далей шёл молитвенный шёпот:

— Тише. Святая ночь!

Софрон глядел на звёзды и говорил нараспев, словно читал старую священную книгу:

— Отшептала, голуба-душа, Русь дедова… Отшуршала Русь лапотная, странная, богомольная… Былием заросли тропинки в скиты заветные…

Вечная память. Вечный покой.

Кресты поснимали. Церкви сожгли. Поборников веры умучили.

Потускнели главы голубые на церквах белых. Не зальются над полями вечерними трезвоны напевные…

Отзвонила Русь звонами утешными.

Не выйдет старичок спозаранок за околицу и не окстится истово за весь мир, на восток алеющий.

Девушки не споют песен дедовых.

Опочила Русь богатырская, кондовая, краснощёкая.

Вечная память. Вечный покой.

Не разбудит дед внука к заутрени, и не пошуршат они в скит далёкий по снегу первопутному, по укачливой вьюжине, навстречу дальнему звону.

Не пройдут по дорогам бескрайним старцы с песнями «О рае всесветлом», «О Лазаре и Алексии Божьем человеке»…

Отпели старцы. Отшуршала Русь лапотная…

Отшептала Русь сказки прекрасные…

Вечная память. Вечный покой.

Глядел дед Софрон на звёзды и плакал…

1926 Нарва