Вроде бы и зацепил Тороп Сучка не сильно, и по голове досталось тоже слегка, но крови сошло, как со свиньи. Вот и провалялся мастер, иногда выныривая из беспамятства, до самого снега. Без него схоронили павших плотников, без него встретили вернувшуюся из похода сотню. Настёна даже опасалась, что не встанет больше старшина, но у Алёны не забалуешь – такая баба за своего мужа самой Костлявой рожу к заднице вывернет, вот и вытащила. Чего это ей стоило, знала только она сама.

После разгрома холопов плотников в Ратном признали своими. Бабы признали, а если бабам что в голову взбрело, то они своего добьются. Не мытьём, так катаньем. Так что, не успев вернуться из похода (сотня пришла через день после бунта), ратники собрались на сход и там, неожиданно для себя, постановили скинуться из добычи и Сучкову артель из кабалы выкупить.

Этой вестью Сучка первым порадовал его закадычный приятель – Бурей. Как сказали бы наши современники, неофициально. Хоть и занят был ратнинский кат по горло – не покладая рук давил, рубил и топил осуждённых воеводой Корнеем бунтовщиков, но завсегда находил время забежать к дружку сердешному Кондрату, проведать, гостинец принести, по лекарской части помочь, благо опыта в таких делах у обозного старшины хоть отбавляй – каждый ратник у него в обозе раненым не по разу лежал.

А когда очнулся Сучок, так стал с ним Бурей подолгу разговаривать, да всё без толку – мастер лежал, глядя в одну точку, отвечал односложно, а то и вовсе не отвечал. И так не только с Буреем, Алёна, когда Кондрат перестал в беспамятство проваливаться, птицей к нему разлетелась, да как на стену наткнулась – Сучок молчал. Оживлялся он немного, только когда захаживал кто-то из артельных или Гаркун, но оттого было как бы не хуже – забияка и ругатель при виде их пунцовел, заикался, прятал глаза и исходил потом.

– Серафим Ипатьевич, что с Кондратом-то? – не выдержала как-то Алёна. – Заживает уже на нём всё, а он как мёртвый?

– Дура ты, соседка, – буркнул в свою необъятную бородищу Бурей. – Не потому что дура, а потому что баба! Что делала, то и делай, а тут я сам займусь!

Сказано это было так, что ни переспрашивать, ни перечить Алёна не решилась, а обозный старшина стал захаживать много чаще и вести с Сучком какие-то свои разговоры. Какие, никто не знал – Бурей выгонял всех, а желающие с ним спорить в Ратном давно повывелись.

– На, Кондрат, хлебни! – возгласил Бурей с порога, вытаскивая из-за пазухи кожаную флягу. – С нечаянной радостью тебя!

Алёна привычно встала и потянулась за кожушком – выйти.

– Хрр! Сиди, баба! – пригвоздил её к месту обозный старшина. – Тебя это тоже очень даже касается!

– Здравствуй, Серафим – Сучок с трудом сел на лавке, вяло кивнул Бурею и уставился в пол.

– Ты мне головой не кивай! – Обозный старшина уже откупоривал флягу. – Пей давай, а не лягухой прикидывайся!

Противостоять напору Бурея было невозможно – Сучок глотнул. Дыхание захватило, глотку обожгло.

– Давай хлебай! – обозный старшина силой сунул горлышко фляги обратно в рот другу. – Сказал же – радость у тебя!

– Что за радость? – Сучок закашлялся. – Не с чего мне!

– Тьфу, етит тебя конским! – мотнул башкой Бурей. – Алёна, слушай меня, раз у твоего хозяина в башке ни хрена не держится!

– Слушаю, дядька Серафим!

– Значит так, я прямо со схода, – обозный старшина шумно приложился к фляге. – Решили наши ратники твоего Кондрата вместе с артелью на волю выкупить! Фома вроде вякать собрался, да ему Корней так с ласковостью ответил – даже харю бить не пришлось!

Сучок приподнял голову. В его глазах впервые с момента ранения блеснул интерес. Алёна схватилась за сердце.

– Хрр, услыхали вроде, – Бурей шумно почесался. – Всё, Кондрат, считай себя и своих вольными! На, причастись!

Плотницкий старшина молча принял флягу и присосался к ней.

– Значит так, – обозный старшина удовлетворённо хмыкнул. – До завтра Корней всё сочтёт, с кого сколько причитается, соберёт и в сотенную казну запрёт. А потом тебя порадовать придёт. Ты хоть рожу радостную сделай!

– Ладно… – Сучок поймал взгляд Алёны.

– Едрит тебя, и на том спасибо! – хлопнул себя по бокам Бурей. – Как Корней войдёт – удивись!

– Чему? – Плотницкий старшина перевёл глаза на друга.

– Дык, Корней разрядится, что твой кочет! – гыкнул Бурей. – Он это любит, хрен старый! Вот и удивишься, мол, праздник какой, что ли, понял?

– Ну, понял, – Сучок немного оживился.

– Хрр, так-то лучше! – ухмыльнулся обозный старшина. – И смотри, меня не продай ненароком!

– Не продам.

– Своим сам скажешь! Корней аж грамоту написать сподобился – вот и прочтешь им! Я тебя сам завтра в крепость свезу.

– Спаси тебя бог, Серафим!

– Пусть Он лучше тебе, раскоряку лысому, башку прочистит! – Бурей хотел матюгнуться, но передумал. – Сколь раз говорено – всё ты правильно сделал! Ну ничо, хрр, с завтрева я тобой как следует займусь! Пусть знакомцы твои, что сейчас по сараям сидят, малость подышут перед свиданьицем, а то притомился я, гыыы! Ну, бывайте!

Бурей развернулся и вышел из избы, оставив флягу Сучку. Тот мотнул головой и приложился к посудине. Алёна с шумным выдохом опустилась на лавку. Внучка, дочь и вдова ратника с детства видела, как грызёт выжившего в безнадёжном деле воина, а тем более воинского начальника, вина перед погибшими товарищами, знала, как сводит она в домовину молодых и здоровых ещё мужей, если только не найдётся зацепки, что повернёт выжившего обратно к жизни. И знала, как помочь. Одна беда – надо, чтобы сам ратник захотел жить. А что еще, как не долгожданная воля для Кондрата и его артели, могло бы тут помочь? И вот за это готова была Алёна в ноги пасть и сотнику Корнею, и Бурею, и бабам, что решили так отблагодарить спасших село плотников и убедили в том своих мужей.

Ненадолго хватило Алёниной радости. Опять тени погибших товарищей терзали Сучка всю ночь. Так и бывает – за дневными заботами горе отступает ненадолго, а ночью открываются твои персональные ворота в ад. Страшно впервые повести людей в бой и сразу потерять половину из них. Особенно, когда эти люди давно стали твоей семьёй. Самому умереть куда легче. Вот и умирал десятник розмыслов Кондратий каждую ночь, чтобы через краткий миг воскреснуть и снова умереть. Нет, умом он понимал, что всё сделал правильно, но лица друзей, мёртвые и бескровные, преследовали его во сне и наяву. Самым страшным судом судил себя плотницкий старшина и сам раз за разом выносил себе приговор – виновен!

На дворе проорали третьи петухи, зашебуршилась за стеной скотина, поднялась Алёна, а за ней заставил себя встать и Сучок.

– Дай хоть какое дело, хозяйка, а то ума рехнусь! – прохрипел он.

– Уверен? – Алёна сложила руки на груди и внимательно присмотрелась к едва держащемуся на ногах Сучку. – Может, Настену спросим – она прийти обещалась сегодня…

– Дело дай, я сказал!

– Ладно, тогда идем, – подавив вздох облегчения, женщина повела его в угол избы, где за сундуком лежала старая упряжь, требующая починки. Говоря откровенно, Алёна уже подумывала – не выкинуть ли ее, а вот же пригодилась! Смертная тревога в её глазах впервые за многие дни растаяла – теперь не осталось сомнений в том, что после новости, которую накануне сообщил Бурей, плотницкий старшина повернулся к жизни, хоть сам того, похоже, не заметил. Зато она заметила, а потому немедленно окунула своего Кондрата в омут мелких хозяйственных дел, умело отвлекая от тех демонов, что поселились в Сучковой душе.

Пока Сучок, в меру своих невеликих пока сил, хлопотал по хозяйству, перед Алёной встала новая задача – достойно встретить сотника Корнея. Не могла же она позволить себе ударить в грязь лицом, в конце концов, и уж тем более нельзя было допустить, чтобы опозорился её Кондрат! Дабы такого кошмара не случилось, Алёна при помощи соседских ребятишек выяснила, что сотник собирается к ним сразу после обеда. К полудню изба блестела, как весеннее солнышко, в печи томилось угощение, а Сучок, несмотря на сопротивление, был обряжен, как на свадьбу.

Так они и сидели друг напротив друга, будто супруги, ожидающие дорогих гостей. Сучок злился, а Алёна радовалась этой злости – её Кондрат возвращался. Неизвестно, чем бы кончилось ожидание, но тут в избу буквально вломился холоп:

– Хозяйка! Там сотник Корней! Сам!

– Так чего ты его на дворе держишь, бестолочь?! – Алёна с девичьей лёгкостью выпорхнула из избы, не забыв, однако, пригвоздить взглядом к лавке дёрнувшегося было Сучка.

Сотник Корней обнаружился посреди двора. Как и предсказывал давеча Бурей, разоделся воевода Погорынский знатно: крытая синим сукном шуба, синие, богато расшитые, тонкой работы сапоги, меч в узорчатых ножнах на украшенном серебряными бляхами воинском поясе, а венчала всё это великолепие синяя же шапка, отороченная волчьим мехом.

– Здрава будь, хозяйка! – поклонился, не ломая шапки Корней. – Как болящий твой? Дело у меня к нему.

– Здравствуй, Корней Агеич! – Алёна, благо поклон спины не ломит, склонилась много ниже гостя. – Ты на Кондратия не гневайся, что встречать не вышел – слаб он ещё.

– Кхе, так то не в укор ему, не в укор, – благодушно прогудел Корней, со вкусом оглядывая Алёнины стати. – Досталось ему знатно.

– Ты проходи в избу, Корней Агеич, – Алёна сделала приглашающий жест.

– Благодарствую, Алёна Тимофеевна, – воевода степенно проследовал в дом.

Одного взгляда хватило сотнику, чтобы оценить масштаб приготовлений к его встрече:

– Кхе! Разболтала всё же погань какая-то! – Корней рассерженно дёрнул покалеченной бровью, стянул с головы шапку и поклонился. – Здрав будь, Кондрат! Ты как?

Сучок встал, придерживаясь рукой за стену. Сотник впился в него взглядом и даже чуть-чуть подался вперёд.

– Здравия желаю, господин воевода! – Плотницкий старшина и сам не смог бы объяснить, почему он употребил принятое в Михайловом Городке титулование. – Жив.

– Кхе, вот и добро! – Воевода подобрался и построжел лицом. – Ты садись, наскачешься ещё!

Сучок сел, взглядом успокоил Алёну, выглядывающую из-за плеча гостя, и уставился на Корнея.

– Кхе! – воевода расправил усы и бороду. – Кондратий сын Епифанов по прозванию Сучок, я к тебе со словом от схода ратнинских мужей!

– Слушаю, господин воевода! – Плотницкий старшина снова встал. И за стенку уже не держался.

– Кланяются тебе и людям твоим мужи ратнинские! За спасение жён да детей наших! – Старый воин поклонился, коснувшись шапкой, зажатой в руке, пола. – И за то решили мужи ратнинские из своих прибытков выкупить твою, старшина Кондратий, артель из кабалы, а долг ваш на ратнинскую сотню взять!

Сучка шатнуло. Он хотел что-то сказать, но не смог. Знал ведь, готовился, у друзей погибших прощения просил, а всё равно, как обухом…

– О том грамота составлена, – Корней извлёк из-за пазухи лист пергамента. – И скреплена сотенной печатью! А я, как воевода Погорынский, грамоту ту утвердил! А ещё в грамоте той сказано, что быть вам отныне розмыслами в воеводской службе. Прими за себя и своих людей!

Воевода с поклоном передал грамоту. Сучок дрожащей рукой принял и кое-как, чуть не упав, поклонился в ответ. И упал бы, да Алёна подхватила.

– Хозяйка, а ну налей нам! – Вся торжественность из Корнея как-то разом ушла, – Чай, есть за что!

Они сели за стол, выпили, закусили, потом еще и ещё… Корней нахваливал хозяйку, но засиживаться всё же не стал. Прощаясь, воевода так расчувствовался, что сграбастал Сучка, притянул к себе и вдруг, неожиданно твёрдо и жёстко, но так, чтобы слышал один плотницкий старшина, сказал:

– Ты, Кондрат, себя без вины не вини. Чего вытаращился? Не ты первый, не ты последний – у меня-то счет поболее твоего! Ты всё правильно сделал – не всякий десятник лучше бы справился. А кому голову сложить – это не мы, а судьба воинская решает.

Он отстранил Сучка, снова прижал к груди и уже на другое ухо зашипел змеёй:

– Увижу, что себя жрёшь – душу выбью, но сдохнуть не дам, не надейся! Тебе ещё их детишек поднимать! Мастеров половину выбило, а я за тебя новых подбирать и учить не стану. Вот про что тебе думать надо! И Бурея держись: зверь зверем, а свое дело знает. Тем более, вы, голуби сизокрылые, вон как спелись, ядрена Матрена!

После ухода Корнея Сучок прилёг на лавку отдохнуть – силёнок у него и в самом деле не хватало, а денёк выдался тот ещё. Не успел лечь, как всей толпой пожаловали прежние невесёлые мысли, но сегодня среди них пробивались и другие.

И тут показалось плотницкому старшине, что в горнице стоят Матица, Скобель, Пахом Тесло и Отвес, да не такие – порубленные, окровавленные, как приходили к нему каждую ночь, а живые: вот Матица скалит зубы, готовясь подначить, вот Скобель запустил пятерню под шапку – думает, вот Отвес глаз свой прищурил, а вот и Пахом что-то сказать собирается…

И сказал, да не только он – все павшие под стенами Ратного плотники заговорили разом. Губы их не шевелились, но Кондратий Сучок каждого слышал отчётливо:

– Не казни себя, старшина, не успел бы ты! Спаси тебя Бог, что с крысолюдом тем за меня расчёлся, – это Матица.

– Сам говорил – всяко бывает! Не грызи себя, – это Скобель.

– Нам тут хорошо, точно говорю. В своё время и сам увидишь. Только не торопись – тебе за нас жить! – это Отвес.

– Верно Отвес сказал! Жить тебе надо, Кондрат, детишек своих поднимать… Будут они у тебя! И наших ты не бросишь, знаю! Дома людям строить, храм каменный, что мечтал… И за топор браться да в бой идти, коли нужда припрёт… Будь счастлив, старшина, свидимся ещё! – это Пахом Тесло.

Алёна на цыпочках подошла к лавке и накрыла Сучка тулупчиком – Кондратий спал.

Утром ни свет ни заря на Алёнино подворье вломился Бурей. Алёна грудью встала на защиту покоя своего Кондрата и даже принудила обозного старшину предпринять тактическое отступление от крыльца к воротам, где виднелись запряжённые сани, на облучке которых примостился зашуганный Буреев холоп. На этом последнем рубеже Бурей встал насмерть. Поняв, что захватить эту позицию не выйдет, Алёна вступила в переговоры:

– Да пойми ты, Серафим Ипатьевич, спит он ещё – слабый совсем!

– Хрр, а я о чём соседка? – Бурей трубно высморкался. – Оттого и пришёл с самого с ранья! До крепости далеко, а быстро не поедешь! С бережением надо. Чай, знаю как!

– Дядька Серафим, как раненых возить, никто лучше тебя не знает, – Алёна решила, что доля лести не помешает. – Но, может, не сегодня? Пусть окрепнет. И Настёна говорила…

– Матушка Настёна знает, да только не понимает! – мотнул башкой обозный старшина. – Сейчас ему в крепость съездить любого зелья нужнее! И не спорь! Иди, поднимай своего!

– Да хоть поесть ты ему дай, изверг! – Алёна бросилась в безнадёжную атаку.

– Хрр! Дура-баба! Пожрать – первое дело! – Бурей хлопнул себя по бокам. – А ну, пошла в избу – Кондрата кормить!

– Сейчас, Серафим Ипатьевич! – женщина поняла, что достигла предела возможного. – Ты сам-то зайди, откушай!

– Это хорошо! – довольно осклабился обозный старшина.

– Хозяин? – жалобно проблеял из-за ворот холоп.

– Сидеть! – рявкнул не оборачиваясь Бурей и закосолапил вслед за Алёной в дом.

Сучка Алёна с Буреем застали уже на ногах. Да и немудрено – шум, который подняли спорщики, перебудил всех соседей.

– Здравствуй, Серафим! – Плотницкий старшина обрадовался приходу друга.

– Здорово, Кондрат! – Бурей радостно оскалился. – Сейчас покормимся, чем хозяйка побалует, да поедем – надо же твоих обрадовать.

– Спаси тебя Бог, а я-то думал, как добраться, – Сучок даже подался вперёд. – С санями, боюсь, не совладаю ещё.

– Мож, и совладаешь, только проверять не будем, – хмыкнул Бурей. – Для того холоп на улице дожидается. А сейчас пошёл за стол!

– А ты, ничего, Кондрат, быстро оправляешься! – Обозный старшина оторвался от поглощения каши и кивнул в сторону Алёны. – Да и не мудрено при такой-то хозяйке. Вона как кормит!

– Спасибо на добром слове, Серафим Ипатьевич, – Алёна слегка поклонилась в ответ, не сводя глаз с Сучка, впервые незнамо за сколько времени увлечённо работающего ложкой.

С помощью обозного старшины Сучок спустился с крыльца и погрузился в сани. Нет, не настолько слаб он был, но Алёна со сметающей всё заботой (даже Бурей отступился) опехтерила своего ненаглядного в такое количество одёжек, что раб божий Кондратий едва передвигался.

– Трогай, – пнул холопа Бурей и сам повалился в сани.

Возница хекнул от хозяйской ласки и тронул лошадь вожжами.

В дороге на Сучка снова навалилась смертная тоска. Старшина пытался с ней справиться, но чёрный, полный кошмаров омут тянул его в себя всё глубже и глубже.

– Кондрат, ты чего? Схудилось никак? – Бурей ощутимо тряхнул друга.

– А? – Сучок с трудом сообразил, где находится. – Нет, не схудилось.

– А чего отвечать перестал? – Бурей прищурился. – Опять себя жрёшь?

– Серафим, что я детям их скажу? Бабам что скажу? – Мастер скрипнул зубами. – Что их с собой на тот свет увёл, а сам на этом задержался?

Сучок так и не понял, почему в голове вдруг грохнул немаленький колокол, а перед глазами замельтешили звёзды и цветные пятна. А когда зрение прояснилось, то обнаружил, что Бурей сгрёб его за грудки и, притянув к себе, рычит:

– А то и скажешь – мужья и батьки их в бою легли, как ратникам надлежит!

Он снова встряхнул Кондратия и скорчил совершенно зверскую рожу:

– Вас защитили, волю, дом и корм вам добыли, скажешь! Запел, б…! Баба! Раньше сопли жевать надо было! Ратники вы все теперь, а ты воинский начальник! Коли не нравится, так я тебе вожжи дам – иди да повесься! Или яйца себе открути – на кой они тряпке?!

Бурей слегка отстранился, перевёл дух и продолжил:

– От них тоже всё выслушаешь! Молча! Повинишься, что не уберёг… – Серафим сглотнул и уже тише добавил. – Привыкай, не в последний раз, хотя хрена пареного к такому привыкнешь! Вот так-то!

– Не в последний, говоришь? – переспросил Сучок, высвобождая ворот.

– Не, етит тебя! Агушеньки, б…! Мож, тебе ещё раз по балде заехать для просветления? – Бурей всплеснул руками. – Ратник ты теперь, не в сотне, само собой, а всё равно какой ни есть, да ратник. И твои тоже. Никуда не денетесь – сами выбрали.

– Угу, – Сучок через силу кивнул.

– Вот! – Бурей удовлетворённо оскалился. – А ты над ними десятник. А десятник, оглоблю тебе в дупло по самое не балуй, это не перед бабами красоваться, а вот и такое тоже.

– И как быть теперь? Ты ж ратник, Серафим, и ратника сын, и над обозом старший, научи!

– А вот так и быть! – фыркнул Бурей. – Тебе Филимон уже всё сказал, добавить нечего. Али забыл?

– Забудешь такое! – Сучок на мгновение задумался. – Да, сказал он мне тогда… И у коновязи, и на заборолах… Аж нутро перевернулось!

– Хрена с два нутро у тебя перевернулось! – Бурей сплюнул. – В башке осталось – вижу, а до остального и не достало!

– Как?

– А вот так! Коли достало бы, так ты бы сейчас не ныл, как монашка, что от прохожего затяжелела! – фыркнул обозный старшина. – Как быть, как быть – через себя Филимонову науку пропустить, чтобы наука эта тобой стала! Вот сейчас и начинай!

– Что начинать?

– Хрр, нет, я тебя точно сегодня прибью! Тебе холопы что, все мозги вышибли? Через себя пропускать! – Бурей сплюнул. – Тебе Филимон что сказал? Войско за командиром идёт! А как за тобой таким идти? Сидит – сопли до мудей развесил! Хрр, как бы тебе паршиво не было, показывать не смей! И перед вдовами да сиротами когда встанешь – не смей! Ни сопли пускать, ни нюни разводить! Повинись, что не уберёг, поклонись земно, но квохтать не смей – не их, себя жалеть будешь, а себя нельзя…

– А?

– Цыц! Не сказал я ещё! – оборвал Бурей. – Семьи ты их не бросишь и с голодухи пропасть не дашь, знаю. Даже если б хотел их бросить – не дадут. Только ещё одно есть – с сыновьями их заместо батьки тебе придётся, да не просто так, а чтоб они, по примеру отцов, считали за честь полечь в бою, понял?

– Не, Серафим, не понял пока, но запомнил, – Сучок сосредоточенно кивнул и покосился на своего приятеля – сколько же у него личин? Снова он на себя не похож.

– Хрр, уже лучше, – осклабился Бурей. – Сразу такое не придёт. Но по запомненному и делай, а будешь делать – через себя пропустишь. Так наука тобой и станет.

– Угу, – кивнул Сучок и зашептал что-то под нос.

– Чего шепчешь-то? – Бурей повернулся ухом к плотнику. – Не разберу!

– Да спросить хочу.

– Спрашивай!

– Серафим, а как с мастерством-то нашим быть? – Сучок взглянул в глаза друга. – Ратники мы, конечно, ратники, не отказываемся, да мастерство-то у нас у всех в душе первое. И у меня тоже! Как быть? Чтобы ни тому, ни тому ущерба не было?

– А вот не знаю! – Бурей развёл руками. – Не было у нас ещё таких! Откуда Корней такое измыслил – не скажу, а уж что вам делать – и подавно без понятия. Самим вам придётся.

– Как не было? – подивился Сучок. – Вы ж все ремесленничаете, а кто и не одним ремеслом!

– Угу, – кивнул Бурей, – да только у одних ремесло под воинским делом ходит, а есть такие, что из них ратники, как из хрена дудка – тем бы ратников в охрану своего промысла наладить, мол, в сотню ратником впишусь, а воевать – шиш! А вот таких, как вы, не было, разве что Лавруха – Корнея сын, да и он блаженный какой-то.

– Вот как? – хмыкнул Сучок. – Значит, сами думать будем!

– Вот и ладно! – ухмыльнулся Бурей. – Вижу, повеселел. Так и надо! А теперь меня послушай.

– Слушаю.

– Вам сегодня тризну по павшим править, а ты знаешь, как? – физиономия Бурея приняла торжественное выражение.

– А то я поминок не справлял! – Сучок аж привстал.

– А ну цыц! – рявкнул Бурей. – Поминки, хрр, это когда бабы, визги, вопли и сопли! А на тризне воины воинам честь воздают, и там соплям не место!

– Это как?

– Хрр, а вот так! – Бурей приосанился. – Сидят, братьев погибших вспоминают: как в походы вместе ходили, как ворога вместе били, какими людьми они были… Песни поют… весёлые! В воинском умении меряются, только кровь не льют, даже каплю – не любят души павших кровь побратимов видеть!

– О как! А я и не знал, – Сучок слегка приуныл. – Да и что вспоминать-то – не воины мы, а мастера.

– Хрр, погодь порты мочить – помогу! – хлопнул друга по плечу Бурей. – И посидим, и вспомним, вы мне про них и расскажете: и какими мастерами были, и как на половцев с ополчением ходили – всё! И силой померяемся! Потешим их душеньки, покажем, что их тут помнят. А выть – дело бабье!

Сани выехали из леса и вдалеке, на острове показался Михайлов Городок.

– Кондрат, гляди, ворота закрыты, – Бурей указал рукой на крепость. – Это у вас всегда такие строгости?

– Да нет, днём открыты обычно, хотя сторожатся… – пожал плечами Сучок. – И на посаде никого – чудеса! Чего случилось-то?

Пока друзья недоумевали, показался берег Пивени. Судя по тому, что через реку шла наезженная колея, а снег был утоптан копытами, лёд встал уже прочно. О чём и сообщил сидящий на облучке холоп:

– Хозяин, накатана переправа. Ты вылезать будешь или в санях?

– В санях, – буркнул Бурей. – Вези, давай.

Возница хлопнул вожжами и направил лошадь к спуску на лёд. Но не тут-то было.

– Стой, кто идёт?! – раздалось с башни.

– Тпруу! – дёрнул вожжи холоп.

– Чо-о-о?! – рыкнул Бурей.

– Стой! Стреляю! – отозвались с башни.

Возница резво переместился с облучка в снег.

– Стоим! Стоим! – подал голос Сучок. – Свои!

– Хрр! – заревел Бурей.

– Тихо, Серафим, здесь не шутят! – ухватил друга за руку плотницкий старшина.

– Кто такие? – раздалось с башни.

– Хрр! – Бурей зашарил рукой в явном намерении откинуть полость.

– Тихо, Серафим! Подстрелят, и вся недолга! – шикнул на товарища Сучок, потом повернулся к башне и заорал: – Плотницкий старшина Кондратий Сучок и обозный старшина ратнинской сотни Серафим Ипатьевич Бурей!

– А третий кто? – отозвалась башня.

– Твою в бога вдоль, поперёк и вперекрест! – Бурей не выдержал и выскочил из саней. – Изгаляешься, сопляк?!

Хлоп! Вззз! – Болт взрыл снег под ногами Бурея.

– Ы! – отпрыгнул в сторону обозный старшина.

– Выйти из саней! – потребовала башня.

Сучок резво выскочил и за шиворот выволок из-под саней Буреева холопа.

– И руки на виду держите! – уточнила башня. – А теперь заново, кто такие?

– Плотницкий старшина Кондратий Сучок и обозный старшина ратнинской сотни Серафим Ипатьевич Бурей и с ними холоп, – выкрикнул Сучок, а потом отвернулся, пнул возницу и прошипел: – Тебя как звать?

– Буська, – проблеял тот.

– И с ними холоп Буська! – проорал плотницкий старшина.

Бурей от избытка чувств онемел и только шипел в необъятную бороду что-то матерное.

– Зачем? – осведомилась башня.

– Б…! Живу я здесь! – начал закипать плотницкий старшина.

– Пароль? – потребовала башня.

– Да етит тебя бревном суковатым, поперёк себя волосатым через ж… в лоб и дубовый гроб! – Терпение у Сучка лопнуло. – Вызови разводящего – пусть наставнику Филимону доложат!

– Ждать на месте! – распорядилась башня.

– Вот сволочь! – чувством произнёс Сучок.

Бурей посмотрел на башню неласковым взглядом.

Ждать пришлось довольно долго, Сучок даже начал подмерзать.

– Один к воротам, остальные на месте! – наконец распорядилась башня.

– Хрр! – завозился Бурей в явном намерении пойти и разобраться, кто там так гостей встречает.

– Стой, Серафим! Я пойду! Меня тут знают, – остановил друга Сучок.

Как ни странно, Бурей послушался.

Плотницкий старшина вздохнул и потрусил через лёд в сторону крепости.

Ответа на свой вопрос мастер так и не дождался. Едва он дошёл до ворот, как в них откинулась малая ставенка и оттуда возгласили:

– Стой! А ну морду покажь?!

– На, зырь, етит тебя долотом! – Сучок хватил шапкой о снег, рванул тулуп и умудрился наставить в сторону окошка одновременно бороду и лысину. – Рассмотрел, витязь непоротый?! В бога тебя душу поперёк и наискось! Зови разводящего! Изгаляться он тут будет, склипездень двужопостворчатый!

– Ой! – пискнул кто-то за воротами.

– Урядник, чего тут?!

Плотницкий старшина с облегчением узнал голос Филимона.

– Господин наставник в виду крепости показались сани, – послышался за воротами ломающийся басок. – Седоки, будучи спрошены…

– Ругаться вздумали, порядка не знают! – напористо перебил первого оратора куда более высокий голос.

– Долго мне тут, как этому самому торчать?! – осведомился Сучок.

– Отворяй давай! – пресёк препирания голос Филимона.

Калитка со скрипом открылась, и плотницкий старшина узрел встречающих.

Было от чего изумиться рабу божьему Кондратию, ох, было – из калитки показался сначала взведённый самострел, а за ним явилась и его обладательница. Да, именно так – стражником, точнее, стражницей у ворот оказалась нескладуха Млава. Правда, изрядно похудевшая и весьма воинственная. Что удивительно, оружие бывшая толстуха держала весьма сноровисто, да и кольчуга, проглядывавшая из-под полушубка, как и прочее воинское железо, сидела на девке отнюдь не как седло на корове. За воительницей стояли, скаля зубы, наставник Филимон и один из отроков.

– Здрав будь, Кондрат, – улыбнулся наставник. – Ну как оно?

– Етит меня! – Ноги у Сучка чуть не подломились – Поляница хренова! Это она одна у вас такая или всех девок поверстали? Въезжать-то нам можно?

– Въезжайте, витязи! – хохотнул Филимон. – Отворить ворота!

– Серафим! Давай сюда! – обернувшись, крикнул Сучок, а потом привалился к стене. От избытка чувств. Ноги не держали.

Сани с Буреем долетели до ворот быстрее птицы. Возница, похоже, рад был сам впрячься в оглобли рядом с лошадью, лишь бы избежать гнева своего хозяина: от обозного старшины разве что искры не сыпались.

– Какого лешего?! – Бурей схватился за кнут, едва оказавшись в воротах. – Всех к растакой матери…

– Не велено! – Млава наложила болт на самострел и наставила оружие прямо на обозного старшину. Мигом позже её движение повторил урядник.

Бурей встал как вкопанный. Маленькие глазки вылезли из орбит и вращались в разные стороны, а из недр бородищи с трудом прорывалось натужное матерное сипение. Чуток поудивлявшись, старшина громко икнул, помотал башкой, матюгнулся уже отчётливо, прочистил горло и спросил:

– Кондрат, что за грибочки твоя Алёна на стол выставила?

– Г-г-г-рузди! – пролепетал обалдевший Сучок. – Чего с тобой, Серафим?

– Блазит меня, Кондрат, – Бурей ещё раз мотнул башкой. – Привиделось, что девка в меня стрелялкой тычет! Не бывает такого!

– Бывает, Буреюшка, – ответил за Сучка Филимон. – У нас и девки службу знают!

– Ык! – От избытка чувств Бурей пнул несчастного Буську.

– Так-то! – ухмыльнулся наставник. – Въезжайте давайте! Ты, гляжу, оздоровел малость?

– Оздоровел… – Обалдение немного отпустило мастера.

– Вот и добро! – Филимон переложил клюку из руки в руку и повернулся к уряднику. – Урядник Прокопий, пошли за плотниками, скажи, пусть к терему идут. Все.

– Слушаюсь, господин наставник!

Парень исчез.

– А тебя, Млава, за службу хвалю! – Филимон с лёгкой улыбкой поднёс руку к шапке.

– Рада стараться, господин наставник! – гаркнула девка так, что под воротами пошло гулять эхо.

– Вижу, что рада, – усмехнулся Филимон. – Сейчас тебя сменят, беги болт подбери, а то забыла, небось.

– Виновата, господин наставник! Слушаюсь, господин наставник! – Млава зарделась и улыбнулась во весь рот.

– Вот так-то! – Филимон обернулся к Сучку и Бурею. – Подвезите до терема, что ли, когда ещё в расписных санях покататься доведётся!

Бурей, сопя, откинул полость. Филимон по-стариковски кряхтя, уселся. Бурей и Сучок устроились рядом.

– Знать, совсем ты из ума выжил, Филимон, – прохрипел Бурей. – Девке убойное оружие в руки давать! Ладно, мимо стрельнула, а если б попала?! У девки соображения, что у курицы!

В это время в воротах появилась ещё одна девка в сопровождении отрока. Оба при самострелах. Трое седоков и возница уставились на них. Новоприбывшие дошли до Млавы и остановились напротив неё.

– Отроковица Млава, пост сдать! Отроковица Прасковья, принять пост! – вытянулся перед юной воительницей отрок.

– Пост сдала! – стараясь побасить, ответила Млава.

– Пост приняла! – отозвалась вторая девка. Не так грозно, но тоже вполне привычно оттарабанила команду звонким голосом.

– Вот так-то, Буреюшка, – усмехнулся Филимон, глядя на выпучившего глаза и что-то невнятно рокочущего про себя обозного старшину. – Мож, повезло тебе, а мож, так и надо было.

– Трогай! – пнул Буську Бурей.

В тереме Сучка, Бурея и Филимона приняли какие-то девки, уже без самострелов и в привычной девичьей одежде, проводили в жарко натопленную горницу, усадили на лавки, поставили на стол угощение и велели ждать.

– Чего ждать-то? – вызверился было Сучок. – Я лучше своих проведаю пойду!

– Боярыня ждать велела, мастер, – развела руками одна из встречающих. – Сказала, как готово будет, так позовёт.

– Чего готово-то?

– Не ведаю, мастер! Ты не серчай – мы со всем уважением. – Девка махнула поклон.

– Кондрат, тебе сказано сидеть – вот и сиди! – усмехнулся Филимон. – Тебя, Серафим, это тоже касается. А я пройдусь пойду.

– Чего ждать-то? – рыкнул Бурей.

– Увидите, – опять ухмыльнулся наставник. – А пока занятие вам на столе стоит!

– Ну и хрен с тобой! – Бурей потянулся к плошке с закуской.

Особо долго ждать не пришлось – выпили по чарке слабого пива, закусили тем, что на столе стояло, повторили и на том всё – в горницу вернулся Филимон.

– Ну, идёмте, други! Готово всё!

Идти, как оказалось, надо было в трапезную, причём Бурея впустили сразу, а Сучку и Филимону пришлось ещё обождать на крыльце. Плотницкий старшина принялся наскакивать с вопросами на наставника, но, кроме усмешки в ответ, ничего так и не получил. Неизвестно, что отмочил бы потерявший терпение мастер, но тут дверь отворилась.

– Боярыня заходить просит. – Млава, уже без доспеха и с одним только кинжалом, на этот раз вполне почтительно отмахнула поясной поклон.

Филимон ухмыльнулся и кивком указал Сучку на дверь – давай, мол. Мастер шагнул через порог.

Было с чего удивиться: вместо столов и лавок горницу заполняли люди. В центре стояла боярыня Анна в праздничном уборе, за её правым плечом Андрей Немой при мече и серебряной гривне, вдоль одной из стен выстроились немногочисленные отроки во главе с наставниками, купчата, предводимые Ильёй, и девки во главе с Ариной, все при оружии и принаряженные, а у противоположной стены – плотники и те из лесовиков, что решили переселиться в Михайлов Городок, тоже в кобеднишнем наряде. Рядом с плотниками, но чуть наособицу расположились Нил, Гвоздь, Струг, Гаркун и Швырок. Бурей устроился отдельно от всех – ни нашим, ни вашим. К нему-то и отошёл Филимон, оставив плотницкого старшину в одиночестве.

– А? – начал было Сучок, но тут же захлопнул рот.

– Здрав будь, мастер Кондратий! – Анна сделала шаг вперёд. – По здорову ли?

– Здрава будь, боярыня! – Сучок неловко поклонился. – Благодарствую, здоров!

– Рада тому! – Анна слегка наклонила голову. – Подойди, мастер!

Сучок приблизился.

– Кондратий, сын Епифанов по прозванию Сучок, – боярыня слегка склонила голову, выпрямилась и повернулась к остальным плотникам, – и вы, честные мужи, слушайте боярское слово!

По собравшимся в трапезной пробежала волна – люди невольно подбирались, чувствуя, что сейчас произойдёт что-то важное.

– Более пристало бы сейчас говорить воеводе Корнею или сыну моему, – продолжила меж тем Анна, – но они, занятые трудами господарскими и ратными, здесь быть не могут. Оттого волю воеводы Корнея, боярского рода Лисовинов и мужей ратнинских объявлю я!

Глаза всех присутствующих впились в Сучка и Анну, и только Бурей переступил с ноги на ногу и издал горлом какой-то непонятный звук.

– Мастер Кондратий, мастер Нил, мастер Варсонофий, мастер Питирим, мастер Гаркун, подмастерье Пимен, – боярыня по очереди оглядела каждого названного, – от рода Лисовинов кланяюсь вам за то, что себя не пожалели и кровью своей Ратное отстояли! Бог привёл вас к погостным воротам! Господом заповедано воздавать за добро и, воле Божьей следуя, решили воевода Корней и мужи ратнинские долг ваш на себя взять! Неволей вы в Погорынье попали, но своей волей встали на его защиту! Объявляю всем, что с сего часа вся твоя артель, мастер Кондратий, со чады и домочадцы, люди вольные! А воевода Корней, буде на то ваше хотение, берёт вас в воеводскую службу! Последнее и тебя, мастер Гаркун, и товарищей твоих касаемо – коли не передумали, то после святого крещения вольны вы на посаде Михайлова Городка поселиться и в воеводскую службу под начало мастера Кондратия поступить. От рода Лисовинов сказанное подтверждаю я, а от мужей ратнинских – полусотник Филимон, сын Петров, и обозный старшина Серафим, сын Ипатов, по прозванию Бурей.

– Так, истинно! – отозвались Филимон с Буреем.

Боярыня Анна поклонилась сначала Сучку, а потом и плотникам.

Плотницкий старшина стоял не зная, что сказать. Как в тот момент, когда Корней впервые объявил ему о воле.

– Кондрат, ты грамоту прочти, что ли! – Обозный старшина пришёл на помощь другу.

Сучок судорожно зашарил за пазухой. Грамота никак не желала находиться.

Наконец упрямый свиток позволил себя поймать и извлечь наружу. Кондратий глубоко вздохнул и развернул пергамент, но прочесть ничего не смог – строчки расплывались перед глазами.

Плотницкий старшина снова глубоко вздохнул, несколько раз моргнул, прогоняя с глаз бабью воду, и обвёл взглядом палату: отроки, как всегда в строю, застыли истуканами, но смотрели с немалым уважением; наставники ободряюще улыбались; девки раскраснелись, но не шевелились; Анна стояла гордо и величаво, но смотрела тёплым и понимающим взглядом; Андрей, так и стоявший за её плечом, два раза опустил веки и чуть заметно кивнул Сучку; Филимон кивнул уже куда отчётливей, а Бурей оскалился жутким оскалом, заменяющим ему радостную и дружелюбную улыбку.

Старшина снова вздохнул и перевёл взгляд на своих артельных и Гаркуновых лесовиков. Те являли собой картину потрясения – кто больше, кто меньше.

Теперь Сучок смотрел на тех, кто был с ним под Ратным, кто пошёл за ним в бой без надежды вернуться живым. Шкрябка, Гвоздь, Струг, Гаркун… Старшина всматривался в их лица, и казалось ему, что в одном ряду стоят и живые и погибшие. Внезапно пришло понимание, что и его бойцы сейчас ощущают то же: и радость от победы, и боль от утраты, и вечную и неизбывную вину тех, кто потерял в бою товарища, а сам выжил…

И тут в поле зрения старшины попал Швырок!

Подмастерье изо всех сил тужился принять соответствующий моменту вид гордый и героический. И считал, видимо, что ему это удалось, хотя со стороны он больше всего напоминал помесь драчливого петуха и кота, с удовольствием гадящего на соломенную сечку. Только задранного хвоста недоставало.

Швырок, сам того не зная, помог своему старшине справиться с волнением. Строчки уже не расплывались и не плясали. Сучок прочистил горло и начал:

– «Мы, воевода погорынский и сотник ратнинский, боярин Кирилл Лисовин, десятники и мужи сотни ратнинской с Божьей помощью решили закупов купца туровского Никифора – мастера Кондратия, сына Епифанова по прозванию Сучок со товарищи, чады и домочадцы из неволи выкупить и долг их на сотню ратнинскую взять. Сделано то за спасение Кондратием Сучком со товарищи села Ратного от находников. Отныне Кондратий Сучок со товарищи, чады и домочадцы люди вольные, а кто в том усомнится, да будет нам, воеводе погорынскому и сотнику ратнинскому боярину Кириллу Лисовину, десятникам и мужам сотни ратнинской, враг.

Честному же мужу Гаркуну сыну Браздову из Бобриных Выселок, что с мастером Кондратием Сучком и товарищами его село Ратное от находников оборонил, жалует воевода погорынский и сотник ратнинский боярин Кирилл Лисовин двор на посаде Михайлова Городка, а десятники и мужи сотни ратнинской двор сей обещаются со своих прибытков с Божьей помощью поставить и помочь обзавестись справным хозяйством.

Семьи мастеров, при защите села Ратного живот свой положивших, мы, воевода погорынский и сотник ратнинский боярин Кирилл Лисовин, десятники и мужи сотни ратнинской за себя берём и обещаемся кормить и защищать, покуда все дети в совершенные лета не войдут. В том перед лицом Господа клянёмся и целуем крест Спасителя нашего.

Дано в лето от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот тридцать третье в день двадцать восьмой месяца груденя. Писал по воле воеводы Кирилла писарь Буська Грызло».

Несколько мгновений в горнице стояла тишина. Торжественная и величественная.

– О как! – обращаясь, видимо, к самому себе тихо произнёс кто-то из плотников и всё – уряд чествования мастеров, установленный боярыней Анной, полетел ко всем чертям.

Сучка хлопали по плечам, поздравляли, о чём-то спрашивали, а он в ответ только глупо моргал да старался пробиться через кольцо чествовавших к своим артельным, попавшим в такое же окружение. Вроде и не много смысленного народу набиралось в трапезной, но пройти никак не получалось. Плотницкий старшина судорожно шарил глазами по сторонам, выхватывая то одно, то другое: вот у Анны на лице борется суровость с улыбкой, вот Филимон улыбается и говорит ему, Сучку, непонятно что – отчего-то слух у мастера отказал, вот Нил при всём честном народе обнимает невесть откуда взявшуюся Плаву, а девки, глядя на это, кто разрумянился, кто зашмыгал носами, вот лыбится во весь рот Швырок, вот Макар беззлобно грозит кулаком сломавшим строй отрокам…

Конец обалдению раба божьего Кондратия положили Бурей и Андрей Немой. Сначала обозный старшина обнял дружка лепшего так, что чуть не переломал наново едва поджившие рёбра, а Андрей, едва Сучок освободился от медвежьих объятий друга, одобрительно кивнул мастеру и, вдруг улыбнувшись, так хлопнул плотницкого старшину по плечу, что тот, как камень из камнемёта, пробил толпу и оказался посреди своих артельных.

На самом деле улыбнулся Андрей едва-едва. Не та жизнь была у увечного воина, чтобы сушить зубы по поводу и без. Одинокий, искалеченный, безгласный, он потерял эту возможность в ранней юности ещё до ранения, а уж после того, как половецкое копьё разорвало ему горло на Палицком поле, так и вовсе… И в Ратном, и в Михайловом Городке все давно привыкли к неподвижной бесчувственной маске, в которую превратилось лицо Немого. До сего момента бесчувственной. Сучок не ошибся – губы Андрея и правда дрогнули в подобии улыбки. Слабом, едва заметном подобии. Будто спасение общими силами Ратного что-то изменило в нём. А может, это изменение произошло раньше, а сейчас только проявилось – Сучок не знал. А вот заметить такое диво – заметил.

Плотницкий старшина сгрёб в охапку всех артельных, кто мог поместиться в кольцо не шибко длинных его рук, и, плюнув на всякое вежество, заорал:

– Вольные мы теперь! Слышите, вольные!

Потом был пир – не пир, но некоторое праздничное застолье. В той же трапезной. Всё честь по чести: с богатым угощением, речами, поздравлениями и Анной на боярском месте. Вот только, едва схлынула радость, зашевелился в душе у плотницкого старшины в душе червячок. Даже два. Первый стал уже привычным – боль и вина, а вот второй завёлся в душе мастера как бы не впервые…

Постепенно лишние тихо убрались из горницы. Остались только мастера, Швырок, Филимон, Андрей Немой, Макар, Тит, Прокоп и Бурей.

Сучок осмотрел оставшихся за столом, мотнул головой, твёрдой рукой налил себе чару, поднялся и сказал:

– А теперь помянем тех, кто там, у ворот, в землю лёг!

– Погоди, Кондрат! – Филимон, тоже с чарой в руке, поднялся с лавки.

– Чего годить?

– Твои мастера, как ратники, в бою пали! – Отставной десятник построжел лицом. – По ним не на поминках слёзы льют, а тризну правят! Вот и станем братьев, на брани живот положивших, славить! А слёзы бабам оставим… Слава! Чтоб удержала их Тропа Перунова! – Филимон опрокинул чару.

– Слава! Слава! – подхватили наставники, а за ними и обалдевшие от поминания Перуна плотники.

– Чего замолкли?! – рыкнул Бурей, едва поставив посуду на стол. – Рассказывайте! Какими они были?!

Сучок на секунду задумался и начал:

– Помню, годов десять тому ставили мы острог на берегу Сейма, в самой степи, считай, а тут половцы налетели…

– Как не помнить, – мотнул головой Нил. – Всем тогда досталось, а ты с Матицей кольями от степняков отмахивались, пока остальные телегу с брёвнами в ворота острога того катили… Мудила, помнишь, ты ещё портки порвал?

– Да не я – дружинник из того острога! – отозвался молчаливый обычно кузнец. – Я телегу-то довернул, да и поскользнулся, а там половец лезет! Тут бы и конец мне, да ратник этот увидал, половца срубил, а меня за портки да назад! А они и того!

– А чего ж в остроге воев не было? – подал голос Макар.

– Десяток всего, – отозвались хором Гвоздь и Струг. – Остальных боярин Козлич увёл, сука! И дозор снял, а десятнику не сказал ничего!

Андрей Немой показал на плотников, потом сделал вид, что кого-то связывает.

– Ты, Андрей, спросить хочешь, не из-за этого Козлича мастера в кабалу попали? – перевёл Филимон.

Андрей утвердительно кивнул.

– Из-за него, паскуды, – хмыкнул Сучок, – Он, стерво, за что ни брался, всё портил, а у князя в чести был. Вот из-за него да дурости моей!

– А как отбились-то? – подал голос Бурей.

– Да вот так и отбились – кто чем, – пристукнул кулаком по столу Нил. – Вон, Сучок с Матицей кольями махали, мы топорами, да и острожный народ набежал, а десятник своих ратников собрал, с вала спустил да сбоку по половцам вдарил – те задницы и показали. Не много их было, дурниной на изгон хотели взять.

– Повезло вам, ребятки, – кивнул Макар. – И сами не сробели. Ну, за воев павших, чтоб им в Ирии светлом…

– Чего вытаращились? – скребанул по столу крюком наставник Прокоп. – Да, христиане мы, но Перуна Громовержца в смертный час не грех вспомнить. Как они там с Христом – не наше дело, но Перун дружины в бой водил, когда про Христа и слыхом не слыхали. Чужим про то знать не надо, да вы теперь не чужие, поняли?

– Поняли, – вразнобой отозвались плотники.

– А раз поняли, – Прокоп поднялся, – чтоб и нам, когда придёт, с честью пасть, чтоб и нас Тропа Перунова держала, чтобы в Ирии предки да товарищи не попрекнули!

Все выпили. Над столом повисла тишина. Андрей Немой устроился поудобнее на лавке и ткнул пальцем в сторону Гвоздя.

– Теперь ты, брат, рассказывай, – перевёл Тит.

– Я вот что скажу, – начал плотник, – всяко нам бывало, и ратиться доводилось, да только мастера мы, вот о том и поведаю…

Рассказ следовал за рассказом, чара за чарой… Потом и песни пошли, да всё больше весёлые, хотя всяких хватало. Плотники тянули своё, наставники спели строевую, даже Гаркун сподобился, а вот «Чёрного ворона» пели все.

– И откуда Минька её вызнал? – спросил, не обращаясь ни к кому конкретно, Макар. – Невесёлая, прямо сказать, да правда в ней, уж мы-то знаем.

– Мы теперь тоже, – непривычно по-взрослому кивнул вдруг Швырок.

– Угу, правду сказал, племяш, – согласился Сучок.

– А коль тоже, хрр, чего носы повесили?! – рыкнул Бурей. – А ну плясовую давай!

Пока Нил своим красивым баритоном выводил плясовую, а остальные ему подтягивали, Филимон слез с лавки, бочком-бочком добрался до Сучка и приземлился рядом с ним.

– Кондрат, ты понял, чего Анна тебе и всем сегодня показала, а?

– Понял, кажись.

– А чего понял-то?

– Да тут в двух словах не скажешь, – Сучок почесал плешь. – Но за ради чего в Ратном летом резались, понял. И кто победил – тоже.

– Добро! – кивнул Филимон. – И что языком не треплешь, тоже добро… Сегодня не тебе одному слово сказали, а и нам тоже, и лесовикам – всем. Корней на сходе начал, Анька тут закончила!

– А чего Корней? – Старшина сунулся к самому лицу наставника.

– А ты не догадался? – хмыкнул Филимон. – Есть теперь в Погорынье Лисовины и есть все остальные. Кто умный, тот понял и в бояре, как Лука, выскочил, кто не понял – тот, как Пимка, в земле лежит. Так впредь и будет – князья Корнея признали.

– Выходит, приказал Корней нас выкупить? – Сучок нервно пробарабанил пальцами по столу.

– Не без этого, – усмехнулся Филимон. – Только умён Корней и приказа, который не выполнят, никогда не отдаст. Многие за это были. Ты эту мудрость тоже на ус мотай, господин десятник.

– Угу, мотаю.

– Вот и мотай, мотайло, – отставной полусотник погладил бороду. – Корней в Ратном начал, а Анька тут закончила!

– Чего закончила-то? – притворно удивился Сучок.

– А то! – Филимон пристукнул ладонью по клюке. – Теперь баба, если она Лисовинова баба, любого десятника старше, и любой титешник Лисовинов тоже. А у кого меж ними самими старшинство, решать будет Корней и боле никто, а когда Корней помрёт – Михайла!

– О как! – мотнул головой плотницкий старшина. – И по нраву такое тебе?

– Это как сказать… – Наставник замолчал.

– Как есть скажи – сам же речь завёл!

– То-то и оно, что сам! – Филимон ёрзнул на лавке. – С одной стороны, вроде и не по нраву, а с другой – править кто-то один должен, а то всем конец. Лисовины доказали – могут.

– Филимон, ты чего вокруг да около ходишь? – Сучок посмотрел прямо в глаза отставному полусотнику и чуть не поперхнулся – нехороший ледок в тех глазах плескался.

– А того хожу, Кондрат, что теперь и добро, и худо только от Лисовинов, и ты или с ними, или как Пимка. – Старый воин смотрел в глаза мастера, не отрываясь. – Ты думаешь, чего Макар с Прокопом Перуна помянули? Чужим такого не говорят – тебя и твоих Корней и Михайла своими признали, а мы с ними до конца!

– Стало быть, и нам тоже до конца, а иначе под травку?

– Верно мыслишь, – кивнул наставник. – Или из Погорынья вон.

– Зря стращал, Филимон, – Сучок помолчал. – Нас с Михайлой Бог одной верёвочкой повязал – куда он, туда и мы.

– Ладно, коли так, – старый воин ощутимо расслабился, – не сомневался я в тебе! А идти, чую, придётся – князья так не оставят и за грамоту ту воеводскую много чего с Корнея потребуют, ой много… А он с нас! И с твоих тоже! Розмыслами он вас не от широкой души нарек. Сколько жили – и без розмыслов справлялись, даже у князя туровского их при войске нет. Потому как нужды большой не было. А теперь понадобились. Значит, большую войну воевода ждет. Кто мечтал дома сидеть при хозяйстве – могут те мечты в отхожее место засунуть. Это-то все поняли.

Филимон замолчал, а Сучок ушёл в себя.

Плотницкий старшина встряхнулся. За столом пели уже не плясовую – Бурей, разевая пасть во всю ширь и размахивая в воздухе руками, ревел:

Остальные, в меру сил и музыкальных способностей, ему подпевали. Получалось, мягко говоря, не очень – Бурей на Бояна-песнопевца тянул не слишком. Вдруг рёв смолк. Нил, Макар и Прокоп, знавшие слова, успели поведать о том, что «рассердился князь стольно-киевский», и тоже умолкли, уставившись на Бурея. А тот, блаженно улыбаясь, поднёс кулак к уху и слушал, прикрыв глаза от удовольствия.

– Серафим, ты чего? – враз спросили несколько человек.

– Жужжит! – сообщил обществу Бурей.

– Кто жужжит? – вопросил друга Сучок.

– Мухун! – гордо доложил обозный старшина. – Мухуна я поймал! Это зимой-то!

– Муху, что ли? – переспросил Сучок.

– Не, мухуна! – Бурей лёг животом на стол и сунул кулак к самому уху мастера. – Слышь, как жужжит?! Аж по матери! Баба так не может. Мухун!

– Ну, мухун так мухун, – махнул рукой Филимон. – Придави ты эту пакость, Серафим!

– Неа! – осклабился Бурей. – Мы на тризне или как? На тризне! Стал быть, надо и в умении воинском показаться! Вон, Кондрат летом говорил, что хороший плотник из-за плеча мухе топором лапы поотрубать может. Было такое, Кондрат?

– Было, не отпираюсь! – выпятил грудь Сучок. – И не я один могу!

– Во-о-от! – протянул обозный старшина. – А у мухуна их целых шесть – руби, не хочу! Потом и мы кой-чего покажем, а витязи?

– Покажем, – усмехнулся в усы Филимон. – Пусть братья из Ирия видят, что есть кому на их место встать!

– Хрр, иди сюда, касатик, – Бурей принялся извлекать добычу из кулака.

На этот счёт у «мухуна» имелось своё мнение – он не без успеха попытался пробраться между пальцами и был отловлен лишь в последний момент.

– Ку-у-уда, язва! – обозный старшина перехватил своего пленника за крылья. – Ишь, резвый какой! Не, так дело не пойдёт! Щас я тебе крылья-то пооборву!

По сказанному и вышло – полумёртвый, лишённый крыльев «мухун» покорно распластался на спешно расчищенном столе.

– Швырок, топор подай! – распорядился Сучок.

Швырок с поклоном подал старшине топор.

– Серафим, чегой-то у тебя мухун дохлый такой, – подначил Бурея Макар, – понажористей не нашлось?

– Хошь, сам лови, – рыкнул обозный старшина.

Сучок взял топор, зажмурился, несколько раз глубоко вздохнул, открыл глаза и резко взмахнул топором. Лезвие свистнуло в воздухе и с хрустом глубоко врубилось в столешницу.

– Ни хрена себе! – выдохнули наставники.

На столе судорожно загребал тремя оставшимися лапами «мухун».

Андрей Немой поднялся из-за стола, подошёл к Сучку, хлопнул его по плечу, показал на топор, на муху, на плотников, махнул рукой в сторону Ратного, одобрительно кивнул и снова хлопнул Сучка по плечу. Того аж покачнуло.

– Ты чего сказать хочешь, Андрей? – спросил Филимон. – Что глаз у Кондрата соколиный?

Андрей отрицательно покачал головой и ещё раз показал в сторону Ратного.

– А-а-а, – догадался Филимон, – говоришь, что теперь понимаешь, как они десятком против толпы устояли?

Андрей кивнул и, помедлив немного, поклонился Сучку, как равному.

Сучок согнулся в ответном поклоне.

– Кондрат, а у вас все так могут? – спросил едва разогнувшегося мастера Прокоп.

– Ну, почитай, все, – ответил за старшину Нил. – Хошь покажу? Там ещё три лапы остались.

– Хватит столы портить, ироды! – Плава с помелом появилась неизвестно откуда. – Сами ж за ними жрать будете! Вон во дворе меряйтесь!

Все с хохотом выкатились во двор. Однако долго веселиться не пришлось.

– Хорош ржать! – резко скомандовал Филимон. – Пора и железом позвенеть, предков да братьев порадовать.

– Это как? – удивился кто-то из плотников.

– А вот так, – отозвался наставник Тит. – Отрадно тем, кто в дружину Перунову ушёл, звон мечей послушать, и предкам отрадно. Если вои мечами меж собой звенят да умением меряются, значит, есть кому кровь и род защищать. Давайте, не стойте – круг поединошный утоптать надо!

Бурей, шепча что-то под нос, запалил факел, а Андрей Немой первым двинулся по кругу посолонь, негромко мыча под нос какой-то мотив, а за ним гуськом двинулись и остальные наставники, кроме Филимона и Макара, но и они подхватили за Андреем его протяжную песню. Сучок попытался понять, о чём же поют ратники, но не сумел – слова, вроде бы и похожие на привычные, были ему незнакомы, и веяло от тех слов седой древностью. Немой и наставники, меж тем, крепко топая сапогами в землю, начали сужать круг. Филимон посмотрел на плотницкого старшину и без слов, одним взглядом, распорядился: «Чего встали? Давайте, пристраивайтесь!»

– Пошли давай! – скомандовал Сучок своим, пристроился в хвост процессии, попал в ногу и, как умел, замычал древний, строгий и суровый мотив.

Так они ходили, пока совершенно не утоптали снег в кругу поперечником в две сажени, после чего, следуя за Андреем, поклонились на восход и вышли из круга.

Андрей распоясался, с поклоном передал свой воинский пояс с мечом Титу и начал скидывать полушубок. За полушубком последовали рубахи, верхняя и исподняя. Макар взглянул на Андрея, передал свой меч Филимону и тоже принялся разоблачаться. Сучок и плотники в недоумении смотрели на них.

– Гляди, гляди, – Бурей подкрался к другу совершенно бесшумно.

Сучок от неожиданности подпрыгнул и обернулся. Факела в руках у Бурея уже не было, его заменил бубен. Когда Серафим успел избавиться от факела и разжиться музыкальным инструментом, плотницкий старшина не понял.

– Гляди-гляди, – повторил Бурей. – Сейчас они сойдутся и всё, на что способны, предкам покажут! Тебе тоже в круг выходить – души товарищей порадовать. Только помни – кровь лить нельзя! Ни капли! Не любят предки родной крови! На тризне кто удар сумел сдержать, тому и честь. И за круг не заступай, как заступишь – проиграл!

– Спасибо, Серафим! – Сучок, к своему собственному удивлению, низко поклонился другу, а потом собрал вокруг себя плотников и пересказал им Буреевы наставления.

Обнажённые по пояс поединщики, меж тем, вступили в круг с разных сторон. Рядом с ними, но за пределами круга, стояли те, кто принял их оружие.

– Оружничим любой станет, – просипел на ухо другу Бурей. – Кому оружие своё отдашь, тому и быть. А теперь сам смотри, недосуг мне!

Сучок осмотрелся и с удивлением заметил, что площадку поединка освещают несколько факелов, а держат их не бывшие под Ратным плотники и лесовики. Не успел он подумать, почему это так, как Бурей с силой ударил в бубен. Поединщики обернулись к своим оружничим, а те с поклоном протянули им мечи в ножнах. Рукоятью вперёд. Андрей и Макар обнажили оружие и повернулись друг к другу.

Бурей снова ударил в бубен. Поединщики поклонились. Обозный старшина снова ударил, но теперь он извлекал из натянутого на обруч куска кожи медленно убыстряющийся ритм. Повинуясь звуку, Андрей и Макар сделали по крохотному шажку навстречу друг другу, потом ещё и ещё, и вот уже сталь зазвенела о сталь.

Сучок едва успевал следить за мельканием клинков, однако успевал. Он видел то, что в будущем станут называть рисунком боя, и даже мог прикидывать, что бы он сделал, будь он на месте одного из поединщиков и имея в руках топор.

Вдруг Андрей отбил меч Макара, извернулся и атаковал сам. Макар попробовал уклониться, но не позволила нога, и оружие Андрея остановилось, на волос не доходя до Макарова горла. Бубен смолк. Макар опустил меч и поклонился победителю. Андрей вернул поклон. От обоих бойцов валил пар. Макар поклонился ещё раз и пошёл вон из круга.

Андрей поднял меч над головой.

– Это Андрюха поединщика вызывает, – прохрипел в ухо Сучку Бурей. – Иди, не стой!

Кондратий, как заколдованный, подошел к Филимону и с поклоном протянул ему топор топорищем вперёд. Филимон с ответным поклоном принял оружие.

Морозец пощипывал обнажённую кожу плотницкого старшины. Сучок стоял внутри круга и в ожидании первого удара бубна рассматривал сам себя. В неровном свете факелов свежие, ещё не побелевшие шрамы выглядели довольно пугающе, однако мастеру они навевали другие мысли.

Резко и звонко ударил бубен. Сучок обернулся к Филимону и нетерпеливо принял из его рук топор. Бубен грохнул во второй раз. Сучок резко поклонился Андрею и, выпрямляясь, как будто в первый раз, увидел огромный Андреев меч.

Бубен грохнул в третий раз и зачастил, зачастил. Ноги Сучка, опережая волю хозяина, понесли его навстречу противнику.

Больше Кондратий не успел ничего подумать. Он скорее почувствовал, чем заметил меч, отскочил, повернулся, атаковал сам. Железо звякнуло о железо, топор чуть не вырвало из руки, а самого Сучка едва не развернуло – ровно как в той байке «да, я сильный, очень сильный, но лёгкий»…

Однако достоинства часто бывают продолжением недостатков, как и наоборот: мастер сумел воспользоваться тем, что его закрутил медвежий удар Андрея, и атаковал сам. Тут уж Немому пришлось отпрыгивать, разрывая дистанцию…

Так продолжалось, как показалось Сучку, целую вечность, но чему быть, того не миновать – бубен вдруг резко смолк. Сучок, будто очнувшись ото сна, увидел, что стоит одной ногой за пределами круга.

Плотницкий старшина низко поклонился победителю. Андрей в ответ поклонился столь же низко. Сучок склонил голову ещё раз и, еле волоча ноги, вышел из круга – силы вдруг оставили мастера.

– Ну, ты и хорош, Кондрат! – уважительно сказал Сучку Филимон, подавая тулупчик. – Столько против Андрюхи продержался, да ещё и плясать его заставил. Где выучился? С топором так и Фаддей Чума не умеет.

– Батька кой-чему учил, а остальное сам как-то. – Тяжёлая истома никак не желала отпускать плотницкого старшину.

– Сам, говоришь? – Филимон огладил бороду. – Значит, учить будешь тех, кто сам допереть не сподобился.

– Угу, – вяло согласился Сучок.

Поединки меж тем шли своим чередом – в кругу уже показывали умения Нил с Прокопом – топор против кистеня. Вот так, раз за разом, меж собой сошлись все, но кровь так и не пролилась. Бубен смолк окончательно. Все поединщики выстроились по краю круга и поклонились ему. Филимон взял у одного из плотников факел, поднял его к небу и произнёс:

– Зрите, братья, есть здесь на земле кому на ваше место встать, и будет так вовеки! Нечем вам будет упрекнуть нас при встрече, клянёмся в том!

– Клянёмся! – повторили поединщики, а за ними и все остальные.

Филимон поклонился восходу, загасил факел, надел шапку и ни слова не говоря, двинулся к трапезной. За ним потянулись и остальные.

В горнице наставник велел всем наполнить чары и просто сказал:

– Вот теперь и на помин души выпить можно! Упокой, Господи, души воинов Петра, Виктора, Пахома и Алексия, живот свой на брани положивших!

Все молча выпили.

Утром Сучок проснулся от жуткого желания дышать, однако не тут-то было! У соплей, что оккупировали не только нос раба божьего Кондратия, но и все прилегающие к нему окрестности, имелось на этот счёт иное мнение…

Хватая ртом воздух, плотницкий старшина выскочил в сени и яростно высморкался с моста, с облегчением вздохнул полной грудью раз, другой… Третьего не получилось. Вместо вдоха вышел глоток. Сучок откашлялся, сплюнул, матюгнулся, вытерся рукавом и поплёлся обратно в горницу.

В горнице плотника встретил едва продравший глаза Бурей.

– Хрр, ты чаво, Кондрат? – Обозный старшина зевнул с риском порвать себе рот. – Скачешь тут ни свет ни заря?

– Простыл! – прогнусавил Сучок. – Сопли ручьём, зараза!

– Дык, лечиться надо! – прогудел Бурей. – От этого баня первое дело! А потом вмазать! Или сначала вмазать, а потом баня. Но вмазать всё равно надо!

– Ы? – Кондрат мучительно шарил глазами по горнице, ища, во что бы высморкаться – не на пол же в избе, в самом деле.

– Так значит, – обозный старшина твёрдо взял в свои руки руководство лечением. – Сейчас причастимся, простимся тут со всеми да в Ратное двинем. Я к сегодняшнему вечеру велел баню истопить. Опосля бани я тя, Кондраш, как следует лечить стану.

– Угу, – гнусаво согласился Сучок и опять выскочил в сени – сморкаться.

Пока плотницкий старшина страдал в сенях, Бурей развил кипучую деятельность, а именно добыл выпивку, закуску и относительно чистую тряпицу для дружка сердешного. У Сучка от признательности аж слеза навернулась:

– Спасибо тебе, Серафимушка, что б я без тебя делал, а? Ну, будем здравы!

Друзья опрокинули по чарке, потом по второй…

– Хорош! – велел Бурей. – Лечение, оно порядка требует!

Так и пошло по порядку: простились с Сучковыми артельными – приняли по маленькой, простились с наставниками – тоже не обошлось, Плава за стол усадила – сначала изругала, что прямо с утра начали, а потом и сама налила. Словом, к тому моменту, когда Бурей для облегчения душевного слегка побил несчастного Буську за то, что медленно запрягает, самочувствие у плотницкого старшины несколько улучшилось.

С такими мыслями Сучок отбыл в Ратное.

Бурей своё обещание сдержал и, как только прибыли в село, приступил к лечению с присущей ему мрачной основательностью. Перво-наперво дал разгон холопам, чтобы не расслаблялись, во вторую очередь развернул пришедшую за Кондратием Алёну: «Не видишь, простыл твой Кондрат, а у тебя баня не топлена! Сам полечу, всю сотню лечил и с ним справлюсь, давай отсюда, баба!», а в третью велел накрывать на стол.

Уже стемнело, когда из бани раздались вопли беспощадно истязаемого, то есть крепко паримого Сучка и довольный рык Бурея. Если бы кто-нибудь осмелился прокрасться на Буреево подворье и подслушать, то смог бы разобрать Сучковы стенания: «Хватит пару, ирод – на заду волосья трещат и кучерявятся!» и Буреевы отповеди в такт ударам веника: «Хрен с ним, с задом! Спереду не прижарилось? Ну и не ёрзай, хвороба!»

Домой в тот день Кондрат не попал. Алёна вышла было на крыльцо, но, услышав несущуюся с соседского подворья разухабистую песню, только махнула рукой и вернулась в дом.

Но это, как выяснилось, была только прелюдия. Основное действо развернулось утром или, скорее, днём. Сначала с Буреева подворья раздалось хриплое пение хозяина и гостя, потом шум спора, потом хлопнула дверь, затем рык Бурея и, наконец, нестройный хор дрожащих холопских голосов, пытающихся тянуть «Тебе Бога хвалим».

Такое богоугодное занятие обозный старшина затеял не просто от скуки – еще вчера по приезде узнали, что в селе ждут возвращения из похода Младшей стражи, а с ними, как доложил посыльный, прибывает новый поп, присланный из Турова взамен погибшего при нападении ляхов отца Михаила.

Ратнинские кумушки не знали, как им быть: то ли бежать смотреть, что там творится у Бурея, то ли проследить, зачем обормоты Корнеева примака Лёхи Рудного, оружные да с луками, прячутся по крышам. Бурей победил – зрелище, им предоставляемое, было куда более громким, ярким и неприличным.

– Не, Серафимушка, не понимают, пни стоеросовые! – Сучок развёл руками. – Ты, друг сердешный, святой жизни человек, даже староста, вон, церковный, а в пении не понимаешь! До Артюхи нашего тебе в этом деле, как до Киева вприсядку!

– Какого такого Артюхи? Сопляка что ль михайловского? – Бурей пренебрежительно махнул рукой.

– Ты, Серафимушка, рукой-то не маши! – плотницкий старшина подбоченился. – Сопляк-то он сопляк, но по песенной части дока! У него и пень запоёт!

– Да ну! – обозный старшина сплюнул.

– Вот те и ну! – не унимался мастер, – Я тоже немного умею!

– Вот и покажь! – хохотнул Бурей.

– А и покажу! – Сучок обернулся к холопам. – Глядите сюда! На руки! Левые на левую, правые на правую! Руку вверх тяну – громче орать, вниз – тише орать, совсем опустил – замолкни! Поняли?

Буреевы холопы, исполнявшие роль хора, сбились в кучу, как овцы.

– Поняли?! – рявкнул в свою очередь Бурей.

Холопы судорожно закивали головами.

– Начали! – Сучок взмахнул руками.

Холопы, кто в лес, кто по дрова, но громко затянули:

– Лутчее! – авторитетно заявил Бурей. – Хотя всё одно, как бараны блеют, тьфу!

– Дык, тяжеловато им, Серафимушка, божественное! – Сучок выпятил грудь, защищая своих певцов. – Кто ж так сразу? Сначала чего попроще надо!

– А чего попроще-то? Пущай это учат, а то поп новый едет! Кто не выучит – пришибу! – Бурей погрозил певцам кулаком. – А пока давай для лёгкости ещё дерябнем, Кондраш?

– Давай! – радостно согласился Сучок.

Так репетиция прерывалась несколько раз. Сизые от холода и страха хористы начали издавать уж нечто совсем невразумительное.

– Хрр, Кондраш, совсем бараны! – Бурей сплюнул. – Бей их не бей – чурки стоеросовые!

– Не, Серафим, говорил я тебе – тяжело им спервоначалу эдакое божественное! – Сучок почесал плешь. – О! Вспомнил! Есть одна песня – в самый раз попа встречать! И простая!

– А ну, слушать Кондратия Епифановича, одры ненадобные, в зад вас и перед! – обозный старшина скорчил совершенно зверскую рожу. – Кто не выучит – ртом у меня срать будет!

– Серафимушка, ты охолонь, – Сучок положил руку на плечо друга. – Ну, на кой они мне нужны, по шею обклавшиеся? Так в них божественное не влезет!

– Ладно, делай как знаешь! – Бурей махнул рукой.

– Значится так, голуби, – рожа Сучка так и лучилась приветливостью, – повторяйте за мной: «Отец Макарий на кобыле ехал карей…»

Новая песня холопам понравилась. По крайней мере, слова они разучили быстро.

– Ладно, теперь петь будем! – Сучок подмигнул сначала Бурею, а потом певцам.

– Погодь, Кондраш, – Бурей жестом остановил товарища. – Понял я, чего у тебя не до конца выходит!

– Да вроде до конца! – слегка обиделся Сучок. – В нужнике не засиживаюсь!

– Не, я про песню! – Мотнул головой Бурей. – Они ж половина не видят тебя ни хрена, вот и орут как попало!

– Верно! Повыше кудыть надо, – согласился Сучок. – А куда?

– А вон на курятник! – Бурей указал рукой на невзрачную халабуду, прилепившуюся к тыну. – Я спервоначалу сам влезу, а потом тебя втяну!

Обозный старшина подошел к курятнику и попытался забраться на крышу. Тщетно. Подлые руки и ноги что-то не очень желали возносить хозяина.

– Едут, едут! – раздалось из-за забора. – Михайловские! И обоз с ними! Громадный!

– А ну подсадите, обалдуи! – рыкнул Бурей.

Три холопа метнулись к курятнику, почтительно подхватили хозяина за задницу и перевалили на крышу.

– Теперь Кондратий Епифаныча! – распорядился сверху Бурей.

Те же холопы схватили Сучка в охапку, подтащили к курятнику, приподняли, а обозный старшина ухватил друга за шиворот и втянул на верх.

– Твою мать! – Бурей вытянул руку в направлении ворот. – К самому селу подъехали! Не успеем встретить! Давай, Кондраш!

Сучок взмахнул руками. Хористы загорланили кто «Тебе Бога хвалим», кто «Отец Макарий».

– Стой! – вопль Сучка перекрыл гомон ратнинцев сбегающихся к воротам. – Про Макария, етит вас долотом! На меня смотреть!

– Начали, в рот вам дышло! – рявкнул Бурей, увидев, что из проушин уже вынимают воротный брус.