Глава 11

Когда последнее слово его речи прокатилось по стадиону и с эхом вернулось, чтобы пробежать мурашками по спине, Романов обнаружил себя стоящим с выпученными стеклянными глазами над толпой. Он был уверен, что говорил не меньше получаса, но часы на табло ужали его речь в пять жалких минут. Он вспоминал, как что-то выкрикивал, надрываясь, как держался за края трибуны, опасаясь, что сила голоса бросит его вперед, как от ярости темнело в глазах. Теперь в горле саднило, воротник сорочки прилип к шее, и он понял, что скинул пиджак, но уже не помнил, как это сделал. Толпа внизу зашевелилась, люди поглядывали на проходы между сиденьями, тихо переговаривались и чего-то ждали. Он не мог понять, возымела ли его речь какое-то действие, различать лица ему все еще было трудно. Он точно знал, что где-то там вдалеке сидит Света, внизу стоят Борис и Петр Пиотрович, но все они были сейчас единым целым, организмом, требующим серьезного лечения. Он точно знал, как научить этот организм действовать во имя собственного блага. А если не получится научить, то всегда получится заставить. Табло часто замигало и опять озарилось его именем. Толпа дрогнула и качнулась. Романов с сипением вобрал воздух в легкие, чтобы крикнуть напоследок благодарственные слова, но тут зазвучала музыка, заскрежетал мегафон, и голос Воршоломидзе на весь стадион провозгласил:

— А тэпэр ярмарка!

Толпа радостно вздохнула, качнулась и разделилась на две половины, как яблоко, чтобы пропустить тележки с блинами, бочки с квасом и нарядных лоточниц с бубликами.

— Дэвушки, вныманиэ, — под навэсом вас ожидают пылкиэ и горячиэ… пончики от кондитэрской номэр пять, — запинаясь, выговорил Воршоломидзе. Было слышно, что он старается держаться бойко, но звук собственного голоса смущает его. — Мужской коллэктив кондитэрской номэр пять выбираэт только самыэ пышныэ… поздравлэния собравшимся. Вэсэлымся, вэсэлымся, чэстной народ… — грустно произнес почтальон.

Но люди справлялись без подсказки, атмосфера веселья, как невидимое полотно, ткалась сама собой. Из ниоткуда в небо поднимались воздушные шарики, малыши носились с розовыми факелами сахарной ваты и водяными пистолетами, тут и там поблескивали самовары, куда хватало глаз, разворачивались всё новые и новые лотки с вафлями и пряниками.

— Дэвушки, обратытэ вниманиэ, этот молодой человек ищэт партнершу для совмэстного бэга в мэшках, — продолжал нудеть Воршоломидзе.

Романов с недоумением следил за тем, как граждане, недавно внимавшие его словам, оживленно набрасываются на блины с пирогами, позабыв, что и находятся-то здесь только благодаря новому мэру. Сколько им ни дай — все будет мало, зло подумал Романов. Ему почему-то представлялось, что все угощения и развлечения были придуманы и подготовлены лично им. Лишь бы набить брюхо, а что с вами будет завтра? Вы избрали меня, но какую жизнь я вам готовлю, никому из вас не интересно, вы полцарства отдадите за медовую коврижку, — он мрачно оглядел сверху бурлящую ярмарку и начал спускаться с трибуны.

Романов прошел сквозь жующих и приплясывающих людей, как ледокол сквозь льдины, которые тут же съезжались обратно, пропустив железный клин. Никто не окликнул его и не заговорил с ним. Ничего, я вас воспитаю, вполголоса сам себе сказал Романов и направился к выходу.

Около павильона с тиром он увидел Воробья. Она сосредоточенно разворачивала петушка на палочке. Романов подошел и строго сказал:

— Здесь мы закончили. Я еду на работу.

Воробей непонимающе посмотрела на него, захлопав ресницами. Романов только сейчас заметил, какие они длинные и даже хищные, будто Воробей умеет поедать глазами небольших насекомых, как плотоядный цветок.

— Тогда я один, — сказал Романов, не дав ей ответить, и вышел через главный вход на улицу. Догонит, отчего-то был уверен он.

Это был не обычный кабинет, а кабинет-монстр, кабинетище. Осматривая просторную комнату, Романов расправил плечи, захотелось глубоко вздохнуть и даже подпрыгнуть, чтобы убедиться, что до потолка остается еще добрых три метра. Стены, отделанные матовыми дубовыми панелями, прерывавшими свой ритмичный бег к окну лишь для того, чтобы уступить место книжным стеллажам, казались бархатными на ощупь. Длинный широкий стол для заседаний и стулья с высокими спинками, поставленные друг на друга, были накрыты белой тканью и походили на заснеженный горный хребет.

Романов завороженно прошелся по мягкому ковру и ощутил закипающую радость. Именно таким должен быть ковер — глушить шаги и не отвлекать от работы. Именно таким должен быть рабочий стол — тяжелым, с массивными ножищами и толстой столешницей. Не стол — а постамент для памятника. Такой не сдвинешь, неловко вскочив. Как они были нужны ему все эти годы, которые он провел за работой — то на кухонной табуретке в ванной, спасаясь от пацанов, то на антресолях кафедры, где можно было уединиться и не слышать нытья студентов.

Романов подошел к окну. Между складских зданий схлестнулись три ветки железной дороги, по которым ползли разноцветные вагоны. Через стекло до него донеслись звуки неторопливой станционной жизни — свисток маневрового тепловоза, надрывное бормотание громкоговорителя, — и он почувствовал себя как дома. От квартала, где он провел детство, было рукой подать до сортировочной станции.

В угловой панели Романов заметил узкие створки, обещающие приятный сюрприз в виде потайного бара. Подойдя, он обнаружил, что прав, и тут же увидел, что и сама панель прилегает к стене не совсем плотно. Он надавил на нее, панель послушно отъехала, открывая небольшую комнату отдыха с пухлым диванчиком, узким шкафом, где белели выглаженные рубашки, и ванной комнатой. Романов с пристрастием оглядел себя в зеркало, тут же избавился от идиотского галстука в горох и скинул посеревшую сорочку. Наденем свежую. Потом он взял пушистый помазок и с удовольствием побрился. Да-да, господин мэр, никаких пропусков, его личную примету со щетиной никто не отменял.

Когда он вышел, снег на столе и стульях растаял, за окном стемнело, в кабинете горел яркий свет, за дверью слышалось звякание чашек. Через мгновение на пороге показался сосредоточенный Воробей с подносом в руках.

— Ужин, Дмитрий Сергеевич, — она поставила на уголок стола, уже накрытого накрахмаленной салфеткой, серебристый поднос с дарами ярмарки — пирогами, бутербродами, нарезанной на куски коврижкой и термосом с кофе. У Романова заныло в животе от запахов, но он решительно прошел к рабочему столу.

— Позже, — сухо ответил он. — Вам придется задержаться, будем работать, предупредите дома.

— Я уже, — сказала Воробей и раскрыла блокнот.

Романов уселся в рабочее кресло, приятно обнявшее его, как верный друг, прикрыл глаза и начал диктовать. Схема работы ясно вырисовывалась у него перед глазами, на карте боевых действий оживали стрелки и двигались сами собой, загораясь тут и там, обозначая стратегически важные сражения. Он запросил всю отчетность по продукции стекольного завода за последний квартал вместе с документацией о технологических процессах и рецептуре.

Что значит под грифом? Он обязан знать, как работает главное предприятие города. И Александрия Петровна пусть явится утром с готовыми ответами. Какова процентовка исполнения желаний, согласно плану остекления, где выкладки эффективности по районам? Какова регистрационная пропускаемость города в год? Ведется ли анализ пожеланий граждан, характера бонусов, типологии кнопок? Сведения о проживающих за три последних месяца — надо понимать, с каким контингентом имеет дело.

Теперь по городскому архиву: на некоторое время он переедет в его кабинет. Начнем с данных за шестидесятые годы XIX века. Через два часа они должны быть здесь. Главного архивариуса переместить вместе с архивом и организовать рабочее место в этом кабинете.

Да, немедленно связаться с управлением внутренних дел города. Как не имеется, а что же у вас имеется? Значит, с отделением, кто там главный? Сержант Петр? Все зовут Петруша? Хорошо, фамилию уточните. Приказываю лично заняться расследованием взрывов в историческом квартале. Завтра сюда с докладом о результатах.

Он говорил быстро, удивляясь, каким обстоятельным получается начало работы, как уверенно принимаются решения — никаких сомнений, уточнений и перепроверок, как бывало раньше. Голова работала четко, он заранее видел все последствия и даже знал, кто будет сопротивляться, а кто, напротив, помогать. Правда, еще неизвестно, кто опасней. Вполне вероятно, помощников придется дополнительно изолировать. «Есть ли в городе тюрьма?» — подумал он и подошел к окну, за которым шла сортировка вагонов — два игрушечных локомотива играли в пятнашки с длинным разноцветным составом.

— Есть, — звонко сказала Воробей.

— Что есть? — не понял Романов.

— Тюрьма, — улыбнулась она. — Только маленькая, один начальник, один охранник, — она пожала плечами. — И одна собака!

Романов одобрительно кивнул.

— Кстати. Со следующего квартала откроем биржу труда. Никаких больше назначений от личного фонаря Доезжак, всё согласно потребностям города и профессиональной подготовке приезжих. Даже странно, что посещения города никак до сих пор не связали с его нуждами. Ведь возможны сезоны сантехников, фестивали торговых работников и месячники пекарей! — Он весело рассмеялся. — Обязательно устроим день архивариуса! — Видимо, последнее он произнес вслух, потому что глаза Воробья округлились, а длиннющие ресницы захлопали. — Шучу! — потрепал ее по плечу Романов. — Так, теперь последнее, но в работу пустите первым, — приказ о временном запрете на въезд.

Он хлопнул себя по коленям и встал.

— Все оформить и спустить по инстанциям. Какой у вас тут порядок?

Он вдруг раскатисто рассмеялся:

— А впрочем, какая разница, мы свой порядок установим. Всё здесь переворошим, всё!

— Прессу на какое время вызываем? — быстро спросила Воробей, продолжая строчить, не поднимая глаз.

— Какую еще прессу? Куда? Зачем? — удивился Романов.

Воробей посмотрела на него с недоверием.

— Проинформировать население, осветить событие и дать верное толкование, — протараторила она, будто маленький телеграф отбивал телеграмму. — Электорат сложный, суеверный и отчаявшийся, необходимы связи… — Она помедлила, пытаясь угадать настроение Романова. — С лидерами мнений, — с легкой вопросительной интонацией закончила она, глядя в непроницаемое лицо Романова.

«А она, между прочим, права», — отметил про себя Романов. Об этой стороне дела он совершенно не подумал.

— Пока отложим на сутки. Нужно начать, прежде чем что-то там освещать. Приступайте к оформлению, после отпущу вас отдыхать. И вот еще.

Он взял со стола лист бумаги, сделал быстрый набросок:

— За центральной площадью справа есть проходной двор, там в углу, листвой завалено, — он сложил и передал листок Воробью. — Я хочу, чтобы этот предмет принесли сюда.

Когда Воробей закрыла дверь, он прошелся по кабинету, потянулся, взял со стола рассыпающийся в руке капустный пирог и жадно съел его. Кофе в термосе уже остыл, но он выпил две чашки разом. «Сейчас привезут документы и начнется самое интересное, — потер руки Романов, — а пока подождем». Он прошел в комнатку отдыха и, не включая света, завалился на диван. Усталое тело благодарно отозвалось, он на несколько секунд прикрыл глаза и тут же провалился в сон.

Проснулся Романов от глухих ритмичных ударов за стеной. На улице было светло, спросонья ему даже почудилось, что кто-то пытается взять штурмом его каморку, тараня дверь бревном. Он вскочил и толкнул дверцу, но та не поддавалась. Романов еще раз подергал ручку, повозился с замком, а потом с силой двинул дверь плечом. Снаружи что-то с шорохом тяжело отъехало. В щель Романов увидел, как посреди кабинета грузного вида мужик в синей робе и ужасающе грязных сапожищах разгружает тележку со стопкой картонных коробок, не особенно церемонясь с ними. Жирная коричневая глина стекала с подошв на его ковер.

— Послушайте, любезный! — крикнул ему сквозь проем Романов. — Вы бы вытирали ноги, когда в помещение входите! Почему без доклада, кто вас пустил? И что вы здесь?.. — Романов протиснулся в кабинет и увидел, что комната заставлена высоченными рядами коробок, архивными картотечными ящиками и горой разномастных папок. По углам громоздились перевязанные крест-накрест стопки печатных листов, на подоконниках разместились желтеющие газетные пачки, а его стол завален длинными рулонами, по всей видимости картами. Страшный сон вместо сбывшейся мечты, мелькнуло у Романова.

— Вот ваши бумаги, раз вам так горит, а за людьми я бегать не нанимался! — отозвался мужик и ухнул очередную пыльную коробку на блестящий стол заседаний. — И архивариуса я вашего за одно место держать не буду! — рявкнул он.

— На пол, на пол ставьте! Что с архивариусом? — спросил Романов. Помощь Беган-Богацкого ему точно не помешала бы.

— Я с ним по-хорошему, а он кусаться, — обиженно сообщил мужик и поднял вверх замотанный платком указательный палец. — Историческая находка, созывай, говорит, сенсацию! — мужик махнул рукой. — Я вам тут кто, по-вашему? Сами ловите его по подвалам, — он толкнул скрипнувшую тележку и протопал к выходу, оставляя грязные следы.

Романов обвел глазами картонно-бумажный лес. Никакой системы в этом изобилии не наблюдалось. Завалить меня хотели, но мы еще посмотрим кто кого, упрямо подумал он. Старика ждать не приходится, значит, разберемся сами — надо лишь найти среди этой руды пару-тройку драгоценных листков с рецептурой стекла. «Десять лет в пыльных холодных архивных подвалах — это тебе не в роскошном кабинете с кофе и душем», — усмехнулся он. Последовательность действий виделась далеко вперед, каждый следующий рубеж весело сообщал о себе отбивкой звонка, как в кассовом аппарате. Он открыл наугад первую коробку, там оказались заполненные регистрационные бланки. Среди прочих мелькнула фотография Воробья, и он, не сдержавшись, с любопытством прочел ее карточку. Девочка, миленькая, ну и выбрала ты себе желание! Провести бы с тобой разъяснительную беседу, да жизнь сама справится с этим делом. Он вытащил карточку с незнакомым вытянутым лицом и поморщился, прочитав. Нет-нет, это невыносимая глупость, не сейчас. Перед сном он почитает обо всех и сделает соответствующие пометки.

Когда Романов аккуратно отодвинул бесполезные коробки, а к столу переставил стопки папок с отчетами рецептурного отдела завода и архив планов городской застройки, в окне показалась лохматая голова Кирпичика.

— Доброе утро, — негромко сказала голова.

— Ты откуда еще? — недовольно спросил Романов, сосредоточенно просматривая первую папку.

— Я снизу. На проходной не пускают, через дыру в заборе лез. Вас Степан Богданович просит срочно приехать. Вечером праздник, говорит, вы должны увидеть сами нечто «сугубо важное», — Кирпичик перегнулся через подоконник и ухватил кусок подсохшей уже коврижки со стола, обрушив пару газетных пачек.

— Все сугубо важное сейчас здесь. Не до праздников, — буркнул Романов, не поднимая глаз. — Не хочет помогать, так пусть хоть не мешает, — проговорил он. — Кыш, только шею не сломай, там высоко.

— Ошошо! — пробубнил Кирпичик с набитым ртом и пропал.

Романов успел просмотреть ровно одну папку и уже собирался открыть вторую, как в дверь постучали.

— На подпись, — прощебетала Воробей, заглядывая в кабинет.

— Сейчас отправьте и идите домой. Переведите все звонки на меня, я здесь до завтрашнего вечера, — Романов картинно щелкнул авторучкой и принялся проставлять свою ставшую вдруг размашистой подпись. — И, знаете что, заприте меня здесь, чтобы никто не заходил.

— А посетители? Там полный коридор. Ждут, — доложила Воробей и кивнула на дверь, — вот список.

Романов взглянул на него, там было не меньше пятидесяти фамилий.

— Откуда они вообще взялись? — присвистнул он.

— Так четверг же! — удивилась в ответ секретарша.

— Ну и что? — с вызовом спросил Романов. — По четвергам рыбный день?

— У вас прием населения с девяти, — невозмутимо ответила Воробей, складывая в стопки подписанные им бумаги.

Он представил, как собравшиеся за стеной просят его, убеждают в каких-то только им важных вещах, требуют каких-то немыслимых благ. И никто не понимает, что им нужно, все как один путаются в своих дурацких идеях и невнятных мыслях. Как вон тот с длинным лицом из коробки, как эта суетливая девочка Воробей.

— Ошибаетесь! — он принялся аккуратно вычеркивать фамилии одну за другой. — Приемный день теперь по понедельникам, — довольным голосом произнес он, выделяя каждое слово.

Спустя двадцать минут, в течение которых он, блаженно потягиваясь, бродил среди колоннады коробок, настраиваясь на долгую сосредоточенную работу, наблюдал, как состав с круглыми цистернами скрывается за седьмым цехом, а затем ни с того ни с сего сделал несколько отжиманий, разминаясь, — внезапно заговорил селектор, и Романов вздрогнул от металлического хриплого голоса, раздавшегося со стороны стола.

— Дмитрий Сергеевич, к вам посетитель. Я предупредила, что вы не принимаете, но он настаивает!

Романов отыскал самую стертую кнопку на железной махине и как можно четче сказал:

— Сегодня не приму. Назначь другое время, — ему стало жалко этих впустую потраченных двадцати минут тишины.

— Вам ясно, мужчина? Приходите в чет… в понедельник! — Воробей продолжала говорить в сторону, забыв отпустить свою кнопку. — Вы что? Вы куда? Вам плохо? — звук ее голоса оборвался, за дверью задвигали стулом, что-то уронили, и послышался звон разбитого стекла.

Романов распахнул дверь и увидел, как Воробей помогает подняться худощавому мужчине, прикрывавшему лицо руками. Посетитель был неожиданно босым и ступал, не замечая разлетевшихся по полу осколков стакана. Романов подхватил его под локоть и повел в кабинет, где усадил в кресло напротив рабочего стола. Мужчина промычал что-то невнятное и опустил голову к коленям. Романов вышел в приемную за водой, а когда вернулся, едва не выронил графин, — в кресле с победной улыбкой сидел его отец.

— Ну прости, старик, иначе к тебе не прорваться, — заговорил он. — Такой сторожевой пес на входе! Дерзкая, хотя и хорошенькая… — отец рассмеялся мелким тряским смешком.

Романов не мог ни разжать зубы, чтобы произнести хоть слово, ни двинуться с места. Отец сидел, широко расставив босые синеватые ступни и опустив руки на колени, как татарский хан. Одетый в белую рубашку и брюки цвета запыленной тыквы, он продолжал посмеиваться и в упор смотреть на Романова. Пальцы его ног неприятно шевелились.

Подступила тошнота, Романов понял, что сейчас потеряет сознание.

Сидящий напротив был совершенно чужим человеком, в точности повторявшим черты отца. Как в детском кошмаре, Романову захотелось закричать и проснуться. Но он только отхлебнул воды из графина и присел на ближайший стул. Его настоящий отец всегда был по-военному собран, сдержан, смеялся глухо, и смех его был похож скорее на тяжелый вздох. Романов не видел его лет двадцать, но даже в последнюю их встречу выглядел он гораздо старше, чем незнакомец, смотревший сейчас на него в упор. Четкость мысли и спокойствие уходили из Романова, как вода из наполненной ванны исчезает в водостоке.

— Хороший кабинет, — огляделся отец. — Только маловат! — усмехнулся он. — Самый большой тебе выбирали, а ты всю библиотеку Ивана Грозного сюда припер, — отец встал и, засунув руки в карманы брюк, покачался на носках, а затем подошел к окну. — Обзор — что надо, все владения как на ладони. Царские, стало быть, палаты. Отсюда руководить полагается, старик, а ты все за свое, за старое. За пыльную работу! — отец опять усмехнулся, стукнул ладонью по одной из коробок и смахнул с плеча воображаемую соринку.

— Да ты не тушуйся, Митя, тут, за этой макулатурой, должен быть коньячок, — в два быстрых шага он оказался у потайного бара, открыл его, ловко выудил пузатую бутылку и по-хозяйски разлил коньяк по рюмкам. На полировке стола для заседаний, не расплываясь, застыли круглые капли.

Романов молча подошел, залпом выпил, не ощущая вкуса. Отец никогда не называл его «старик» или «Митя», а всегда обращался к нему только «Дима», слегка подпрыгивая на звуке «м», что Романова раздражало. Он, наконец, осмелился поднять на посетителя глаза.

— Кто вы такой? — спросил он, глядя ему в лицо.

— Отэц! — тот вскинул руку с торчащим указательным пальцем, другой схватил рюмку и выпил.

Романов подумал, что хорошо бы сейчас врезать ему по морде и сразу в живот, как учил Макс. Но волна забытого детского страха перед этим сухим невысоким человеком накрыла его, оглушив. Собеседник примирительно выставил ладони вперед:

— Ну ладно-ладно, Сергей Альбертович здесь ни при чем. Это самая удобная форма для диалога с вами. Видите, вот уже и разговор завязался, — он перестал улыбаться, быстро пересек комнату и уселся в кресло за романовским столом, кивнув ему на место посетителя. — А то вытолкали бы, как иных прочих, с этим у вас теперь просто. Но время дорого, начнем, на подобные визиты у меня только тридцать минут.

Романов остался стоять на своем месте и негромко повторил:

— Кто вы такой?

Сидевший за столом, не слушая, продолжал.

— Кстати, вы могли бы и оценить мои усилия, ведь очень трудно воссоздавать облик. Ювелирная работа! Вот вы же подробностей не помните. Лицо, фигуру туда-сюда, но облачение, костюм, так сказать? Приходится изворачиваться. Скажем, вот ваша фотография в бумажнике. Она, во-первых, черно-белая… И откуда мне знать, какого цвета были эти брюки? А рубашка, вы в курсе тогдашних мод? А во-вторых, я не могу себе позволить выдумывать невесть что, — он встал из-за стола и показал на свои босые ноги. — Какую обувь тогда носили? Сандалии, может быть?

Романов вспомнил тот снимок, который носил в бумажнике — отец с матерью, снятые крупным планом, сидят на лавочке в парке. Коньяк наконец подействовал, оцепенение отпустило.

— Кто вы, к черту, такой? — его голос зазвучал ровнее.

Отец картинно поклонился:

— Я, Дмитрий Сергеевич, очень важная персона, я то, ради чего вы здесь. Я — душа этого города.

Романов молча слушал отзвук сказанных слов.

— Можно сказать, сущность, — отец вздохнул и подпер щеку ладонью. — Каждый раз нечеловечески трудно объяснять. Очень нервная работа. Приходишь, например, не травмируя, какой-нибудь посторонней продавщицей — не верят! Кста-а-а-ати, — неприятно протянул он. — Пробовал я с вами Мерилин, например, Монро. Но она вас так, я припоминаю, не шокировала. При том, что она, не обидь бог ее душу, давно того, а? Я вам, между прочим, жизнь спас, чтоб вы знали, — ворчливо проговорил он и ткнул в Романова пальцем. — Папаша-то ваш, здоровья ему крепкого, пока среди живых. А вы нервничаете.

Романов вдруг подумал, что вся эта история с мэрством его изрядно сбила с толку. Он совершенно расслабился и забыл, что, по сути, вышел на поле боя, где каждый шорох — знак опасности. И вот он, замечавший раньше каждый случайный взгляд, пропустил водородную бомбу.

— Вы, Митя, буду к вам обращаться по-свойски, не хотите закурить? То есть вы, конечно, не хотите, вы собирались бросить, и я вам охотно помог. Но вдруг сейчас вам это необходимо? — заговорщицки наклонившись к Романову, проговорил отец.

— Что значит «помогли»? — мрачно спросил Романов и тут же ощутил дикое желание закурить.

— А я имею на вас влияние. И на других имею, я здесь главный, — отец достал «Приму», и едкий дым сразу распространился по кабинету. Романов вспомнил прокуренную кухню, маму, поливающую цветы, отца, отгородившегося газетой, желтый пол и раскачивающийся от ветра фонарь за окном. Он зажмурился. Наверное, это и есть шок, отстраненно подумал Романов. Возьми себя в руки, соображай же, Романов, приказал он сам себе.

— У меня к вам дело, — продолжал отец. — Я дал вам кое-что, и теперь вы должны расплатиться.

— Расплатиться? — не поднимая на отца глаз, спросил Романов, крутя в пальцах рюмку и лихорадочно пытаясь просчитать, что делать. Какова игра, и что у него за роль? Вместо готовых ответов и блестящих решений он ощущал в голове звенящую пустоту, падал в глубокую яму, и не за что было ухватиться.

— Если вы, Митя, сейчас подыскиваете верное решение, то напрасно. Вы сейчас как пустой бидон, — вкрадчиво сказал отец и опять мелко рассмеялся. — Пусть ваша умная голова пока отдохнет. А то вы самое главное пропустите, — он легко поднялся и присел на край стола. — Скажите, кстати, как она последние дни, голова ваша? Светлая? Радует? — встревоженно спросил он тоном врача, изучающего симптомы. — Приятно видеть правильный ответ, не заглядывая в конец учебника? — он протянул руку, будто собирался погладить Романова по макушке. Романов автоматически дернулся. — Вы уже наверняка поняли, что кнопки здесь ни при чем, все это сказки для старушек? Всем распоряжаюсь лично я. А придумал я эти сказки только потому, что люди чудовищно глупы и никто из них не знает на самом деле, чего хочет. Некоторым людям нельзя давать то, чего они просят, они покалечатся, изувечат других и будут проклинать самый тот день, когда их желание исполнилось. А так они тысячу раз повторят задуманное, глядишь, и сформулируют получше и подумают подольше, а там и расхотят, прости господи. Но и, к чему скрывать, отчаянно забавно наблюдать, кто чего выдумывает, задорнее всякого цирка. Могу я вам порассказать… — Он уставился в окно, взгляд его затуманился. — Сейчас мы с вами чайку! — внезапно вскинулся отец, потер ладони и наклонился к селектору. Не нажимая кнопок, он произнес: «Воробушек ты мой, два чая с лимоном!»

В кабинет вошла Воробей с подносом, ее лицо было совершенно спокойно. Ничему не удивляясь, она поставила поднос на стол, улыбнулась Романову и молча вышла. Отец ухватил стакан в серебряном подстаканнике и сделал глоток, прищурившись от торчащей чайной ложки. Романов опять отвел глаза — было слишком похоже. Вместе с этим человеком, вместе с этой ложкой на него обрушилось все то, что он давно обернул мягкой тканью и убрал на самые верхние полки. Все унижение, все глухие разговоры с провалами пауз, стыдные и пекущие затылок объяснения, все планы побегов, вся эта многолетняя война без победителя.

— Я отвлекся, вернемся к вам, — отец с шумом отхлебнул из стакана. — Вы же всегда этого хотели, правда? Быть умным. Все знать. Видеть связи и понимать причины. Иметь дар, быть особенным. Чтобы отец перестал вас отчитывать за то, что вы пустое место, за то, что вы ничего не можете добиться. Не можете и не хотите. Так ведь он давно перестал. А вот вы все продолжаете, — голос отца зазвучал мягко и вкрадчиво. — Вон снова за старое, — отец окинул взглядом нагромождение коробок. — Опять хотите усердием взять, трудовыми мозолями, так сказать, осветить себе путь к истине. Вам же все дадено. Что же вам еще?! Нет, вам стыдно признаться себе, что вам хочется талант, вы успокаиваете себя тем, что всего-то хотите узнать, как он достался другому!

Романов наконец разозлился и с удовольствием огрызнулся:

— Послушайте, давайте без лекций. Вам, кажется, от меня что-то нужно?

— Сейчас вы все узнаете, — ласково проговорил отец. — Но еще раз постараюсь донести до вас мысль о том, что все происходящее с вами здесь, да и не только здесь, — не случайно. Все, обладателем чего вы стали, дано вам на особых условиях, которые диктую я. И мне приятно поговорить об этом, все-таки проделана определенная работа, — с едва слышным упреком проговорил он.

— И чем же я теперь обладаю? — спросил Романов, уже зная, что услышит в ответ, и почувствовал холод между лопатками.

— Вы получили свой талант, — отец демонстративно начал загибать пальцы. — Дар видеть причины и следствия, предугадывать события и немножко власти, которую так хотели. И да, чуть не забыл про мелочи — ректорство, всегда хороший кофе, а про сигареты я уже говорил.

— Я ничего этого не просил! — упрямо бросил Романов.

Его злость получила примесь стыда и неловкости, и оттого поднялась почти к горлу, ему хотелось заорать. Кто-то за секунду сменил правила игры, по которым он только-только приноровился играть и даже почти выиграл.

— Как же, как же! — встрепенулся отец. — Кое-что все-таки просили. У нас все документы в порядке, даже печать! — отец приблизился к колонне из коробок, проворно снял верхнюю и, быстро перебирая пальцами, выхватил из ее недр регистрационную карточку. — Вот: «ректор университета такого-то»! — махнул он бумажкой в воздухе. — Немного мелковато, но вас можно понять: выпады коллег и эти прилюдные расправы, коллектив ни в грош не ставит, студентки хихикают, друзья нос воротят — вы хотите отомстить. Приехать на белом коне и задать всем пороху, вполне человеческое желание. Я слышу о таких целую вечность.

— Это все какой-то бред, — произнес Романов и на секунду в самом деле поверил спасительному предположению, что все это злая шутка, неправда или сон, морок. Его опоили, отравили, и он видит несуществующих людей, слышит речи, которые ему диктует совестливое подсознание. Кофе с ядом, испарения от стекол в кабинете, заряженная пыль от архивных коробок? Да что угодно!

— Ну, может статься, что и бред, — добродушно усмехнулся отец. — Но это же ваш бред, персональный. Я работаю, так сказать, с материалом заказчика. Вам же известно, внутри у людей далеко не хрустальные дворцы, а темные сырые подвалы. Я много лет хожу по ним. Какая ирония, правда? Вы столько лет бродили по моим улицам в своем воображении, а теперь по вашим подвалам прогуливаюсь я. Вам выдано согласно запросу, — твердо закончил он. Лицо стало серьезным и опять пугающее похожим на отцовское. — Но оплата ваша пока не оформлена, вот в чем проблема. И на решение вашего вопроса у нас есть сутки. Мы подошли к главному.

У Романова похолодело в затылке, будто туда приложили горсть льда.

— Я вас слушаю, — проговорил Романов и вдруг, стоя на самой грани черной ямы страха, понял, что хочет услышать ответ, который станет разгадкой всего.

— Мне нужны вы, ваша благородная персона, — негромко сказал отец, взглянув на Романова исподлобья. — Ваша жизнь в долгосрочное, так сказать, пользование. Забираю я вас себе с потрохами, Митя, даже ножек с рожками не оставлю, — неожиданно закончил он.

Романов не смог выдержать взгляд его острых глаз.

— Вы станете моим «хранителем», — продолжал отец. — Хранитель — главный человек, мой помощник, проводник моих идей. Он — администратор людских желаний. Я их исполняю, администратор — следит за выполнением условий. Я бог — вы архангел, вы сторожевой пес — я ваш добрый хозяин, вы тряпичный король — я рука, управляющая вами.

Романов молча поднял на него глаза.

— Не обижайтесь, Митя, — отец наклонился к нему через стол. — В качестве платы за службу вы будете обладать абсолютной властью, стареть будете неторопливо, и есть вероятность, что станете счастливым. И, разумеется, сможете оставить при себе все мои подарки и попросить новые, если будете хорошо себя вести, — проникновенно сказал он.

— Я ничего не понимаю, — Романов пытался говорить спокойно. — Почему вам нужен именно я, с моими, так сказать, потрохами? С чего вы решили, что они так уж хороши? — Он посмотрел отцу в глаза и понял, что страх и тошнота никуда не делись.

— О, я долго подбирал кандидатуру. Ваше слабое место распрекрасно, такое встречается нечасто. Вам необходим талант, хочется быть особенным. И еще вы жаждете восхищения и послушания от других, — отец говорил страстно, и глаза его блестели. — С вашим желанием приятно работать, оно подходит для хранителя идеально! К тому же вы добродушны, мягки, обладаете чувством юмора, не любите идти на конфликт — бунтовать вы не станете. А вне этого города, боюсь, никакие блестящие перспективы вас уже не ждут. Вы провалились. Характера, чтобы добиться вершин упорным трудом, вам недостает. К тому же вы добродетельны, и всех ваших грехов — только лень. С таким набором Олимп не завоюешь. Без меня перед вами опять поплывут ваши серые будни. А здесь? Что вы получите здесь, вы только подумайте!

— Вам необходим безвольный слабак с манией величия, и вы отыскали его в моем лице? — поднял бровь Романов.

— Не совсем! — отец потер руки. — Кто, как не вы, знает о городе все? А ведь это моя биография, мне приятно работать с подготовленными кадрами. И бросьте кокетничать, вы не только получите способности, но и собственный полигон для их воплощения. Каждая человеческая судьба будет в ваших руках, и вы сможете направлять, указывать путь. У вас на глазах будут разворачиваться драмы, вы проследите за их счастливыми развязками. Вам не нравятся канцелярия с бюрократией? Долой их! Испытания вы прошли на отлично, ваша сентиментальность тает на глазах, с людьми и их мелкотравчатыми желаниями вы рассусоливать не станете. Вы показали, на что вы способны, и я с легким сердцем отдам вам бразды правления, — отец перевел дыхание. — Ну, что скажете?

— Скажу, что, очевидно, сейчас вы назовете свои условия? — проговорил с хрипом Романов. От обиды, какой-то детской досады, щекотало в горле.

— Они есть, вы очень прозорливы, Дмитрий Сергеевич, за что и ценю вас, — тоненьким голоском протянул отец. — Вы всегда будете находиться здесь и нигде больше. Никаких связей с родными и друзьями, для них вы умерли. И здесь никаких дружб или, не дай бог, любовей. Часы работы — вечность, выходные — сразу после. Увольнение — только по моему решению о смене хранителя. Вот как сейчас, — отец опять заулыбался. — Александрия Петровна, этот старый богомол в юбке, или, как вы остроумно называете ее, Ящер, совсем перестала меня развлекать.

Романов присвистнул, не скрывая удивления. Вот все и объясняется. Старушка всего лишь боится конкурента. Даже странно, что с ним обошлись так цивилизованно. Бедный, бедный Ящер…

— Да-да! — отец заметил гримасу Романова. — Старая карга занудна, как табуретка, мне нужен свежий воздух. Хотя когда-то не было лучшего помощника, чем Алечка. Пришлось даже порушить ее личную жизнь… Ох, как она негодовала! Вот вы не знали ее сто лет назад, дивного обаяния была женщина, дивного, — отец восторженно закатил глаза. — И как служила! А теперь устроила бунт — эта неблагодарная решила ставить условия МНЕ.

— Когда-нибудь вы также найдете замену мне, и меня спишут? — усмехнувшись, спросил Романов.

— Теоретически — может быть, — задумчиво проговорил отец. — Практически же я не вижу такого исхода. Я намерен дать новому хранителю больше свободы. Мне хочется начать другую жизнь — люди изрядно изменились, и надо все хорошенько тут перетряхнуть. Так что до пенсии у вас будет пара-тройка столетий, а там увидим, чего вы сами захотите. Но и списания не нужно бояться — после отмены договора, хранители продолжают жизнь, стареют и уходят, как все.

— Боюсь, мне придется отказаться, — помедлив, сказал Романов и постарался выдержать взгляд отца.

— Это уже не важно. Придется вас заставить, — отец поднялся и печально посмотрел на него. — Я ведь уже принял решение. Желание ваше уже исполнилось. И если кнопок действительно никаких нет, то бонусы и расплата тем не менее существуют, все имеет свою цену.

— И какова цена? — с вызовом спросил Романов.

— Ваши дети, что же еще. Ничего дороже вы не нажили. Я заберу их себе, а что будет с ними дальше — не ваше дело.

— Что вы хотите сказать? — оторопел Романов.

— То, что я хотел сказать, я сказал, думайте до полуночи, — отец звякнул стаканом, сделал последний глоток, взглянул на часы и поднялся. — После чего мое предложение теряет силу навсегда. К слову, даю вам фору на это время, пока можете пользоваться моим подарком. А чтобы вам было веселее, скажу, что вы были правы, и у вашего героя Ивана Андреича действительно получилось то, что вы предполагали. Шельмец выкрал, нагло уворовал свое желание без всякой расплаты у меня из под носа. Но, Димма, — протянул он совершенно по-отцовски, — для таких фокусов нужен фарт, везение и легкость, легкость руки, Димма, которой у тебя отродясь не было. Как я уже говорил, по экспериментальной части ты не спец. До завтра.

— Постойте! — нерешительно окликнул его Романов, сам не зная, что хочет сказать.

— До полуночи, Димма. В течение этого времени содействие во всем гарантируется. Пробуй свои силы, но глупостей делать не советую.

Около двери он вдруг помедлил, и, обернувшись, с неприятной чужой улыбкой произнес:

— Добрый день, Романов.