Книга: Аптекарь
Назад: 21
Дальше: 23

22

Прошло много дней, прежде чем Останкино узнало, что Каштанов продал пай Шубникову. Останкинцы поставили под сомнение правомочность самой продажи. После подписания акта о капитуляции Любови Николаевны пайщики, судили в Останкине, как будто бы договорились отказаться от ее забот совсем и навечно. Стало быть, Каштанов продал Шубникову простоквашу.
Сам Игорь Борисович никаких заявлений не делал. На вопросы, нередко и непарламентские, не отвечал. Но ходил кислый, будто скушал типографский шрифт журнала «Катера и яхты». Или поднял руку на младенца. А теперь опасался, что за него не станет молиться юродивый.
Горлопаны Шубников и Бурлакин поначалу прыгали и веселились, будто триумфаторы, пугали людей ротаном, сравнявшимся, по их словам, статями с псом сенбернаром, но потом пропали, не объявив останкинским жителям никакой программы. Да и имелась ли у них программа? По представлениям останкинских жителей, Шубников и Бурлакин были просто дурные. Сведущие люди, помнившие о кинематографическом образовании Шубникова, пусть и не получившем завершения и не увенчанном дипломом, знавшие и о затеях Шубникова с животными, называли его главным режиссером Птичьего рынка. Я, рассказывал уже, ездил однажды на Птичку с намерением поглядеть именно на Шубникова. Режиссером я его не ощутил. Но, возможно, я был невнимателен. Я увидел его артистом и вралем. Бурлакин удачно ассистировал Шубникову. Прибыль их торгового дома составила в тот день семьдесят пять рублей. Бурлакин служил в будние дни в некоей космической фирме и, если опять же верить сведущим людям, в присутственные дни хорошо ловил там мышей, проявляя себя способным математиком. Или физиком.
Что могла изменить в останкинской жизни перекупка Шубниковым пая?.. Впрочем, может, интригу с паем начала сама Любовь Николаевна? Известно, она сдалась на милость победителей. Сдалась-то сдалась… А вдруг только прикинулась разбитой в сражениях и теперь помышляла о реванше? Может, и Шубникова именно она склонила к перекупке, рассчитывая с помощью двух дурных голов все же осуществить свою миссию? Но я не верил в одаренность Шубникова и Бурлакина и полагал, что набор их шуток и желаний вряд ли окажется богатым. Да и наскучили бы им долгие игры с Любовью Николаевной. Но вот сама она?.. Вдруг Любовь Николаевна опущена в Москву навечно и неким веретеном обязана тянуть свои нити?
Неделю я был в трудах. А потом встретил дядю Валю на троллейбусной остановке возле кинотеатра «Космос».
Поздоровались.
– Автомат-то работает? – осторожно спросил я.
– Работает, – успокоил меня дядя Валя.
– Дней семь не заходил, все дела, – сказал я, как бы давая дяде Вале повод вспомнить для меня останкинские новости.
– Ну и зря, – кивнул дядя Валя, – пиво все дни хорошее. Такое пиво мы с Сережкой Эйзенштейном последний раз пили в Одессе, пока ассистенты коляску с ребенком по лестнице гоняли… «Тип-топ» называлось пиво. Еще от нэпманов…
– А что, Любовь Николаевна все еще у Михаила Никифоровича живет? – осторожно направлял я разговор.
– Надо полагать.
– И по городу гуляет?..
– Молодая, – сказал дядя Валя.
– А эти… Шубников с Бурлакиным?
– Их не встречал дней пять. Или шесть.
– А разве Каштанов имел право продавать пай?
– Не имел.
– А вдруг это Любовь Николаевна подбила Шубникова перекупить пай?
– Ну хоть бы и она, – сказал дядя Валя.
Дядя Валя, Валентин Федорович Зотов, никаких возмущений жизнью, явлениями атмосферы, поведением московских жителей или каких-либо залетных сомнительных существ не выказывал, в душе его, похоже, были тишь и безветрие.
– Валентин Федорович, – сказал я церемонно, – а акт о капитуляции Любови Николаевны вы не выбросили?
– Лежит в серванте, – сообщил дядя Валя. – Вместе с жэковской книжкой и облигациями.
– Копию с него снять нельзя ли?
– Зачем тебе?
– Ну хотя бы для того, чтобы понять нечто.
– Ответы на все, – сказал дядя Валя, – ищи в себе самом.
Мы миновали гастроном, перешли улицу Цандера и вошли в автомат. Пиво и впрямь оказалось удивительное.
– А я что говорил! – сказал дядя Валя. – Коли бы она сгинула совсем, завозили бы к нам на Королева такое хорошее пиво?
И он тихо отпил из кружки, кроткий и умиротворенный. Никаких бед, даже и небольших, для него и вовсе не существовало. Вдруг он поинтересовался:
– Слушай, говорят, эта… нечисть всякая, упыри там, вурдалаки… или болотные девы… и вообще всякая дребедень. Говорят, что они изнутри – полые. На самом деле так?
– Что значит – полые? – удивился я.
– Как труба, – сказал дядя Валя. – Сверху сталь или бетон, а внутри пустота. Или газ. Или вот как яйцо, только без начинки. Скорлупа, и все.
– Это вы к чему? Или про кого?
– Ну так… – сказал дядя Валя. – Вообще.
– Вы бы взяли сами и проверили.
– А вдруг она и не нечисть?
– Очень может быть… Это в разных региональных мифах и поверьях говорится, что интересующие вас личности – полые. Босх и Брейгель, например, использовали эти поверья.
– Вот видишь! – обрадовался дядя Валя. – Босх и Брейгель!
– Что же тут радоваться?
– Как что! Яшка Брейгель мне точно говорил, что они полые!
– Я имею в виду Питера Брейгеля Старшего.
– Ну и он… И старший… Питер… Петр Семеныч. И он на «Межрабпомфильме»…
– Хорошо, и Петр Семенович. А что радоваться-то?
– Радоваться тут нечему, – сказал дядя Валя. – Но если она полая…
– Вот вы и проверьте.
– Это Михаилу Никифоровичу было бы удобнее, – вздохнул дядя Валя. – Но с другой стороны… Если бы она была полая, стал бы Михаил Никифорович так долго терпеть ее в своей квартире?..
– Она ведь обязана его лечить.
– Пусть лечит… Но я на его месте отселил бы ее куда-нибудь в телефонную будку. Или в мусорный ящик.
И мне показалось, что относительно безветрий и застывших лав в душе Валентина Федоровича я ошибался. Некое усмирение, собственной ли волей вызванное или подсказанное чем-то, видно, произошло, но потухшим вулканом дядя Валя мог привидеться лишь легкомысленному исследователю. Может быть, дядя Валя делал вид, из каких-либо своих соображений, что он потухший и умиротворенный? Но ведь снова – «может быть». И о Любови Николаевне я подумал, что она, «может быть», прикинулась покоренной. Она прикинулась, дядя Валя прикинулся. Но зачем?
– Покупка Шубникова вас не расстроила? – снова спросил я дядю Валю.
– Мне на нее наплевать.
– Врете вы, Валентин Федорович.
– Что ты мне грубишь?
– А что вы стоите замаскированный, как Большой театр в сорок втором году?
– Ты видел Большой театр в сорок втором году?
– Не видел. Я был в эвакуации.
– Вот и молчи. И я не видел. Я тогда работал там. – И дядя Валя резко показал рукой на запад, за Останкинскую башню, в сторону Берлина.
– Шофером?
– Нет, – сказал дядя Валя. – У меня был личный автомобиль.
– Вас понял. Тогда Останкину нечего опасаться. Что нам какие-то Шубниковы с Бурлакиными. Или Любови Николаевны.
– Я справедливости хочу!.. – заявил вдруг дядя Валя.
И сразу же он будто бы расстроился из-за своих слов. Заерзал, засуетился, принялся оглядываться, искал в карманах двугривенные монеты и не находил…
Я вспомнил:
– Между прочим, Михаил Никифорович почти каждый день давал этой… Любови Николаевне… по рублю.
– Ну и что?
– Вы драмы Островского знаете?
– Ты еще не родился, а мы с Яшкой Протазановым думали, как переделать для Алисовой «Бесприданницу».
– Помните, как всякие негодяи у Островского скупают векселя должников?
– Ты что? – Дядя Валя задумался. – Ты считаешь, что Шубников выкупил у Любови Николаевны ее долги Михаилу Никифоровичу? Вот это поворот! – И он сокрушенно покачал головой…
– А могла быть Любовь Николаевна кленом? Или ольхой? – после паузы спросил я.
– Это ты к чему?
– Так, вспомнилось одно…
– По-твоему, она не полая, а ольха?
– Я вас спросил.
– Ладно, – сказал дядя Валя. – Пора нам с тобой разойтись.
– Такое впечатление, Валентин Федорович, что вы намерены вести партизанскую войну…
– Ничего я не намерен.
– И, видно, в одиночку. Это вы-то, сторонник общественных действий! Или вы для себя какие-то выгоды ищете? Корысть какую? И что-то задумали таинственное…
– Ты надо мной не издевайся! – возмущенно сказал дядя Валя. – Молод еще!
– Я не молод. И не издеваюсь.
А что я, собственно, пристал к дяде Вале? Что я хотел выпытать у него? И ради чего? Или ради кого? Ради себя?.. Но меня-то, похоже, отпустила Любовь Николаевна, я вспоминал о ней, но не ощущал ее ига. Из опасений, как бы не набедокурили Шубников с Бурлакиным? Возможно… Прежде дядя Валя всегда осаживал Шубникова и других вовлекал в прения с ним, сегодня же он о Шубникове с Бурлакиным ничего мне не разъяснил. А что-то знал. И можно было предположить, что Валентин Федорович принял решение, неизвестно какое и неизвестно чем вызванное, сам же затаился. Впрочем, все это было его дело, а нам и впрямь следовало разойтись… Но я напомнил дяде Вале чуть ли не с ехидством:
– Уриэрте-то все в Гондурасе.
– Это меня не касается, – холодно сказал дядя Валя. – Это их внутренние дела.
– А Шубников?
– Что Шубников? Оставь его. Он просто балбес. («Прыгающие глаза балбеса…» – вспомнилось мне.) И он – приблудный. Он жил как-то и у нас во дворе.
– Что значит – приблудный? – спросил я.
– Для Москвы приблудный. Не лимита, а так… Однако, если Шубников выкупил долги, тут ведь и кроме паев возникает анекдот… А? Но должен заметить, что и твой Михаил Никифорович хорош!
– А что?
– А ничего! – вдруг тонко, чуть ли не истерично вскрикнул дядя Валя. – А ничего! – Потом он опять успокоился. Присмирел. Сказал – Я ничего не говорил. Ни до кого из вас у меня нет дела. И я опаздываю в парк, на Лебединую площадку.
Лебединая площадка, или Лебединое игрище, или Лебединая стая, или даже Лебединое озеро, а по мнению посторонних прохожих, благополучных и семейных, склонных к тому же к банальностям, просто Плешка, была в Останкине местом знаменитым и согретым жизнью. Здесь, в Шереметевской дубраве, на аллее, тропинки к которой вели от детского пруда с лодками и каруселями, от беспечной возни и визга, мимо шашлычной, бильярдной и читальни, в сухую погоду, в милые летние дни, да и по весне и осенью, сходилось изысканное общество – все более люди бывалые и пожившие, часто и пенсионеры, бобыли и бобылихи, натуры неуемные, неспокойные и с затеями, в надежде устроить или изменить жизнь или хотя бы в компании и в беседе усладить душу мадерой, вермутом розовым и танцем. И уж точно – одолеть одиночество. Там музыка играла, магнитофон или баян, там водили хороводы или коварно сокрушали сердца расположенных к тому дам в роковых фигурах танго, там грезили в вальсах и играли в ручеек, там под гитары и мандолины басы тигриных тембров исполняли песни легендарного магаданца Вадима Козина и крымского кенара Евгения Свешникова, там чаще всего утомленное сердце нежно прощалось с морем, впрочем, без досад и после взаимных удовольствий. Однако порой возникали там и лебединые мелодии судеб. Вот туда и отправился Валентин Федорович Зотов.
Раньше к Лебединому игрищу он относился чуть ли не с презрением. Во всяком случае, высокомерно. Он и Игоря Борисовича Каштанова, не вышедшего возрастом, но залетавшего к лебедям в порывах к приключениям, стыдил при людях. Теперь же и сам поспешил в парк.
Назад: 21
Дальше: 23