59
По здешнему сентиментально-романтическому преданию гипсовая Грета, она же Девушка с Лещом, некогда была подругой домового Григория Николаевича, выведенного из Останкина из-за хронических инфлюэнций и скверностей натуры. А этот Григорий Николаевич, вспомнилось Шеврикуке, в клубные дни играл в стоклеточные шашки с Иваном Борисовичем, Велизарием Аркадьевичем и Петром Арсеньевичем. Иногда на пятаки.
Ну играл и играл…
Дуняша-Невзора, стоявшая возле Девушки с Лещом, изъяла из соображений Шеврикуки историю Греты и шмыгавшего мокрым носом Григория Николаевича. На Звездный бульвар с прошением о бинокле она явилась к Шеврикуке, несмотря на жару, в мантилье и в строгих темных одеждах, заставивших Шеврикуку заподозрить недоброе, возможно, и драму, происшедшую с Гликерией. Теперь же Дуняша была рабфаковка тридцатых годов, в дневные часы, вполне возможно, – вагоновожатая трамвая семнадцатого маршрута или же сборщица будильников напротив Белорусского вокзала. На ней были футболка в обтяжку (черные вертикальные полосы на белом), на крутых бедрах суконная юбка до колен, фильдеперсовые чулки, туфли на малом каблуке, удобные для передвижений по булыжным мостовым. Из-под берета опадал и возносился под берет же русый локон, наверняка сотворенный терпением бигуди. Футболку могли бы украшать значки, свидетельствовавшие о заслугах в делах Осоавиахима и ворошиловской стрельбы, но и без значков Дуняша выглядела крепкой и ко всему готовой, как ручная граната.
– То вырядилась в мантилью, – сказал Шеврикука. – А сегодня – будто довоенная Лидия Смирнова.
– Ну и что? – с вызовом произнесла Дуняша.
– Ничего, – сказал Шеврикука. – Мне-то что. Словно я забываю, что передо мной сударыня с вывертом.
– А кто нынче не с вывертом? – спросила Дуняша.
– И то правда, – согласился Шеврикука.
Действительно, кто из его знакомых сударынь осуществлял себя без вывертов? Если только гипсовая Грета с Лещом. Но и у той случались приключения.
У ребячьего пруда Дуняша предложила угостить ее фруктовым мороженым с палочкой, что Шеврикука и вынужден был исполнить. Разговор Шеврикука не начинал, он не ведал о степени сегодняшней осведомленности Дуняши и уж тем более о степени ее полномочий, полагая, что Дуняша догадается (или уже догадывается) о его затруднениях и облегчит или даже направит ход их беседы. Так оно и вышло.
– Да, – сказала Дуняша серьезно и, как показалось Шеврикуке, печально. – Мне известно… Я слышала… Гликерия была у тебя в Землескребе…
– Все известно?
– Что известно, то известно! – резко сказала Дуняша.
– Не горячись, – нахмурился Шеврикука. – Меня не интересует, знаешь ли ты, каким манером Гликерия проникла в Землескреб. А вот о сути разговора тебе известно?
– Я знаю то, что мне определено знать, – сказала Дуняша.
– Ну ладно. Ну хорошо, – кивнул Шеврикука. – А сегодня ты вышла с ее ведома?
– Да, – сказала Дуняша, – но без всяких полномочий.
– Что же Гликерия так тянет? – выказал недоумение Шеврикука. – Ко мне она являлась в самом что ни на есть нетерпении.
– Ты у меня об этом спрашиваешь? Или в воздух – для Гликерии Андреевны?
– У тебя, – сказал Шеврикука. – Гликерия обещала дать о себе знать через день. Через два. Тогда бы я задал вопросы ей. Она молчит, и было бы нелепо, если бы я в нынешнем случае пошел к ней. Не мне тебе объяснять. Но меня о чем-то просили. Ты сейчас без полномочий о чем-то договариваться со мной. Но ты с полномочиями нечто выведать у меня. Выведывай. Но сначала извести меня кое о чем. Почему Гликерия просто не уведомила меня: мол, так и так?
– Знаешь… – начала Дуняша, и в глазах ее Шеврикуке почудилась надменность. – Знаешь…
– Значит, во мне отпала потребность, ты это хочешь сказать?
– Нет… я так не собиралась говорить… – Дуняша будто растерялась. – Но сам посуди…
– Что произошло этакое, из-за чего Гликерия якобы перестала торопиться? Или какую силу обрела она себе в подмогу?
– Я не уполномочена сообщать тебе что-либо…
– Я уже слышал, – сказал Шеврикука. – Тогда зачем ты, да еще с ведома Гликерии, пригласила меня сюда?
– Я пригласила? – Синие глаза Дуняши-Невзоры сделались круглыми, и ресницы ее – лепестки васильков – захлопали. – Это ты направил ко мне сигнал, я из вежливости и откликнулась. Была в городе по делам, проезжала мимо Землескреба на троллейбусе, вспомнила о твоей просьбе, дай, думаю, выясню, чего он хочет…
– Вот, значит, как… – сказал Шеврикука. – И по каким же это делам?
– По многим. Ох, Шеврикука, если бы ты знал, по многим. И книжку покупала Гликерии Андреевне. Она ей срочно понадобилась.
– Какую книжку? – поинтересовался Шеврикука. – Если это не библиотечный секрет…
– А вот… – Левая рука Дуняши прижала к футболке плоскую сумку, способную, впрочем, вмещать в себя и предметы макияжа, и учебники, и деловые бумаги, и газовое оружие. Дуняша развела зубья полости и достала из сумки книжку. – А вот…
Обложка была не для лоточных развалов – бумажная, всего лишь двухцветная, но хоть глянцевая. Анна Суворова. «Затворницы и куртизанки». Судя по тексту и изображениям в нем, затворницы и куртизанки проживали в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях на северо-востоке Хиндустана в знатном слонами, боевыми петухами, дынями, набобами (навабами) и гаремами городе Лакхнау и говорили исключительно на языке урду. Нисколько не противореча привлекательному и даже благоухающему названию, сочинение А. Суворовой было востоковедчески-научное, с соблюдением роскошеств академического церемониального общения. Шеврикука, листая страницы, углядел в них слова «условные критерии дифференциации двух школ», «женская вещность», «стандартная коннотация элементов лексикона газели», «интеллектуальная изощренность бариками», и в нем возникло удивление нынешними читательскими интересами Гликерии. Но, может быть, Гликерия посчитала ради светских и служебных успехов вместе с пусанским диалектом корейского изучить и лакхнауское совершенство урду? Такое не исключалось.
Однако Дуняша позволяла ему книгу листать и рассматривать, терпеливо тратя время на его любопытство, и это обстоятельство дало удивлениям Шеврикуки иной поворот.
– По номиналу? – поинтересовался Шеврикука. – Или с переплатой?
– С переплатой, – вздохнула Дуняша.
– Так что же, – спросил Шеврикука, – Гликерия Андреевна нынче затворница?
– Затворница? Ты что!.. Какую чепуху ты несешь! С чего ты взял! – заговорила Дуняша, словно взволновавшись. Но было очевидно, что слова Шеврикуки не стали для нее неожиданностью. Да и не могли ею быть.
– Не затворница – и замечательно. – И Шеврикука протянул Дуняше книгу о тяжкой и благоароматной жизни красавиц Востока.
– Это ты из-за книги, что ли? Так, может быть, Гликерия Андреевна не только затворница, но и куртизанка? – И Дуняша рассмеялась.
Но смех ее получился несомненно нервический.
– Хорошо, – сказал Шеврикука, – она не затворница, ее интеллектуальная изощренность позволяет ей уделять внимание проблемам урду, ты без полномочий, а потому промолчим о Гликерии…
– Надо же! Затворница! И придет же в голову! – все еще восклицала Дуняша. И не убирала книгу в сумку.
– Как ваше Ателье?.. Или Агентство?.. Или Салон?.. Ведьм, колдунов и привидений… Или кого там… Ты рассказывала… Как оно-то? – спросил Шеврикука.
– О! Оно-то! Все кипит и бурлит! – воодушевилась Дуняша. – Вот-вот откроют… Именно на Покровке… Дударев обещает. Кубаринов, полпрефекта, перережет ленточку. И будьте милостивы!
– Дударев обещает… – задумался Шеврикука. – Он вам и ставки обещает?
– И ставки, и гонорары, и творческие подношения. В долларовой равноценности!
– Это замечательно, – порадовался Шеврикука за Дуняшу. – Сам бы побыл привидением. Но не просите… И Совокупеева Александрин кипит и бурлит?
– И она! Естественно! Твоя Совокупеева-то! Ох, и ловелас ты, Шеврикука! – И Дуняша пригрозила Шеврикуке пальцем. – Хотя у тебя теперь интерес к этой пройдохе Увечной Увеке…
– А Леночка Клементьева?
– Что Леночка Клементьева? – Дуняша отчего-то нахмурилась.
– Она ведь тоже самозванкой являлась на смотрины в дом Тутомлиных…
– Ходит, ходит. Совокупеева ее держит в руках. Но больно томная и меланхолическая. Царевна Несмеяна. Клиентов отпугнет. Или они у нее прокиснут. Однако говорят, и Несмеяны нужны.
– Что с ней? Несчастная любовь? Как у нее с Митей Мельниковым?
– А мне-то почем знать? – строго сказала Дуняша. – И тебе-то что?
– Да я так… – смутился Шеврикука. Но сейчас же и он стал строг. – Мельников квартирует в моих подъездах. Имею право любопытствовать о его затруднениях и душевных невзгодах.
Возразить чем-либо на это Дуняша не могла, но не было у нее ни лакомств, ни протухших овощей для угощений оголодавшего, но разъясненного любопытства Шеврикуки.
– А что Гликерии отведено в Агентстве? Или в Салоне? – спросил Шеврикука.
– Гликерия… Она… Она пока… – замялась Дуняша. И опять нахмурилась. Книгу о затворницах и куртизанках наконец решилась запереть в сумке. – Она, может быть, там сама по себе… У нее самостоятельная программа… Ты должен понять…
– Я понимаю, – кивнул Шеврикука.
– Что ты понимаешь! Что ты киваешь со значениями! – снова разволновалась Дуняша. – Что ты можешь понимать!.. Она… Гликерия Андреевна… Она…
И замолчала.
Скомканный стаканчик из-под фруктового мороженого она швырнула в урну, сама же резко отвернулась от Шеврикуки, будто не желала, чтобы он видел ее лицо и, возможно, повлажневшие глаза.
В пионерском пруду озорничала и безобразничала детвора, лишенная лагерного детства, шли на абордаж лодки и водяные велосипеды, но не было у берегов ни волн, ни ряби. И листья деревьев проживали в благонравии безветрия. А ногам Шеврикуки и телу его передались вдруг подземные гулы и содрогания горных пород. Но тут же они и стихли. Бурление страстей призраков и привидений Шеврикука ощутил в прошлый раз лишь на подходе к лыжной базе. От пионерского же пруда до лыжной базы пролегало версты две. Бурление страстей расползалось, а возможно, вздымалось и из глубин. Не расползется ли оно до Звездного бульвара и не потревожит, не огорчит ли Пузырь?
Впрочем, что ему, Шеврикуке, беспокоиться о нервных и нравственно-сейсмических состояниях Пузыря?
Женщина в его видениях, с золотой диадемой, в белых одеяниях, стояла в тоске (или в отчаянии) перед громадой чаши и молила о чем-то, Шеврикуке недоступном и неизвестном. Это он помнил.
– Клокотание котла у вас, мне известно, продолжается, – сказал Шеврикука. – Или это сплетни и преувеличения?
– Нет, – сказала Дуняша. – Не преувеличения.
Глаза ее снова были видны Шеврикуке. Они были сухи.
– Оно не захлестнуло волнами Апартаменты?
– Какие и захлестнуло. А наши… то есть Гликерии Андреевны… и те, что вокруг, пока нет…
– Вас все это увлекает, возбуждает или вы готовы бежать?
– Все, что наше, оно в нас.
– Хорошо. В вас, – согласился Шеврикука. – Тот монстр, врывавшийся к вам при мне, но не обремененный тогда формой или, напротив, удрученный тем, что форма ему не возвращена, я предполагаю, кто это, – он не докучает вам?
– Не говори о нем! Не называй его! – вскричала Дуняша.
– Я никого не называю, – сказал Шеврикука. – Ты все назовешь. Ты для этого и пришла сюда.
– Нет! Ты ошибаешься! Я никого не назову! Я ни о чем не уполномочена сообщать! – Дуняша-Невзора говорила страстно и чуть ли не с подвижническим пафосом, будто ее склоняли уберечься от огня в раскольничьем скиту, а она была непреклонна, или будто ей грозили пытками, а она никого не намерена была выдать.
– Тот монстр докучает вам? – проявлял настойчивость Шеврикука. – Он осаждает Гликерию и неволит ее?
– Не спрашивай меня! Я не отвечу!
– Ладно. Я все разведаю сам, – мрачно сказал Шеврикука. – Не надо было откликаться на мой вызов. Впрочем, и я хорош.
Страсти оставили Дуняшу-Невзору. Похоже, рабфаковка-сударыня не отказалась бы и еще от одного фруктово-мороженого подношения. И похоже, она ждала от Шеврикуки заявлений или успокаивающих деклараций.
– Я пошел, – сказал Шеврикука. – Счастливого бытия. И поклон Гликерии Андреевне.
Он повернулся и двинулся было к парковым воротам, но Дуняша чуть ли не прыжок к нему совершила, пальцы ее обхватили руку Шеврикуки. Пальцы ее были горячие, она заговорила торопясь:
– Шеврикука, голубчик ты мой, не обижайся! Не обижайся на нас! И на меня, грешную и лукавую, не обижайся! И на Гликерию Андреевну! Худо там, худо! Поверь, голубчик ты мой, Шеврикука!.. А теперь иди!
Получив установление «идти», Шеврикука остался стоять, а в путь – к содроганиям среды, амбиций и обстоятельств – отправилась Дуняша-Невзора. Минуты две Шеврикука смотрел ей вслед и, как ценитель, нередко увлекающийся, не мог не отметить, что сударыня, пусть и с вывертами, даже и в вывертах своих умеет показывать свои природные примечательности. И футболка, и юбка хорошо выявляли ее линии и возвышенности. Походка кариоки, видимо, показалась сейчас Дуняше неуместной, но все же кое-какие частности ее Дуняша проявила. «Ба! А туфли-то у нее стоптанные!» – расстроился Шеврикука. Впрочем, крупные ноги Дуняши, вспомнил он, всегда доставляли ей огорчения, утруждая и самую терпеливую обувь.
Разговор с Дуняшей Шеврикуку хоть и раздосадовал, но не удивил. Шеврикука знал Дуняшу всякой. Сама ли она установила себе задачи (с ведома или без ведома Гликерии) или же именно Гликерия указала, как ей себя вести и что говорить, она, можно было предположить, выложила то, что намеревалась выложить. То есть почти ничего определенного. Но она кое-что дала Шеврикуке понять. Улыбчивого задора, какого следовало бы ожидать из-за наряда удачливо-спортивной энтузиастки предвоенных лет («Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!..»), выказано не было, кроме как в словах о грядущем процветании Агентства, или Салона, или Студии на Покровке, а контрапунктом к наряду и облику ощущались в Дуняше напряжение и тревога. Может, и страх. Эти напряжение и тревога были в ней и естественными, и нарочитыми. Нарочитыми – по его, Шеврикуки, разумению. Возможно, он и ошибался. И был тем перед Дуняшей и Гликерией виноват. Но во всяком случае, книга А. Суворовой, якобы крайне необходимая читательнице из Апартаментов, была доверена любознательности Шеврикуки с очевидной охотой. Случалось, в куртизанки возводила Гликерию молва недоброжелателей и недоброжелательниц. Гликерия (при свидетельствах Шеврикуки) к шершавому шепоту этой молвы была холодна. «Затворницы и куртизанки». Даже если бы слово такое не произносилось и Гликерия имела видимые свободы, среди прочих и свободу передвижений, ее вполне могли упечь в затворницы. Шеврикуке были дадены намек и одно (коли намек правдив) из объяснений, почему Гликерия, посетив Землескреб, не давала о себе знать. Но будем считать – именно одно из возможных объяснений. О Чудовище-монстре, врывавшемся в присутствии Шеврикуки в Апартаменты и желавшем погубить Гликерию, Дуняша запретила говорить чуть ли не заклинающими вскриками. Но и в этом запрете для разумного была подсказка. Стало быть, монстр никуда не пропал и, скорее всего, усилился или даже укрепился в правах, а Гликерию осаждает и страшит. И под конец – выплеснуто: «Худо там! Худо! Поверь!»
Поверь! Призыв не напрасный! И нелишний.
И было произнесено: «Голубчик ты мой, Шеврикука!» Еще бы мгновение – и, не исключено, вырвалось бы: «Заступник ты наш, Шеврикука! Спасатель ты наш родимый!»
Но Дуняша, грешная и лукавая, знала, как и когда следует притушить фитиль.
Да так, чтобы завтра он воспылал вновь. А затем и вовсе бы разгорелся.
«Но стоптанные туфли, стоптанные туфли… Каблуки-то малые, а туфли стоптанные… Стоптанными туфлями она ведь никак не могла лукавить…» – подумал Шеврикука. И тут же явилось совсем косноумное: «А у тебя бархатный бант развязался!»
Что бы у них ни происходило и во что бы ни желали его сейчас вовлечь, ему, вне зависимости от всего, должно было непременно вызнать, какие нынче новости в усадьбе Тутомлиных на Покровке и на лыжной базе – месте летнего обитания призраков и привидений.
Слишком отвлекли Шеврикуку в последние дни от всемирных дел останкинские частности и сидения с бумажками Петра Арсеньевича.
Начать он решил с дома на Покровке.
