56

Унеслись от Шеврикуки и Пузыря возбужденные Сергей Андреевич, Крейсер Грозный, и его японский компаньон Такеути-сан, прошуршали по останкинскому асфальту колесами четырехосного прогулочного экипажа, унеслись в воодушевлении и надеждах.

«Экая у них телега несусветная! – подумал Шеврикука. – Впрочем, экземпляр опытный. Переоденут, переобуют. Научат летать, плавать и ходить под землей».

И тут же обругал себя: «Несусветный – это ты!» Что он приставал к Сергею Андреевичу? Что он насмешничал над ним? Что он припоминал слона, баборыбу и рекламации слоновщика-персиянина Аги-Садыка?

Из-за Векки-Увеки? Из-за нее?

И что он важничал? Что он хвастался? Чуть было не заявил: да что там Митя Мельников, да я сам, если надо…

Что он сам? Что он этакое может? Что он фанфаронит? Из-за чего?

Опять же из-за Векки-Увеки и букетов гвоздик?

Полноте, Шеврикука! Не стыдно ли нам?

Стыдно.

Две среды свиданий под маньчжурским орехом были отданы ветру и посторонним силам. В позапрошлую среду, по договоренности с Шеврикукой и при яростном ее желании, нежная девушка Векка-Увека согласилась (напросилась) иметь ознакомительное общение с кем-либо из Отродий Башни. К Векке-Увеке под маньчжурский орех должен был подойти (мог подойти) порученец Бордюра (не сам же Бордюр?). В том, что ему станет известно, случилось ли свидание удачным (и для кого удачным), Шеврикука не сомневался. А повидать Векку-Увеку, при любых поворотах ее жизнеустановлений, Шеврикука был намерен.

Не может быть, чтобы и до Увеки не донеслось о его новых значениях, а потому, несмотря на свои добычи (тут тебе и цветы гвоздики, и девятый черноморский вал, и занимательное знакомство с одним из Отродий), она вряд ли бы пожелала упустить из виду и из своих перспектив его, Шеврикуку.

Стало быть, он и перед Веккой-Увекой желал теперь важничать и форсить?

Да, признался себе Шеврикука. И перед Увекой.

И он уверил себя в том, что его расположение важничать, хотя бы и перед самим собой, нынче – оправданное и не постыдное. Произведя открытия, он ощутил себя мастеровым, исполнившим дело, к какому прежде побоялся бы подступиться (прежде он и боялся подступиться). Дело, на какое мало кто был способен из знакомых ему личностей. Естественно, он не уподабливал себя Даниле-мастеру, одолевшему камень. Но если бы он был тем самым полотчиком-паркетчиком, кого считал нанятым российский предприниматель Дударев, и выложил бы полы, какие не выкладывали и в Шереметевском дворце, с вензелями, цветными разводами, гербами, изгибами эмблеморавного змея Анаконды в углах, разве не имел бы он тогда право возгордиться или хотя бы возрадоваться, а затем уж и заважничать?

Имел! Имел!

И пусть думают о нем, что хотят (ему-то казалось, что думают уважительно, а иные смотрят на него и с опаской).

Таким прогуливал себя Шеврикука к Землескребу после собеседования с Крейсером Грозным и Такеути-сан.

Таким он существовал еще два календарных дня.

Таким он явился во вторник, в день Макрид, на деловые посиделки домовых, имевшие место в Большой Утробе. Явился непременным действительным членом.

Похоже, к Большой Утробе привыкли. Тем более что она была заброшена, как Мангазея. Ни овощехранители, ни попечители гражданских оборон ее не посещали и домовых не тревожили. Искания просвещенного приватизаторства к почившему бомбоубежищу пока никого не подвели. А если бы и подвели, то на тропинках искателей были бы выставлены лешие, тем и прежде нравилось уводить в буреломы купцов и предпринимателей. О музыкальной школе вспоминали между прочим. То ли починят ее к сентябрю, то ли не успеют. Вроде бы принимая во внимание июньский разбойный погром, за ущербы и на починки школе будет выдано от Пузыря. Но откроется ли сам Пузырь к сентябрю? Кто ведает… Завтра вон уже Илья Пророк. Можно было перезимовать и в Большой Утробе. Другое дело, что, собираясь в музыкальной школе на посиделки и ради ночных толковищ и развлечений, они, домовые, находились при культуре. Теперь они при ком? При людских убежищах, несброшенных бомбах, страхах, прикаменевших к бетонным перекрытиям, сдавленном воздухе отчаяния и вражды? «Э-э! – говорили терпеливые. – Не пустяки ли? Или всюду в городе воздухи лучше? Перебьемся. Здесь оборонный дух. А те, кто учинили погром музыкальной школы, сюда не совались и не сунутся».

По привычке Шеврикука не направился сразу в залу заседаний, где уже горели обязательные лучины. А определенный нынче расписанием в привратники-глашатаи Колюня Дурнев, Колюня-Убогий, зазывал его. В посиделочных сенях прохаживались курившие домовые, а на лавках у стен местились резервисты, такие же непременные для соблюдения церемониала и традиций, как и лучины. Шеврикуке вспомнился Петр Арсеньевич на последних посиделках в музыкальной школе. И он жался на лавке у стены, зная свое место в чиноположении, а вид имел совестливо-робкий и печально-ответственный. А его взяли и пригласили замещать Шеврикуку.

В ожидании звонкопригласительного колокольчика глашатая говорили все более о погоде. Нынче были Макриды, но ни капли не пролилось, облака плелись ленивые, осени полагалось быть сухой. «Как же, как же! Макриды, они случаются лукавые… – услышалось Шеврикуке. – Вот, помню, в тридцатом году…» «Богатства-то свои пересчитывали?» – поинтересовались за спиной Шеврикуки. Было установлено природой и ходом разнообразных жизней, что наиболее верными расчеты прибылей и достатков выходят в Ильин день. Впрочем, как и разорений и убытков. Удачливым и в пору снегов, и в пору ледоходов предназначалось восторженное или враждебно-завистливое: «Богат, как в Ильин день!» Сейчас же в сенях посиделок принялись обсуждать: чьи добычи и убытки полагается учитывать им, домовым? Их собственные? Или же заглядывать в бумажники, карманы и загашники определенных им в опеку квартиросъемщиков и их домашних? Склоняться стали к тому, что при нынешних положениях и относительных сословных послаблениях полезнее и исторически оправданнее шарить в собственных карманах и мусорных ведрах, а не соваться в чужие капиталы, давая им самостоятельное свободное развитие. «Лукавят, лукавят, – думал Шеврикука. – Сами-то хотя бы из любопытства непременно знают, у кого в квартирах копейки, а у кого голландские кредитные карточки…»

– …И у нас не одни бедняки. Вот к нынешнему Ильину дню, говорят, Шеврикука богат, – услышал Шеврикука.

– Что? – обернулся он.

– Шучу, шучу! – поспешил заулыбаться домовой с Цандера, вислоухий Феденяпин. – Но так говорят. Да и что же плохого, что Шеврикука богат в Ильин день? Пусть не чеками, не недвижимостью, но, может, чем и познатнее… – И вислоухий Феденяпин уважительно поклонился Шеврикуке. И замолчавшие было домовые почтительно поклонились Шеврикуке.

– Да мало ли что говорят… – смутившись, пробормотал Шеврикука. – Чушь говорят!..

– Но как же! А наследство-то! Наследство…

– Какое наследство?.. – вопрошал Шеврикука теперь будто бы в удивлении и с досадой.

Но тут зазвенел пригласительный колокольчик привратника-глашатая Колюни-Убогого. Действительные члены проследовали в конференц-отсек, резервисты остались исполнять свое сословное назначение в прихожей.

Бункер был важен, вместителен и угрюм. На председательском месте утвердился возвративший себя к посильной деятельности громкогласный Артем Лукич. Справа от него сидел утомленный в оборонных бдениях полевой командир Поликратов, квартальный верховод и домовой четвертой статьи, по-прежнему в темно-зеленом бушлате, наброшенном на плечи. А вот рядом с ним был усажен персонаж, в Останкино прибывший или доставленный. Он имел вид лектора или законотолкователя. В нем угадывалось присутствие знания, тонкости и глубины которого он мог открыть не во всех аудиториях. При этом казалось, что лектор или законотолкователь где-то служит, выглядел он чиновником из новых, коим рекомендовано носить очки в квадратной оправе и серые тройки с синими галстуками. Впрочем, на него взглянули и отвлеклись. Ясно: будет докладывать про Пузырь и мобилизовывать. А началась регистрация действительных членов. С шумом и бестолковщиной.

Шеврикука сидел молча, полагая, что его учуют и без выкриков. Был скромен и задумчив. И будто бы в задумчивости никого не видел. Но всех видел. И его все видели. И многие, похоже, как и шутники в прихожей, поглядывали на него с почтением. «Богат, как в Ильин день! – усмехнулся про себя Шеврикука. – Как же!» Почувствовал Шеврикука и взгляды стариков – Велизария Аркадьевича и Ивана Борисовича. Тепловой столб Москву не покинул, но оба старика, на манер аскета и верховода Поликратова, себя не щадили и поддерживали нарядами оборонное состояние духа. Иван Борисович снова был в ватнике, а Велизарий Аркадьевич, существо тонкое, почти кружевное, – в костюме из мешковины и бутсах британского победителя буров. И еще в конференц-отсеке пребывали домовые во френчах, болотных сапогах, штормовках и черкесках. Во взглядах Велизария Аркадьевича, к нему обращенных, Шеврикуке виделись извинительная улыбка и желание сообщить нечто. И, как и две недели назад, Шеврикука был готов услышать от Велизария Аркадьевича важное о Петре Арсеньевиче. Не то что был готов услышать, он жаждал услышать. Но понимал, что он, после недавних чуть ли не истерических вскриков Велизария Аркадьевича: «Не знал я никакого Петра Арсеньевича!» – к старику не подойдет. Но, может быть, теперь, узнав о новых значениях Шеврикуки, Велизарий Аркадьевич сам отважится на откровенности?

– Коллеги! – поднялся над столом Артем Лукич. – Нынешняя встреча вызвана особенным поводом. Заранее мы не назначали повестку дня. И словопрений не предстоит. Нам что-то сообщат. А мы это сообщение обязаны принять к сведению. Потом быстро проштемпелюем мелкие разности. Предоставляю слово Гостю-разъяснителю. Имя его называть нет обязательной нужды. Да, он оттуда.

И был кивок, несомненно, в сторону Китай-города.

Ничего интересного от Гостя-разъяснителя, укрывшего имя во мраке, а потому как бы и значительного, не услышали. Во всяком случае, не услышал Шеврикука. Служивый чин, возможно, из Обиталища, которого не только нечем занять, решил Шеврикука, но который, что хуже, и сам не знает, чем себя занять. Вот его и погнали по окраинным местам с сеансами вразумлений.

Гостю во вспоможение выдвигали грифельную доску с мелками и указкой, сам он показывал слайды и видеокартинки в подтверждение своих слов, а было скучно. Будто бы инкассаторам, собравшимся в выходные на охоту, показывали схемы производства смородиновой карамели. «Про Пузырь не будет сказано ни слова. И вы про Пузырь забудьте. И о нем, и о характере ваших действий вблизи него. Вам будут отпущены указания в надлежащую пору», – распорядителем останкинской жизни начал свое сообщение Гость. Суета вокруг Пузыря, ложные хлопоты и надежды, по его мнению, отвлекали останкинских домовых от их первонасущной задачи. Они посмирели, заблагодушничали, повернули носы к запахам гороховых супов, забыв о том, что существуют на линии огня. Всяческие концентраты им и так будут выданы в пакетах сухого пайка.

На грифельной доске воссоздавалась цветными мелками линия огня и наносились стреловидные направления предполагаемых ударов противников, вычерчивались и бастионы обороны. На слайдах же и в видеокадрах возникали затуманенные, а то рвущиеся и лопающиеся фигуры удивительных форм, цветов и линий, их бакалейщик Куропятов и тень чиновника Фруктова несомненно признали бы неопознанными объектами. Раздавались и звуки, и их Куропятов и Пост-Фруктов признали бы неопознанными. Впрочем, тень могла и не признать, проявив присущий ей научный скептицизм. На самом же деле Гость-разъяснитель демонстрировал запечатленные отдельные личности Отродий Башни. И даже отдельные эти личности были жуткие.

Да, в Останкине ведут сладкую жизнь, делят Пузырь, настаивал Гость, а враг не дремлет. Он лишь притаился, он как бы тоже занят приготовлениями к раздаче Пузыря, при этом распространяет слухи о том, что его якобы удручают Простуды и Лихорадки, сам же стремится к штурмам, а в худшем для него случае – к осадам.

Благодушия останкинских домовых неприятель несомненно добился.

А где проходит рубеж их обороны, на осыпающихся бастионах которой дремлют жующие в снах ломти Пузыря охранители? Здесь! (Указка ткнула в цветные линии на грифельной доске.) Северо-западное направление! Напротив Башни! Нет печальнее заблуждения! Но заблуждаются здесь, в Останкине. Конечно, не все. Там (опять кивок указки на юг, за Садовое кольцо, за Бульварное, в Китай-город) заблуждений нет и быть не может. А потому ошибки учтены и исправлены. Но в сознание останкинских домовых втемяшилось, что Отродья завелись на Башне, там расплодились, там проживают, там содержат удовольствия и размещают штаб. Столь превратное мнение, известно в Обиталище Чинов, разделяют даже действительные члены, что уж говорить о сидельцах на резервных лавках, или о дворовых, или о подъездных домовых? Будто не коснулось их Просвещение! Средние века! Домострой!

На самом деле так называемые Отродья заводились вовсе не в Останкине. Башня их приманила, для них на то были причины, и они устроили в ней служебные помещения для себя. И только. Они ставят себя выше всего и всех, а потому и объяснимо их желание расселить себя, хотя бы часть себя, в сооружении, наиболее в Москве поднятом над уровнем низких мест. Ко всему прочему, по понятиям Отродий, ими не скрываемым, именно в Останкине предполагается быть Пупу Земли. Или хотя бы – Москвы. Вы улыбаетесь, а некоторые из вас и смеются. Рад, что некоторых развеселил. Но Отродья не смеются. То есть если и смеются, то над нашим пониманием природных и исторических явлений. Пуп Земли – это, естественно, условность. У них мнения ученые, по их соображениям, нам недоступные. Они разумеют то, чего не можем разуметь не только мы, но и люди, их породившие. Происхождение от людей Отродья, правда, решительно и с издевками отрицают. Так вот, они считают, что всяким сложением – космическим, геоцентрическим, духообразующим, тектоническим и прочим – в Останкине есть то, что соответствует их самоутверждению и возвышению их в мироздании.

«Самое грозовое место в Москве – Останкино!» – с гордостью напомнил председательствующий Артем Лукич. Гость-разъяснитель его слов будто бы не расслышал, но на секунды задумался. Злодеев наших, продолжил он, по привычке мы называем духами, или Отродьями Башни. Некоторые из несведущих полагают, что они чуть ли не телевидийные дитяти. Увы, нет. А Духами, или Отродьями Башни, коли такие прозвища прижились, мы будем называть их и впредь. Даже если они и оставят помещения Башни. Их уже ввели в раздражение марафонские забеги к ресторану «Седьмое небо», с топотом, гиканьем, застольными размолвками, отбиванием матросской чечетки и звукомузыкой деревянных ложек. Хотя они и желают подчинить себе людей, гонор у них есть, а сил пока для этого нет, и даже угомонить высотных марафонцев они сейчас не смогут. Но уж если они и пожелают покинуть свои каморки в Башне, то переселятся куда-нибудь ввысь, их огорчило приземление Пузыря, они готовы были освоить и его. («А не посягнут ли они на Всемирную Свечу?» – пришло в голову Шеврикуке. Но Свеча в Останкине пока не воздвигалась…) Из Останкина, по достоверным наблюдениям, Отродья уходить не намерены. Им важно вобрать в себя чужие ресурсы и богатства. Домовые, они убеждены, им по зубам. И соблазнительно, ослабляя человека, проглотить и разжевать охранителей домашних очагов или же превратить их в своих мелких служек. А достояние же домовых, накопленное и сбереженное в веках, добыть и впитать в себя. По убеждению же Отродий достояние это, обладающее уже и чрезвычайными свойствами, в таинственном виде сохраняется именно в Останкине.

Шум сейчас же возник в бетонном бункере. «Где? Где в Останкине?!» – звучали выкрики.

Гость-разъяснитель язвительно усмехнулся. При этом ироническое чувство его предназначалось, скорее всего, не действительным членам посиделок, а поисковым агентам Отродий, и будто бы не исключалось присутствие их лазутчика в Большой Утробе. И еще можно было заключить, что Гость имеет допуск к трепетным сведениям и знает, что вековое сословное достояние в таинственном виде сберегается вовсе не в Останкине. Слушателям же, несколько оживившимся, он высказал предположение, что Отродья в своих предпочтениях Останкину опять исходят из неких теорий, по которым Останкино если не Пуп Земли, то непременно особенное место, или, может, котел планеты, или еще что, со сгустками энергетических, магнитных, световых, психических переплетений и бантами времени и пространства. «Но это, не надо заканчивать университетов, сами понимаете, мистика!» – заключил Гость-разъяснитель.

Он опять задумался и молча стоял минуты две. И тишина была, будто в черноте планетария.

Спохватившись, Гость принялся говорить о том, ради чего он прибыл. «Да, да!» – разволновался он. Указка снова ткнула в творения цветных мелков. Линия огня, линия обороны вьется исключительно против Останкинской башни. Это безрассудно. Это безграмотно и безрассудно! Если не сказать резче. Отродья лишь символически присутствуют на Башне. Они всюду! Они – во всем! Они – во всех! Они – в человеке! Они – в нас! Они, заявил Гость, и в уважаемом Артеме Лукиче, пусть Артем Лукич милостиво не обижается, они – в привратнике-глашатае, хотя тот и полуграмотный, они в нем самом – и Гость трагически ударил перстом себя в грудь. Поэтому держать оборону исключительно супротив Башни – дурь. С дурью разберутся. Его же миссия – взорвать благодушие, истребить примирительское отношение к разговорам о слабости злодеев и во всех востребовать к ответу оборонный дух. Да, он знает об утомлениях полевого командира Поликратова, да, он видит, что, судя по обмундированию, экипировке и телосложениям, многие предпочитают гибель, но не позорный плен. Тем не менее он обязан возбудить в действительных членах, не подавив в них дух оборонный, возбудить в них дух воинственный и победный. Их сословие узаконено и канонизировано, а Отродья и есть Отродья.

При этих словах Гость-разъяснитель пропал. Не было в бункере Большой Утробы ни грифельной доски, ни белых экранов или простыней, на чьих пространствах отразились указующие уколы и смутные видения неопознанных объектов.