29

Еще два сидельца в приемном покое были впереди Шеврикуки. «Назначили бы время, – ворчал про себя Шеврикука. – Как у людей на бормашину!» Но вот повлекли в кабинет Увещевателя и его.

Указали сесть на табурет и оставили в одиночестве. Увещеватель или убыл по необходимости сквозь стены, или был рядом и всюду, неслышный, незримый, но чуткий. Кышмаров не ошибся, да и не мог ошибиться, Шеврикуке приходилось выслушивать увещевания, и не раз. Но о всех прошлых случаях он однажды приказал себе забыть. Память о них и впрямь не держал в голове и во всей натуре. Но теперь, вопреки его постановлениям, воспоминания о неких частностях прежних случаев стали в нем возникать. Без явленного Шеврикуке Увещевателя лучины вокруг горели кротко и тихо, а может, и неохотно, и в полумраке стало Шеврикуке казаться, что он и не в Обиталище Чинов под Гостиным двором, а в чьем-либо логове или пещере. Метрах в трех перед ним лежал на полу или на земле лютый зверь, злыдень, волк, или рысь, или медведь, с соображением, что от него требуется, собеседники Увещевателей были ясны ему насквозь. Шеврикука задержал дыхание, ни единая мышца в нем не имела теперь свободы. Но вскоре он понял, что зверя живого к нему не приставили, а лежит перед ним медвежья шкура. Но и она могла ожить. То ли глаза Шеврикуки попривыкли, то ли подрос огонь лучины, но некоторые подробности наряда кабинета (конечно, не логова и не пещеры) он смог рассмотреть. Угадывались четыре стены или хотя бы панели, а прямо перед Шеврикукой, за медвежьей шкурой, и некий проем, то ли ниша, то ли углубление для трона или кафедры, то ли зев камина, то ли еще что. Прояснились и предметы, украшавшие парадную, как предположил Шеврикука, стену кабинета. А возможно, и не украшавшие, а служившие гербовыми знаками Важной Особы. Справа от проема на выбеленных холстах крепились три кочерги, слева – три печных ухвата. Над ними на полках либо на выходах досок из стен – чугуны для щей и каш, самовар и сбитенник. Возникла и некая мерцающая полоса, и в ней стало передвигаться смутное, серебристо-серое, изредка со взблесками разноцветья, похожее и на чашу, и на ендову, и на братину. Но сейчас же соображениям Шеврикуки о смутном, серебристо-сером положило предел явление Увещевателя.

Шеврикуке показалось, что Увещеватель выехал из темного проема, но вряд ли так случилось в действительности. Сидел Увещеватель сейчас в кресле перед медвежьей шкурой и перед Шеврикукой. Лучинам была прибавлена яркость, но светом управляли, и Увещеватель остался сидеть во мраке и неразличимости. Зато очевидным стало для Шеврикуки, что за спиной Увещевателя не было ни проема, ни каминного зева, а стояла белая широкоплечая русская печь, способная держать тепло в доме о трех покоях и возить на себе по воду к говорящей щуке пятерых Емель. «Со скольких таких печей я сваливал дремлющих нерадивых хозяев-балбесов», – пришло в голову Шеврикуке. Ничего глупее вспомнить он не мог.

А на медвежьей шкуре лежали теперь вилы, топор, пила и наточенный кухонный нож.

– Ну-с, братец, – произнес Увещеватель. И замолчал. Молчал он долго.

Шеврикуке почудилось, что на печи нечто возвышается. И он знал, что там и впрямь нечто возвышается. Однако увидеть это нечто он не мог. Его коробила, мяла, мучила мысль о том, что он догадывается о назначении этого нечто, и о том, что оно сцеплено сутью с чрезвычайно важным и для него и для всех, почти что догадывается, и вот-вот догадается и отыщет название или имя, но его догадки и муки ускользали в никуда, оставляя его с ощущениями бессилия, немощи, незнания и невозможности знания.

– Ну-с, братец, – опять произнес Увещеватель. И опять замолчал.

Можно было подумать: он просматривал историю существования Шеврикуки (для него – историю болезни, нравственной и дисциплинарной, останкинского домового-двухстолбового), все, что копилось об этом бестолковом упрямце в коробах и дубовых колодах. («Копится, копится, неизвестно где! Но копится». Как же, известно где!) И вот это накопленное, собранное пчелками-шишами когда по полглоточку, когда по глоточку, когда по ушату, когда по вороху, было сейчас слито, склеено, сдавлено и подано для скорейшего ознакомления его Значительности, Важной Особе, возможно, утомленной повседневными подвижническими занятиями. «Утомленной, ладно, – подумалось Шеврикуке. – Главное, чтобы не удрученной и не раздраженной… А то, что листает наспех, это, может, и к лучшему». Но Увещеватель ничего не листал. Высветленные на мгновения руки его были пусты и спокойны. И это не были руки старца. Лицо же его показалось Шеврикуке старческим. То есть именно показалось или старческим соткалось в воображении, увидеть лицо Увещевателя Шеврикуке не было дано. Глаз его ему точно не открыли ни разу. В секундных перетеканиях световых пятен возникали лишь космы или лохмы бледно-серых волос (а может, и седых?), космы же бровей, нос картофелиной, большой рот в кущах усов и бороды, острые, без мочек уши. Увещеватель был, несомненно, заросший. Что-то в нем есть от льва, вообразилось Шеврикуке. Световое пятно повело взгляд Шеврикуки вниз. «Неужели в бурках?» – чуть было не обрадовался Шеврикука. Нет, на ногах Увещевателя были тапочки. Войлочные, не первого сорта, подшитые сукном или байкой, без задников, с тесемками, стягивающими подъем. Такими тапочками снаряжали в путешествие по останкинским паркетам посетителей славного музея творчества крепостных. На босу ли ногу, на вязаные ли носки, а может, все же и на бурки были натянуты тапочки, Шеврикука разглядеть не мог. Зато он сообразил, что левый тапок завершает правую ногу Увещевателя, а правый соответственно левую. «Это же лешие так фасонят! – удивился Шеврикука. – Неужели он выбился из леших?»

– Ну-с, братец, – в третий раз произнес Увещеватель и словно бы отодвинул от себя бумаги, в коих отпала нужда. Но никаких бумаг не было.

Теперь он заговорил. И надолго. Шеврикука был готов к тому, что услышит стенобитный глас (может, и с хрипотой от состоявшихся уже увещеваний), глас разгневанного, аки льва, начальника, призванного вразумлять, стыдить и взыскивать. А Увещеватель заговорил сонно и как бы с ленцой. И будто бы он страдал астмой, трудно дышал и сдерживал кашель. И уж совсем в противоречии с направлением собеседования в кабинете то и дело звучал смешок Увещевателя. Иногда приглушенный, иногда словно вызванный цирковой репризой. Услышав хихиканье Увещевателя, Шеврикука взбодрился. Важная Особа-то, видно, успела сегодня заскучать и теперь пожелала вести разговор на веселый лад. Но огорчительно быстро Шеврикука понял, что смешок никак не соответствует сути произносимых Увещевателем текстов и не окрашивает их, а скорее всего, имеет происхождение нервическое. Или в нем, Шеврикуке, содержались аллергены (по-людски), вызывавшие трудное дыхание и нервический смешок. Пока он все это соображал, увещевание продвинулось от общесословных ценностей и достижений к истинным правилам твердости и вот-вот должно было, соединившись с вразумлением и бичеванием, обрушиться на отдельную, изъятую из всецелого благоприличия, личность. На него, Шеврикуку. Шеврикука напрягся, тормошил в себе адвоката, пытался в себе же отыскать или разбудить благосклонных к нему присяжных заседателей. Но ожидаемого обвала яри на его, Шеврикуки, личность все никак не происходило. «…Терпение растягивается на десятилетия, – уже бубнил Увещеватель, – в ожидании, не откроются ли наконец в том или ином доможиле дарования, не смягчатся ли нравы, не воспоют ли добродетели…» Эта катаемая из года в год фраза могла быть применима к любому домовому. Действительно, по давним установлениям полагалось не спешить, увещевать без сдирания шкур, до пяти раз, в надежде, что дарование раскроется, а посредине шершавых листьев лопуха засияют васильки. Но терпение истреплется, напомнил Увещеватель, буде окажется детина непобедимой дурнонамеренности, свирепый до драки, скорый на скандалы, охочий до авантюр и безобразных помыслов, для которого увещевания, что пряник вяземский. Шеврикука нисколько не обиделся на детину, детина так детина, и все слова, приложенные к детине, его не напугали, ими опять же корили многих, а следствием их опять же могло быть лишь умеренное наказание. Либо назидательное попечительство благонравного. Либо временное сидение на месте службы без права выхода за пределы. Или, пошло говоря, – домашний арест. «Это ладно!» – заблагодушествовал Шеврикука. Но тут же и встрепенулся: а возьмут и назначат ему в попечители и опекуны прохиндея Продольного, он теперь в благонравных! Нет, уж этого не надо! Придется писать протесты и челобитные!.. Увещеватель продолжал неукоснительно тянуть льняную нить устыжения не оправдавшего надежд. Подхихикивал. Тогда слова его будто прыгали. «А ведь голос-то его знакомый… – стало являться Шеврикуке. – Если бы не эти подхихикивания и кашель, я, может, и отгадал бы его…» Увещеватель между тем дотянул до неустанных, вечных и благонаправленных трудов, коим не способствует упомянутый детина. Пошли слова о всяческих грехах и слабостях, свойственных, впрочем, не одному лишь нашему детине. О пронырстве, в частности, ложно развитой любознательности, вынуждающей совать нос, уши, глаза, руки и еще что не надо в запреты и в зазамочья, о неуважении ко многим, расположенным над ним, об увлечениях сладкими страстями (тут звуки снова запрыгали в хихиканья, Шеврикука даже отчасти обиделся, в смешке заросшего Увещевателя, пусть и нервическом, ему учудилось ехидное сомнение), об удручающих связях с неположенными предметами, существами и воздушными образованиями. Конечно, все это может быть вызвано, заметил Увещеватель, чужими наущениями, кознями незримых и бессовестных врагов, но… «Пошел бы он подальше! Надоел! – осерчал Шеврикука. – Этак он спровадит меня в блудные дети, а там уже пахнет не только попечительством и домашним сидением! Нет, хватит! Надо прекратить его слушать!..» И он опустил веки. А вскоре пребывал и в полудреме. Тем более что сегодняшнее увещевание можно было признать и добросовестной колыбельной. Пассаж Увещевателя о нарушениях заветов предоставленных предков вызвал в Шеврикуке лишь вялое движение мысли. Обычно же эти канонические слова взвинчивали его. Что это за предоставленные предки? Кто их предоставил? И зачем? Или тут вцепилась ошибка, какую никто не вправе истребить? Может, не «предков», а «предками»? Может, не предков предоставили, а предки сами предоставили заветы? Хотя опять же как это – предоставить заветы? Недоумения Шеврикуки натыкались лишь на невнятные ответы и на кивки в адрес каких-то ученых мудрствований с комментариями. А кто-то посоветовал Шеврикуке зашить рот или хотя бы держать между губ палец. А теперь после знакомого пассажа Увещевателя Шеврикука задремал глуше.

Разбудило его слово «предосудительно».

– Предосудительно ли совершать… – размышлял Увещеватель. – Многие могут назвать эти деяния предосудительными…

«Что, что предосудительно?» – взволновался Шеврикука. А он уже сообразил: колыбельная отзвучала. Голос Увещевателя его более не укачивал.

– Предосудительно ли возомнить себя неким творцом или хотя бы начинателем и новоделом, создать тень-привидение утомленного жизнью чиновника Фруктова и заставить ее гулять по зданию…

«Не возомнил я! Мне и в голову не приходило возомнить! Я так… Пошутил…» – готов был начать защитительную речь Шеврикука. Но Увещевателю, оказалось, не нужны были его оправдания и объяснения, или пока не нужны, он продолжил:

– Интерес к привидениям в рассматриваемом случае вообще чрезмерен. А не вреден ли он? Не пагубен ли? И не была ли безрассудным нарушением приличий пролаза на смотрины дома Тутомлиных, расположенного, заметим, в историческом отдалении от Останкина?..

– Тут любопытство… – принялся бормотать Шеврикука. – Именно ложно развитая любознательность…

Но Увещеватель не пожелал слушать его бормотания.

– А история с Тродескантовым. Гибель или исчезновение честного и трудолюбивого домового Тродескантова при исполнении тем, обратим внимание, дежурных занятий… Не предосудительно ли в ответственную пору угрозы со стороны наглых зломыслителей…

– При чем я и Тродескантов? – искренне удивился Шеврикука. – Я тут ни с какого бока ни при чем!

– А потакание безоглядной похоти ученой дамы Легостаевой, направившее женщину в известное положение?.. Хорошо ли это? Праведно ли? Или противоестественно? И нет ли тут легкомысленного выхода из круга оправданных полномочий?..

– Я же по Перечню услуг. Я ее не вынуждал, а по ее заявке… И если возникнет младенец, то он от Зевса. Или от следователя из крепости… Или еще от кого…

– И можно ли назвать прилежным и соблюдающим радетельные нормы труженика домосодержания, если он обижает своего же квартиранта Радлугина и даже издевается над ним, в частности, из-за того, что тот норовит проявить себя добродетельным гражданином? И не печально ли становится оттого, что некто, как бы прикинувшись представителем уважаемых структур, обременяет солидного человека дилетантскими поручениями, да еще и заводит странное «дупло» из странного существа подозрительного происхождения, с дурной легендой и раздражающим именем?..

«Так… – протянул про себя Шеврикука. – Приехали и к Пэрсту-Капсуле…»

– А приступы безрассудства и честолюбия или гордыни, подтолкнувшие к доверительным отношениям с Отродьями Башни, и одним из самых ловких, назвавшимся Бордюром, и опасными исполнителями типа Б. Ш. или М. Д.?.. И это в пору, о какой лучше не говорить…

«Так… – только и мог повторять теперь Шеврикука. – Так…»

– При этом очевидно и стремление пробиться в коммерческие дела под видом якобы паркетчика, и уже обещаны за заслуги месячный оклад в сорок пять тысяч с индексацией и катание к местам якобы паркетных настилов в автомобилях иностранных пород…

«Мало ли чего наврет Дударев! И не слышал я пока о сорока пяти тысячах и катаниях!» – хотел было заявить Шеврикука, но сразу понял, что в возражениях его нет смысла. Не слышал («пока»!) и никогда не услышит.

– Коммерции и добывание пустых средств можно было бы объяснить пагубным влечением к известной особе, но вроде бы подарки, побрякушки и цветы более не нужны, вроде бы с известной особой происходит разрыв… Не так ли? А? Значит, страсти и пороки могут устремиться и к иной, не менее пагубной цели…

«Пожалуй, хватит. Можно ведь и оглашать конец. Что далее утруждать себя. Все ясно…» – уныло, обреченно думал Шеврикука. Выходило, что он был не готов к этакому протеканию разговора. Самонадеянным растяпой отправился в Китай-город. Но если бы и был готов к разговору, что бы изменилось? Ему бы теперь горевать о себе, а он начал досадовать о том, что не отладил неисправные контакты в светильнике Бабякиных на пятом этаже и может случиться замыкание. Обещал отладить и не отладил. И Пэрст-Капсула потеряет без него кров. Хотя Пэрст небось не пропадет…

– Шеврикука… Шеврикука… Имя-то откуда возникло?.. Ах да, помним… Лет полтораста назад в Капельском переулке между Мещанскими, Первой и Второй, стояло деревянное строение в один покой, проживал в нем землемер Шеврикука Николай Андреевич с домочадцами. Был там, естественно, домовой. Имел право называться Шеврикукой, коли б захотел, отменив прежние имена… Или вот. В полесских землях в мокрых местах водятся куки. Кукиш изобрели вовсе не они, не они… И появлялись там иногда, утверждают иные, шеврикуки… Будто бы домовые, может, на кого-то обиженные, может, на хозяев или еще на кого-то, и вот будто бы ушедшие погулять рядом с куками… А? Возможно и такое, почему нет? Погуляют, насладятся, обиды в них угаснут, и опять – домой, к делам… А? Или не так?

Если бы Увещеватель и ждал теперь слов Шеврикуки, Шеврикука разъяснять ему что-либо не стал бы. Но Увещеватель опять говорил сам с собой.

– Кука… Кука… Или скука? А? А может быть, и скука… Наша участь – бесконечность повторений сходных происшествий… Не это ли рождает скуку и хандру?.. А? Н-да…

Увещеватель вздохнул. И замолчал. И его участью, что ли, была бесконечность повторений сходных происшествий? Слова он произнес Шеврикуке знакомые. Они звучали не так давно на Звездном бульваре. Но соображения о чьей участи – своей собственной или его, Шеврикуки, – вызвали вздохи Увещевателя? Уж коли у самих хандра, то, пожалуйста, вздыхайте и нервически подхихикивайте! А его увольте от вздохов! Сострадания и жалости чинов ему не нужны! Не растягивайте свои удовольствия и приступайте к должному! Казните! Вздергивайте! Посылайте враздрызг! В распыл! Рассейте! Развейте над городскими свалками!

– Обол… обол… да… Обол… – Протянул Увещеватель, будто очнувшись от печалей. – Тот желтый кружочек-то с ликом правителя на аверсе… Он и впрямь служит как обол? Но обол был пропуском в царство мертвых. А туда пропуска давно отменены. Стало быть, этот кружочек – пропуск еще куда-то?.. Так ли? Возможно, что и так… Это интересно. Это важно… А?

Шеврикука был не здесь. Его уже сокрушал гром наказания. Однако он смог расслышать:

– Так где же искомая доверенность? Я вас спрашиваю, Шеврикука, где она?

– Какая доверенность? – Шеврикука словно бы выползал из небытия.

– Искомая. Разыскиваемая. Таинственно исчезнувшая. Пропавшая грамота.

– Какая доверенность? – повторил Шеврикука.

– Всеобъемлющая. Основополагающая. Или, как выводят нынешние нотариусы, – генеральная.

– И кто же в ней кому и что доверяет?

– А вам неизвестно?

– Неизвестно.

– Ладно. Примем вашу игру. Предполагается, что в ней домовой Петр Арсеньевич доверяет нечто домовому Шеврикуке.

– Неужели у Петра Арсеньевича было нечто, чтобы доверить?

– Предполагается, было… А в случае доверенности генеральной домовой Шеврикука должен стать душеприказчиком Петра Арсеньевича. Если, конечно, у него была душа. Или что-то за душой…

– У Петра Арсеньевича была душа.

– Посчитаем, что была.

– Но у меня нет никакой доверенности, – сказал Шеврикука. – Я говорю правду. Я не видел ее.

– И не держали ее в руках?

– И не держал в руках, – неуверенно сказал Шеврикука.

– Более вы ни о чем не заявите?

– Ни о чем. Вы меня озадачили, но я…

– Как пожелаете. Ваше право. Мы осведомлены обо всем. Но нет сейчас необходимости напоминать обо всем.

Свет лучин стал утихать. Увещеватель же опять, к удивлению Шеврикуки, затянул колыбельную. А может, песнь утомленного зимней степной дорогой ямщика. Послышались: «…не предосудительно ли… остается взвесить, надежен или не надежен… не водятся ли в нем какие сумнения… не объясняется ли злонамеренность детины видениями задумчивости или приступами меленхолии…» Вот как! «Сумнения», «меленхолия»! Не достанут ли теперь и крашеную семеновскую ложку из-за голенища хромового сапога? Но и сапог не было, а были войлочные тапочки. Тут опять голос Увещевателя показался Шеврикуке знакомым. Где он звучал и когда? Когда-то! Когда-то! Но когда? И будто бы нечто высветилось в полумраке над пропавшей в черноте печью, замерцало, потекло куда-то и не открыло Шеврикуке сути своей и недоступной взгляду наружности. Радость и тоску испытывал теперь Шеврикука. Снова он ощутил близость коренной догадки, но глаза и уста ее были сомкнуты «Зачем же так? Откройте…» – взмолился было Шеврикука. Однако его приподняли и выволокли в определительно-выхлопной покой, расположенный за кабинетом Увещевателя. У балясин ограды стояли два силовых наблюдателя с шестоперами в руках. За столом же восседал выводной регистратор, вполне возможно, кузен регистратора приемного.

– Грамоту! Что там у вас?! – потребовал регистратор. – Что вы мямлите! Голова-то с ушами не откручена? Предъявляйте!

Бумажка образовалась в руке Шеврикуки.

Выводной регистратор принял, изучил, выяснил, как и предписывалось ему, что в ней имелось между букв и между строк, и уставился на Шеврикуку. Возможно, указанные странности любопытствовал обнаружить в нем.

«Не определили ли все же меня в блудные дети? – обеспокоился Шеврикука. – Не приписали ли мне именно сумнения, меланхолию, задумчивость и видения? С таким постановлением – выпадешь в осадок…»

О чем обеспокоился?

– Ага, – сказал выводной регистратор, – так и запишем в приказную книгу… У… Н… У… И печать. Все… Все, держите. Техосмотр пройден. Техническо-профилактический. С вас бы пошлину! Да купоросом! Да в большой бутыли!

Регистратор рассмеялся. Шестоперы принялись одобряюще покачиваться.

В бумажке было выведено: «У-Н-У. Упреждающе-назидательное Увещевание проведено». Дата, подпись, печать.

– Не забудьте показать по месту службы, – напомнил регистратор. – И будьте вольны в передвижениях.

Миновав оградительные балясины и наблюдателей с шестоперами, Шеврикука пришел в себя и решил прогуляться коридорами Обиталища Чинов. Для полного освоения вольностей в передвижениях. Не прошло и минуты, как он оказался на перекрестке обиталищных дорог с пространством для пересудов. Все же он засиделся в кабинете Увещевателя, в чрезвычайных говорильнях по поводу Неразберихи, Лихорадок, Сутолоки и жарких дел в Останкине страстям предоставили отдых, и достойнейшие из домовых беседовали теперь в кулуарах. Прямо по ходу следования Шеврикуки стояли пятеро, и среди них были Концебалов-Брожило, Кышмаров и бритоголовый уполномоченный, известный в Останкине как Любохват.

Шеврикуке сразу же захотелось изменить направление путешествия, но натура не позволила ему сделать это. Как он шел, так и продолжил путь. Любохват, бросив взгляд на Шеврикуку, что-то сказал собеседникам, обратив и их внимание на приближающегося путника, сам же, посмотрев на часы, как бы заахал и поспешил куда-то. Шеврикука был намерен миновать оживленное перекрестье, не произнеся ни звука, но благоухающий ваксой мошенник Кышмаров схватил его руку и стал прощупывать пульс.

– Ба! Дышит! Живой! Не вздернули и не рассеяли! Но хоть просвещен и наказан?

– Может, наказан. А может, поощрен, – невежливо ответил Шеврикука. – Смотря какой угол зрения избрать.

– Значит, должок за тобой, за тобой! – обрадовался Кышмаров, и сапоги его с кудрями вместе чуть ли не принялись откалывать барыню. – Нагряну к тебе за должком! Сейчас, сам видишь, дела. Лихорадки, Неразбериха и Сутолока. Управление или Приказ. Но вскорости и нагряну!

– Ага! Милости просим к нам на линию огня. Навестите нас в бронетранспортере.

– Ну не сам я… Вдруг дела… Молодцов пришлю за должком-то! Сорванцов! Счетчик заработает.

– Хоть бы и сорванцов! Но не тешьте себя иллюзиями. И не ставьте себя в неловкое положение рассказами о каком-то несуществующем должке. А то ведь можно и осерчать.

И Шеврикука последовал дальше.

– Ишь ты, прыткий какой! – неслось ему вслед кышмаровское. – Да я тебя где хочешь достану!

Прогуливаться коридорами Обиталища Чинов Шеврикука более уже не желал и пошагал к выходу в московский день. Кто-то догонял его. Шеврикука не оборачивался. Не обернулся он и когда рука догонявшего коснулась его плеча.

– Шеврикука… – взмолился догонявший.

Теперь Шеврикука остановился.

Сановный домовой Концебалов пыхтел, полы его пурпурной с малиновой каймой тоги разлетелись.

– Экий вы и впрямь прыткий. И себя уважающий. На меня-то, уж прошу, не дуйтесь. Я тогда… при этом крикуне и буяне Кышмарове, при его низости… не захотел о деле… Оно мое, и ничье более… Тонко-интимное, извинительно-личное… И вам произойдет выгода. Я уж не повторяю про вывод по-екатеринински.

– Я удивлен вашим обращением ко мне, – сказал Шеврикука. – Вам должен быть полезен кто-то другой.

– Вы же имели дело с Лихорадками.

– Ну… Возможно, когда-то и имел.

– И с Блуждающим Нервом.

Шеврикука заглянул в глубину зрачков Концебалова.

– Да, – помолчав в раздумье, согласился он. – Мне известен и Блуждающий Нерв.

– Ну вот… Вы подумайте, я вас не тороплю. Хотя дело и спешное… Вот вам моя визитная карточка… На всякий случай… Она не служебная… Это предприятие души…

На визитной карточке Шеврикука прочитал: «Совместное Упование. «Москва – Первый Рим». Концебалов-Блистоний. Всадник-оптимат. Член-учредитель. С полномочиями и колесницей».

Шеврикука посмотрел на сандалии Концебалова. Сказал:

– Не уверен, что чем-либо могу помочь вам…