Картину, представшую перед ней, картину, от которой ее отец потерял равновесие и упал навзничь, она уже видела в детстве, и сейчас та всплыла в памяти. Это была книга, доставшаяся Моне от матери, Линдиной бабушки, которую Линда никогда не видела, большая и тяжелая книга со старинным шрифтом — библейские сказания. Она помнит рисунки, прикрытые прозрачной шелковистой бумагой. Один из рисунков изображал именно то, что она увидела сейчас, с одной только разницей. В книжке это была бородатая мужская голова с закрытыми глазами, лежащая на блестящем блюде. Рядом стояла женщина в покрывале, Саломея. Этот рисунок казался ей тогда невыносимо страшным. И может быть, только теперь, когда рисунок словно сбежал из старинной книги и принял женский образ, детское впечатление поблекло и затуманилось. Линда уставилась на отрубленную голову Биргитты Медберг, лежащую на земляном полу. Рядом лежали сплетенные, словно в молитве, кисти рук. И все. Все остальные части тела исчезли. Линда слышала, как ее отец тяжко застонал за ее спиной, и тут же ощутила на плече его руку. Он пытался ее оттащить.

— Ты не должна на это смотреть, — кричал он. — Езжай домой. Ты не должна на это смотреть!

Он захлопнул дверь. От ужаса Линду трясло. Она взобралась по откосу, порвав брюки. Отец шел позади. Они почти бежали, пока не добрались до большой протоптанной тропинки.

— Да что ж это такое, — непрерывно бормотал отец, — да что ж это такое…

Он позвонил в полицию и затребовал, и немедленно, большой наряд. Она заметила, что он пользуется специальными кодовыми словами, как всегда, когда хочет избежать внимания журналистов и прочих; любопытных, постоянно прослушивающих полицейскую радиосвязь. Они вернулись на стоянку и стали ждать. Первые сирены послышались через четырнадцать минут. За эти минуты оба не сказали друг другу ни слова. Линда вся тряслась и старалась держаться поближе к отцу, но он все время отворачивался и отходил в сторону. Она ничего не могла понять. Потом в сердце ледяной змеей стал вползать страх за Анну. Есть какая-то связь, думала она в отчаянии. И одна уже мертва, и тело ее изрублено в куски… Она присела на корточки — внезапно сильно закружилась голова. Отец поглядел на нее и подошел поближе. Она заставила себя встать и покачала головой — ничего страшного, секундная слабость, уже прошло.

Теперь уже она отвернулась от него, пытаясь собраться с мыслями. Держи голову ясной, приказывала она себе, рассуждай медленно, четко, но прежде всего — ясно! Это заклинание им постоянно повторяли в училище. В любой ситуации, безразлично, идет ли речь о том, чтобы утихомирить пьяных драчунов или удержать отчаявшегося человека от самоубийства, это правило всегда надо помнить. Держать голову ясной. Полицейский, не умеющий рассуждать ясно, — плохой полицейский. Она написала это на двух кусках картона и повесила в ванной и над кроватью. Этого требовала от нее профессия, а сегодня эти слова в буквальном смысле начертаны на стене — рассуждай ясно! Никакой ясности в голове ее не было, все заслоняла жуткая картина отрубленной головы и молитвенно сложенных отрубленных рук. Но еще хуже был тот страх, что накатывался на нее беззвучным черным потоком, который вот-вот захлестнет все ее существо, — что с Анной? Перед глазами всплывали картины, которые она не могла отогнать: голова Анны, руки Анны, голова Иоанна Крестителя и руки Анны, ее собственная голова и руки Биргитты Медберг.

Снова начался дождь. Она подбежала к отцу и изо всех сил дернула его за куртку:

— Теперь ты понимаешь, что с Анной тоже могло что-то случиться?

Он крепко схватил ее за плечи:

— Успокойся. Это Биргитта Медберг, там, в хижине. Это не Анна.

— Анна написала в дневнике, что она знает Биргитту Медберг. И Анна тоже пропала. Неужели ты не понимаешь?

— Прежде всего успокойся.

И она успокоилась. Вернее сказать, ее словно парализовало, парализованные всегда спокойны. Вой сирен все приближался, и вот уже на стоянке, одна за другой, с ходу тормозили полицейские машины. Вновь прибывшие быстро натянули непромокаемые куртки и брюки — неужели они всегда возят все это барахло в багажнике? — сунули ноги в сапоги и окружили отца. Линда оказалась вне этого круга, но когда и она протиснулась вперед, никто не возражал. Единственный, кто ей кивнул, был Мартинссон. Она поняла, что только сейчас, в этот дождливый день, на автомобильной стоянке у замка Раннесхольм, она перерезала пуповину, соединявшую ее с полицейским училищем, — и присоединилась к двинувшемуся в лес каравану. Она уловила папину значимость и в то же время его раздражение, когда он потребовал поставить заграждение вокруг всей стоянки, чтобы не пускать зевак. Он так и сказал — не любопытных, а зевак, характеризуя этим некий человеческий тип.

Она шла позади всех — последнее звено этой длинной цепочки. Когда шедший впереди нее техник-криминалист обронил штатив лампы, она подняла его и несла дальше.

Она все время думала об Анне и ощущала пульсирующие толчки страха. Нет, держать голову ясной она пока не могла. Но она понимала, что сейчас ее место — здесь, в этой цепи. Поймут же они наконец, и даже ее упрямый отец поймет, что все это касается не только Биргитты Медберг, но и в не меньшей степени ее подруги Анны.

Она смотрела, как они работают. День постепенно клонился к вечеру, начало смеркаться, потом стало совсем темно. Дождь то прекращался, то начинался снова, земля была мокрая, снопы света от привезенных прожекторов плясали по откосам оврага. Линда старалась никому не мешать и ступала только след в след. Иногда их взгляды, ее и отца, встречались, но он как будто смотрел сквозь нее. Рядом с ним все время была Анн-Бритт Хёглунд. Линда иногда встречала ее после возвращения в Истад, но та ей никогда не нравилась, у нее все время было чувство, что отцу следует ее остерегаться. Анн-Бритт еле поздоровалась с ней, и Линда подумала, что работать рядом с ней будет нелегко. Если ей, конечно, вообще придется с ней работать. Анн-Бритт была следователем, Линда — аспирантом, еще даже и не приступившим к службе. Ей еще не один год отираться среди уличной шпаны, прежде чем можно будет рассчитывать на какую-то специализацию.

Она внимательно смотрела за работой. Они умудрялись сохранять порядок, дисциплину и тщательность на самой грани хаоса. Иногда кто-то начинал кричать, главным образом озлобленный Нюберг, он клял на чем свет стоит всех и каждого — за то, что не смотрят, куда ноги ставят. После трех часов работы голову и руки вынесли из хижины в запаянных пластиковых пакетах. Все замерли и только следили, как зловещий груз несут к машине. Сквозь толстый пластик все равно угадывались контуры рук и головы Биргитты Медберг.

Потом, словно очнувшись, все снова принялись за работу. Нюберг со своими помощниками ползал по земле, кто-то спиливал ветки и молодую поросль, кто-то возился с забарахлившим вдруг генератором, все время звонили телефоны, и посреди всей этой суеты стоял ее отец, совершенно неподвижно, как будто связанный невидимой веревкой. Линде стало его жалко. Мало того, что он совершенно одинок, он еще должен все время отвечать на непрерывные вопросы, и к тому же на нем лежит ответственность за правильно проведенный осмотр места преступления. Сомневающийся канатоходец, подумала Линда. Именно так я его и вижу — сомневающийся полицейский канатоходец, которому надо похудеть и вылечиться от одиночества.

Он заметил ее, когда было уже совсем поздно. Закончив говорить по телефону, он повернулся к Нюбергу, державшему в руках какой-то предмет так, чтобы на него падал свет от прожектора, окруженного сверкающим вихрем насекомых, то и дело падающих замертво. Линда сделал шаг вперед, чтобы лучше видеть. Нюберг протянул отцу пару пластиковых перчаток, и тот с видимым трудом натянул их на свои огромные руки.

— Что это? — спросил он.

— Ты мог бы и сам увидеть, что это Библия, если, конечно, не совсем ослеп.

Отец пропустил мимо ушей грубость этого озлобленного лысоватого дядьки.

— Библия! — продолжил Нюберг. — Лежала на полу, рядом с руками. Кровавые отпечатки пальцев. Но это могут быть и не ее отпечатки.

— Преступника?

— Очень может быть. Все может быть. Вся эта хибара прямо сочится кровью. Жуткое зрелище. Тот, кто это сделал, должен быть весь в крови.

— Никакого оружия, топора, какой-нибудь железяки?

— Ничего. Но Библия, даже если и без этих кровавых пятен… довольно странно.

Линда подошла еще на шаг. Отец надел очки.

— «Откровение Иоанна Богослова».

— Я плохо знаю Библию. Говори, что здесь странного.

Нюберг поморщился, но перепалку затевать не стал.

— А кто знает Библию хорошо? Но Апокалипсис — важная глава, или как это правильно назвать…

Он бросил быстрый взгляд на Линду:

— Может быть, ты знаешь? Что там в Библии — главы?

Линда вздрогнула от неожиданности.

— Понятия не имею.

— Вот видишь, и молодежь не знает. Но как ни называй, кто-то сидел и писал между строк. Видишь?

Он ткнул пальцем в книгу. Курт Валландер поднес Библию к глазам:

— Какая-то серая муть.

Нюберг подозвал техника по фамилии Русен. Тот подошел, тяжело ступая по грязи. Комбинезон его был до груди перепачкан в глине. Он достал из кармана лупу.

Курт Валландер сделал еще одну попытку:

— Что-то тут написано между строк. Что?

— Я сумел прочесть только две строчки, — сказал Нюберг. — Такое впечатление, что писавший не удовлетворен прочитанным. Похоже, кто-то решил подправить Божье слово.

— Какое еще «Божье слово»? Ты не мог бы выражаться понятнее?

— Всю жизнь считал, что Библия — Божье слово. Как мне еще выражаться? Но это очень и очень интересно — кто-то сидит и подправляет библейские тексты. Станет обычный человек этим заниматься? Если он более или менее в своем уме?

— То есть сумасшедший… А как ты считаешь, эта хижина — жилье или просто укрытие?

Нюберг покачал головой:

— Рановато для выводов. Но разве жилье и укрытие — не одно и тоже? Я имею в виду, для того, кто не хочет, чтобы его видели.

Он показал на лес, совершенно черный вне света прожекторов.

— Собаки обыскали всю местность. Они еще работают. Кинологи говорят, что там совершенно непролазная чаща. Если хочешь спрятаться, лучшего места не придумать.

— Еще какие-то находки? Можем мы предполагать, кто это?

Нюберг покачал головой:

— Никакой одежды, никаких личных вещей. Невозможно даже сказать, кто здесь прятался — мужчина или женщина.

В темноте залаяла собака. Снова начало моросить. Анна-Бритт Хёглунд, Мартинссон и Свартман подошли к отцу с разных сторон, но почти одновременно. Линда стояла чуть позади, как раз на границе, что отделяет участника от зрителя.

— Дайте мне картину, — потребовал отец. — Что здесь произошло? Мы видим омерзительное убийство. Но почему? Кто мог это сделать? Почему Биргитта Медберг вообще сюда забралась? Назначила встречу? Здесь ее убили или где-то еще? Где другие части тела? Дайте мне картину!

Дождь капал и капал. Нюберг чихнул. Один из прожекторов внезапно погас. Нюберг яростно пнул штатив, так что тот упал, но потом поднял его и поставил на место.

— Картину, — повторил Курт Валландер.

— Много я видел отвратительных зрелищ, — сказал Мартинссон. — Но такого — никогда. Это какой-то законченный псих. Но где тело? Кто жил в этой хижине? Мы не знаем.

— Нюберг нашел Библию, — сообщил Валландер. — Проверим на ней все пальчики. Но ведь кто-то еще намарал новые тексты между строк. Что это нам говорит? Надо разузнать, бывал ли здесь когда-нибудь кто-то из семейства Тадеман. Обходим всех, кто живет поблизости. Широким фронтом и круглосуточно.

Никто не проронил в ответ ни слова.

— Мы должны его взять, — твердо сказал Валландер, — и как можно быстрее. Я не знаю, что все это означает, но мне страшно.

Линда вышла на свет. Впечатление было такое, будто она без подготовки шагнула на сцену.

— Мне тоже страшно, — сказала она.

Ее окружали мокрые и усталые лица. Только ее отец выглядел по-прежнему напряженным. Он будет вне себя от ярости, подумала Линда. Но она считала этот шаг необходимым, и она его сделала.

— Мне тоже страшно, — повторила она и рассказала все про исчезновение Анны. Она старалась не глядеть на отца. И постаралась вспомнить все детали, не давая волю охватившему ее страху — только сухой перечень того, что она знала, и сделанные ею выводы.

— Мы все это проверим, — ледяным тоном сказал отец, когда она закончила.

В ту же секунду Линда пожалела о своем выступлении. Я этого не хотела, подумала она. Я это сделала только ради Анны, а не для того, чтобы тебя подразнить.

— Я знаю, — сказала она. — Я поеду домой. Мне здесь нечего делать.

— Это ведь ты нашла «веспу»? — спросил Мартинссон. — Или не ты?

Отец кивнул и повернулся к Нюбергу.

— Может, кто-нибудь со светом проводит Линду до машины?

— Я сам ее провожу, — сказал Нюберг. — Мне надо в сортир. Не хочу гадить в лесу, тогда собаки вообще ничего не унюхают.

Линда выкарабкалась из оврага. Только сейчас она заметила, насколько устала и голодна. Нюберг шел перед ней и освещал тропинку. Они встретили кинолога с собакой. Собака шла медленно, грустно повесив хвост. Свет фонаря плясал на темных ветвях. Ночное ориентирование, подумала Линда. Охотники за тенями. Когда они пришли на стоянку, Нюберг пробормотал что-то невразумительное и скрылся. Вдруг ее ослепила фотовспышка. Заграждение охраняли несколько постовых полицейских из отдела охраны порядка. Она села в машину. Кто-то из патрульных приподнял желто-голубую пластиковую ленту, и она выехала на дорогу. Уже подъехало несколько машин, у заграждения стояли любопытные в ожидании, когда что-нибудь начнет происходить. Она вновь мысленно надела свою полицейскую форму. Не мешайте, мысленно приказала она. Совершено тяжкое преступление. Не мешайте нам работать. На нее нахлынули воспоминания.

Кинополицейские, называли они себя в училище. Они проводили вместе долгие вечера, пили вино и пиво и играли в будущее, прекрасно понимая, что в основном им предстоит урезонивать пьяных и мягко журить юных воришек. Но в любой профессии есть место мечтам. Врачи, спасающие людей от смерти. Окровавленные халаты, непобедимые герои. Так и с ними, юношами и девушками, которым вскоре предстоит надеть мундиры. Они тверды, быстры, сильны и непобедимы.

Она встряхнулась — долой такие мысли. Ты еще даже не полиция!

Она незаметно для себя начала гнать и, обнаружив это, снизила скорость. На дорогу выскочил заяц, глаз его блеснул в свете фар. Она резко затормозила. Заяц исчез. Линда глубоко вдохнула, чтобы унять сердцебиение. Уже подъезжая к шоссе, где то и дело проносились машины с зажженными фарами, она свернула на придорожную стоянку, выключила двигатель и фары. Вытащила телефон, но не успела набрать номер, как раздался звонок. Это был отец. Он был разъярен:

— Что ты имела в виду, когда обвинила меня, что я плохо работаю?

— Я тебя ни в чем не обвиняла. Я просто боюсь за Анну.

— Никогда этого больше не делай. Никогда и ни при каких условиях. Иначе я лично прослежу, чтобы сократить твое пребывание в Истаде до минимума.

Не успела она ответить, как он прервал разговор. Он прав, сказала она себе и хотела позвонить ему, чтобы попросить извинения, но раздумала. Он еще в ярости. Через несколько часов, когда он остынет, с ним можно будет разговаривать.

Но с кем-то ей надо было поговорить. Она набрала номер Зебры — занято. Она медленно сосчитала до пятидесяти и позвонила снова. Все еще занято. Сама не зная зачем, она набрала номер Анны. Занято. Она вздрогнула и решила, что ошиблась номером. Тщательно набрала номер еще раз — занято! Ее захлестнула радость. Анна вернулась! Она завела мотор, включила фары и выехала на дорогу. Слава богу! Расскажу ей, что может произойти, если человек забывает про назначенное кому-то время.