Эпилог

Ранним утром в начале мая, когда Валландер сидел у себя в кабинете и старательно, но без особого энтузиазма заполнял карточку футбольного тотализатора, в дверь постучали, и вошел Мартинссон. Было прохладно, весна еще не пришла в Скане, но Валландер все-таки открыл окно, чтобы проветрить мозги; он рассеянно взвешивал возможности футбольных команд победить друг друга, слушая задорного зяблика, который распевал на дереве. Когда в дверях показался Мартинссон, Валландер отложил карточку, встал со стула и закрыл окно. Он знал, что Мартинссон все время боится простудиться.

— Не помешаю? — спросил Мартинссон.

После возвращения из Риги Валландер стал холоден и резок со своими коллегами. Некоторые за его спиной недоумевали, как могло произойти, что он полностью потерял душевный покой, всего лишь слегка повредив руку на лыжном курорте в Альпах. Но никто не хотел спрашивать его напрямую — все надеялись, что его недовольство и капризы пройдут сами собой.

Валландер понимал, что ведет себя нехорошо по отношению к своим коллегам. Он только осложняет им работу, сея вокруг себя тоску и меланхолию. Вместе с тем он не знал, что ему делать, чтобы снова стать прежним Валландером, решительным, но добродушным комиссаром Истадского полицейского управления. Как будто того человека больше не существовало, и он даже не знал, стоит ли горевать об этом. Он вообще мало задумывался о собственной жизни. Так называемая поездка в Альпы выявила, что он не знает всей правды о самом себе. Он четко осознал, что не относится к людям, умышленно прячущимся за ложью. Но вместе с тем его все чаще интересовал вопрос: не было ли его недопонимание того, как на самом деле устроен мир, своего рода ложью, пусть даже оно коренилось в простодушии, а не в сознательно выработанной узости взглядов?

Каждый раз, когда кто-то входил к нему в кабинет, комиссару делалось неловко. Но он не знал никакого другого выхода, кроме как притвориться, что все идет как всегда.

— Не помешаешь, — сказал он Мартинссону с натужной любезностью. — Садись.

Мартинссон опустился на стул для посетителей. Стул был со сломанной пружиной, и сидеть на нем было очень неудобно.

— Я хотел бы рассказать тебе одну странную историю, — начал Мартинссон. — Вернее сказать, две истории. Такое впечатление, что нас посетили призраки из прошлого.

Мартинссонова манера говорить Валландеру никогда не нравилась. Грубая действительность, с которой они имели дело как полицейские, по его мнению, плохо подходила для поэтических экзерсисов. Но он ничего не сказал, ожидая продолжения.

— Помнишь человека, который позвонил и сказал, что к берегу должен пристать плот? — продолжил Мартинссон. — Которого мы так потом и не нашли и который так и не дал о себе знать?

— Их было двое, — возразил Валландер.

Мартинссон кивнул.

— Но давай начнем с первого, — сказал он. — Несколько недель тому назад Анетта Бролин едва не арестовала человека, подозреваемого в нанесении особо тяжких телесных повреждений. Но, поскольку ранее он не был судим, его отпустили.

Валландер заинтересовался.

— Его зовут Хольмгрен, — продолжал Мартинссон. — Совершенно случайно я увидел бумаги об этом избиении, когда они лежали на столе у Сведберга. Я увидел, что Хольмгрен значится владельцем рыбацкого катера «Байрон». В голове у меня что-то щелкнуло. Особенно интересно стало, когда выяснилось, что этот Хольмгрен избил одного из своих ближайших друзей, некоего Якобсона, который обычно работал в его команде на катере.

Валландер вспомнил ночь в порту Брантевика.

Мартинссон прав, их действительно посетили призраки из прошлого. Внезапно он понял, что напряженно ждет продолжения.

— Странно то, что Якобсон не хотел заявлять об избиении, хотя избили его сильно и без всякой видимой причины, — сказал Мартинссон.

— А кто тогда сделал заявление? — с удивлением спросил Валландер.

— Хольмгрен набросился на Якобсона в брантевикском порту. Кто-то увидел их и позвонил в полицию. Якобсон три недели пролежал в больнице. Досталось ему крепко. Но он не хотел заявлять на Хольмгрена. Сведбергу так и не удалось выяснить, что на самом деле стояло за этой дракой. Но я стал думать, не может ли это иметь отношение к плоту. Ты ведь помнишь, они скрывали друг от друга, что оба обратились к нам? Во всяком случае, мы решили, что это так.

— Помню, — отозвался Валландер.

— Я думаю, что мне надо поговорить с этим Хольмгреном, — продолжал Мартинссон. — К тому же он жил на той же улице, что и ты, Мариагатан.

— Жил?

— Именно. Когда я пошел туда, выяснилось, что он уехал. К тому же далеко. В Португалию. Выправил себе документы, по которым он считается эмигрантом. И оставил странный адрес, на Азорских островах. «Байрона» он продал датскому рыбаку по откровенно бросовой цене.

Мартинссон замолчал. Валландер задумчиво смотрел на него.

— Согласись, что это странная история, — сказал Мартинссон. — Тебе не кажется, что нам надо сообщить эти сведения в рижскую милицию?

— Не надо, — ответил Валландер. — Думаю, в этом нет необходимости. Но спасибо, что ты мне все это рассказал.

— А я еще не закончил, — отозвался Мартинссон. — Теперь вторая часть истории. Ты читал вчерашние вечерние газеты?

Валландер давно перестал покупать газеты, за исключением тех случаев, когда речь шла о расследованиях, в которых он принимал участие и к которым журналисты проявляли повышенный интерес. Он покачал головой, и Мартинссон продолжил:

— А зря. Там говорилось о том, что таможня Гётеборга выловила спасательный плот, который, как оказалось позже, принадлежал российскому траулеру. Его нашли возле Винги, и это странно, потому что именно в тот день было затишье. Капитан траулера утверждал, что они шли на верфь, чтобы починить сломанный винт. Они встали на якорь и стали ловить рыбу на Доггербанке. Капитан заверял, что они не заметили, как потеряли плот. По чистой случайности служебная собака на таможне оказалась недалеко от плота и явно им заинтересовалась. На плоту таможенники нашли несколько килограммов первосортного амфетамина, изготовленного, как вскоре установили, в польских нарколабораториях. Это, возможно, дает нам недостающее доказательство: что у плота, который вынесли из нашего подвала, была аналогичная начинка, а мы ее упустили.

Валландер понял, что последнее было камнем в его огород. Мартинссон, конечно, прав, это была непростительная ошибка. И вдруг возник соблазн довериться Мартинссону, рассказать хоть кому-то о том, что на самом деле случилось во время так называемого отпуска в Альпах. Но комиссар ничего не сказал, решив, что у него не хватит сил.

— Пожалуй, ты прав, — произнес он. — Но почему этих людей убили, предварительно сняв с них пиджаки, на это мы никогда не найдем ответа.

— Не скажи. — Мартинссон встал. — Кто знает, какой сюрприз нам может преподнести завтрашний день? Ведь, несмотря ни на что, мы на целый шаг продвинулись к концу этой истории.

Валландер молча кивнул.

Остановившись в дверях, Мартинссон обернулся:

— А знаешь, какое мое сугубо личное мнение? Что Хольмгрен и Якобсон занимались какой-то контрабандой. И случайно увидели спасательный плот. Но у них были веские основания не связываться с полицией.

— Это не объясняет избиения, — возразил Валландер.

— Вдруг они уговорились ничего нам не сообщать? А Хольмгрен, скажем, заподозрил, что Якобсон стучит?

— Может, ты и прав. Только мы этого никогда не узнаем.

Мартинссон вышел из кабинета. Валландер снова открыл окно и продолжил заполнять карточку тотализатора.

Во второй половине дня он сел в машину и поехал в только что открывшееся кафе в порту. Он заказал чашку кофе и начал писать письмо Байбе Лиепе. Но, прочтя написанное через полчаса, порвал листок.

Он вышел из кафе и направился на пирс.

Клочки бумаги он разбросал по воде, словно хлебные крошки.

Он все еще не знал, что ей написать.

Но отчаянно тосковал.