Книга: Неугомонный
Назад: 40
Дальше: Послесловие

Эпилог

 

Однажды ночью в мае 2009 года Валландер проснулся от сновидения. Так случалось в его жизни все чаще — ночные воспоминания не уходили, когда он открывал глаза. Раньше он крайне редко помнил, что ему снилось. Юсси прихворнул и спал на полу возле кровати. Может, его разбудил не только сон? Может, сквозь открытое окно спальни в его сознание вторгся крик филина-пугача, ведь прежде такое случалось.
Но сейчас филин уже улетел. А снилась Валландеру Линда и телефонный разговор, который должен был состояться в тот день, когда он вернулся с Блошера. Во сне он позвонил ей и рассказал, что произошло. Она слушала, не говоря ни слова. И всё. Сон резко оборвался, будто сломалась гнилая ветка.
Проснулся он с ощущением сильного недовольства. Ведь на самом деле так и не позвонил дочери. А себе самому объяснил все очень просто. Он не способствовал трагедии и только попадет в невыносимую ситуацию, если в точности расскажет, что произошло, и тем самым окажется под подозрением в соучастии. Только когда трагедия обнаружится, она и Ханс узнают, что произошло. А он сам в лучшем случае останется незримым.
Валландер думал, что пережитое было едва ли не самым страшным в его жизни. Сравнимым разве только с тем случаем на заре его служебной карьеры, когда он впервые при исполнении застрелил человека и всерьез взвешивал, может ли остаться полицейским. Тогда он хотел поступить так, как поступил Мартинссон. Уйти из полиции, заняться чем-нибудь другим.
Валландер осторожно перегнулся через край кровати, посмотрел на собаку. Юсси спал. И тоже видел сон, шевелил передними лапами. Валландер снова лег на подушку. В открытое окно веяло прохладой. Он отбросил одеяло. Мысли обратились к пачке бумаг на кухонном столе. Еще в сентябре прошлого года он начал писать отчет о событиях, разыгравшихся прежде, чем наступил конец — трагедия в охотничьем домике на Блошере.

 

Трупы нашел Эскиль Лундберг. Норрчёпингская уголовная полиция незамедлительно вызвала на помощь Иттерберга. Поскольку же дело касалось также Полиции безопасности и военной контрразведки, все сразу прикрыли и строго засекретили. Валландер узнал только то, что Иттерберг мог сообщить ему с величайшей доверительностью. Все это время он ждал, что его присутствие на острове так или иначе обнаружится. Больше всего его тревожило, что Стен Нурдландер мог рассказать жене о своей поездке. Но он явно ничего не сказал. С глубоким недовольством Валландер читал в газетах об отчаянии жены по поводу смерти мужа и ее отказе верить, что он застрелил своего лучшего друга и застрелился сам.
Порой Иттерберг жаловался Валландеру. Даже он, возглавлявший полицейское расследование, знать не знал, что происходило за кулисами. Но что Стен Нурдландер двумя выстрелами застрелил Хокана фон Энке, а затем покончил с собой — в этом никто не сомневался. Зато оставалось полнейшей загадкой, каким образом Стен Нурдландер попал на Блошер. Иттерберг, конечно, неоднократно говорил, что можно предположить присутствие там еще одного лица. Но кто это был и какую сыграл роль, он сказать не мог. Подлинный мотив случившейся трагедии тоже выявить не удалось.
Газеты и прочие СМИ изощрялись в домыслах. Безудержно предавались обсуждению кровавой драмы в охотничьем домике. Линда, Ханс и Клара были прямо-таки вынуждены уехать из дома, чтобы отвязаться от любопытных репортеров с их назойливыми вопросами. Наиболее оголтелые поборники теории заговоров считали, что Хокан фон Энке и Стен Нурдландер унесли с собой в могилу тайну, связанную с убийством Улофа Пальме.

 

В разговорах с Иттербергом Валландер, словно из учтивости, нет-нет да спрашивал, как обстоит с подозрениями, что Луиза фон Энке была русской шпионкой. Иттерберг мог поделиться разве что крайне скудной информацией.
— По моему впечатлению, что до нее, все стоит на месте, — говорил он. — Какой уж там правды доискивается Полиция безопасности или что они норовят скрыть, я понятия не имею. Возможно, надо подождать, пока какой-нибудь пытливый журналист возьмется раскапывать это дело.
За все это время Валландер не услышал ни словечка о том, что Хокан фон Энке занимался шпионажем в пользу США. Ни подозрений, ни слухов, ни версий, что именно это могло стать причиной происшедшего. Как-то раз он напрямик спросил Иттерберга, нет ли подобных вариантов. Иттерберг изобразил полное недоумение:
— Господи, да с какой стати ему быть американским шпионом?
— Я пытаюсь так и этак поворачивать случившееся. И точно так же, как Луизу могли заподозрить в шпионаже в пользу России, допустимо, пожалуй, помыслить и другую возможность.
— Думаю, такая информация просочилась бы и ко мне, если бы Полиция безопасности или военные заподозрили что-то подобное.
— Ну, это просто мысли вслух, — уклончиво сказал Валландер.
— Вам известно что-то, чего не знаю я? — вдруг спросил Иттерберг с неожиданной резкостью в голосе.
— Нет. Я знаю лишь то, что известно вам.

 

Именно тогда, после этого телефонного разговора, он начал писать. Собрал и упорядочил все свои мысли, все заметки, придумал целую систему клейких листков, которые развесил на стене в гостиной. Но каждый раз, когда заезжала Линда, с Хансом и Кларой или без них, он снимал листки со стены. Хотел записать свою повесть, не посвящая никого в эти занятия.
Начал с попытки ликвидировать разрозненные концы в своей корзинке. С некоторыми удалось разобраться легко. Не составило труда выяснить, что «USG Enterprises», обозначенные на двери Джорджа Толбота, было названием консалтингового агентства. И судя по всему, фирма была вполне достойная. А вот кто украдкой наведывался в его дом, он установить не сумел, как не сумел и выяснить, кто посещал «Никласгорден». Конечно, речь шла о людях, так или иначе пособничавших Хокану фон Энке. Но их цели так и остались для Валландера загадкой. Хотя скорее всего они искали то, что Валландер называл Книгой Сигне. Сейчас, когда он писал, эта Книга лежала рядом на столе. Но хранил он ее по-прежнему в Юссиной конуре.
Очень скоро ему стало ясно, чем он, собственно говоря, занят. Он писал о себе и своей жизни, точно так же, как и о Хокане фон Энке. Мысленно возвращаясь к всему тому, что слышал о холодной войне, о расхождениях шведских военных в оценке нейтралитета и политики неприсоединения или необходимости вступления в НАТО, он понял, как мало в общем-то знал о мире, в котором жил. Конечно, невозможно наверстать знания, которые не потрудился приобрести раньше. Теперь он мог узнать о тогдашнем мире лишь задним числом, в обратной перспективе. И мрачно спрашивал себя, уж не характерно ли это для всего его поколения. Нежелание интересоваться миром, в котором жил, политическими обстоятельствами, которые непрерывно менялись. Или его поколение расколото? На заинтересованных и равнодушных?
Теперь-то он понимал, что зачастую отец был куда лучше информирован о разных событиях, чем он сам. Это касалось не только эпизода с Таге Эрландером и его выступлением в мальмёском Народном парке. Ему вспомнился еще один случай в начале 1970-х, когда отец крепко выругал его за то, что он не ходил на выборы, состоявшиеся несколькими днями раньше. Валландер до сих пор помнил, в каком бешенстве был отец, как обозвал его «политическим лодырем», а потом швырнул в него кистью и прогнал с глаз долой. И он, конечно, ушел. В тот раз отец казался ему чудаком. С какой стати он должен интересоваться, из-за чего склочничают между собой шведские политики? Если ему что интересно, так это налоги пониже и заработок повыше, вот и все.
Часто, сидя за кухонным столом, он размышлял, были ли его ближайшие друзья такими же, как он сам. Политически равнодушными, занятыми лишь своими личными делами. В тех немногих случаях, когда он говорил о политике, все большей частью сводилось к нудной брани по адресу политиков, их идиотских выходок, и только, он никогда не задавался вопросом, каковы могут быть альтернативы.
Вообще-то нашелся лишь один короткий период, когда он всерьез задумывался о политических обстоятельствах в Швеции, в Европе и даже во всем мире. Случилось это без малого двадцать лет назад, в связи с жестоким убийством четы пожилых арендаторов в Ленарпе. Вскоре оказалось, что подозрения тянутся к нелегальным иммигрантам или беженцам, которые просят убежища. Валландер поневоле столкнулся с собственным взглядом на массовую иммиграцию в Швецию. И обнаружил, что под собственной его обычно миролюбивой и терпимой наружностью таятся темные, чуть ли не расистские убеждения. Это удивило его и испугало. Он их истребил, ныне от них нет и следа. Но после того расследования, которое странным образом завершилось на ярмарке в Кивике, где были схвачены двое убийц, он вернулся к своей политической вялости.
Несколько раз осенью он наведывался в истадскую библиотеку, брал книги по послевоенной шведской истории. Читал обо всех политических дискуссиях, которые велись в Швеции о том, нужно ли стране иметь атомное оружие и вступать в НАТО. Хотя отчасти эти дебаты велись, когда он уже повзрослел, он совершенно не помнил, как реагировал на выступления политиков. Жил вроде как в стеклянном пузыре.

 

Однажды он рассказал Линде, как начал пересматривать свою жизнь. Оказалось, не в пример ему, она интересуется политикой. Он удивился, ведь раньше не обращал на это внимания. Она ответила, что политическая сознательность человека внешне не проявляется.
— Ты хоть когда-нибудь задавал мне политические вопросы? — сказала она. — Зачем мне говорить с тобой о политике, если я знаю, что тебе это неинтересно?
— А что говорит Ханс?
— Он много знает о мире. Но мы не всегда думаем одинаково.
Мысленно Валландер часто задерживался именно на Хансе. Поздней осенью 2008-го, в середине октября, взволнованная Линда позвонила ему и сказала, что датская полиция устроила обыск в копенгагенской конторе Ханса. Несколько маклеров, прежде всего двое исландцев, стояли за неоправданным завышением стоимости акций, благодаря которому обеспечивали себе комиссионные и бонусы. Когда грянул финансовый кризис, пузырь лопнул. Некоторое время все сотрудники, в том числе и Ханс, находились под подозрением как возможные соучастники этой аферы. Только в марте Хансу сообщили, что все подозрения с него сняты. Ему пришлось очень тяжко, ведь вдобавок он еще и скорбел по умершему отцу. Несколько раз он приезжал к Валландеру, просил объяснить, что же, собственно, произошло. Валландер сказал все, что мог, но остерегался даже намекать, что в конечном счете крылось за этой историей.

 

Больше всего Валландер размышлял о том, как ему поступить, чтобы резюме его мыслей и опыта достигло людей. Может, послать его властям анонимно? Но кто примет его заметки всерьез? Кому захочется портить добрые шведско-американские отношения? Может статься, печать молчания, лежавшая на шпионской деятельности Хокана фон Энке, именно то, что требуется всем замешанным в этой истории?
Писать он начал в конце сентября и продолжал уже восемь месяцев с лишним. Нельзя, чтобы случившееся осталось шито-крыто. При одной мысли об этом в нем закипало возмущение.
Пока писал, он выполнял и свою повседневную работу. Всю осень корпел над двумя безнадежными расследованиями тяжких телесных повреждений. А в апреле 2009-го начал заниматься серией поджогов с убийствами в окрестностях Истада.

 

В этот период Валландера больше всего тревожили, разумеется, продолжающиеся внезапные провалы в памяти. Самый скверный случился в один из рождественских дней. Ночью выпал снег. Он оделся и вышел из дома расчистить въезд. А когда закончил, вдруг потерял представление, где находится. Даже Юсси не узнавал. Прошло довольно много времени, прежде чем он вновь осознал, на чьем дворе стоит. Конечно же он так и не сделал то, что следовало. Не ходил к врачу, потому что слишком боялся.
Пытался внушить себе, что чересчур много работает, сжигает себя. Но страх, что отключки памяти будут только усугубляться, никуда не уходил. Он боялся впасть в маразм, боялся, что у него развивается болезнь Альцгеймера.

 

Валландер лежал в постели. Воскресное утро, выходной. После полудня приедут Линда и Клара. Может, и Ханс тоже, если сумеет.
В шесть он встал, выпустил Юсси, приготовил завтрак. А затем до обеда работал со своими бумагами. Этим утром он впервые мельком подумал, что пишет своего рода завещание, подводит итог. Вот так сложилась его жизнь. Даже если он проживет еще десять-пятнадцать лет, вряд ли что-то очень изменится. Но, ощущая внутри какую-то гулкую пустоту, он спрашивал себя, чем будет заниматься, когда уйдет из полиции на пенсию. Он помнил разговоры с Нюбергом. Тот скоро уедет на север, в лесную глушь.
Ответ был только один — Клара. Ее присутствие всегда радовало его. Она будет рядом, когда все прочее кончится.
Как раз этим майским утром он поставил точку.
Всё, дальше некуда, сказать ему, кажется, больше нечего. Он начисто переписал все на компьютере, и теперь экземпляр распечатки лежал перед ним на столе. С трудом, слово за словом, он реконструировал историю о человеке, который обманывал его, внушая, что шпионкой была его жена. И сам я, подумалось ему, был частью этого повествования, а не только хронистом.
Кой-какие свободные концы так и не получили объяснения. Так и висели, не вплетаясь в рассказ. Больше всего Валландер, пожалуй, ломал голову над Луизиными туфлями. Почему они аккуратно стояли рядом с нею там, на Вермдё? В конце концов он решил, что ее убили в другом месте и тогда она была разута. Тот, кто поставил туфли рядом с телом, особо не задумывался над своими действиями. Где Луиза находилась после своего исчезновения, тоже осталось загадкой. Возможно, ее держали в плену, пока кто-то не принял решение, что ради Хокана фон Энке она должна умереть.
Загадкой для Валландера остался и вопрос о камешках. О тех, какие он видел дома у Хокана фон Энке, о камешке, полученном им в подарок от Аткинса, и еще одном, замеченном на балконном столе у Джорджа Толбота. Насколько он понял, это были своего рода сувениры, взятые в шведских шхерах людьми, которые не должны бы находиться среди этих островов и скал. Но почему камешки со стола Хокана фон Энке потом пропали, он объяснить не сумел. Версий было много, но решить, которая из них справедлива, невозможно.
Время от времени он говорил по телефону с Аткинсом. Слышал, как тот плакал, говоря об утраченном друге. Об утраченных друзьях, всегда поправлял себя Аткинс. Он не забыл Луизу. Аткинс сказал, что приедет на похороны. Но в середине августа, когда состоялись похороны, не появился. И больше никогда Валландеру не звонил. Иногда он думал: о чем говорили Аткинс и Хокан фон Энке, когда встречались? Этого он никогда не узнает.
И еще кое о чем ему хотелось спросить Хокана и Луизу. Почему в среднем ящике стола царил такой кавардак? Собирался ли Хокан уехать в Камбоджу, если бы пришлось бежать? Не знал он и по какой причине Луиза сняла со счета двести тысяч крон. Когда квартиру в Стокгольме освобождали, никаких денег не нашли. Они исчезли неведомо куда.
Мертвые унесли с собой свои секреты. Вот и решение Стена Нурдландера убить Хокана фон Энке, а потом застрелиться самому тоже навсегда осталось для Валландера загадкой.
Иногда ему казалось, он понимает. А иногда было совершенно непостижимо.
В конце ноября, когда Валландера послали на краткосрочные курсы в Стокгольм, он взял напрокат машину и поехал в «Никласгорден». Вместе с Хансом, который так и не смог навестить свою незнакомую сестру. Щемящее для Валландера мгновение, когда он увидел Ханса у постели Сигне. Еще он часто думал о том, что Хокан фон Энке постоянно навещал свою дочь. Он на нее полагался, думал Валландер. Ей рискнул доверить свои секретные бумаги.

 

Он долго размышлял, стоит ли озаглавить написанное. В итоге титульный лист остался белым и чистым. Всего получилось 212 страниц. Он последний раз перелистал рукопись, задерживаясь местами, чтобы проверить, не ошибся ли. Все ж таки он, кажется, насколько это возможно, приблизился к правде.
Решил отослать материал Иттербергу. Не подписываясь. Пошлет по почте своей сестре Кристине в Стокгольм, с просьбой переправить пакет дальше. Иттерберг, конечно, вычислит, что отправитель — Валландер, но доказать не сможет.
Иттерберг — человек умный, думал Валландер. Он наилучшим образом распорядится тем, что я написал. И способен понять, почему я послал свои записки анонимно.
Однако он прекрасно понимал, что Иттерберг тоже может упереться в непреодолимую стену. Для многих шведов США по-прежнему остаются единственным спасителем. Без США Европа останется прямо-таки беззащитной. Может, никто и знать не захочет той правды, к которой пришел Валландер.
Он думал о шведских солдатах, направленных в Афганистан. Этого бы никогда не случилось, если б так не пожелали США. Не в открытую, но втихомолку, так же, как их подводные лодки с ведома шведских ВМС и шведских политиков прятались в наших водах в начале 1980-х. Или как 18 декабря 2001 года сотрудникам ЦРУ было дозволено схватить на шведской территории двух подозреваемых в терроризме египтян и в крайне унизительных обстоятельствах переправить их на пытки в американские тюрьмы. Он даже допускал, что разоблаченного Хокана фон Энке сочли бы героем, а не презренным изменником родины.
Ни в чем, думал он, нельзя быть уверенным на сто процентов. Ни в том, как будут истолкованы эти события, ни в том, как продолжится моя жизнь.
Он поставил точку, временно ли, нет ли.

 

Майский день выдался ясный, но прохладный. Около полудня он долго гулял с Юсси, который, похоже, совсем поправился. Когда приехала Линда — без Ханса, зато с Кларой, — Валландер успел сделать в доме уборку и проверить, что нигде не осталось бумаг, какие Линде видеть незачем. Клара в машине уснула. Валландер бережно взял девчушку на руки и перенес на диван. Держа ее на руках, он всегда испытывал ощущение, будто Линда вернулась в новом обличье.
Они сели за кухонный стол, стали пить кофе.
— Ты убирался? — спросила Линда.
— Весь день.
Она рассмеялась и покачала головой. Потом вдруг опять посерьезнела. Валландер знал, что трудности, через которые прошел Ханс, стали сильной встряской и для нее.
— Я хочу выйти на работу, — сказала она. — Не могу больше быть только матерью.
— Да ведь тебе осталось всего четыре месяца отпуска, а?
— Четыре месяца — очень долгий срок. Я замечаю, что стала раздражаться.
— На Клару?
— На саму себя.
— Это ты унаследовала от меня. Неугомонность и нетерпеливость.
— Да ты же всегда твердишь, что терпение — главная доблесть полицейского, верно?
— Но ведь это едва ли значит, что терпение появляется само собой.
Она отпила глоток кофе, обдумывая его слова.
— Я чувствую себя стариком, — сказал Валландер. — Каждое утро просыпаюсь с ощущением, что все идет ужасно быстро. Не знаю, бегу то ли за чем-то, то ли от чего-то. Просто бегу. Честно говоря, я ужасно боюсь старости.
— Подумай о дедушке! Он жил себе и жил, как обычно, и не думал о том, что стареет.
— Это неправда. Он боялся смерти.
— Может быть, иногда. Но не все время.
— Он был странный человек. Мне кажется, никто с ним не сравнится.
— Я сравнюсь.
— У тебя были с ним такие отношения, какие я утратил еще совсем юным. Иной раз мне думается, что отношения с моей сестрой Кристиной всегда складывались у него куда лучше. Может, с женщинами ему было легче? Я родился не того пола. Он не хотел иметь сына.
— Какие глупости. Сам знаешь.
— Глупости или нет, но я так думаю. Я боюсь старости.
Она вдруг протянула руку через стол, тронула его за плечо.
— Я заметила, что ты тревожишься. Но в глубине души знаешь, что это бессмысленно. С возрастом ничего поделать нельзя.
— Знаю, — кивнул Валландер. — Но порой кажется, что остается только сетовать.
Линда пробыла несколько часов. Они разговаривали, потом Клара проснулась и со счастливой улыбкой устремилась к Валландеру.
И вдруг Валландера поразил всеподавляющий ужас. Память снова исчезла. Он не знал, кто эта малышка, бегущая к нему. Конечно, он видел ее раньше, но понятия не имел, ни как ее зовут, ни что она здесь делает.
Его словно бы окутало безмолвие. Краски исчезли, оставили ему лишь черно-белый набросок.

 

Тень густела. И Курт Валландер медленно исчезал во мраке, который спустя несколько лет окончательно отправил его в пустую вселенную под названием болезнь Альцгеймера.
Вот и все. Повествование о Курте Валландере подошло к бесповоротному концу. Те годы — десять или больше, — что ему осталось прожить, это его собственное время, его и Линды, его и Клары, а больше ничье.
Назад: 40
Дальше: Послесловие