Глава 51
Когда наконец Скарлетт почувствовала, что снова в состоянии выходить, она велела Лу зашнуровать корсет как можно туже — только бы выдержали тесемки. Затем обмерила себе талию. Двадцать дюймов! Она громко охнула. Вот что получается, когда рожаешь детей! Да у нее теперь талия, как у тети Питти, даже шире, чем у Мамушки.
— Ну-ка, затяни потуже, Лу. Постарайся, чтобы было хоть восемнадцать с половиной дюймов, иначе я не влезу ни в одно платье.
— Тесемки лопнут, — сказала Лу. — Просто в талии вы располнели, мисс Скарлетт, и ничего уж тут не поделаешь.
«Что-нибудь да сделаем, — подумала Скарлетт, отчаянно дернув платье, которое требовалось распороть по швам и выпустить на несколько дюймов. — Просто никогда не буду больше рожать».
Да, конечно, Бонни была прелестна и только украшала свою мать, да и Ретт обожал ребенка, но больше Скарлетт не желала иметь детей. Что тут придумать, она не знала, ибо с Реттом вести себя, как с Фрэнком, она не могла. Ретт нисколько не боялся ее. Да и удержать его будет трудно, когда он так по-идиотски ведет себя с Бонни, — наверняка захочет иметь сына в будущем году, хоть и говорит, что утопил бы мальчишку, если бы она его родила. Ну так вот, не будет у него больше от нее ни мальчишки, ни девчонок. Для любой женщины хватит троих детей.
Когда Лу заново сшила распоротые швы, разгладила их и застегнула на Скарлетт платье, Скарлетт велела заложить карету и отправилась на лесной склад. По пути настроение у нее поднялось и она забыла о своей талии: ведь на складе она увидит Эшли и сядет с ним просматривать бухгалтерию. И если ей повезет, то они какое-то время будут вдвоем. А видела она его в последний раз задолго до рождения Бонни. Ей не хотелось встречаться с ним, когда ее беременность стала бросаться в глаза. А она привыкла видеть его ежедневно — пусть даже рядом всегда кто-то был. Привыкла к кипучей деятельности, связанной с торговлей лесом, — ей так всего этого не хватало, пока она сидела взаперти. Конечно, теперь ей вовсе не нужно было работать. Она вполне могла продать лесопилки и положить деньги на имя Уэйда и Эллы. Но это означало бы, что она почти не будет видеть Эшли — разве что в обществе, когда вокруг тьма народу. А работать рядом с Эшли доставляло ей огромное удовольствие.
Подъехав к складу, она с удовольствием увидела, какие высокие стоят штабеля досок и сколько покупателей толпится возле Хью Элсинга. Увидела она и шесть фургонов, запряженных мулами, и негров-возчиков, грузивших лес. «Шесть фургонов! — подумала она с гордостью. — И всего этого я достигла сама!»
Эшли вышел на порог маленькой конторы, чтобы приветствовать ее, — глаза его светились радостью; подав Скарлетт руку, он помог ей выйти из кареты и провел в контору — так, словно она была королевой.
Но когда она посмотрела его бухгалтерию и сравнила с книгами Джонни Гэллегера, радость ее померкла. Лесопилка Эшли еле покрывала расходы, тогда как Джонни заработал для нее немалую сумму. Она решила промолчать, но Эшли, видя, как она глядит на лежавшие перед ней два листа бумаги, угадал ее мысли.
— Скарлетт, мне очень жаль. Могу лишь сказать в свое оправдание, что лучше бы вы разрешили мне нанять вольных негров вместо каторжников. Мне кажется, я бы добился больших успехов.
— Негров?! Да мы бы прогорели из-за одного жалованья, которое пришлось бы им платить. А каторжники — это же дешевле дешевого. Если Джонни может с их помощью получать такой доход…
Эшли смотрел поверх ее плеча на что-то, чего она не могла видеть, и радостный свет в его глазах потух.
— Я не могу заставлять каторжников работать так, как Джонни Гэллегер. Я не могу вгонять людей в гроб.
— Бог ты мой! Джонни просто удивительно с ними справляется. А у вас, Эшли, слишком мягкое сердце. Надо заставлять их больше работать. Джонни говорил мне: если какому нерадивому каторжнику вздумается отлынивать от работы, он заявляет, что заболел, и вы отпускаете его на целый день. Боже правый, Эшли! Так не делают деньги. Стеганите его разок-другой, и любая хворь мигом пройдет, кроме, может, сломанной ноги…
— Скарлетт! Скарлетт! Перестаньте! Я не могу слышать от вас такое, — воскликнул Эшли и так сурово посмотрел на нее, что она умолкла. — Да неужели вы не понимаете, что это же люди… И среди них есть больные, голодные, несчастные и… О господи, просто видеть не могу, какой жестокой вы из-за него стали — это вы-то, всегда такая мягкая…
— Я стала какой — из-за кого?
— Я должен был вам это сказать, хоть и не имею права. И все же должен. Этот ваш Ретт Батлер. Он отравляет все, к чему бы ни прикоснулся. Вот он женился на вас, такой мягкой, такой щедрой, такой нежной, хоть и вспыльчивой порою, и вы стали… жесткая, грубая — от одного общения с ним.
— О! — выдохнула Скарлетт: чувство вины боролось в ней с чувством радости оттого, что Эшли неравнодушен к ней, что она ему по-прежнему мила. Слава богу, он думает, что Ретт виноват в том, что она считает каждый пенни. А на самом-то деле Ретт не имел к этому никакого отношения и вся вина — только ее, но, в конце концов, на совести Ретта достаточно много черных пятен, не страшно, если прибавится еще одно.
— Будь вашим мужем любой другой человек, я, может быть, так бы не огорчался, но… Ретт Батлер! Я вижу, что он с вами сделал. Вы сами не заметили, как вслед за ним стали мыслить сухо и жестко. О да, я знаю, что не должен этого говорить… Он спас мне жизнь, и я благодарен ему, но как бы я хотел, чтобы это был кто угодно, только не он! И я не имею права говорить с вами так, точно…
— Ах, нет, Эшли, имеете… как никто другой.
— Говорю вам, это просто невыносимо: видеть, как вы, такая тонкая, огрубели под его влиянием, знать, что ваша красота, ваше обаяние принадлежат человеку, который… Когда я думаю, что он дотрагивается до вас, я…
«Сейчас он поцелует меня! — в экстазе подумала Скарлетт. — И не я буду в этом виновата!» Она качнулась к нему. Но он отступил на шаг, словно вдруг осознав, что сказал слишком много, — сказал то, чего не собирался говорить.
— Простите великодушно, Скарлетт. Я… я намекал, что ваш муж — не джентльмен, а сам сейчас наговорил такое, что меня тоже джентльменом не назовешь. Никто не имеет права принижать мужа перед женой. Мне нет оправдания, кроме… кроме… — Он запнулся, лицо его исказилось. Она ждала, затаив дыхание. — У меня вообще нет оправданий.
Бешеная работа шла в мозгу Скарлетт, пока она ехала в карете домой. Вообще нет оправданий, кроме — кроме того, что он любит ее! И мысль, что она спит в объятиях Ретта, вызывает в нем такую ярость, на какую она не считала его способным. Что ж, она может это понять. Если бы не сознание, что его отношения с Мелани волею судеб сводятся к отношениям брата и сестры, она сама жила бы как в аду. Значит, объятия Ретта огрубили ее, сделали более жесткой! Что ж, раз Эшли так считает, она вполне может обойтись без этих объятий. И она подумала, как это будет сладостно и романтично, если оба они с Эшли решат блюсти физическую верность друг другу, хотя каждый связан супружескими узами с другим человеком. Эта идея завладела ее воображением и пришлась ей по душе. Да к тому же была тут и практическая сторона. Ведь это значит, что ей не придется больше рожать.
Когда Скарлетт приехала домой и отпустила карету, восторженное состояние, овладевшее ею после слов Эшли, начало испаряться, стоило ей представить себе, как она скажет Ретту, что хочет иметь отдельную спальню — со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это будет нелегко. Да и как она скажет Эшли, что не допускает больше до себя Ретта, потому что он, Эшли, так пожелал? Кому нужна такая жертва, если никто не знает о ней? До чего же это тяжкое бремя — скромность и деликатность! Если бы только она могла говорить с Эшли так же откровенно, как с Реттом! А, да ладно. Найдет она способ намекнуть Эшли на истинное положение вещей.
Она поднялась по лестнице и, открыв дверь в детскую, обнаружила Ретта — он сидел у колыбельки Бонни, держа Эллу на коленях, а Уэйд стоял рядом и показывал ему свои сокровища, спрятанные в карманах. Какое счастье, что Ретт любит детей и так ими занимается! Есть ведь отчимы, которые терпеть не могут детей от предыдущих браков.
— Я хочу поговорить с тобой, — сказала Скарлетт и прошла в их спальню. Лучше покончить с этим сразу, пока она полна решимости не иметь больше детей и любовь Эшли придает ей силы для разговора.
— Ретт, — без всяких предисловий начала она, как только он закрыл за собой дверь спальни, — я не хочу иметь больше детей, это решено.
Если его и поразило ее неожиданное заявление, то он и виду не подал. Он не спеша подошел к креслу и, опустившись в него, откинулся на спинку.
— Я ведь уже говорил тебе, моя кошечка, еще прежде чем родилась Бонни, что мне безразлично, будет у нас один ребенок или двадцать.
Ловко он уходит от главного, как будто появление детей не имеет никакого отношения к тому, что этому предшествует.
— По-моему, троих вполне достаточно. Я вовсе не намерена каждый год носить по ребенку.
— Три мне кажется вполне подходящим числом.
— Ты прекрасно понимаешь… — начала было она и покраснела от смущения. — Ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Понимаю. А ты сознаешь, что я могу подать на развод, если ты откажешься выполнять свои супружеские обязанности?
— У тебя хватит низости придумать такое! — воскликнула она, раздосадованная тем, что все идет не так, как она наметила. — Да если бы в тебе было хоть немного благородства, ты бы… ты бы вел себя, как… Ну, словом, посмотри на Эшли Уилкса. Мелани ведь не может иметь детей, и он…
— Образцовый джентльменчик, этот Эшли, — докончил за нее Ретт, и в глазах его появился странный блеск. — Прошу, продолжай свою речь.
Скарлетт поперхнулась, ибо речь ее была окончена и ей нечего было больше сказать. Теперь она поняла, сколь глупо было надеяться, что она сумеет по-доброму договориться о столь сложном деле, особенно с таким эгоистичным мерзавцем, как Ретт.
— Ты сегодня ездила на свой лесной склад, да?
— А какое это имеет отношение к нашему разговору?
— Ты ведь любишь собак, Скарлетт? Что ты предпочитаешь — чтобы собака лежала на сене или находилась при тебе?
Намек не дошел до ее сознания, захлестнутого яростью и разочарованием.
Ретт легко вскочил на ноги, подошел к ней и, взяв за подбородок, рывком поднял ее голову.
— Какое же ты дитя! У тебя было трое мужей, но ты до сих пор не знаешь мужской природы. Ты, видимо, считаешь мужчину кем-то вроде старухи, перешагнувшей возрастной рубеж.
Он игриво ущипнул ее за подбородок и убрал руку. Подняв черную бровь, он долго холодно смотрел на жену.
— Пойми вот что, Скарлетт. Если бы ты и твоя постель все еще представляли для меня интерес, никакие замки и никакие уговоры не удержали бы меня. И мне не было бы стыдно, так как мы с тобой заключили сделку — сделку, которой я верен и которую ты сейчас нарушаешь. Что ж, спи одна в своей девственной постельке, прелесть моя.
— Ты что же, хочешь сказать… — возмутилась Скарлетт, — что тебе безразлично…
— Я ведь надоел тебе, да? Ну, так мужчинам женщины надоедают куда быстрее. Будь святошей, Скарлетт. Огорчаться по этому поводу я не стану. Мне все равно. — Он с усмешкой пожал плечами. — По счастью, в мире полно постелей, а в постелях хватает женщин.
— Ты хочешь сказать, что готов дойти до…
— Дорогая моя невинность! Конечно. Удивительно уже то, что я воздерживался от этого так долго. Я никогда не считал супружескую верность добродетелью.
— Я на ночь буду запирать свою дверь!
— К чему утруждать себя? Если я захочу тебя, никакой замок меня не удержит.
Он повернулся с таким видом, точно считал разговор оконченным, и вышел из комнаты. Скарлетт слышала, как он вошел в детскую, где дети бурно приветствовали его. Она села. Вот она и добилась своего. Этого хотела она, и этого хотел Эшли. Но она не чувствовала себя счастливой. Гордость ее была задета: ее оскорбляла самая мысль, что Ретт отнесся так легко к ее словам, что он вовсе не жаждет обладать ею, что он ее равняет с другими женщинами в других постелях.
Ей очень хотелось придумать какой-то способ деликатно намекнуть Эшли, что она и Ретт физически больше не муж и жена. Но Скарлетт понимала, что это невозможно. Она заварила какую-то чудовищную кашу и уже отчасти жалела о своих словах. Ей будет недоставать долгих забавных разговоров с Реттом в постели, когда кончик его сигары светился в темноте. Ей будет недоставать его объятий, когда она пробуждалась в ужасе от кошмарных снов, а ей ведь не раз снилось, что она бежит сквозь холодный густой туман.
Внезапно почувствовав себя глубоко несчастной, она уткнулась головой в подлокотник кресла и расплакалась.
Глава 52
Как-то раз дождливым днем, когда Бонни только что исполнился годик, Уэйд уныло бродил по гостиной, время от времени подходя к окошку и прижимаясь носом к стеклу, исполосованному дождем. Мальчик был худенький, хрупкий, маленький для своих восьми лет, застенчивый и тихий — рта не раскроет, пока его не спросят. Ему было скучно, и он явно не знал, чем заняться, ибо Элла возилась в углу с куклами, Скарлетт сидела у секретера и, что-то бормоча себе под нос, подсчитывала длинную колонку цифр, а Ретт, лежа на полу возле Бонни, развлекал ее, раскачивая часы на цепочке, но так, чтобы она не могла до них дотянуться.
Уэйд взял было несколько книг, потом с грохотом уронил их и глубоко вздохнул.
— О господи, Уэйд! — раздраженно воскликнула, поворачиваясь к нему, Скарлетт. — Пошел бы куда-нибудь, поиграл.
— Не могу. На дворе дождик.
— В самом деле? Я не заметила. Ну, займись чем-нибудь. Ты действуешь мне на нервы, когда вертишься без толку. Пойди скажи Порку, чтобы он запряг карету и отвез тебя к Бо поиграть.
— Он же не дома, — вздохнул Уэйд. — Он на дне рождения у Рауля Пикара.
Рауль, сынишка Мейбелл и Рене Пикара, был, по мнению Скарлетт, преотвратительным существом, больше похожим на обезьяну, чем на ребенка.
— Ну, можешь поехать к кому хочешь. Пойди скажи Порку.
— Никого нет дома, — возразил Уэйд. — Все на дне рождения.
Хотя к слову «все» и не было прибавлено: «кроме меня», однако эти слова повисли в воздухе, но Скарлетт, вся ушедшая в свои подсчеты, не обратила на это внимания.
Ретт же приподнялся и спросил:
— А ты почему не на дне рождения, сынок?
Уэйд подошел к нему совсем близко и остановился, шаркая ногой по ковру. Вид у него был глубоко несчастный.
— Меня не пригласили, сэр.
Ретт отдал Бонни часы на растерзание и легко вскочил на ноги.
— Да бросьте вы эти проклятые цифры, Скарлетт. Почему Уэйда не пригласили на день рождения?
— Ах, ради всего святого, Ретт! Оставьте меня сейчас в покое. У Эшли тут такая неразбериха в цифрах… А-а, вы про день рождения? Что ж, тут нет ничего необычного в том, что Уэйда не пригласили, да к тому же я все равно не пустила бы его. Не забудьте, что Рауль — внук миссис Мерриуэзер, а миссис Мерриуэзер скорее впустит вольного негра в свою драгоценную гостиную, чем кого-либо из нас.
Ретт, задумчиво наблюдавший за лицом Уэйда, увидел, как тот сморщился.
— Пойди-ка сюда, сынок, — сказал он, привлекая к себе мальчика. — А тебе хочется быть на этом дне рождения?
— Нет, сэр, — храбро ответил Уэйд, но глаза опустил.
— М-м… Скажи-ка мне, Уэйд, а ты бываешь на дне рождения у Джо Уайтинга или Фрэнка Боннелла… или у кого-нибудь из твоих приятелей?
— Нет, сэр. Меня очень редко приглашают.
— Ты лжешь, Уэйд! — воскликнула, оборачиваясь, Скарлетт. — Ты же на прошлой неделе был на трех детских праздниках — у Бартов, у Гелертов и у Хандонов.
— Более отборную коллекцию мулов в лошадиной сбруе трудно себе представить, — заметил Ретт, с легкой издевкой растягивая слова. — И ты хорошо провел время на этих праздниках? Ну, говори же.
— Нет, сэр.
— А почему нет?
— Я… я не знаю, сэр. Мамушка… она говорит, что все это белая рвань.
— Я с Мамушки шкуру спущу — сию же минуту! — воскликнула вскакивая Скарлетт. — А ты, Уэйд, если будешь так говорить о друзьях своей мамы…
— Мальчик верно говорит, как и Мамушка, — сказал Ретт. — Но где же вам знать правду, если вы отворачиваетесь от нее… А ты, сынок, не волнуйся. Можешь больше не ходить на праздники, если тебе не хочется. Вот, — добавил он, вытаскивая из кармана банкноту, — скажи Порку, чтоб запряг карету и повозил тебя по городу. Купи себе чего-нибудь сладкого — да побольше, чтоб разболелся живот.
Лицо Уэйда расцвело в улыбке. Он сунул в карман бумажку и с тревогой посмотрел на мать — одобрит ли она такую затею. Но Скарлетт, сдвинув брови, глядела на Ретта. Он поднял с пола Бонни и прижал к себе — крошечное личико уткнулось ему в щеку. Скарлетт не могла понять, о чем он думает, но в глазах увидела что-то похожее на страх — страх и чувство вины.
Приободренный щедростью отчима, Уэйд застенчиво подошел к нему.
— Дядя Ретт, а можно мне вас что-то спросить?
— Конечно. — Лицо у Ретта было напряженное, отсутствующее, он крепче прижал к себе голову Бонни. — О чем же ты хочешь спросить меня, Уэйд?
— Дядя Ретт, вы… а вы воевали?
Взгляд Ретта мгновенно обратился на мальчика — глаза смотрели пронзительно, но голос, задавший вопрос, звучал небрежно:
— А почему ты спрашиваешь, сынок?
— Да вот Джо Уайтинг говорит — вы не воевали, и Фрэнк Боннелл тоже.
— А-а, — проронил Ретт, — а ты им что сказал?
Уэйд стоял с несчастным видом.
— Я… я сказал… я говорю, что не знаю. — И на одном дыхании выпалил: — Но мне все равно, воевали вы или нет. Я поколотил их. А вы были на войне, дядя Ретт?
— Да, — с неожиданной резкостью сказал Ретт. — Я был на войне. Я был в армии восемь месяцев. Я прошел с боями весь путь от Лавджоя до Франклина, штат Теннесси. И я был с Джонстоном, когда он сдался.
Уэйд запрыгал от восторга, а Скарлетт рассмеялась.
— А я-то полагала, что вы стыдитесь своего участия в войне, — сказала она. — Разве вы не просили меня помалкивать об этом?
— Прекратить — оборвал он ее. — Ну как, ты доволен, Уэйд?
— О да, сэр! Я знал, что вы воевали. Я знал, что вы не трус, как они говорят. Вот только… почему вы не воевали вместе с отцами других мальчиков?
— Да потому, что отцы других мальчиков были люди глупые и их направили в пехоту. Я же закончил Вест-Пойнт и был в артиллерии. В полевой артиллерии, Уэйд, а не в войсках внутреннего охранения. А чтобы служить в артиллерии, Уэйд, нужно иметь голову.
— Еще бы! — сказал Уэйд, весь сияя А вы были ранены, дядя Ретт?
Ретт ответил не сразу.
— Вы расскажите ему про свою дизентерию, — с издевкой заметила Скарлетт.
Ретт осторожно опустил малышку на пол и вытянул сорочку и нижнюю рубашку из брюк.
— Подойди сюда, Уэйд, я покажу тебе, куда я был ранен.
Уэйд, возбужденный происходящим, подошел и уставился на то место, на которое указывал пальцем Ретт. Смуглую грудь пересекал длинный рубец, спускавшийся вниз на мускулистый живот. То была память о ножевой драке на калифорнийских золотых приисках, но Уэйд не мог этого знать. Он глубоко вздохнул от счастья.
— А вы, видно, такой же храбрый, как мой папа, дядя Ретт.
— Почти, но не совсем, — сказал Ретт, засовывая сорочку в брюки. — А теперь иди, накупи себе сластей на доллар и бей всех мальчишек, которые посмеют сказать, что я не был в армии.
Уэйд, приплясывая и громко зовя Порка, выбежал из комнаты, а Ретт снова подхватил на руки малышку.
— Ну, к чему вся эта ложь, мой доблестный вояка? — спросила Скарлетт.
— Мальчик должен гордиться отцом… или отчимом. Я не хочу, чтобы ему было стыдно перед другими маленькими зверюгами. Дети ведь жестокие существа.
— Какая чепуха!
— Я никогда не задумывался над тем, что это может значить для Уэйда, — медленно произнес Ретт. — Я никогда не думал, что он страдает. С Бонни так не будет.
— Как — так?
— Вы думаете, я допущу, чтобы моя Бонни стыдилась своего отца? Допущу, чтобы ее не приглашали на дни рождения, когда ей будет девять или десять лет? Думаете, допущу, чтобы ее унижали, как Уэйда, за то, в чем виновата не она, а мы с вами?
— Подумаешь — детские дни рождения!
— Детские дни рождения превращаются потом в балы для барышень и молодых людей. Вы думаете, я позволю, чтобы моя дочь росла вне благовоспитанного общества Атланты? Я не намерен посылать ее на Север в школу, чтобы она приезжала сюда лишь на каникулы, потому что с ней не желают знаться здесь, или в Чарльстоне, или в Саванне, или в Новом Орлеане. Я не хочу, чтобы она вынуждена была выйти замуж за янки или за иностранца, потому что никакая приличная семья южан не захочет принять ее в свое лоно… так как мать ее была дура, а отец — мерзавец.
Уэйд, вернувшийся за чем-то, стоял на пороге и озадаченно, но с интересом слушал.
— Бонни может выйти замуж за Бо, дядя Ретт.
На лице Ретта не было и следа ярости, когда он повернулся к мальчику; казалось, он со всей серьезностью обдумывал его слова — он всегда был серьезен, разговаривая с детьми.
— А ведь и правда, Уэйд. Бонни может выйти замуж за Бо Уилкса. А вот на ком ты женишься?
— О, я — ни на ком, — доверительно сообщил Уэйд, наслаждаясь этой беседой на равных, какую он мог вести только с Реттом да еще разве с тетей Мелли, никогда не корившими его и всегда поощрявшими. — Я поеду учиться в Гарвард и стану юристом, как мой отец, а потом буду храбрым солдатом — тоже, как он.
— Ну, почему Мелли не может держать рот на замке! — воскликнула Скарлетт. — Ни в какой Гарвард ты, Уэйд, не поедешь. Это заведение для янки, а я не допущу, чтобы ты учился в школе янки. Ты пойдешь в университет Джорджии, а когда окончишь его, будешь управлять лавкой вместо меня. Ну, а что касается того, что твой отец был храбрым солдатом…
— Прекратите! — коротко приказал Ретт: от него не укрылось, как заблестели глаза Уэйда, когда речь зашла об отце, которого он никогда не знал. — Ты вырастешь и будешь таким же храбрым, как твой отец, Уэйд. Постарайся быть таким, как он, потому что он был героем, и никому не позволяй говорить о нем иначе. Он ведь женился на твоей матери, верно? Ну, так вот, это уже достаточное доказательство его героизма. А уж я прослежу за тем, чтобы ты пошел в Гарвард и стал юристом. А теперь беги и скажи Порку, чтобы он повозил тебя по городу.
— Я была бы вам очень признательна, если бы вы позволили мне самой заниматься воспитанием моих детей! — воскликнула Скарлетт, когда Уэйд послушно выбежал из комнаты.
— Очень плохо вы ими занимаетесь. Вы сделали все возможное, чтобы испортить будущее Эллы и Уэйда, но я не допущу, чтобы то же повторилось и с Бонни. Она будет расти как принцесса, и на всем свете не найдется человека, которому не захотелось бы общаться с ней. Ни один дом не будет для нее закрыт. Великий боже, да неужели вы думаете, я позволю, чтобы она, когда вырастет, общалась с тем сбродом, который заполняет этот дом?
— Однако этот сброд вполне устраивает вас…
— И более чем устраивает вас, моя кошечка. Но это не для Бонни. Да неужели вы думаете, я позволю, чтобы она вышла замуж за кого-либо из этих беглых каторжников, с которыми вы проводите время? Выскочки-ирландцы, янки, белая рвань, парвеню-«саквояжники»… Чтобы моя Бонни, в жилах которой течет кровь Батлеров и Робийяров…
— Кровь О'Хара…
— Возможно, в свое время О'Хара были королями Ирландии, но ваш отец был всего лишь ловким ирландским выскочкой. Да и вы не лучше… Но я тоже, конечно, хорош. Я мчался по жизни, точно летучая мышь, выпущенная из ада, не задумываясь над тем, что я делаю, так как все и вся было мне безразлично. А вот Бонни не безразлична. Боже, каким я был дураком! Теперь Бонни ни за что не примут в Чарльстоне, сколько бы ни старались моя мать, или ваши тетя Евлалия, или тетя Полин… ясно, что не примут ее и здесь, если мы чего-то не придумаем — и быстро…
— Ах, Ретт, вы относитесь к этому так трагически, что даже смешно. При наших-то деньгах…
— К черту наши деньги! Никакие наши деньги не могут купить то, что я хочу для Бонни. Я бы предпочел, чтоб ее приглашали на черствый хлеб в жалкий дом Пикаров или в этот прохудившийся сарай, в котором живет миссис Элсинг, чем на республиканские балы, где она была бы первой красавицей. Скарлетт, вы вели себя как последняя дура. Вам следовало обеспечить своим детям место в обществе много лет назад, а вы этого не сделали. Вы даже не позаботились о том, чтобы удержать то, которое сами там занимали. И сейчас едва ли можно надеяться, что вы вдруг изменитесь. Слишком вы стремитесь к наживе и слишком любите принижать людей.
— Я считаю, это буря в стакане воды, — холодно заметила Скарлетт, перебирая бумаги и тем самым показывая, что она во всяком случае разговор окончила.
— У нас теперь осталась одна миссис Уилкс, которая способна нам помочь, а вы все делаете, чтобы оттолкнуть ее и оскорбить. О, избавьте меня, пожалуйста, от ваших умозаключений по поводу ее бедности и убогой одежды. Она — душа всего, что есть в Атланте неподкупного. Слава богу, что она существует. И она поможет мне что-то предпринять.
— И что вы намерены предпринять?
— Что я намерен предпринять? Буду обхаживать всех драконов «старой гвардии» в женском обличьи, какие есть в этом городе, — и миссис Мерриуэзер, и миссис Элсинг, и миссис Уайтинг, и миссис Мид. И если мне придется ползти на животе к каждой толстой старой кошке, которая ненавидит меня, я поползу. Я буду кроток, как бы холодно они меня ни встретили, и буду каяться в своих прегрешениях. Я дам денег на их дурацкие благотворительные затеи и буду ходить в их чертовы церкви. Я признаюсь и даже стану хвастать, что оказывал услуги Конфедерации; в худшем случае, войду даже в этот их чертов ку-клукс-клан, хотя надеюсь, всемилостивый бог не подвергнет меня столь тяжкому испытанию. И я, не колеблясь, напомню этим идиотам, чьи головы я спас, что они кое-чем мне обязаны. А вы, мадам, будьте любезны, не портите мне дело, продавая им гнилой лес, или накладывая лапу на имущество должников из числа тех, кого я буду обхаживать, или как-либо иначе оскорбляя их. И еще одно: отныне ноги губернатора Баллока не будет в этом доме. Вы меня слышите? Как и никого из этих элегантных грабителей, с которыми вы свели компанию. Если, несмотря на мою просьбу, вы их все же пригласите, то окажетесь в щекотливом положении, так как хозяина дома не будет. Стоит им появиться у нас, как я тотчас отправлюсь к Красотке Уотлинг, засяду у нее в баре и буду говорить всем и каждому, что не желаю находиться под одной с ними крышей.
Скарлетт, кипя от гнева, выслушала эту тираду и расхохоталась.
— Значит, шулер с речных пароходов и спекулянт хочет стать уважаемым господином! В таком случае, чтобы добиться уважения, вам следовало бы для начала продать дом Красотки Уотлинг.
Это был удар наугад. Скарлетт ведь никогда не была вполне уверена, что дом принадлежит Ретту. Он вдруг рассмеялся, точно прочел ее мысли.
— Спасибо за совет.
Ретт едва ли мог выбрать более неподходящее время для возвращения в ряды уважаемых людей. Никогда еще слова «республиканец» и «подлипала» не вызывали такой ненависти, ибо коррупция среди пришедших к власти «саквояжников» достигла апогея. А со времени поражения Юга имя Ретта было неразрывно связано с янки, республиканцами и подлипалами.
В 1866 году обитатели Атланты, пылая бессильным гневом, считали, что хуже навязанного им жестокого военного режима уже ничего быть не может, но только сейчас, при Баллоке, они поняли, почем фунт лиха. Благодаря голосам негров республиканцы и их союзники твердо закрепились на Юге и железной рукой правили бессильным что-либо изменить, но по-прежнему бунтующим коренным белым населением.
Неграм внушали, что в Библии говорится только о двух политических партиях — мытарях и грешниках. А поскольку ни один негр не желал вступить в партию, состоящую из грешников, все они спешили пополнить ряды республиканцев. Новые хозяева заставляли их снова и снова голосовать и выбирать белых подонков и подлипал, а порой даже и кое-кого из негров в органы управления. Негры, которым посчастливилось быть избранными, заседали в законодательном собрании, где большую часть времени грызли земляные орехи и пытались освоиться с непривычной для них обувью, то и дело вытаскивая из башмаков ноги. Лишь немногие из них умели читать или писать. Еще совсем недавно они работали на хлопковых полях или сахарных плантациях, а теперь голосовали за налоги и выпуск займов, а также утверждали огромные сметы расходов на собственные нужды своих республиканских покровителей. Штат совсем придавило налогами, которые население выплачивало, скрипя зубами от ярости, так как налогоплательщики знали, что большая часть денег, якобы предназначаемых для общественных нужд, оседала у частных лиц.
Капитолий штата прочно окружила орда прожектеров, спекулянтов, подрядчиков и всех прочих, кто надеялся поживиться на этой оргии расточительства; многим это удавалось, и они беспардонно сколачивали себе состояния. Они без труда получали от штата деньги на строительство железных дорог, которые так никогда и не были построены, на приобретение вагонов и локомотивов, которые так никогда и не были куплены, на сооружение общественных зданий, которые существовали лишь в уме прожектеров.
Займы выпускались миллионами. По большей части они выпускались незаконно и были явным мошенничеством — и все равно выпускались. Казначей штата — хоть и республиканец, но человек честный — возражал против незаконного выпуска займов и отказывался подписывать соответствующие бумаги, но ни он, ни те, кто пытался поставить преграду злоупотреблениям, не могли противостоять этой все сметающей жажде обогащения.
Железная дорога, принадлежащая штату, когда-то приносила изрядный доход, сейчас же она висела на бюджете штата мертвым грузом и задолженность ее превышала миллион. Да, собственно, железной дорогой это уже и назвать-то было нельзя. Рельсы пролегали по огромной глубокой котловине, где валялись в грязи свиньи. Многие чиновники были назначены по политическим соображениям, а не потому, что они знали, как управлять железной дорогой, да и вообще работало там в три раза больше народу, чем требовалось, республиканцы ездили бесплатно по пропускам, негров целыми вагонами бесплатно развозили по всему штату, чтобы они могли по нескольку раз голосовать во время одних и тех же выборов.
Плохое управление дорогой приводило в ярость налогоплательщиков еще и потому, что на доходы с нее предполагалось открыть бесплатные школы. Но доходов не было, были только долги, и потому бесплатных школ тоже не было. Лишь немногие имели возможность посылать своих детей в платные школы, так что росло целое поколение невежественных, неграмотных людей.
Жители, конечно, возмущались растратами, неумелым хозяйствованием и казнокрадством, но больше всего их возмущало то, что губернатор в плохом свете выставляет их перед Севером. Когда в Джорджии стали громко возмущаться коррупцией, губернатор поспешно отправился на Север, предстал перед конгрессом и заявил, что белые безобразно ведут себя по отношению к неграм, что в Джорджии готовится новое восстание, а потому необходимо-де ввести в штате военное положение. На самом же деле в Джорджии все старательно избегали осложнений с неграми. Никто не хотел новой войны, никто не хотел, чтобы в штате правила сила штыка, — этого не требовалось. В Джорджии хотели лишь одного: чтобы их оставили в покое и дали возможность штату залечить раны. Но акция, предпринятая губернатором и ставшая впоследствии известной как «сотворение клеветы», представила Джорджию Северу лишь как бунтующий штат, на который требовалось надеть узду, и узда была надета.
Это вызвало великое ликование в банде, державшей Джорджию за горло. Началась настоящая оргия хищений и холодно-циничного, беззастенчивого воровства на высоких постах, которое больно было наблюдать. Все протесты и попытки сопротивляться кончались крахом, так как правительство штата подпирали штыки армии Соединенных Штатов.
Атланта проклинала Баллока, его подлипал и всех республиканцев вообще, равно как и тех, кто был с ними связан. А Ретт был с ними связан. Он действовал с ними заодно — так говорили все вокруг — и участвовал во всех их начинаниях. Теперь же он решительно повернулся и вместо того, чтобы плыть по течению в потоке, который еще недавно нес его вперед, изо всех сил поплыл в противоположном направлении.
Он повел свою кампанию медленно, исподволь, чтобы не вызвать подозрений в Атланте своим превращением за одну ночь из леопарда в лань. Он стал теперь избегать своих подозрительных дружков — никто больше не видел его в обществе офицеров-янки, подлипал и республиканцев. Он стал посещать сборища демократов и демонстративно голосовал за них. Он перестал играть в карты на большие ставки и относительно мало пил. Если он и заходил к Красотке Уотлинг, то вечером и исподтишка, как большинство уважаемых горожан, а не днем, оставив для всеобщего обозрения свою лошадь у коновязи возле ее дома.
И прихожане епископальной церкви чуть не упали со своих скамей, когда он, осторожно ступая и ведя за руку Уэйда, вошел в храм. Немало удивило прихожан и появление Уэйда, ибо они считали мальчика католиком. Во всяком случае, Скарлетт-то ведь была католичкой. Или считалась таковой. Правда, она уже многие годы не бывала в церкви, религиозность слетела с нее, как и многое другое, чему учила ее Эллин. По мнению всех, Скарлетт пренебрегала религиозным воспитанием мальчика, и тем выше в глазах «старой гвардии» поднялся Ретт, когда он решил исправить дело и привел мальчика в церковь — пусть в епископальную вместо католической.
Ретт умел держаться серьезно и бывал обаятелен, если задавался целью не распускать язык и гасить лукавый блеск в черных глазах. Многие годы он не считал нужным это делать, но сейчас надел на себя маску серьезности и обаяния, как стал надевать жилеты более темных тонов. И добиться благорасположения тех, кто был обязан ему жизнью, не составило особого труда. Они бы уже давно проявили к нему дружелюбие, не поведи себя Ретт так, будто оно мало значит для него. А теперь Хью Элсинг, Рене, Симмонсы, Энди Боннелл и другие вдруг обнаружили, что Ретт человек приятный, не любящий выдвигать себя на передний план и смущающийся, когда при нем говорят, сколь многим ему обязаны.
— Пустяки! — возражал он. — Вы бы все на моем месте поступили точно так же.
Он пожертвовал кругленькую сумму в фонд обновления епископальной церкви и сделал весомый — но в меру весомый — дар Ассоциации по благоустройству могил наших доблестных воинов. Он специально отыскал миссис Элсинг, которой и вручил свой дар, смущенно попросив, чтобы она держала его пожертвование в тайне, и прекрасно зная, что тем лишь подстегивает ее желание всем об этом рассказать. Миссис Элсинг очень не хотелось брать у него деньги — «деньги спекулянта», — но Ассоциация так нуждалась в средствах.
— Не понимаю, с чего это вы вдруг решили сделать нам пожертвование, — колко заметила она.
И когда Ретт сообщил ей с приличествующей случаю скромной миной, что его побудила к этому память о бывших товарищах по оружию, больших храбрецах, чем он, но менее удачливых и потому лежащих сейчас в безымянных могилах, аристократическая челюсть миссис Элсинг отвисла. Долли Мерриуэзер говорила ей со слов Скарлетт, что капитан Батлер якобы служил в армии, но она, конечно, этому не поверила. Никто не верил.
— Вы служили в армии? А в какой роте… в каком полку?
Ретт назвал.
— Ах, в артиллерии! Все мои знакомые были либо в кавалерии, либо в пехоте. А, ну тогда понятно… — Она в замешательстве умолкла, ожидая увидеть ехидную усмешку в его глазах. Но он смотрел вниз и играл цепочкой от часов.
— Я бы с превеликой радостью пошел в пехоту, — сказал он, делая вид, будто не понял ее намека. — Но когда узнали, что я учился в Вест-Пойнте — хотя, миссис Элсинг, из-за одной мальчишеской выходки я и не окончил академии, — меня поставили в артиллерию, в настоящую артиллерию, а не к ополченцам. Во время последней кампании нужны были люди, знающие дело. Вам ведь известно, какие огромные мы понесли потери, сколько артиллеристов было убито. Я в артиллерии чувствовал себя одиноко. Ни единого знакомого человека. По-моему, за всю службу я не встретил никого из Атланты.
— М-да! — смущенно протянула миссис Элсинг. Если он служил в армии, значит, она вела себя недостойно. Она ведь не раз резко высказывалась о его трусости и теперь, вспомнив об этих своих высказываниях, почувствовала себя виноватой. — М-да! А почему же вы никогда никому не рассказывали о своей службе в армии? Можно подумать, что вы стесняетесь этого.
— Миссис Элсинг, — внушительно заявил он, — прошу вас поверить мне: я горжусь своей службой Конфедерации, как ничем, что когда-либо совершал или еще совершу. У меня такое чувство… такое чувство…
— Тогда почему же вы все это скрывали?
— Как-то стыдно мне было говорить об этом в свете… в свете некоторых моих тогдашних поступков.
Миссис Элсинг сообщила миссис Мерриуэзер о полученном даре и о разговоре во всех его подробностях.
— И даю слово, Долли, он сказал, что ему стыдно, со слезами на глазах! Да, да, со слезами! Я сама чуть не расплакалась.
— Сущий вздор! — не поверив ни единому ее слову, воскликнула миссис Мерриуэзер. — Не верю я, чтобы слезы появились у него на глазах, как не верю и тому, что он был в армии. И все это я очень быстро выясню. Если он был в том артиллерийском полку, я доберусь до правды, потому что полковник Карлтон, который им командовал, женат на дочери одной из сестер моего деда, и я ему напишу.
Она написала полковнику Карлтону и была совершенно сражена, получив ответ, где весьма недвусмысленно и высоко оценивалась служба Ретта: прирожденный артиллерист, храбрый воин, настоящий джентльмен, который все выносит без жалоб, и к тому же человек скромный, даже отказавшийся от офицерского звания, когда ему его предложили.
— Ну и ну! — произнесла миссис Мерриуэзер, показывая письмо миссис Элсинг. — В себя не могу прийти от удивления! Возможно, мы и в самом деле не правы были, считая, что он не служил в армии. Возможно, нам следовало поверить Скарлетт и Мелани, которые говорили ведь, что он записался в армию в день падения Атланты. Но все равно он подлипала и мерзавец, и я его не люблю!
— А мне вот думается, — сказала неуверенно миссис Элсинг, — мне думается, что не такой уж он и плохой. Не может человек, сражавшийся за Конфедерацию, быть совсем плохим. Это Скарлетт плохая. Знаете, Долли, мне в самом деле кажется, что он… ну, словом, что он стыдится Скарлетт, но, будучи джентльменом, не показывает этого.
— Стыдится?! Ерунда! Оба они из одного куска материи выкроены. Откуда вы взяли такие глупости?
— Это не глупости, — возразила возмущенная миссис Элсинг. — Вчера, под проливным дождем, он ездил в карете со всеми тремя детьми — заметьте, там была и малютка — вверх и вниз по Персиковой улице и даже меня до дому подвез. И когда я сказала: «Капитан Батлер, вы что, с ума сошли, зачем вы держите детей в сырости! Почему не везете их домой?», он ни слова не ответил, но вид у него был смущенный. Тогда Мамушка вдруг говорит: «В доме-то у нас полным-полно всяких белых подонков, так что деткам лучше быть под дождем, чем дома!»
— А он что сказал?
— А что он мог сказать? Только посмотрел, сдвинув брови, на Мамушку и промолчал. Вы же знаете, вчера днем Скарлетт устраивала большую партию в вист, и все эти вульгарные простолюдинки были там. И ему, я полагаю, не хотелось, чтобы они целовали его малышку.
— Ну и ну! — произнесла миссис Мерриуэзер, заколебавшись, но все еще держась прежних позиций. Однако на следующей неделе капитулировала и она.
Теперь у Ретта появился в банке свой стол. Что он делал за этим столом, никто из растерявшихся чиновников не знал, но ему принадлежал слишком большой пакет акций, чтобы они могли возражать против его присутствия. Через некоторое время они забыли о своих возражениях, ибо он держался спокойно, воспитанно и к тому же кое-что понимал в банковском деле и капиталовложениях. Так или иначе, он целый день проводил за своим столом, и все видели, как он корпит, а он решил показать, что, подобно своим респектабельным согражданам, трудится — и трудится вовсю.
Миссис Мерриуэзер, стремясь расширить свою и так уже процветающую торговлю пирогами, надумала занять две тысячи долларов в банке под залог дома. В займе ей отказали, так как под дом было выдано уже две закладных. Дородная дама вне себя от возмущения выкатывалась из банка, когда Ретт остановил ее, выяснил, в чем дело, и озабоченно сказал:
— Тут произошла какая-то ошибка, миссис Мерриуэзер. Ужасная ошибка. Кому-кому, а вам нечего волноваться по поводу обеспечения! Да я одолжил бы вам деньги под одно ваше слово! Даме, которая сумела развернуть такое предприятие, можно без риска поверить. Кому же еще давать банку деньги, как не вам. Так что посидите, пожалуйста, в моем кресле, а я займусь вашим делом.
Через некоторое время он вернулся и со спокойной улыбкой сказал, что, как он и думал, произошла ошибка. Две тысячи долларов ждут ее, и она может взять их, когда захочет. А насчет ее дома — не будет ли она так любезна поставить свою подпись вот тут?
Миссис Мерриуэзер, все еще не придя в себя от нанесенного ей оскорбления, злясь на то, что приходится принимать услугу от человека, который ей неприятен и которому она не доверяет, не слишком любезно поблагодарила его.
Но он сделал вид, будто ничего не заметил. Провожая ее к двери, он сказал:
— Миссис Мерриуэзер, я всегда высоко ставил ваш жизненный опыт — можно мне с вами посоветоваться?
Она слегка кивнула, так что перья на ее шляпке чуть колыхнулись.
— Что вы делали, когда ваша Мейбелл была маленькой и сосала палец?
— Что, что?
— У меня Бонни сосет пальчик. Я никак не могу ее отучить.
— Необходимо отучить, — решительно заявила миссис Мерриуэзер. — Это испортит форму ее рта.
— Знаю! Знаю! А у нее такой хорошенький ротик. Но я никак не соображу, что делать.
— Ну, Скарлетт наверняка знает, — отрезала миссис Мерриуэзер. — Она ведь уже вырастила двоих детей.
Ретт опустил глаза на свои сапоги и вздохнул.
— Я пытался смазывать Бонни ноготки мылом, — сказал он, пропустив мимо ушей замечание насчет Скарлетт.
— Мылом?! Ба-а! Мыло тут не поможет. Я посыпала Мейбелл пальчик хинином, и должна сказать вам, капитан Батлер, она очень скоро перестала его сосать.
— Хинином! Вот уж никогда бы не подумал! Я просто не в состоянии выразить вам свою признательность, миссис Мерриуэзер. А то это очень меня тревожит.
Он улыбнулся ей такой приятной, такой благодарной улыбкой, что миссис Мерриуэзер секунду стояла опешив. Однако прощаясь с ним, она уже улыбалась сама. Ей не хотелось признаваться миссис Элсинг в том, что она неверно судила об этом человеке, но будучи женщиной честной, сказала, что в мужчине, который так любит своего ребенка, несомненно, есть что-то хорошее. Какая жалость, что Скарлетт совсем не интересуется своей прелестной дочуркой! Когда мужчина растит маленькую девочку — в этом есть что-то патетическое. Ретт прекрасно понимал, сколь душещипательна создаваемая им картина, а то, что это бросало тень на репутацию Скарлетт, ничуть не волновало его.
Как только малышка начала ходить, он то и дело брал ее с собой, и она сидела с ним либо в карете, либо впереди него в седле. Вернувшись домой из банка, он отправлялся с ней на прогулку по Персиковой улице, и, держа ее за руку, старался приноровиться к ее шажкам, и терпеливо отвечал на тысячи ее вопросов. В это время дня, на закате, люди обычно сидели у себя в палисадниках или на крыльце, а поскольку Бонни была очень общительная и хорошенькая девочка с копной черных кудрей и ярко-голубыми глазками, почти все заговаривали с ней. Ретт никогда не встревал в эти разговоры, а стоял поодаль, исполненный отцовской гордости и благодарности за то, что его дочь окружают вниманием.
У Атланты была хорошая память, она отличалась подозрительностью и не скоро меняла однажды сложившееся мнение. Времена были тяжелые, и на всех, кто имел хоть что-то общее с Баллоком и его окружением, смотрели косо. Но с помощью Бонни, унаследовавшей обаяние отца и матери, Ретт сумел вбить клинышек в стену отчуждения, которой окружила его Атланта.
Бонни быстро росла, и с каждым днем становилось все яснее, что она — внучка Джералда О'Хара. У нее были короткие крепкие ножки, большие голубые, какие бывают только у ирландцев, глаза и маленький квадратный подбородочек, говоривший о решимости стоять на своем. У нее был горячий нрав Джералда, проявлявшийся в истериках, которые она закатывала, причем она тотчас успокаивалась, как только ее желания были удовлетворены. А когда отец находился поблизости, желания ее всегда поспешно удовлетворялись. Он баловал ее, невзирая на противодействие Мамушки и Скарлетт, ибо ему нравилось в ней все, кроме одного. Кроме боязни темноты.
До двух лет она быстро засыпала в спаленке, которую делила с Уэйдом и Эллой. А потом без всякой видимой причины начала всхлипывать, как только Мамушка выходила из комнаты и уносила с собой лампу. Затем она начала просыпаться ночью с криками ужаса, пугая двух других детей и приводя в смятение весь дом. Однажды пришлось даже вызвать доктора Мида, и Ретт был весьма резок с ним, когда тот объявил, что это всего лишь от дурных снов. От нее же никто ничего не мог добиться, кроме одного слова: «Темно».
Скарлетт считала это капризом и говорила, что девочку надо отшлепать. Она не желала идти на уступки и оставлять лампу в детской, ибо тогда Уэйд и Элла не смогут уснуть. Обеспокоенный Ретт пытался мягко выудить у дочки, в чем дело; услышав заявление жены, он холодно сказал, что если кого и следует отшлепать, так это Скарлетт, причем сам он готов этим заняться.
В итоге Ретт перевел Бонни из детской в комнату, где он жил теперь. Ее кроватку поставили рядом с его большой кроватью, и на столике всю ночь горела затененная лампа. Когда об этом стало известно, весь город загудел. Было что-то неделикатное в том, что девочка спит в комнате отца, даже если этой девочке всего два года. От этих пересудов Скарлетт пострадала двояко. Во-первых, все узнали, что она и ее муж спят в разных комнатах, а это уже само по себе не могло не произвести шокирующего впечатления. А во-вторых, все считали, что, если уж девочка боится спать одна, ее место — рядом с матерью. Скарлетт же не могла объяснить всем и каждому, что она не в состоянии спать при свете, да к тому же и Ретт не допустил бы, чтобы девочка спала с ней.
— Вы в жизни не проснетесь, пока она не закричит, а если и проснетесь, то скорее всего отшлепаете ее, — отрезал он.
Скарлетт раздражало то, что Ретт придает такое значение ночным страхам Бонни, но она подумала, что со временем исправит дело и переведет девочку назад в детскую. Все дети боятся темноты и единственное тут лекарство — твердость. Ретт упорствует только затем, чтобы выставить ее в глазах всех плохой матерью и таким путем отплатить за то, что она изгнала его из своей спальни.
Он ни разу не переступал порога ее комнаты и даже не брался за ручку двери с того вечера, когда она сказала ему, что не хочет больше иметь детей. Ужинал он почти всегда вне дома — до тех пор, пока страхи Бонни не побудили его прекратить все отлучки. А то, бывало, он проводил вне дома всю ночь, и Скарлетт, лежа без сна за плотно закрытой дверью, прислушивалась к бою часов, возвещавшему наступление утра, и раздумывала, где это Ретт. Ей вспоминались его слова: «На свете есть немало других постелей, прелесть моя!» И хотя при этой мысли ее всю передергивало, ничего поделать она не могла. Что бы она ни сказала, мгновенно возникла бы ссора, и тогда он непременно намекнул бы на ее запертую дверь и на то, что это связано с Эшли. Да, эта его дурацкая затея, чтобы Бонни спала при свете — причем в его комнате, — объясняется, конечно же, всего лишь подлым желанием отплатить ей.
Она не понимала, почему Ретт придавал такое значение дурацким страхам Бонни, как не понимала и его привязанности к девочке — до одной страшной ночи. Никто в семье потом не мог забыть эту ночь.
В тот день Ретт встретил на улице человека, с которым они прорывали блокаду, и им, конечно, было о чем друг с другом поговорить. Куда они отправились беседовать и пить, Скарлетт не знала, но подозревала, что скорее всего — к Красотке Уотлинг. Ретт не приехал домой днем, чтобы погулять с Бонни, не приехал и к ужину. Бонни, просидевшая весь день у окна, с нетерпением дожидаясь своего папу, чтобы показать ему коллекцию жуков и тараканов, наконец, невзирая на слезы и протестующие крики, была уложена в постель Лу.
Возможно, Лу забыла зажечь лампу, а возможно, лампа сама погасла. Никто толком не знал, что произошло, но когда Ретт явился, наконец, домой сильно навеселе, в доме все было вверх дном, а отчаянные крики Бонни донеслись до него, когда он еще был в конюшне. Девочка проснулась в темноте и позвала папу, а его не было. И все неведомые ужасы, населявшие ее воображение, пробудились. Ни уговоры, ни несколько ламп, принесенных Скарлетт, не помогали: она не успокаивалась, и у Ретта, когда он в три прыжка взбежал по лестнице, был вид человека, встретившегося со смертью.
Взяв дочку на руки, он, наконец, уловил среди ее всхлипываний слово «темно» и в ярости повернулся к Скарлетт и негритянкам.
— Кто потушил лампу? Кто оставил Бонни в темноте одну? Присей, я с тебя шкуру за это сдеру…
— Бог мне свидетель, мистер Ретт, это не я! Это Лу!
— Ради всего святого, мистер Ретт, ведь я…
— Заткнись! Ты знаешь мой приказ. Клянусь богом, я… убирайся отсюда. И чтоб духу твоего не было. Скарлетт, дайте ей денег, и чтобы я не видел ее, когда я спущусь. А сейчас все уходите, все!
Негритянки выскочили — незадачливая Лу с рыданиями, закрывшись передником. Но Скарлетт осталась. Ей было тяжело видеть, как любимое дитя тотчас успокоилось на руках у Ретта, тогда как у нее на руках девочка кричала не умолкая. Тяжело было видеть и то, как маленькие ручонки обвились вокруг его шеи, слышать, как девочка, задыхаясь, прерывисто рассказывала ему, что ее так напугало, а она, Скарлетт, ничего членораздельного не могла из дочки вытянуть.
— Значит, он сидел у тебя на грудке, — тихо проговорил Ретт. — И он был большой?
— Да, да! Такой страшенный, большущий. И когти…
— Ах, значит, и когти у него были. Ну, ладно. Я всю ночь просижу тут и пристрелю его, если он снова явится. — Ретт сказал это убежденно, мягко, и Бонни постепенно перестала всхлипывать. Уже почти успокоившись, на языке, понятном одному только Ретту, она принялась описывать чудовище, которое явилось к ней. Скарлетт, слушая, как Ретт беседует с девочкой, точно речь идет о чем-то реальном, почувствовала, что в ней закипает раздражение.
— Ради бога, Ретт…
Но он жестом велел ей молчать. Когда Бонни наконец уснула, он уложил ее в кроватку и накрыл одеяльцем.
— Я с этой негритянки живьем шкуру спущу, — тихим голосом сказал он. — Да и вы виноваты. Почему вы не зашли посмотреть, горит ли свет?
— Не валяйте дурака, Ретт, — шепотом ответила Скарлетт. — Бонни так себя ведет потому, что вы ей потакаете. Многие дети боятся темноты, но у них это проходит. Уэйд тоже боялся, но я не потворствовала ему. Пусть покричит ночь-другую…
— Пусть покричит?! — На секунду Скарлетт показалось, что он сейчас ударит ее. — Либо вы дура, либо самая бессердечная женщина на свете.
— Я не хочу, чтоб она выросла нервной и трусливой.
— Трусливой! Черта с два! Да в ней трусости ни на грош нет! Просто вы лишены воображения и, конечно, не можете понять, какие муки испытывает человек, который им наделен, — особенно ребенок. Если что-то с когтями и рогами явится и сядет к вам на грудь, вы скажете, чтобы оно убиралось к дьяволу, да? Именно так, черт подери. Припомните, мадам, что я присутствовал при том, как вы просыпались, пища, точно выпоротая кошка, только потому, что вам приснилось, будто вы бежали в тумане. И это было не так уж давно!
Скарлетт растерялась — она не любила вспоминать этот сон. К тому же Ретт успокаивал ее тогда почти так же, как успокаивал сейчас Бонни, и это внесло смятение в ее мысли. Не желая над этим раздумывать, Скарлетт повела на него наступление с другой стороны.
— Просто вы во всем ей потакаете…
— И намерен потакать. Тогда она рано или поздно преодолеет свой страх и забудет о нем.
— В таком случае, — язвительно заметила Скарлетт, — раз уж вы решили стать нянькой, не мешало бы вам приходить домой и для разнообразия — в трезвом виде.
— Я и буду приходить домой рано, но напиваться, если захочу, буду, как сапожник.
С тех пор Ретт стал рано приходить домой — он приезжал задолго до того, как надо было укладывать Бонни в постель. Садился подле нее и держал ее за руку, пока она, заснув, не расслабляла пальцы. Лишь тогда он на цыпочках спускался вниз, оставив гореть лампу и приоткрыв дверь, чтобы услышать, если девочка проснется и испугается. Он твердо решил: больше он не допустит, чтоб ее мучил страх. Весь дом следил за тем, чтобы в комнате, где спала Бонни, не потух свет. Скарлетт, Мамушка, Присей и Порк то и дело на цыпочках поднимались наверх и проверяли, горит ли лампа.
И приходил Ретт домой трезвым, но не Скарлетт добилась этого. На протяжении последних месяцев он много пил, хотя никогда не был по-настоящему пьян, и вот однажды вечером от него особенно сильно пахло виски. Придя домой, он подхватил с пола Бонни, посадил ее к себе на плечо и спросил:
— Ты, что же, не желаешь поцеловать своего любимого папку?
Бонни сморщила курносый носишко и заерзала, высвобождаясь из его объятий.
— Нет, — чистосердечно призналась она. — Фу.
— Это я — фу?
— Фу, как плохо пахнет. От дяди Эшли никогда плохо не пахнет.
— Черт бы меня подрал! — буркнул Ретт, опуская ее на пол. — Вот уж никогда не думал, что обнаружу в собственном доме поборницу воздержания!
Но с того дня он выпивал лишь по бокалу вина после ужина. Бонни, которой разрешалось допить последние капли, вовсе не находила запах вина таким уж плохим. А у Ретта воздержание привело к тому, что одутловатость, отяжелившая черты его лица, постепенно исчезла, круги под черными глазами стали не такими темными и обозначались не так резко. Бонни любила кататься на лошади, сидя впереди него в седле, поэтому Ретт проводил много времени на воздухе, и смуглое лицо его, покрывшись загаром, потемнело еще больше. Вид у него был цветущий, он то и дело смеялся и снова стал похож на того удалого молодого человека, который на удивление всей Атланты столь смело прорывал блокаду в начале войны.
Люди, никогда не любившие Ретта, теперь улыбались при виде крошечной фигурки, торчавшей перед ним в седле. Матроны, до сих пор считавшие, что ни одна женщина не может чувствовать себя спокойной в его обществе, начали останавливаться и беседовать с ним на улице, любуясь Бонни. Даже самые строгие пожилые дамы держались мнения, что мужчина, способный рассуждать о детских болезнях и воспитании ребенка, не может быть совсем уж скверным.
Глава 53
Наступил день рождения Эшли, и Мелани решила в тот вечер устроить сюрпризом ему торжество. Все об этом знали, за исключением Эшли. Даже Уэйд и крошка Бо, которых заставили поклясться, что они будут хранить тайну, и малыши ходили страшно гордые. Все благопристойные обитатели Атланты были приглашены и дали согласие прийти. Генерал Гордон и его семья любезно приняли приглашение; Александр Стефенс обещал быть, если ему позволит не слишком крепкое здоровье; ожидали даже Боба Тумбса, буревестника Конфедерации.
Все утро Скарлетт, Мелани, Индия и тетя Питти бегали по дому, руководя неграми, пока те вешали свежевыглаженные занавеси, чистили серебро, натирали полы, жарили, парили, помешивали и пробовали яства. Скарлетт никогда еще не видела Мелани такой счастливой и возбужденной.
— Ты понимаешь, дорогая, у Эшли ведь не было дня рождения со времени… со времени, помнишь, того пикника в Двенадцати Дубах? Еще в тот день мистер Линкольн призвал добровольцев? Ну, так вот, у Эшли с тех пор не было дня рождения. А он так много работает и так устает, когда вечером приходит домой, что даже и не вспомнил про свой день рождения. Вот он удивится, когда после ужина столько народу явится к нам!
— А куда же вы фонарики-то над лужайкой спрячете — ведь мистер Уилкс наверняка увидит их, когда придет ужинать домой? — ворчливо спросил Арчи.
Старик просидел все утро, с интересом наблюдая за приготовлениями, хотя и не признавался в этом. Он еще ни разу не видел, как в городе готовятся к большому празднику, и это было ему внове. Больно уж разбегались женщины, — не стесняясь, говорил он: суетятся, будто в доме пожар, а всего-то навсего ждут гостей; но даже дикие кони не могли бы утащить его с места события. Особенно заинтересовали его цветные бумажные фонарики, которые собственноручно смастерили и покрасили миссис Элсинг с Фэнни: он никогда не видал «таких штуковин». Они хранились в его комнатушке в подвале, и он тщательно их обследовал.
— Бог ты мой! Я об этом и не подумала! — воскликнуло Мелани. — Арчи, как хорошо, что ты вспомнил. Ну и ну! Что же делать? Ведь их надо повесить на кусты и деревья, воткнуть в них свечечки и зажечь, когда начнут появляться гости. Скарлетт, а ты не могла бы прислать Порка, чтобы он это делал, пока мы будем ужинать?
— Мисс Уилкс, вы женщина умная — таких мало встретишь, а уж больно быстро начинаете волноваться, — сказал Арчи. — Да этому дураку Порку такие штуковины и в руки-то давать нельзя. Он их мигом сожжет. А они… они красивенькие, — снисходительно заметил он. — Я уж сам их повешу, пока вы с мистером Уилксом кушать будете.
— Ах, Арчи, какой же ты добрый. — Мелани обратила к нему взгляд, исполненный детской благодарности и доверия. — Право, не знаю, что бы я без тебя делала. Может быть, тебе сейчас вставить в них свечи, чтобы хоть это было уже сделано?
— Что ж, можно, — сказал не очень-то любезно Арчи и заковылял к лестнице, которая вела в подвал.
— Оказывается, есть много способов убить кошку — не обязательно закармливать ее маслом, — весело заметила Мелани, когда старик, громко стуча деревяшкой, уже спустился вниз. — Я ведь все время хотела, чтобы именно Арчи развесил фонарики, но ты знаешь, какой он. Ни за что не станет делать то, о чем его просят. Да к тому же мы хоть убрали его на время с дороги. Чернокожие так его боятся, что просто ничего не делают, пока он стоит у них над душой.
— Я бы, Мелли, ни за что не держала такого отпетого человека у себя в доме, — раздраженно заявила Скарлетт. Она ненавидела Арчи так же пылко, как он ненавидел ее, и они едва разговаривали. Только из одного дома — дома Мелани — он не уходил, когда появлялась Скарлетт. Но даже и здесь он смотрел на нее подозрительно, с холодным презрением. — Ты еще с ним не оберешься хлопот — помяни мое слово.
— Он совершенно безвредный, если его хвалить и делать вид, будто зависишь от него, — сказала Мелани. — К тому же он так предан Эшли и Бо, что мне спокойнее, когда он тут.
— Ты хочешь сказать, что он предан тебе, Мелли, — заметила Индия, и холодное лицо ее потеплело от легкой улыбки, а взгляд с любовью остановился на жене брата. — По-моему, ты первая, кого этот старый грубиян полюбил с тех пор, как… м-м… словом, после своей жены. Мне кажется, он бы даже хотел, чтобы кто-то оскорбил тебя — тогда он убил бы этого человека, чтобы доказать, как он тебя высоко ставит.
— Бог ты мой! Что это ты говоришь, Индия! — воскликнула краснея Мелани. — Он считает меня страшной простофилей, и ты это знаешь.
— Ну, а я просто не понимаю, какое может иметь значение, что думает или считает этот вонючий старик, — вставила Скарлетт. Стоило ей вспомнить, как Арчи отчитывал ее за каторжников, она тут же выходила из себя. — Мне, кстати, пора идти. Еще надо распорядиться насчет ужина, потом съездить в лавку и заплатить приказчикам, а потом — на лесной склад и расплатиться с возчиками и Хью Элсингом.
— Ах, ты едешь на лесной склад? — переспросила Мелани. — Эшли собирался зайти на склад во второй половине дня, чтобы повидать Хью. Ты не могла бы задержать его там до пяти часов? Если он явится домой раньше, то, конечно, застигнет нас врасплох: мы еще наверняка будем возиться с тортом или каким-нибудь блюдом, и тогда никакого сюрприза не получится.
Скарлетт улыбнулась про себя — у нее сразу улучшилось настроение.
— Я задержу его, — сказала она.
Еще произнося это, она почувствовала на себе пронизывающий взгляд светлых, почти лишенных ресниц, глаз Индии. «Она всегда так странно смотрит на меня, когда я говорю об Эшли», — подумала Скарлетт.
— Тогда задержи его, сколько сможешь, и после пяти, — сказала Мелани. — А Индия приедет и заберет его… Только сама приходи сегодня вечером пораньше, Скарлетт. Я хочу, чтобы ты была с самого начала торжества.
«Она, значит, хочет, — мрачно размышляла по дороге домой Скарлетт, — чтобы я была с самого начала торжества, да? Почему же она не предложила мне принимать гостей вместе с нею, Индией и тетей Питти?»
Вообще, Скарлетт вовсе не жаждала принимать гостей на жалких торжествах у Мелани. Но это было необычно большое торжество, да к тому же день рождения Эшли, и Скарлетт очень хотелось бы стоять рядом с Эшли и принимать с ним гостей. Но она понимала, почему ей этого не предложили. А если бы не понимала, то ей стало бы все ясно из достаточно откровенного высказывания Ретта на сей счет:
«Чтобы какая-то подлипала принимала гостей — а там ведь будут все видные конфедераты и демократы?! Ваши представления о жизни столь же прелестны, сколь и нелепы. Да вас вообще пригласили туда только благодаря доброму отношению мисс Мелли».
В тот день Скарлетт одевалась для поездки в лавку и на лесной склад тщательнее обычного. Она надела новое тускло-зеленое платье из переливчатой тафты, которая при определенном освещении казалась сиреневой, и новую бледно-зеленую шляпку с темно-зелеными перьями. Если бы только Ретт позволил ей сделать челку и завить ее, насколько лучше выглядела бы на ней эта шляпка! Но он заявил, что обреет ее наголо, если только она посмеет отрезать себе челку. А последнее время он был такой злющий, что и в самом деле мог это сделать.
День стоял чудесный — солнечный, но не слишком жаркий, свет был яркий, но не слепящий, и от теплого ветерка, шелестевшего листвой деревьев вдоль Персиковой улицы, танцевали перья на шляпке Скарлетт. Сердце ее тоже танцевало, как, впрочем, всегда перед встречей с Эшли. Быть может, если она расплатится пораньше с возчиками и Хью, они отправятся домой и оставят ее с Эшли наедине в маленькой квадратной конторке посреди лесного склада. Последнее время возможность увидеться с Эшли наедине появлялась все реже и реже. И подумать только, что сама Мелани предложила ей задержать его! Вот смешно-то!
Сердце Скарлетт пело, когда она подъехала к лавке, и она расплатилась с Уиллом и другими приказчиками, даже не спросив, как шли сегодня дела. А была суббота — день, когда в лавке идет самая оживленная торговля, так как все фермеры приезжают в город за покупками, но она ни о чем не спросила.
По дороге на лесной склад она раз десять останавливалась поговорить с женами «саквояжников», разъезжавшими в роскошных экипажах, — правда, менее роскошных, чем ее собственный, не без удовольствия подумала Скарлетт, — и со многими мужчинами, которые подходили к ее коляске и, стоя в красной пыли со шляпой в руке, сыпали комплиментами. День был прелестный, она была счастлива, она хорошо выглядела и ехала по городу, как принцесса. Из-за этих задержек в пути она приехала на склад позже, чем предполагала, и увидела, что Хью и возчики сидят на невысокой поленнице, дожидаясь ее.
— А Эшли здесь?
— Да, он в конторе, — ответил Хью, и озабоченное выражение исчезло с его лица при виде ее веселых, смеющихся глаз. — Он пытается… то есть я хочу сказать, он просматривает книги.
— А ему сегодня не следовало бы этим заниматься, — заметила она и, понизив голос, добавила: — Мелли послала меня задержать его здесь подольше, пока они там дома готовятся к торжеству.
Хью улыбнулся: он был приглашен в гости. Он любил праздники и полагал, что Скарлетт тоже любит — судя по тому, как она сегодня выглядела. Расплатившись с возчиками и с Хью, Скарлетт круто повернулась и направилась к конторе, явно давая понять, что не желает, чтоб ее сопровождали. Эшли встретил ее на пороге — он стоял, озаренный предзакатным солнцем, отчего волосы его казались светлыми-светлыми; губы Эшли раздвинулись в улыбке, похожей на усмешку.
— Ба-а, Скарлетт, что вы делаете в городе в такое время дня? Почему вы не у меня дома и не помогаете Мелли готовить мне сюрприз?
— Ба-а, Эшли Уилкс! — возмущенно — воскликнула она. — Вы же не должны знать об этом. Мелли будет так разочарована, если вы не удивитесь.
— О, я и виду не подам, что знаю. Буду удивлен больше всех в Атланте, — сказал Эшли, и глаза его смеялись.
— А теперь признайтесь, у кого хватило низости все вам рассказать?
— Так поступили почти все мужчины, которых пригласила Мелли. Первым был генерал Гордон. Он сказал, что на своем опыте знает: если женщины решают устроить сюрпризом торжество, они обычно назначают его на тот самый вечер, когда мужчина решил почистить и смазать все ружья в доме. А потом дедушка Мерриуэзер решил меня предупредить. Рассказал мне, как миссис Мерриуэзер надумала устроить ему однажды сюрпризом торжество, а сюрприз-то ждал ее, потому что дедушка, лечивший втихомолку ревматизм с помощью бутылочки виски, оказался слишком пьян и к началу торжества не мог вылезти из постели… Словом, все, кому домашние устраивали сюрпризом торжества, сказали, что меня ждет.
— Вот низкие люди! — воскликнула Скарлетт, не в силах, однако, сдержать улыбку.
Он был совсем прежним Эшли, когда улыбался, — таким, каким она знала его в Двенадцати Дубах. Но он теперь редко улыбался. Воздух был такой бархатный, солнце светило так мягко, у Эшли было такое веселое лицо, и он говорил так непринужденно, что сердце Скарлетт подпрыгнуло от радости. В груди ее что-то росло, росло, ей скоро стало больно от счастья — больно, как бывает от непролившихся горячих радостных слез. Она вдруг почувствовала себя снова шестнадцатилетней, и дух у нее перехватило от счастья и волнения. Ей неудержимо захотелось сорвать с головы шляпку, подкинуть в воздух и крикнуть: «Ур-ра!» Но она представила себе, как ошарашен будет Эшли, если она такое вытворит, и рассмеялась — рассмеялась безудержно, до слез. Он тоже рассмеялся, откинув голову, наслаждаясь смехом: он, видимо, считал, что она потешается над дружеским предательством мужчин, выдавших секрет Мелли.
— Заходите, Скарлетт. Я как раз просматриваю книги.
Она вошла в маленькую комнатку, залитую солнцем, и опустилась на стул у бюро с убирающейся крышкой. Эшли вошел следом за ней и присел на край грубо отесанного стола, свесив длинные ноги.
— Ах, давайте не будем сегодня, Эшли, возиться с бухгалтерией! Не хочу я утруждать себя. Когда я надеваю новую шляпку, у меня все цифры вылетают из головы.
— Какие там могут быть цифры, когда такая красивая шляпка на голове, — заметил он. — Скарлетт, вы с каждым днем становитесь все красивее! — Он соскользнул со стола и, взяв с улыбкой ее руки, развел их, чтобы рассмотреть платье. — Вы такая красивая! И ничуть не меняетесь!
А Скарлетт, когда он взял ее за руки, поняла, что все время надеялась, — хотя и не отдавала себе в этом отчета, — что это произойдет. Весь этот счастливый день она надеялась почувствовать тепло его рук, увидеть нежность в глазах, услышать пусть слово, которое открыло бы ей, что она ему дорога. Сейчас они впервые были одни с того холодного дня, когда стояли во фруктовом саду Тары, и руки их впервые встретились не в обычном формальном пожатии, — она уже столько месяцев жадно ждала такой встречи с ним. Однако на сей раз…
Как ни странно, но его прикосновение нисколько не взволновало ее! Раньше одна близость Эшли уже вызывала в ней дрожь. А сейчас она чувствовала лишь дружеское тепло и ублаготворенность. От прикосновения его рук ее не опалило огнем, и сердце билось тихо и ровно. Это удивило Скарлетт, даже несколько разочаровало. Ведь это же ее Эшли, ее яркий, сверкающий герой, и она любит его больше жизни. Тогда почему же…
Она поспешила выкинуть эту мысль из головы. Достаточно того, что она с ним и что он держит ее руки и улыбается ей по-дружески, непринужденно, без напряжения. Это просто какое-то чудо, думала она: ведь между ними столько невысказанного. Его глаза, ясные и сияющие, смотрели в ее глаза, он улыбался как прежде, — а она так любила его улыбку, — улыбался, словно ничто никогда не омрачало их счастья. Между ними сейчас ничего не стояло, ничто их друг от друга не отбрасывало. Она рассмеялась.
— Ах, Эшли, конечно же, я старею, скоро стану совсем развалиной.
— Ну, это сразу видно! Нет, Скарлетт, даже когда вам исполнится шестьдесят, вы для меня останетесь прежней. Я всегда буду помнить вас такой, какой увидел в тот день на нашем последнем пикнике, когда вы сидели под дубом в окружении десятка юнцов. Я даже могу сказать вам, как вы были одеты: на вас было белое платье в мелкий зеленый цветочек и белая кружевная косынка на плечах. На ногах у вас были крошечные зеленые туфельки с черной шнуровкой, а на голове — огромная шляпа с ниспадавшими на спину длинными зелеными лентами. Я этот ваш туалет запомнил во всех подробностях, потому что в тюрьме, когда мне было худо, я извлекал из памяти картины прошлого и перебирал их, припоминая каждую мелочь… — Эшли внезапно умолк, и возбужденное выражение исчезло с его лица. Он осторожно выпустил ее руки, а она сидела и ждала, подала, что он скажет дальше. — Мы с вами оба проделали с того дня длинный путь, верно, Скарлетт? Мы шли дорогами, которыми никогда не предполагали идти. Вы шли быстро, прямо, а я — медленно, нехотя. — Он снова присел на стол и посмотрел на Скарлетт, и снова на лице его появилась улыбка. Но это была не та улыбка, которая только что наполнила ее сердце счастьем. Улыбка была печальная. — Да, вы шли быстро и тянули еще меня, привязав к своей колеснице. Знаете, Скарлетт, я иногда смотрю на себя со стороны и думаю: что было бы со мной, если б не вы?
Скарлетт тотчас ринулась защищать Эшли от него самого — тем более что в ее мозгу предательски возникли слова Ретта.
— Но я же ничего для вас не сделала, Эшли. Вы и без меня были бы тем, что вы есть. В один прекрасный день вы стали бы богатым человеком, большим человеком, каким вы и станете.
— Нет, Скарлетт, семена величия никогда не сидели во мне. Я думаю, если бы не вы, все уже давно бы обо мне забыли — как о бедной Кэтлин Калверт и о многих других, чьи имена, старинные имена, когда-то гремели.
— Ах, Эшли, не надо так говорить. В ваших словах столько грусти.
— Да нет, я не грущу. Больше не грущу. Когда-то… когда-то мне было грустно. А сейчас всего лишь…
Он умолк, и внезапно она поняла, о чем он думает. Она впервые поняла, о чем думает Эшли, заметив, как его взгляд устремился куда-то вдаль и глаза стали кристально прозрачными, отсутствующими. Когда любовь бушевала в ее сердце, она не способна была его понять. Сейчас же в атмосфере установившейся между ними спокойной дружбы она сумела чуть-чуть проникнуть в его мысли, чуть-чуть его понять. Нет, ему больше не грустно. Ему было грустно после падения Юга, грустно, когда она упрашивала его переехать в Атланту. Сейчас же он смирился.
— Не хочется мне слушать, когда вы говорите такое, Эшли, — вспылила она. — Совсем как Ретт. Он вот вечно твердит о таких же вещах да о выживании сильных, как он это называет, и мне до того надоело слушать, что просто кричать хочется, когда он заводит свою музыку.
Эшли усмехнулся.
— А вы никогда не задумывались, Скарлетт, что я и Ретт в чем-то главном очень схожи?
— Ах, нет! Вы — такой тонкий, такой благородный, а он… — И она умолкла, смутившись.
— А ведь мы похожи. Мы произошли от людей одной породы, воспитывались по одинаковому образцу, были приучены одинаково думать. Но где-то по дороге повернули в разные стороны. Мы по-прежнему думаем одинаково, а воспринимаем вещи по-разному. К примеру, ни один из нас не верил в войну, но я пошел добровольцем и сражался, а он принял участие в войне лишь к самому концу. Мы оба понимали, что не надо было начинать эту войну. Мы оба понимали, что проиграем ее. Я готов был сражаться, зная, что мы проиграем. А он — нет. Иной раз я думаю, что он был прав, и тогда опять-таки…
— Ах, Эшли, когда вы перестанете поворачивать любой вопрос и так и эдак? — воскликнула она. Но в голосе ее уже не звучало, как прежде, нетерпение. — Ничего это не даст — смотреть на дело с двух сторон.
— Это верно, но… Скарлетт, чего вы все-таки добиваетесь? Я часто удивляюсь вам. Понимаете, я, к примеру, никогда ничего не добивался. Единственное, чего мне хотелось, — это остаться самим собой.
Чего она добивается? Какой глупый вопрос. Денег и уверенности в завтрашнем дне, конечно. И однако же… Скарлетт почувствовала, что стала в тупик. Ведь у нее же есть деньги, и она уверена в завтрашнем дне, насколько можно быть в чем-то уверенной в этом ненадежном мире. Но вот сейчас, думая об этом, она почувствовала, что не стала счастливее, хотя, конечно, жилось ей спокойнее, она меньше боялась завтрашнего дня. «Если бы у меня были деньги, уверенность в завтрашнем дне и вы, — я считала бы, что добилась всего», — подумала она, с любовью глядя на него. Но она не произнесла этих слов, боясь нарушить то, что возникло между ними, боясь, что снова перестанет понимать его.
— Вам хочется всего лишь остаться самим собой? — немного печально рассмеялась она. — Моей большой бедой было то, что я никогда не была сама собою! А чего я хочу добиться — что ж, по-моему, я этого уже добилась. Мне хотелось быть богатой, чувствовать уверенность в завтрашнем дне и…
— Но, Скарлетт, неужели вам никогда не приходило в голову, что мне безразлично, богат я или нет?
Нет, ей никогда не приходило в голову, что есть люди, которые не хотят быть богатыми.
— Тогда чего же вы хотите?
— Сейчас — не знаю. Когда-то знал, но уже почти забыл. Главным образом — чтобы меня оставили в покое, чтобы меня не донимали люди, которых я не люблю, чтобы меня не заставляли делать то, чего мне не хочется. Пожалуй… мне хотелось бы, чтобы вернулись былые дни, а они никогда не вернутся, меня же все время преследуют воспоминания о них и о том, как вокруг меня рухнул мир.
Скарлетт с решительным видом сжала губы. Она прекрасно понимала, о чем он говорил. Само звучание его голоса вызывало к жизни те далекие времена, рождало ноющую боль в сердце. Но с того дня, когда она в отчаянии кинулась на землю в огороде в Двенадцати Дубах и сказала себе: «Я не буду оглядываться назад», она запретила себе думать о прошлом.
— А мне больше нравится сегодняшняя жизнь, — сказала Скарлетт. Но произнесла она это, не глядя на Эшли. — Сейчас столько всего интересного — приемы, разные торжества. Все так пышно. А раньше было так уныло. — (О, эти лениво-неспешные дни и тихие теплые сельские сумерки! Приглушенный женский смех в службах! Какой золотисто-теплой была тогда жизнь, как грела спокойная уверенность, что и завтра будет так же! Да разве можно все это зачеркнуть?) — Мне, право, больше нравится сегодняшняя жизнь, — повторила она, но голос ее при этом дрогнул.
Эшли соскользнул со стола и недоверчиво рассмеялся. Взяв Скарлетт за подбородок, он приподнял ее лицо.
— Ах, Скарлетт, как же вы не умеете лгать! Да, конечно, жизнь стала теперь более пышной — в определенном смысле. В том-то вся и беда. В прошлом не было пышности, но дни тогда были окрашены очарованием, они имели свою прелесть, свою медлительную красоту.
Раздираемая противоречивыми чувствами, она опустила глаза. Звук его голоса, прикосновение его руки мягко открывали двери, которые она для себя навсегда заперла. За этими дверями лежала красота былых дней, и грусть и тоска по ним наполнили ее душу. Но Скарлетт знала, что сколько бы красоты ни таилось в прошлом, она в прошлом и должна остаться. Человек не может двигаться вперед, если душу его разъедает боль воспоминаний.
Эшли выпустил ее подбородок, взял ее руки в свои ладони и нежно сжал.
— Помните… — сказал он, и в ее мозгу тотчас предупреждающе зазвенело: «Не оглядывайся назад! Не оглядывайся!»
Но она не обратила на это внимания, увлекаемая волной счастья. Наконец-то она понимала его, наконец-то они одинаково мыслили. Это мгновение было слишком бесценно — нельзя его потерять, какую бы оно ни повлекло за собой боль.
— Помните… — повторил он, и от звука его голоса, словно по волшебству, рухнули голые стены конторы и все эти годы куда-то ушли, и они, Скарлетт и Эшли, снова ехали верхом по сельским проселкам той далекой, давно минувшей весной. Он все говорил и крепче сжимал ее руку, и в голосе его звучала грусть и колдовские чары старых, полузабытых песен. Скарлетт слышала веселое позвякивание уздечки, когда они ехали под кизиловыми деревьями на пикник к Тарлтонам, слышала свой беззаботный смех, видела, как солнце блестит на золотистых, отливающих серебром волосах Эшли, любовалась горделивой грацией, с какой он сидит в седле. В голосе его звучала музыка — музыка скрипок и банджо; под эти звуки они танцевали тогда в белом доме, которого больше нет. Где-то вдали, в темных болотах, кричали опоссумы под холодной осенней луной, а на рождество от чаш, увитых остролистом, пахло ромовым пуншем и кругом сияли улыбками лица черных слуг и белых господ. И друзья былых дней, смеясь, вдруг собрались вокруг, словно и не лежали в могилах уже многие годы: длинноногие рыжеволосые Стюарт и Брент с их вечными остротами; Том и Бойд, похожие на молодых, необузданных коней; черноглазый пылкий Джо Фонтейн, Кэйд и Рейфорд Калверты, двигавшиеся с такой ленивой грацией. Были тут и Джон Уилкс, и Джералд, раскрасневшийся от коньяка; и шорох юбок и аромат Эллин. И над всем этим царило чувство уверенности, сознание, что завтрашний день может быть лишь таким же счастливым, как сегодняшний.
Эшли умолк, и они долго смотрели друг другу в глаза, и между ними лежала навсегда утраченная золотая юность, которую они в свое время так бездумно провели.
«Теперь я знаю, почему ты не можешь быть счастливым, — с грустью подумала она. — Раньше я этого не понимала. Не понимала я раньше и того, почему сама не могу быть счастлива. Но… впрочем, почему это мы говорим, будто два старика! — подумала она с тоской и удивлением. — Два старика, которые оглядываются на то, что было пятьдесят лет назад. А мы не такие уж старые! Просто столько всего произошло за это время. Все так изменилось, точно пролетело пятьдесят лет. Но мы же не такие ведь старые!»
Однако, взглянув на Эшли, она поняла, что он уже не тот молодой и блестящий юноша, каким был когда-то. Он стоял, нагнув голову, и отсутствующим взглядом смотрел на ее руку, которую продолжал держать в ладонях, и Скарлетт увидела, что его некогда золотистые волосы стали серыми, серебристо-серыми, как лунный свет на недвижной воде. И все сиянье, вся красота апрельского дня вдруг исчезли — она перестала их ощущать, — и грустная сладость воспоминаний опалила горечью.
«Не надо было мне поддаваться ему — дать увлечь меня в прошлое, — в отчаянии подумала она. — Я была права, сказав тогда, что никогда не буду оглядываться. Слишком это больно, слишком терзает сердце, так что потом ты уже ни на что не способен — все и будешь смотреть назад. Вот в чем беда Эшли. Он не может больше смотреть вперед. Он не видит настоящего, он боится будущего и потому все время оглядывается назад. Я прежде этого не понимала. Я не понимала Эшли. Ах, Эшли, дорогой мой, не надо оглядываться назад! Какой от этого прок? Не следовало мне допускать этого разговора о прошлом. Вот что получается, когда оглядываешься назад — на то время, когда ты был счастлив, — одна боль, душевная мука и досада».
Она поднялась, не отнимая у него руки. Надо ехать. Не может она больше здесь оставаться, думать о былом и видеть его лицо, усталое, грустное и такое замкнутое.
— Мы прошли длинный путь с той поры, Эшли, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал твердо, и пытаясь проглотить стоявший в горле комок. — Прекрасные у нас тогда были представления обо всем, верно? — И вдруг у нее вырвалось: — Ах, Эшли, все получилось совсем не так, как мы ждали.
— Так было и будет, — сказал он. — Жизнь не обязана давать нам то, чего мы ждем. Надо брать то, что она дает, и быть благодарным уже за то, что это так, а не хуже.
Сердце у Скарлетт вдруг заныло от боли и усталости, когда она подумала о том, какой длинный путь прошла с тех пор. В памяти ее возник образ Скарлетт О'Хара, которая любила ухажеров и красивые платья и намеревалась когда-нибудь — когда будет время — стать такой же настоящей леди, как Эллин.
Слезы вдруг навернулись ей на глаза и медленно покатились по щекам — она стояла и смотрела на Эшли тупо, как растерявшийся ребенок, которому ни с того ни с сего причинили боль. Эшли не произнес ни слова — только нежно обнял Скарлетт, прижал ее голову к своему плечу и, пригнувшись, коснулся щекою ее щеки. Она вся обмякла и обхватила Эшли руками. В его объятиях было так покойно, что неожиданно набежавшие слезы сразу высохли. Ах, как хорошо, когда тебя вот так обнимают — без страсти, без напряжения, словно любимого друга. Только Эшли, которого роднили с ней воспоминания юности, который знал, с чего она начинала и к чему пришла, мог ее понять.
Она услышала на улице шаги, но не придала этому значения, решив, что, должно быть, возчики расходятся по домам. Она стояла, застыв, и слушала, как медленно бьется сердце Эшли. Внезапно он резко оттолкнул ее, так что она не сразу пришла в себя от неожиданности. Она в изумлении подняла на него глаза, но он смотрел не на нее. Он смотрел поверх ее плеча на дверь.
Она обернулась. В дверях стояла Индия, смертельно бледная, с горящими, белыми от ярости глазами, а рядом Арчи, ехидный, как одноглазый попугай. Позади них стояла миссис Элсинг.
Она не помнила, как вышла из конторы. Но вышла она стремительно, тотчас же — по приказанию Эшли; Эшли и Арчи остались в конторе, а Индия с миссис Элсинг стояли на улице, повернувшись к Скарлетт спиной. Скарлетт помчалась домой, подгоняемая стыдом и страхом, и перед ее мысленным взором возник Арчи — Арчи со своей бородой патриарха, превратившийся в ангела-мстителя из Ветхого завета.
Дом стоял пустой и тихий в лучах апрельского заката. Все слуги отправились на чьи-то похороны, а дети играли на заднем дворе у Мелани. Мелани…
Мелани! Поднимаясь к себе в комнату, Скарлетт похолодела при мысли о ней. Мелани обо всем узнает. Индия ведь говорила, что скажет ей. О, Индия с наслаждением ей все расскажет, не заботясь о том, что может очернить имя Эшли, не заботясь о том, что может ранить Мелани, — лишь бы уязвить Скарлетт! Да и миссис Элсинг не заставишь молчать, хотя на самом деле она ничего не видела, потому что стояла позади Индии и Арчи, за порогом конторы. Но болтать языком она будет все равно. К ужину сплетня облетит город. А наутро к завтраку уже все будут об этом знать, даже негры. Сегодня вечером на торжестве женщины будут собираться группками в уголках и со злорадным удовольствием перешептываться: Скарлетт Батлер слетела со своего высокого пьедестала! И сплетня будет расти, расти. Ничем ее не остановишь. Не остановишь, даже если рассказать, как все было на самом деле, а ведь Эшли обнял ее только потому, что она заплакала. Еще до наступления ночи люди станут говорить, что ее застигли в чужой постели. А ведь все было так невинно, так хорошо! Вне себя от досады Скарлетт думала: «Если бы нас застигли в то Рождество, когда он приезжал на побывку из армии и я целовала его на прощанье… если бы нас застигли в саду Тары, когда я умоляла его бежать со мной… ох, если бы нас застигли в любое другое время, когда мы были в самом деле виноваты, это не было бы так обидно! Но сейчас! Сейчас! Когда он держал меня в объятиях, как друг…»
Но ведь никто этому не поверит. Никто из друзей не станет на ее сторону, никто не возвысит голос и не скажет: «Не верю, что она вела себя дурно». Слишком долго она оскорбляла старых друзей, чтобы среди них нашелся теперь человек, который стал бы за нее сражаться. А новые друзья, молча переносившие ее выходки, будут рады случаю пошантажировать ее. Нет, все поверят любой сплетне, хотя, возможно, многие и будут жалеть, что такой прекрасный человек, как Эшли Уилкс, замешан в столь грязной истории. По обыкновению, всю вину свалят на женщину, а по поводу мужчины лишь пожмут плечами. И в данном случае они будут правы. Ведь это она кинулась к нему в объятия.
О, она все вытерпит: уколы, оскорбления, улыбки исподтишка, все, что может сказать о ней город, — но только не Мелани! Ох, нет, только не Мелани! Она сама не понимала, почему ей так важно, чтобы не узнала Мелани. Слишком она была испугана и подавлена сознанием вины за прошлое, чтобы пытаться это понять. Тем не менее она залилась слезами при одной мысли о том, какое выражение появится в глазах Мелани, когда Индия скажет ей, что застала Скарлетт в объятиях Эшли. И как поведет себя Мелани, когда узнает? Бросит Эшли? А что еще ей останется делать, если она не захочет потерять достоинство? «И что тогда будем делать мы с Эшли? — Мысли бешено крутились в голове Скарлетт, слезы текли по лицу. — О, Эшли просто умрет со стыда и возненавидит меня за то, что я навлекла на него такое». Внезапно слезы ее иссякли, смертельный страх сковал сердце. А Ретт? Как поступит он?
Быть может, он никогда об этом и не узнает. Как это говорится в старой циничной поговорке? «Муж всегда узнает все последним». Быть может, никто ему не расскажет. Надо быть большим храбрецом, чтобы рассказать такое Ретту, ибо у Ретта репутация человека, который сначала стреляет, а потом задает вопрос. «Господи, смилуйся, сделай так, чтобы ни у кого не хватило мужества сказать ему!» Но тут она вспомнила лицо Арчи в конторе лесного склада, его холодные, светлые, безжалостные глаза, полные ненависти к ней и ко всем женщинам на свете. Арчи не боится ни бога, ни человека и ненавидит беспутных женщин. Так люто ненавидит, что одну даже убил. И он ведь говорил, что расскажет все Ретту. И расскажет, сколько бы ни пытался Эшли его разубедить. Разве что Эшли убьет его — в противном случае Арчи все расскажет Ретту, считая это своим долгом христианина.
Скарлетт стянула с себя платье и легла в постель — мысли ее кружились, кружились. Если бы только она могла запереть дверь и просидеть всю жизнь здесь, в безопасности, и никогда больше никого не видеть. Быть может, Ретт сегодня еще ничего не узнает. Она скажет, что у нее болит голова и что ей не хочется идти на прием. А к утру она, быть может, придумает какое-то объяснение, хоть что-то в свою защиту, подо что не подкопаешься.
«Сейчас я об этом не буду думать, — в отчаянии сказала она себе, зарываясь лицом в подушку. — Сейчас я об этом не буду думать. Подумаю потом, когда соберусь с силами».
Она услышала, как с наступлением сумерек вернулись слуги, и ей показалось, что они как-то особенно тихо готовят ужин. Или, быть может, так ей казалось из-за нечистой совести? К двери подошла Мамушка и постучала, но Скарлетт отослала ее прочь, сказав, что не хочет ужинать. Время шло, и наконец на лестнице раздались шаги Ретта. Она вся напряглась, когда он поднялся на верхнюю площадку, и, готовясь к встрече с ним, призвала на помощь все свои силы, но он прошел прямиком к себе в комнату. Скарлетт облегченно вздохнула. Значит, он ничего не слышал. Слава богу, он пока еще считается с ледяным требованием никогда не переступать порога ее спальни, ибо если бы он увидел ее сейчас, то сразу бы все понял. Она должна взять себя в руки и сказать ему, что плохо себя чувствует и не в состоянии пойти на прием. Что ж, у нее есть время успокоиться. Впрочем, есть ли? С той страшной минуты время как бы перестало существовать в ее жизни. Она слышала, как Ретт долго ходил по своей комнате, слышала, как он обменивался какими-то фразами с Порком. Но она все не могла найти в себе мужества окликнуть его. Она лежала неподвижно на постели в темноте и дрожала.
Прошло много времени; наконец он постучал к ней в дверь, и она сказала, стараясь голосом не выдать волнения:
— Войдите.
— Неужели меня приглашают в святилище? — спросил он, открывая дверь. Было темно, и Скарлетт не могла видеть его лицо. Не могла она ничего понять и по его тону. Он вошел и закрыл за собой дверь. — Вы готовы идти на прием?
— Мне очень жаль, но у меня болит голова. — Как странно, что голос у нее звучит вполне естественно! Благодарение богу, в комнате темно! — Не думаю, чтобы я смогла пойти. А вы, Ретт, идите и передайте Мелани мои сожаления.
Долго длилось молчание, наконец в темноте протяжно прозвучали язвительные слова:
— Какая же вы малодушная трусливая сучка.
Он знает! Скарлетт лежала и тряслась, не в силах произнести ни слова. Она услышала, как он что-то ищет в темноте, чиркнула спичка, и комната озарилась светом. Ретт подошел к кровати и посмотрел на нее. Она увидела, что он во фраке.
— Вставайте, — сказал он ровным голосом. — Мы идем на прием. И извольте поторопиться.
— Ох, Ретт, я не могу. Видите ли…
— Я все вижу. Вставайте.
— Ретт, неужели Арчи посмел…
— Арчи посмел. Он очень храбрый человек, этот Арчи.
— Вам следовало пристрелить его, чтоб он не врал…
— Такая уж у меня странная привычка: я не убиваю тех, кто говорит правду. Сейчас не время для препирательств. Вставайте.
Она села, стянув на груди халат, внимательно глядя ему в лицо. Смуглое лицо Ретта было, бесстрастно.
— Я не пойду, Ретт. Я не могу, пока… пока это недоразумение не прояснится.
— Если вы не покажетесь сегодня вечером, то вы уже до конца дней своих никогда и нигде не сможете в этом городе показаться. И если я еще готов терпеть то, что у меня жена — проститутка, трусихи я не потерплю. Вы пойдете сегодня на прием, даже если все, начиная с Алекса Стефенса и кончая последним гостем, будут оскорблять вас, а миссис Уилкс потребует, чтобы мы покинули ее дом.
— Ретт, позвольте я все вам объясню.
— Я не желаю ничего слышать. И времени нет. Одевайтесь.
— Они неверно поняли — и Индия, и миссис Элсинг, и Арчи. И потом, они все меня так ненавидят. Индия до того ненавидит меня, что готова наговорить на собственного брата, лишь бы выставить меня в дурном свете. Если бы вы только позволили мне объяснить…
«О, мать пресвятая богородица, — в отчаянии подумала она, — а что, если он скажет: «Пожалуйста, объясните!» Что я буду говорить? Как я это объясню?»
— Они, должно быть, всем наговорили кучу лжи. Не могу я идти сегодня.
— Пойдете, — сказал он. — Вы пойдете, даже если мне придется тащить вас за шею и при каждом шаге сапогом подталкивать под ваш прелестный зад.
Глаза его холодно блестели. Рывком поставив Скарлетт на ноги, он взял корсет и швырнул ей его.
— Надевайте. Я сам вас затяну. О да, я прекрасно знаю, как затягивают. Нет, я не стану звать на помощь Мамушку, а то вы еще запрете дверь и сядете тут, как последняя трусиха.
— Я не трусиха! — воскликнула она, от обиды забывая о своем страхе.
— О, избавьте меня от необходимости слушать вашу сагу о том, как вы пристрелили янки и выстояли перед всей армией Шермана. Все равно вы трусиха. Так вот: если не ради себя самой, то ради Бонни вы пойдете сегодня на прием. Да как вы можете так портить ее будущее?! Надевайте корсет, и быстро.
Она поспешно сбросила с себя халат и осталась в одной ночной рубашке. Если бы он только взглянул на нее и увидел, какая она хорошенькая в своей рубашке, быть может, это страшное выражение исчезло бы с его лица. Ведь в конце концов он не видел ее в ночной рубашке так давно, бесконечно давно. Но он не смотрел на нее. Он стоял лицом к шкафу и быстро перебирал ее платья. Пошарив немного, он вытащил ее новое, нефритово-зеленое муаровое платье. Оно было низко вырезано на груди; обтягивающая живот юбка лежала на турнюре пышными складками, и на складках красовался большой букет бархатных роз.
— Наденьте вот это, — сказал он, бросив платье на постель и направляясь к ней. — Сегодня никаких скромных, приличествующих замужней даме серо-сиреневых тонов. Придется прибить флаг гвоздями к мачте, иначе вы его живо спустите. И побольше румян. Уверен, что та женщина, которую фарисеи застигли, когда она изменяла мужу, была далеко не такой бледной. Повернитесь-ка.
Он взялся обеими руками за тесемки ее корсета и так их дернул, что она закричала, испуганная, приниженная, смущенная столь непривычной ситуацией.
— Больно, да? — Он отрывисто рассмеялся, но она не видела его лица. — Жаль, что эта тесемка не на вашей шее.
Все комнаты в доме Мелани были ярко освещены, и звуки музыки разносились далеко по улице. Когда коляска, в которой ехали Скарлетт и Ретт, остановилась у крыльца, до них долетел многоголосый шум и приятно возбуждающий гомон пирующих людей. В доме было полно гостей. Многие вышли на веранды, другие сидели на скамьях в окутанном сумерками, увешанном фонариками саду.
«Не могу я туда войти… Не могу, — подумала Скарлетт, сидя в коляске, комкая в руке носовой платок. — Не могу. Не пойду. Выскочу сейчас и убегу куда глаза глядят, назад домой, в Тару. Зачем Ретт заставил меня приехать сюда? Как поведут себя люди? Как поведет себя Мелани? Какой у нее будет вид? Ох, не могу я показаться ей на глаза. Я сейчас сбегу».
Словно прочитав ее мысли, Ретт с такою силой схватил ее за руку, что наверняка потом будет синяк, — схватил грубо, как чужой человек.
— Никогда еще не встречал трусов среди ирландцев. Где же ваша знаменитая храбрость?
— Ретт, пожалуйста, отпустите меня домой, я все вам объясню.
— У вас будет целая вечность для объяснений, но всего одна ночь, чтобы выступить как мученица на арене. Вылезайте, моя дорогая, и я посмотрю, как набросятся на вас львы. Вылезайте же.
Она не помнила, как прошла по аллее, опираясь на руку Ретта, крепкую и твердую, как гранит, — рука эта придавала ей храбрости. Честное слово, она может предстать перед ними всеми и предстанет. Ну, что они такое — свора мяукающих, царапающихся кошек, завидующих ей! Она им всем покажет. Плевать, что они о ней думают. Вот только Мелани… только Мелани.
Они поднялись на крыльцо, и Ретт, держа в руке шляпу, уже раскланивался направо и налево, голос его звучал мягко, спокойно. Когда они вошли, музыка как раз умолкла, и в смятенном сознании Скарлетт гул толпы вдруг возрос, обрушился на нее словно грохот прибоя и отступил, замирая, все дальше и дальше. Неужели сейчас все набросятся на нее? Ну, чтоб вам пропасть — попробуйте! Она вздернула подбородок, изобразила улыбку, прищурила глаза.
Но не успела она повернуться к тем, кто стоял у двери, и сказать хоть слово, как почувствовала, что толпа раздается, пропуская кого-то. Наступила странная тишина, и сердце у Скарлетт остановилось. Она увидела Мелани — маленькие ножки быстро-быстро шагали по проходу: она спешила встретить Скарлетт у двери, первой приветствовать ее. Мелани шагала, распрямив узенькие плечики, чуть выдвинув вперед подбородок и всем своим видом показывая возмущение, — точно для нее существовала одна Скарлетт, а других гостей вовсе не было. Она подошла к Скарлетт и обняла ее за талию.
— Какое прелестное платье, дорогая, — сказала она звонким, тоненьким голоском. — Будь ангелом! Индия не смогла прийти, чтобы помочь мне. Ты не согласилась бы принимать со мной гостей?
Глава 54
Снова очутившись в безопасности и уединении своей комнаты, Скарлетт бросилась на постель как была — в муаровом платье, не заботясь о его турнюре и розах. Какое-то время она лежала неподвижно, не в силах думать ни о чем, кроме того, как она стояла между Мелани и Эшли и принимала гостей. Какой ужас! Да она готова скорее встретиться лицом к лицу со всей армией Шермана, чем повторить такое! Наконец она поднялась и нервно зашагала по комнате, сбрасывая с себя на ходу одежду.
После напряжения наступила реакция, и ее затрясло. Шпильки вываливались у нее из пальцев и со звоном падали на пол, а когда она попыталась по обыкновению расчесать волосы, то больно ударила себя щеткой по виску. Раз десять она подходила на цыпочках к двери, чтобы послушать, что происходит внизу, но в холле, точно в бездонном колодце, царила тишина.
Когда праздник окончился, Ретт отослал ее домой в коляске, и она благодарила бога за эту передышку. Сам Ретт еще не вернулся. Слава богу, еще нет. Она просто не в силах предстать перед ним сегодня — опозоренная, испуганная, трясущаяся. Но где все-таки он? Скорее всего, у этой твари. Впервые Скарлетт была рада, что на свете существует Красотка Уотлинг, была рада, что, кроме этого дома, у Ретта есть другое прибежище, где он может побыть, пока у него не пройдет этот приступ холодной светскости, граничащей с жестокостью. Плохо, конечно, радоваться тому, что твой муж находится у проститутки, но она ничего не могла с собой поделать. Она бы предпочла видеть его мертвым, лишь бы это избавило ее от сегодняшней встречи с ним.
Завтра — ну, завтра это уже другое дело. Завтра она сможет придумать какое-то оправдание, какие-то ответные обвинения, какой-то способ свалить на него всю вину. Завтра воспоминания об этом жутком вечере уже не будут вызывать у нее такой дрожи. Завтра ее уже не будет преследовать лицо Эшли, воспоминание о его сломленной гордости и позоре — позоре, который навлекла на него она, тогда как он был ни в чем не повинен. Неужели он теперь возненавидит ее — он, ее дорогой благородный Эшли, — за то, что она опозорила его? Конечно, возненавидит — тем более, что спасла их Мелани своими возмущенно распрямленными плечиками, любовью и доверием, какие звучали в ее голосе, когда она, скользнув к Скарлетт по натертому полу, обняла ее и стала с ней рядом, лицом к любопытно-ехидной, скрыто враждебной толпе. Как она точно заклеила прорезь, сквозь которую мог ворваться скандал, продержав возле себя Скарлетт весь этот страшный вечер. Люди были холодны с ней, несколько ошарашены, но — вежливы.
Ах, как это унизительно — спасаться за юбками Мелани от тех, кто так ненавидит ее, кто разорвал бы ее на куски своим перешептыванием! Спасаться с помощью слепой веры Мелани — именно Мелани!
При мысли об этом по телу Скарлетт пробежал озноб. Она должна выпить, выпить как следует, прежде чем сможет лечь и попытается уснуть. Она накинула поверх капота на плечи шаль и поспешила вниз, в темный холл, — ее ночные туфли без пяток громко хлопали в тишине. Она была уже на середине лестницы, когда увидела тоненькую полоску света, пробивавшуюся из-под закрытой двери в столовую. Сердце у нее на секунду перестало биться. Свет уже горел там, когда она вернулась домой, а она была слишком расстроена и не заметила? Или же Ретт все-таки дома? Он ведь мог войти потихоньку, через кухонную дверь. Если Ретт дома, она тотчас же на цыпочках вернется к себе и ляжет в постель без коньяка, хоть ей и очень нужно было бы выпить. Тогда ей не придется встречаться с Реттом. У себя в комнате она будет в безопасности: можно ведь запереть дверь.
Но только она нагнулась, чтобы снять ночные туфли и тихонько вернуться назад, как дверь в столовую распахнулась и при неверном свете свечи в проеме возник силуэт Ретта. Он казался огромным, необычайно широкоплечим — жуткая черная безликая фигура, которая стояла и слегка покачивалась.
— Прошу вас, составьте мне компанию, миссис Батлер, — сказал он, и голос его звучал чуть хрипло.
Он был пьян, и это бросалось в глаза, а она никогда еще не видела, чтобы Ретт был так пьян, что это бросалось в глаза. Она в нерешительности медлила, и, поскольку не говорила ни «да», ни «нет», он повелительно взмахнул рукой.
— Да идите же сюда, черт бы вас побрал! — грубо рявкнул он.
«Должно быть, он очень пьян», — подумала она, и сердце ее отчаянно заколотилось. Обычно чем больше он пил, тем вежливее становился. Чаще язвил, больнее жалил словами, но держался при этом всегда церемонно — подчеркнуто церемонно.
«Я не должна показывать ему, что боюсь», — подумала она и, плотнее закутавшись в шаль, пошла вниз по лестнице, высоко подняв голову, громко стуча каблуками.
Он отступил в сторону и с поклоном пропустил ее в дверь, — в этом поклоне была такая издевка, что она внутренне содрогнулась. Она увидела, что он снял фрак и развязал галстук — концы его болтались по обеим сторонам распахнутого воротничка. Из-под расстегнутой на груди рубашки торчала густая черная шерсть. Волосы у него были взъерошены, налитые кровью глаза прищурены. На столе горела свеча — маленькая точка света, громоздившая тени в высокой комнате, превращая массивные шкафы и буфет в застывшие, притаившиеся чудовища. На столе стоял серебряный поднос; на нем — хрустальный графин с лежавшей рядом пробкой и рюмки.
— Садитесь, — отрывисто приказал Ретт, проходя следом за ней в комнату.
Новый, неведомый дотоле страх овладел Скарлетт, — страх, по сравнению с которым боязнь встретиться с Реттом лицом к лицу казалась ерундой. Он выглядел, и говорил, и вел себя сейчас, как чужой человек. Перед ней был Ретт-грубиян — таким она прежде никогда его не видела. Никогда, даже в самые интимные минуты, он не был таким — в худшем случае проявлял к ней небрежение. Даже в гневе он был мягок и ехиден, а виски обычно лишь обостряло его ехидство. Сначала Скарлетт злилась и пыталась сломить его небрежение, но вскоре смирилась — ее это даже устраивало. Долгое время она считала, что ему все безразлично и что ко всему в жизни, включая ее, он относится не всерьез, а как к шутке. Но сейчас, глядя на него через стол, она поняла — и у нее засосало под ложечкой, — что наконец появилось что-то ему небезразличное, далеко не безразличное.
— Не вижу оснований, почему бы вам не выпить на ночь, даже если я плохо воспитан и сегодня явился ночевать домой, — сказал он. — Налить?
— Я вовсе не собиралась пить, — сухо ответила она. — Просто услышала шум и спустилась.
— Ничего вы не слышали. И не стали бы вы спускаться, если б знали, что я дома. А я сидел здесь и слушал, как вы бегаете у себя по комнате. Вам, видно, очень нужно выпить. Так выпейте.
— Я вовсе не…
Он взял графин и плеснул в рюмку коньяку, так что перелилось через край.
— Держите, — сказал он, всовывая ей рюмку в руку. — Вас всю трясет. Да перестаньте прикидываться. Я знаю, что вы втихую пьете, и знаю сколько. Я уже давно собирался вам сказать, чтоб вы перестали притворяться и пили в открытую, если вам охота. Вы что, думаете, меня хоть сколько-нибудь занимает то, что вы пристрастились к коньячку?
Она взяла мокрую рюмку, честя его про себя на чем свет стоит. Он читает ее мысли, как раскрытую книгу. Он всегда читал ее мысли, а как раз от него-то она и хотела их скрыть.
— Пейте же, говорю вам.
Она подняла рюмку и резким движением руки, не сгибая запястья, опрокинула содержимое себе в рот — совсем как это делал Джералд, когда пил чистое виски, — опрокинула, не подумав о том, каким привычным и неженским выглядит этот жест. Ретт не преминул это отметить, и уголок его рта пополз вниз.
— Присядьте, и давайте мило, по-домашнему поговорим об изысканном приеме, на котором мы только что побывали.
— Вы пьяны, — холодно сказала она, — а я хочу лечь.
— Я очень пьян и намерен надраться еще больше до конца вечера. А вы никуда не пойдете и не ляжете — пока. Садитесь же.
Голос его звучал все так же подчеркнуто холодно и тягуче, но она почувствовала за этими словами рвущуюся наружу ярость — ярость безжалостную, как удар хлыста. Она колебалась, не зная, на что решиться, но он уже стоял рядом и крепко схватил ее за руку, причинив ей боль. Он слегка вывернул ей руку, и, вскрикнув от боли, Скарлетт поспешила сесть. Вот теперь ей стало страшно — так страшно, как еще никогда в жизни. Когда он нагнулся к ней, она увидела, что лицо у него темно-багровое, а глаза по-прежнему угрожающе сверкают. И было что-то в их глубине, чего она прежде не видела, не могла понять, что-то более сильное, чем гнев, более сильное, чем боль, владело им, отчего глаза его сейчас горели красноватым огнем, как два раскаленных угля. Он долго смотрел на нее — сверху вниз, — так долго, что, не в силах сохранить вызывающий вид, она вынуждена была опустить глаза; тогда он тяжело рухнул в кресло напротив нее и налил себе коньяку. Мозг Скарлетт лихорадочно работал, придумывая систему обороны. Но пока Ретт не заговорит, ей ведь трудно что-то сказать, ибо она в точности не знала, в чем он ее обвиняет.
Он медленно пил, наблюдая за ней поверх края рюмки, и она вся напряглась, стараясь сдержать дрожь. Какое-то время лицо его оставалось застывшим, потом он рассмеялся, продолжая на нее смотреть, и при звуке его смеха ее снова затрясло.
— Забавная была комедия сегодня вечером, верно?
Она молчала — лишь поджала пальцы в свободных туфлях, надеясь, что, быть может, это уймет ее дрожь.
— Прелестная комедия со всеми необходимыми действующими лицами. Селяне, собравшиеся, чтобы закидать камнями падшую женщину; опозоренный муж, поддерживающий свою жену, как и подобает джентльмену; опозоренная жена, в порыве христианского милосердия широко раскинувшая крылья своей безупречной репутации, чтобы все ими прикрыть. И любовник…
— Прошу вас…
— Не просите. Во всяком случае, сегодня. Слишком уж все это занимательно. И любовник, выглядящий абсолютным идиотом и мечтающий уж лучше умереть. Как вы чувствовали себя, моя дорогая, когда женщина, которую вы ненавидите, стояла рядом с вами и прикрывала ваши грехи? Садитесь же.
Она села.
— Вы, я полагаю, едва ли больше ее за это полюбили? Вы сейчас раздумываете, знает ли она все про вас и Эшли… раздумываете, почему она так поступила, если знает… и, быть может, она это сделала только для того, чтобы спасти лицо. И вы считаете, что она дурочка, хотя это и спасло вашу шкуру. Тем не менее…
— Я не желаю больше слушать…
— Нет, вы меня выслушаете. И я скажу вам это, чтобы избавить вас от лишних волнений. Мисс Мелли действительно дурочка, но не в том смысле, как вы думаете. Ей, конечно же, кто-то все рассказал, но она этому не поверила. Даже если бы она увидела своими глазами, все равно бы не поверила. Слишком много в ней благородства, чтобы она могла поверить в отсутствие благородства у тех, кого любит. Я не знаю, какую ложь сказал ей Эшли Уилкс… но любая самая неуклюжая ложь сойдет, ибо она любит Эшли и любит вас. Честно говоря, не понимаю, почему она вас любит, но факт остается фактом. Так что придется вам нести и этот крест.
— Если бы вы не были так пьяны и не вели себя так оскорбительно, я бы все вам объяснила, — сказала Скарлетт, к которой в какой-то мере вернулось самообладание. — Но сейчас…
— А меня не интересуют ваши объяснения. Я знаю правду лучше, чем вы. Клянусь богом, если вы еще хоть раз встанете с этого стула… Однако куда больше, чем сегодняшняя комедия, меня забавляет то, что вы из высоко целомудренных соображений отказывали мне в радостях супружеского ложа из-за моих многочисленных грехов, а сами вожделели в душе Эшли Уилкса. «Вожделели в душе» — хорошее выражение, верно? Сколько хороших выражений в этой книжице, правда?
«Какой книжице? Какой?» — мысли ее метались, глупо, бессмысленно, а глаза испуганно озирали комнату, машинально отмечая тусклый блеск тяжелого серебра в неверном свете свечи, пугающую темноту в углах.
— Я был изгнан потому, что моя грубая страсть оскорбляла ваши утонченные чувства… и потому, что вы не хотели больше иметь детей. Бог ты мой, до чего мне было больно! Как меня это ранило! Что ж, я ушел из дома, нашел милые утехи, а вас предоставил вашим утонченным чувствам. Вы же все это время гонялись за многострадальным мистером Уилксом. Ну, а он-то, черт бы его подрал, чего мучается? В мыслях не может сохранять верность жене, а физически не может быть ей неверным. Неужели нельзя на что-то решиться — раз и навсегда? Вы бы не возражали рожать ему детей, верно… и выдавать их за моих?
Она с криком вскочила на ноги, но он мгновенно поднялся с места и с легким смешком, от которого у Скарлетт кровь застыла в жилах, крепко прижал ее плечи к спинке стула своими большими смуглыми руками и заставил снова сесть.
— Посмотрите на мои руки, дорогая моя, — сказал он, сгибая их перед ней и разгибая. — Я мог бы запросто разорвать вас на куски и разорвал бы, лишь бы изгнать Эшли из ваших мыслей. Но это не поможет. Значит, придется убрать его из ваших мыслей иначе. Вот я сейчас возьму этими руками вашу головку и раздавлю, как орех, так что никаких мыслей в ней не останется.
Он взял ее голову, пальцы его погрузились в ее распущенные волосы, они ласкали — твердые, сильные, потом приподняли ее лицо. На нее смотрел совсем чужой человек — пьяный незнакомец, гнусаво растягивающий слова. Ей всегда была присуща этакая звериная смелость, и сейчас, перед лицом опасности, она почувствовала, как в ней забурлила кровь, и спина ее выпрямилась, глаза сузились.
— Вы пьяный идиот, — сказала она. — Уберите прочь руки.
К ее великому изумлению, он послушался и, присев на край стола, налил себе еще коньяку.
— Я всегда восхищался силой вашего духа, моя дорогая, а сейчас, когда вы загнаны в угол, — особенно.
Она плотнее запахнула на себе капот. Ах, если бы только она могла добраться до своей комнаты, повернуть ключ в замке и остаться одна за толстыми дверями! Она как-то должна удержать его на расстоянии, подчинить себе этого нового Ретта, какого она прежде не видела. Она не спеша поднялась, хотя у нее тряслись колени, крепче стянула полы капота на бедрах и отбросила волосы с лица.
— Ни в какой угол вы меня не загнали, — колко сказала она. — Вам никогда не загнать меня в угол, Ретт Батлер, и не напугать. Вы всего лишь пьяное животное и так долго общались с дурными женщинами, что все меряете их меркой. Вам не понять Эшли или меня. Слишком долго вы жили в грязи, чтобы иметь представление о чем-то другом. И вы ревнуете к тому, чего не в состоянии понять. Спокойной ночи!
Она повернулась и направилась к двери — оглушительный хохот остановил ее. Она повернула голову — Ретт шел, пошатываясь, за ней. О боже правый, только бы он перестал хохотать! Да и вообще — что тут смешного? Он почти настиг ее — она попятилась к двери и почувствовала, что спиной уперлась в стену. Ретт тяжело положил руки ей на плечи и прижал к стене.
— Перестаньте смеяться.
— Я смеюсь потому, что мне жаль вас.
— Жаль меня? Жалели бы себя.
— Да, клянусь богом, мне жаль вас, моя дорогая, моя прелестная маленькая дурочка. Больно, да? Вы не выносите ни смеха, ни жалости?
Он перестал смеяться и всей своей тяжестью навалился на нее, так что ей стало больно. Лицо его изменилось, он находился так близко, что тяжелый запах коньяка заставил ее отвернуть голову.
— Значит, я ревную? — сказал он. — А почему бы и нет? О да, я ревную к Эшли Уилксу. Почему бы и нет? Только не говорите и не старайтесь что-то мне объяснить. Я знаю, физически вы были верны мне. Это вы и пытались сказать? О, я все время это знал. Все эти годы. Каким образом знал? Просто потому, что я знаю Эшли Уилкса и людей его сорта. Знаю, что он человек порядочный и благородный. А вот о вас, моя дорогая, я так сказать не могу. Да и о себе тоже. Мы с вами благородством не отличаемся, и у нас нет понятия чести, верно? Вот потому мы и цветем, как вечнозеленый лавр.
— Отпустите меня. Я не желаю стоять здесь и подвергаться оскорблениям.
— Я вас не оскорбляю. Я превозношу вашу физическую добродетель. Вам ведь ни разу не удалось меня провести. Вы считаете, Скарлетт, что мужчины — круглые дураки. А никогда не стоит недооценивать силу и ум противника. Так что я не дурак. Вы думаете, я не знаю, что, лежа в моих объятиях, вы представляли себе, будто я — Эшли Уилкс?
Она невольно раскрыла рот — лицо ее выражало страх и неподдельное удивление.
— Приятная это штука. Немного, правда, похоже на игру в призраки. Все равно как если бы в кровати вдруг оказалось трое вместо двоих. — Он слегка встряхнул ее за плечи, икнул и насмешливо улыбнулся. — О да, вы были верны мне, потому что Эшли вас не брал. Но, черт подери, я бы не стал на него злиться, овладей он вашим телом. Я знаю, сколь мало значит тело — особенно тело женщины. Но я злюсь на него за то, что он овладел вашим сердцем и вашей бесценной жестокой, бессовестной, упрямой душой. А ему, этому идиоту, не нужна ваша душа, мне же не нужно ваше тело. Я могу купить любую женщину задешево. А вот вашей душой и вашим сердцем я хочу владеть, но они никогда не будут моими, так же как и душа Эшли никогда не будет вашей. Вот потому-то мне и жаль вас.
Несмотря на обуревавшие ее страх и смятение, Скарлетт больно ранили его издевки.
— Вам жаль меня?
— Да, жаль, потому что вы такое дитя, Скарлетт. Дитя, которое плачет оттого, что не может получить луну. А что бы стало дитя делать с луной? И что бы вы стали делать с Эшли? Да, мне жаль вас — жаль, что вы обеими руками отталкиваете от себя счастье и тянетесь к чему-то, что никогда не сделает вас счастливой. Жаль, что вы такая дурочка и не понимаете, что счастье возможно лишь там, где схожие люди любят друг друга. Если б я умер и если бы мисс Мелли умерла и вы получили бы своего бесценного благородного возлюбленного, вы думаете, что были бы счастливы с ним? Черта с два — нет! Вы никогда бы так и не узнали его, никогда бы не узнали, о чем он думает, никогда бы не поняли его, как не понимаете музыку, поэзию, прозу, — вы же ни в чем не разбираетесь, кроме долларов и центов. А вот мы с вами, дражайшая моя супруга, могли бы быть идеально счастливы, если бы вы дали мне малейшую возможность сделать вас счастливой, потому что мы с вами — одного поля ягоды. Мы оба мерзавцы, Скарлетт, и ни перед чем не остановимся, когда чего-то хотим. Мы могли бы быть счастливы, потому что я любил вас и знаю вас, Скарлетт, до мозга костей — так, как Эшли никогда вас не узнает. А если узнает, то будет презирать… Но нет, вы всю жизнь прогоняетесь за человеком, которого не можете понять. А я, дорогая моя, буду гоняться за шлюхами. И все же смею надеяться, жизнь у нас сложится лучше, чем у многих других пар.
Он внезапно отпустил ее и сделал несколько нетвердых шагов к графину. Какое-то мгновение Скарлетт стояла неподвижно, точно приросла к месту, — мысли так стремительно проносились у нее в мозгу, что она не могла сосредоточиться ни на одной. Ретт сказал, что любил ее. Это действительно так? Или он сболтнул спьяну? Или это просто одна из его отвратительных шуточек? А Эшли — недостижимый, как луна… И она плачет, потому что не может получить луну. Она выскочила в темный холл и помчалась, точно демоны гнались за ней. Ах, если бы только добраться до своей комнаты! Она подвернула ногу, и ночная туфля соскочила. Она приостановилась, чтобы скинуть туфлю совсем, и тут в темноте ее настиг Ретт — он налетел бесшумно, как индеец. Она почувствовала на лице его горячее дыхание, руки его резко распахнули капот, обхватили ее нагое тело.
— Меня вы заставили уехать из города, а сами принялись гоняться за этим своим Эшли. Клянусь богом, сегодня ночью в моей постели нас будет только двое.
Он подхватил ее на руки и понес вверх по лестнице. Голова ее была крепко прижата к его груди — Скарлетт слышала тяжелые удары его сердца. А ей было больно, и она вскрикнула, приглушенно, испуганно. А он шел все вверх и вверх в полнейшей тьме, и Скарлетт не помнила себя от страха. Она — на руках у чужого, обезумевшего человека, а вокруг — неведомая кромешная тьма, темнее смерти. И сам он точно смерть, которая несла ее, до боли сжимая в объятиях. Скарлетт снова глухо вскрикнула — он вдруг остановился, повернул ей голову и впился в нее таким неистовым поцелуем, что она забыла обо всем, — осталась лишь тьма, в которую она погружалась. Да его губы на ее губах. Он покачивался, точно под порывами сильного ветра, и губы его, оторвавшись от ее рта, скользнули вниз — туда, где распахнутый капот обнажал нежную кожу. Он шептал какие-то слова, которых она не могла разобрать, губы его рождали чувства, прежде ей неведомые. Тьма владела ею, тьма владела им, и все прочее перестало существовать — была лишь тьма, и его губы на ее теле. Она попыталась что-то сказать, и он тотчас снова закрыл ей рот поцелуем. И вдруг дотоле не познанный дикий вихрь восторга закружил ее — радость, страх, волнение, безумие, желание раствориться в этих сильных руках, под этими испепеляющими поцелуями, отдаться судьбе, которая стремительно несла ее куда-то. Впервые в жизни она встретила человека, который оказался сильнее ее, человека, которого она не смогла ни запугать, ни сломить, человека, который сумел запугать и сломить ее. И она вдруг почувствовала, что руки ее сами собой обвились вокруг его шеи и губы трепещут под его губами, и они снова поднимаются — все выше, выше, в темноте, темноте мягкой, кружащей голову, обволакивающей.
Когда на другое утро она проснулась, Ретта возле нее уже не было, и если бы не смятая подушка рядом, она могла бы подумать, что все происшедшее ночью приснилось ей в диком, нелепом сне. Она покраснела при одном воспоминании и, натянув до подбородка одеяло, продолжала лежать в солнечном свете, пытаясь разобраться в своих беспорядочных ощущениях.
Два обстоятельства обращали на себя внимание. Она прожила не один год с Реттом, спала с ним, ела с ним, ссорилась, родила ему ребенка — и, однако же, не знала его. Человек, поднявшийся с нею на руках по темным ступеням, был ей незнаком, о существовании его она даже и не подозревала. И сейчас, сколько она ни старалась возненавидеть его, возмутиться, — она ничего не могла с собой поделать. Он унизил ее, причинил ей боль, делал с ней что хотел на протяжении всей этой дикой, безумной ночи, и она лишь упивалась этим.
А ведь должна была бы устыдиться, должна была бы бежать даже воспоминаний о жаркой, кружащей голову тьме! Леди, настоящая леди, не могла бы людям в глаза глядеть после такой ночи. Но над чувством стыда торжествовала память о наслаждении, об экстазе, охватившем ее, когда она уступила его ласкам. Впервые она почувствовала, что живет полной жизнью, почувствовала страсть столь же всеобъемлющую и первобытную, как страх, который владел ею в ту ночь, когда она бежала из Атланты, столь же головокружительно сладкую, как холодная ненависть, с какою она пристрелила того янки.
Ретт любит ее! Во всяком случае, он сказал, что любит, и разве может она сомневаться теперь? Как это странно и удивительно, как невероятно то, что он любит ее, — этот незнакомый дикарь, рядом с которым она прожила столько лет, не чувствуя ничего, кроме холода. Она не была вполне уверена в своем отношении к этому открытию, но тут ей в голову пришла одна мысль, и она громко рассмеялась. Он любит ее — значит, теперь наконец-то она держит его в руках. А она ведь почти забыла о своем желании завлечь его, заставить полюбить себя, чтобы потом поднять кнут над этой своевольной черной башкой. И вот сейчас она об этом вспомнила и почувствовала огромное удовлетворение. Одну ночь она была полностью в его власти, зато теперь узнала, где брешь в его броне. Отныне он будет плясать под ее дудку. Слишком долго она терпела его издевки, теперь он у нее попрыгает, как тигр в цирке, а она все выше будет поднимать обруч.
При мысли о том, что ей предстоит встретиться с ним при трезвом свете дня, ее охватило легкое смущение, смешанное с волнением и удовольствием.
«Я волнуюсь, как невеста, — подумала она. — И из-за кого — из-за Ретта!» И, подумав так, она захихикала как дурочка.
Но к обеду Ретт не появился, не было его за столом и во время ужина. Прошла ночь, долгая ночь, когда Скарлетт лежала без сна до зари, прислушиваясь, не раздастся ли звук поворачиваемого в замке ключа. Но Ретт не пришел. Когда и на второй день от него не было ни слова, Скарлетт уже не могла себе места найти от огорчения и страха. Она поехала в банк, но его там не оказалось. Она поехала в лавку и устроила всем разнос, но всякий раз, как открывалась дверь, она с бьющимся сердцем поднимала глаза на вошедшего, надеясь, что это — Ретт. Она отправилась на лесной склад и так распушила Хью, что он спрятался за грудой досок. Но и здесь Ретт не настиг ее.
Унизиться до того, чтобы расспрашивать друзей, не видел ли кто Ретта, — она не могла. Не могла она расспрашивать и слуг. Но она чувствовала: они знают что-то такое, чего не знает она. Негры всегда все знают. Мамушка эти два дня была как-то особенно молчалива. Она наблюдала за Скарлетт краешком глаза, но не говорила ничего. Когда прошла и вторая ночь, Скарлетт решила отправиться в полицию. Может быть, с Реттом случилось несчастье. Может быть, его сбросила лошадь и он лежит где-нибудь в канаве, без помощи. Может быть… О, какая страшная мысль! Может быть, он мертв…
На другое утро, когда она, покончив с завтраком, надевала у себя в комнате шляпку, на лестнице раздались быстрые шаги. Сразу ослабев, благодаря в душе бога, она опустилась на кровать, и в эту минуту вошел Ретт. Он явно приехал от парикмахера — был подстрижен, выбрит, ухожен и — трезв, но с красными, налитыми кровью глазами и опухшим от вина лицом. Небрежно взмахнув рукой, он сказал:
— О, приветствую вас!
Как это можно сказать всего лишь: «О, приветствую вас!» после того, как он отсутствовал целых двое суток? Неужели он совсем не помнит той ночи, которую они провели вместе? Нет, не может не помнить, если… если… Страшная мысль мелькнула у Скарлетт: если проводить так ночи — не самое обычное для него дело. На мгновение она лишилась дара речи, забыв про все свои заготовленные уловки и улыбки. Он даже не подошел к ней, чтобы по установившейся привычке небрежно поцеловать ее, — он стоял с дымящейся сигарой в руке и насмешливо смотрел на Скарлетт.
— Где… где же вы были?
— Только не говорите, что не знаете! Я-то считал, что, уж конечно, весь город знает теперь. А может быть, все знают, кроме вас. Вам ведь известна старая поговорка: «Жена всегда узнает последней».
— Что вы хотите этим сказать?
— Я считал, что, после того как полиция появилась позапрошлой ночью в доме Красотки Уотлинг…
— Красотки… этой… этой женщины? Вы были… вы были с…
— Конечно. А где же еще мне быть? Надеюсь, вы за меня не тревожились.
— Значит, прямо от меня вы направились… о-о!
— Полно, полно, Скарлетт! Нечего разыгрывать обманутую жену. Вы, конечно же, давно знали о существовании Красотки Уотлинг.
— И вы отправились к ней от меня после… после…
— Ах, это. — Он небрежно повел рукой. — Я забылся. Прошу прощения за то, что так вел себя во время нашей последней встречи. Я был очень пьян, как вы, конечно, не преминули заметить, и совсем потерял голову под влиянием ваших чар — перечислить каких?
Глаза у нее вдруг наполнились слезами — ей хотелось кинуться на постель и рыдать, безудержно рыдать. Он не изменился, ничто не изменилось, а она-то, дурочка, глупая, самовлюбленная дурочка, подумала, что он любит ее. На самом же деле это было лишь очередной его отвратительной пьяной выходкой. Он взял ее и использовал спьяну, как использовал бы любую женщину в доме Красотки Уотлинг. А теперь явился — наглый, насмешливый, недосягаемый. Она проглотила слезы и призвала на помощь всю свою волю. Он никогда-никогда не узнает, что она думает. Как бы он хохотал, если бы узнал! Ну так вот, никогда он об этом не узнает. Она метнула на него взгляд и уловила в его глазах уже знакомое озадаченное, вопрошающее выражение — взволнованное, настороженное, точно его жизнь зависела от ее слов, точно он хотел, чтобы она сказала… Чего он, собственно, от нее хотел? Чтобы она выставила себя в глупом свете, заголосила, дала ему повод посмеяться? Ну, уж нет! Брови Скарлетт стремительно сдвинулись, лицо приняло холодное выражение.
— Я, естественно, подозревала о ваших отношениях с этой тварью.
— Только подозревали? Почему же вы не спросили меня и не удовлетворили свое любопытство? Я бы вам сказал. Я живу с ней с того дня, как вы и Эшли Уилкс решили, что у нас с вами должны быть отдельные спальни.
— И вы имеете наглость стоять тут и хвалиться передо мною, вашей женой, что вы…
— О, избавьте меня от вашего высоконравственного возмущения. Вам всегда было наплевать, что я делаю, — лишь бы я оплачивал ваши счета. Ну, а насчет того, что вы моя жена… нельзя сказать, что вы были моей женой с тех пор, как появилась Бонни, верно ведь? Вы оказались, Скарлетт, неприбыльным предприятием: я только зря вкладывал в вас капитал. А вот в Красотку Уотлинг капитал вкладывать можно.
— Капитал? Вы хотите сказать, что дали ей?..
— Правильнее было бы, наверно, выразиться так: «поставил на ноги». Красотка — ловкая женщина. Мне захотелось помочь ей, а ей недоставало лишь денег, чтобы открыть собственное заведение. Вы ведь знаете, какие чудеса способна совершить женщина, у которой есть немного денег. Взгляните на себя.
— Вы сравниваете меня с…
— Видите ли, вы обе практичные, деловые женщины, и обе преуспели. Но у Красотки несомненно есть перед вами одно преимущество: она доброе, благожелательное существо…
— Извольте выйти из моей комнаты!
Он не спеша направился к двери, иронически приподняв бровь. «Да как он может так меня оскорблять», — думала она с болью и яростью. Он только и делает, что принижает ее и оскорбляет: ее затрясло, когда она вспомнила, как ждала его домой, а он в это время пьянствовал и задирался с полицией в борделе.
— Убирайтесь из этой комнаты и не смейте больше входить сюда. Я уже раз сказала вам это, а вы — не джентльмен и не способны понять. Отныне я буду запирать дверь.
— Можете не утруждать себя.
— Буду запирать. После того, как вы вели себя той ночью — такой пьяный, такой омерзительный…
— Зачем уж так-то, дорогая! Конечно же, я не был вам омерзителен!
— Убирайтесь вон!
— Не волнуйтесь. Я ухожу. И обещаю, что никогда больше не потревожу вас. Это окончательно и бесповоротно. Кстати, я как раз подумал, что если вам слишком тяжело выносить мое безнравственное поведение, мы можем разойтись. Отдайте мне Бонни, и я не буду возражать против развода.
— Я никогда в жизни не опозорю свою семью и не стану разводиться.
— Вы довольно быстро опозорили бы ее, если бы мисс Мелли умерла. У меня даже дух захватывает при мысли о том, как быстро вы бы со мной расстались.
— Уйдете вы или нет?
— Да, я ухожу. Я и домой-то вернулся, только чтобы сказать вам это. Я уезжаю в Чарльстон и Новый Орлеан и… словом, это будет долгая поездка: Я уезжаю сегодня.
— О-о!
— И забираю Бонни с собой. Велите этой дуре Присей уложить ее вещички. Присей я забираю тоже.
— Вы не увезете моего ребенка из этого дома.
— Но это и мой ребенок, миссис Батлер. Едва ли вы станете возражать, чтобы я отвез ее в Чарльстон повидаться с бабушкой!
— Нечего сказать, с бабушкой! Да неужели вы думаете, я позволю увезти ребенка, чтобы вы там каждый вечер напивались и еще, может, даже брали ее с собой во всякие дома, вроде дома Красотки Уотлинг…
Он с такой силой швырнул сигару, что она вонзилась горящим концом в ковер и в комнате запахло паленым. В мгновение ока он пересек разделявшее их расстояние и остановился рядом со Скарлетт — лицо его почернело от гнева.
— Будь вы мужчиной, я бы свернул вам за это шею. Сейчас же я могу лишь сказать вам — заткните свой чертов рот. Вы что же, считаете, что я не люблю Бонни, что я стану водить ее к… мою-то дочь?! Боже правый, да вы настоящая идиотка! Вот вы тут изображаете из себя добродетельную маменьку, а ведь кошка — и то лучшая мать, чем вы. Ну, что вы когда-либо сделали для своих детей? Уэйд и Элла боятся вас до смерти, и если бы не Мелани Уилкс, они бы так и не узнали, что такое любовь и нежность. А Бонни, моя Бонни! Вы что, думаете, я хуже буду заботиться о ней, чем вы? Думаете, я позволю вам застращать ее и сломить ей волю, как вы сломили волю Уэйда и Эллы? Черта с два, нет! Упакуйте ее вещи, и чтоб она была готова через час, иначе — предупреждаю: то, что произошло прошлой ночью, — сущий пустяк по сравнению с тем, что я сделаю сейчас. Я всегда считал, что хорошая порка кнутом очень пошла бы вам на пользу.
Он повернулся на каблуках и, прежде чем она успела вымолвить хоть слово, стремительно вышел из комнаты. Она услышала, как он пересек площадку и открыл дверь в детскую. Раздался веселый, радостный щебет детских голосов, и до Скарлетт донесся голосок Бонни, перекрывший голос Эллы:
— Папочка, где ты был?
— Охотился на зайчика, чтобы из его шкурки сделать своей маленькой Бонни шубку. Ну-ка, поцелуй своего любимого папку, Бонни, и ты тоже, Элла.
