Глава 42
У Скарлетт родилась девочка, крошечное лысое существо, уродливое, как безволосая обезьянка, и до нелепости похожее на Фрэнка. Никто, кроме ослепленного любовью отца, не мог найти в ней ничего прелестного — правда, сердобольные соседи утверждали, что все уродливые дети становятся со временем прехорошенькими. Нарекли девочку Элла-Лорина: Элла — по бабушке Эллин, а Лорина потому, что это было самое модное имя для девочек, так же как Роберт Ли и Несокрушимый Джексон для мальчиков, а Авраам Линкольн и Имэнсипейшн — для негритянских детей.
Родилась она в середине той недели, когда Атланта жила в лихорадочном волнении и в воздухе чувствовалось приближение беды. Арестовали негра, похвалявшегося, что он изнасиловал белую женщину. Но прежде чем он предстал перед судом, на тюрьму налетел ку-клукс-клан и вздернул негра. Ку-клукс-клан решил избавить пока еще никому не известную жертву изнасилования от необходимости выступать в суде. Отец и брат пострадавшей готовы были застрелить ее, лишь бы она не появлялась перед судом и не признавалась в своем позоре. Поэтому линчевание негра казалось обитателям города единственным разумным выходом из положения — единственно возможным, в сущности, выходом. Однако это привело военные власти в ярость. Почему, собственно, женщина не может выступить в суде и публично дать показания?
Начались поголовные аресты: солдаты клялись, что сотрут ку-клукс-клан с лица земли, даже если им придется засадить в тюрьму всех белых обитателей Атланты. Негры, перепуганные, мрачные, поговаривали о том, что в отместку начнут жечь дома. По городу поползли слухи: если-де янки найдут виновных, они всех перевешают, а кроме того, негры готовят восстание против белых. Горожане сидели по домам, заперев двери и закрыв окна ставнями, мужчины забросили все дела, чтобы не оставлять жен и детей без защиты.
Скарлетт, измученная родами, лежала в постели и молча благодарила бога за то, что Эшли слишком благоразумен, чтобы принадлежать к ку-клукс-клану, а Фрэнк слишком стар и робок. Ведь это было бы ужасно — знать, что янки в любую минуту могут нагрянуть и арестовать их! Ну почему эти безмозглые молодые идиоты из ку-клукс-клана не могут сидеть спокойно — и так уж все плохо, зачем же еще больше бесить янки?! Да и девчонку-то эту, наверное, никто не насиловал. Скорее всего она просто испугалась по глупости, а теперь из-за нее столько народу может лишиться жизни.
В такой напряженной атмосфере, когда ты словно видишь, как огонь медленно подбирается по шнуру к пороховой бочке, и ждешь, что она вот-вот взорвется, Скарлетт быстро встала на ноги. Хорошее здоровье, помогшее ей перенести тяжелые дни в Таре, выручило ее и сейчас: через две недели после рождения Эллы-Лорины она уже могла сидеть в постели и злилась на свою бездеятельность. А через три недели встала и объявила, что хочет ехать на лесопилки. Работа на обеих была приостановлена, потому что и Хью и Эшли боялись оставлять свои семьи на целый день.
И тут грянул гром.
Фрэнк, чрезвычайно гордый своим отцовством, настолько осмелел, что запретил Скарлетт покидать дом, когда вокруг так неспокойно. Она бы и внимания не обратила на его запреты и все равно отправилась бы по своим делам, если бы он не поставил лошадь и двуколку в платную конюшню и не велел никому, кроме него, их давать. К тому же, пока Скарлетт была нездорова, он и Мамушка тщательно обыскали весь дом, нашли спрятанные ею деньги, и Фрэнк положил их в банк на свое имя, так что теперь Скарлетт не могла нанять даже бричку.
Скарлетт устроила страшный скандал, понося на все лады Фрэнка и Мамушку, потом принялась их упрашивать и, наконец, все утро проплакала, словно ребенок, раздосадованный тем, что ему чего-то не разрешают. Однако в ответ она слышала лишь: «Не надо так, лапочка! Вы же, деточка, нездоровы». И еще: «Мисс Скарлетт, если не перестанете так убиваться, у вас молоко свернется и у крошки заболит животик, это уж как пить дать».
Скарлетт в ярости ринулась через задний двор к Мелани и там излила душу, крича на весь свет, что пойдет пешком на лесопилки, и пусть все в Атланте узнают, какой негодяй у нее муж, и вообще она не позволит, чтобы с ней обращались, как с капризной глупой девчонкой. Она возьмет с собой пистолет и пристрелит всякого, кто посмеет ей угрожать. Она уже пристрелила одного и не без радости — да, да, именно не без радости — пристрелит другого. Да она…
Мелани, боявшаяся выйти даже на собственное крыльцо, была совершенно потрясена, слушая такие речи.
— Ах, разве можно так собой рисковать! Я просто умру, если с тобой что-нибудь случится! Прошу тебя!
— А я пойду! Пойду! Пойду!..
Мелани посмотрела на Скарлетт и поняла, что это не истерика женщины, еще не пришедшей в себя после рождения ребенка. Она увидела на лице Скарлетт ту же упрямую, необоримую решимость, какая часто появлялась на лице Джералда О'Хара, когда он что-то твердо решил. Она обхватила Скарлетт руками за талию и крепко прижала к себе.
— Это я виновата, что не такая храбрая, как ты, и держу Эшли дома, тогда как он должен быть на лесопилке. О господи! До чего же я никчемная! Дорогая моя, я скажу Эшли, что нисколечко не боюсь, я приду к тебе и побуду с тобой и с тетей Питти, а он пусть едет на работу и…
Даже самой себе Скарлетт не призналась бы, что не считает Эшли способным со всем управиться, и потому воскликнула:
— Я этого не допущу! Какой от Эшли прок, если он будет все время тревожиться за вас? Просто все такие противные! Даже дядюшка Питер отказывается ехать со мной! Но мне плевать! Я отправлюсь одна. Весь путь пройду пешком и где-нибудь да наберу команду черномазых…
— Ах, нет! Ты не должна этого делать! С тобой может случиться беда. Говорят, что в бараках на Декейтерской дороге полно плохих негров, а ведь тебе придется мимо них идти. Дай-ка подумать… Дорогая моя, обещай, что ничего сегодня не предпримешь, а я пока подумаю. Обещай, что пойдешь сейчас домой и ляжешь. Ты даже осунулась. Обещай же.
Поскольку Скарлетт действительно выдохлась после приступа злости, она сквозь зубы дала Мелани обещание и отправилась домой, а дома высокомерно отклонила все попытки восстановить мир.
К вечеру странная личность, прихрамывая, прошла сквозь живую изгородь, окружавшую дом Мелани, и заковыляла по двору тети Питти. Человек этот был явно из «оборвышей» — как выражались Мамушка и Дилси, — которых мисс Мелли подбирает на улице и пускает к себе в подвал.
А в подвале у Мелани было три комнаты, где раньше размещались слуги и хранилось вино. Теперь Дилси занимала одну из этих комнат, а в двух других вечно обретались какие-то несчастные, жалкие временные жильцы. Никто, кроме Мелани, не знал, откуда они пришли и куда направляются, как никто не знал и того, где она их подбирает. Возможно, негритянки были правы и она действительно подбирала их на улице. Так или иначе, но подобно тому, как все видные или сравнительно видные люди стекались в ее маленькую гостиную, люди обездоленные находили путь в ее подвал, где их кормили, давали ночлег и отправляли в путь со свертком еды. Обычно обитателями этих комнаток были бывшие солдаты-конфедераты, никчемные, неграмотные, бездомные, бессемейные, скитавшиеся по стране в надежде найти работу.
Нередко проводили здесь ночь и почерневшие, исхудалые деревенские женщины с целым выводком светловолосых тихих ребятишек, — женщины, овдовевшие во время войны, лишившиеся своих ферм, бродившие по стране в поисках потерянных, разбросанных по миру родственников. Иной раз соседей возмущало присутствие чужеземцев, едва говоривших по-английски, а то и вовсе не говоривших, — чужеземцев, которых привлекли на Юг цветистые рассказы о том, что здесь легко можно нажить состояние. А как-то раз у Мелани ночевал даже республиканец. Во всяком случае. Мамушка утверждала, что это республиканец, она-де чует республиканца на расстоянии, совсем как лошадь — змею, но никто ей не поверил, поскольку есть же предел даже состраданию Мелани. Во всяком случае, все надеялись, что это так.
«Да, — подумала Скарлетт, сидевшая на боковой веранде в лучах бледного ноябрьского солнца с младенцем на руках, — этот хромоногий, конечно же, из тех несчастненьких, которых пригревает Мелани. И ведь не прикидывается — в самом деле хромой!»
Человек, шедший через задний двор, припадал, как Уилл Бентин, на деревянную ногу. Это был высокий худой старик с розовой грязной лысиной и тронутой сединою бородой, такой длинной, что он мог бы засунуть ее за пояс. Судя по его жесткому, изборожденному морщинами лицу, ему перевалило за шестьдесят, но это никак не сказалось на его фигуре. Он был долговязый, нескладный, но, несмотря на деревянную ногу, передвигался быстро, как змея.
Поднявшись по ступенькам веранды, он направился к Скарлетт, но еще прежде, чем он открыл рот и Скарлетт услышала его гнусавый выговор и картавое «р», необычное для обитателя равнин, она уже поняла, что он — из горных краев. Несмотря на грязную, рваную одежду, в нем была, как у большинства горцев, этакая молчаливая непреклонная гордость, исключающая вольности и не терпящая глупостей. Борода у него была в подтеках табачной жвачки, и большой комок табака, засунутый за щеку, перекашивал лицо. Нос был тонкий, крючковатый, брови густые и кустистые, волосы торчали даже из ушей, отчего уши выглядели пушистыми, как у рыси. Одна глазница была пустая, а от нее через щеку шел шрам, наискось пересекая бороду. Другой глаз был маленький, светлый, холодный — он безжалостно, не мигая смотрел на мир. За поясом у пришельца был заткнут большой пистолет, а из-за голенища потрепанного сапога торчала рукоятка охотничьего ножа.
Он ответил холодным взглядом на вопрошающий взгляд Скарлетт и, прежде чем что-либо произнести, сплюнул через балюстраду. В его единственном глазу было презрение — не лично к ней, а ко всему ее полу.
— Мисс Уилкс послала меня поработать на вас, — заявил он. Слова вылетали из его глотки, словно вода из ржавой трубы — с трудом, как если бы он не привык говорить. — Звать меня Арчи.
— Извините, но никакой работы, мистер Арчи, у меня для вас нет.
— Арчи — это мое имя.
— Извините. А как же ваша фамилия?
Он снова сплюнул.
— А это уж мое дело, — сказал он. — Арчи — и все.
— Мне, собственно, безразлично, как ваша фамилия! У меня для вас работы нет.
— А по-моему, есть. Мисс Уилкс очень расстроена, что вы, как дура последняя, хотите разъезжать одна, так что она послала меня возить вас.
— Вот как?! — воскликнула Скарлетт, возмущенная грубостью этого человека и тем, что Мелани вмешивается в ее дела.
Одноглазый смотрел на нее с тупой враждебностью.
— Да уж. Нечего женщине мужиков своих волновать — они же о ней заботятся. Так что ежели вам надо куда поехать, повезу вас я. Ненавижу ниггеров — да и янки тоже. — Он передвинул комок табака за другую щеку и, не дожидаясь приглашения, сел на верхнюю ступеньку веранды. — Не скажу, чтобы я так уж любил раскатывать с бабами, да только мисс Уилкс — она такая добрая — дала мне переночевать у себя в подвале, ну и попросила повозить вас.
— Да, но… — беспомощно пробормотала было Скарлетт и, умолкнув, посмотрела на него. А через мгновение улыбнулась. Ей вовсе не нравился этот престарелый головорез, но его присутствие могло кое-что упростить. С ним она сможет поехать в город, наведаться на лесопилки, побывать у покупателей. За нее уже никто не будет тревожиться, а самый вид ее будущего спутника исключает сплетни.
— По рукам, — сказала она. — Если, конечно, мой муж не будет возражать.
Потолковав наедине с Арчи, Фрэнк нехотя согласился и дал знать в платную конюшню, чтобы Арчи выдали лошадь и двуколку. Он был огорчен и разочарован, видя, что материнство не изменило Скарлетт, как он надеялся, что раз уж она решила вернуться на свои чертовы лесопилки, то Арчи им сам бог послал.
Так на улицах Атланты появилась эта пара, вызвавшая поначалу всеобщее удивление. Арчи и Скарлетт, конечно, не очень-то подходили друг к другу: грязный, свирепого вида старик с деревянной ногой, торчавшей над облучком, и хорошенькая, аккуратненькая молодая женщина с сосредоточенно нахмуренным личиком. Их можно было видеть в любой час в любом месте Атланты и в округе; они редко переговаривались и явно терпеть друг друга не могли, но тем не менее нуждались друг в друге: он нуждался в деньгах, она — в его защите. Во всяком случае, говорили городские дамы, так оно лучше, чем открыто разъезжать по городу с этим Батлером. Они, правда, недоумевали, куда девался Ретт, ибо он вдруг покинул город три месяца назад, и никто, даже Скарлетт, не знал, где он.
Арчи был человек молчаливый. Он никогда сам не заводил разговора, а на все вопросы обычно отвечал лишь междометиями. Каждое утро он вылезал из подвала Мелани, садился на ступеньках крыльца тети Питти, жевал свой табак и сплевывал, пока не появлялась Скарлетт, а Питер не выводил лошадь с двуколкой из конюшни. Дядюшка Питер боялся его разве что немногим меньше черта или ку-клукс-клана, и даже Мамушка молча и боязливо обходила его стороной. Арчи ненавидел негров, те это знали и боялись его. К своему пистолету и ножу он добавил еще один пистолет, и слава о нем распространилась далеко среди черного населения города. Правда, ему еще ни разу не пришлось вытащить пистолет или хотя бы положить руку на пояс. Одной молвы было уже достаточно. Ни один негр не осмеливался даже рассмеяться, если Арчи находился поблизости.
Как-то раз Скарлетт из любопытства спросила его, почему он так ненавидит негров, и, к своему удивлению, получила ответ, хотя обычно он на все вопросы отвечал только одно: «Это уж мое дело».
— Все, кто живет в горах, ненавидят их, вот и я ненавижу. Мы их никогда не любили, и у нас никогда не держали рабов. И это ведь из-за ниггеров война-то началась. Еще и потому я их ненавижу.
— Но ты же воевал.
— Это уж мужская обязанность. Я вот и янки ненавижу тоже — даже больше, чем ниггеров. Почти так же, как болтливых баб.
Подобная откровенная грубость вызывала у Скарлетт приступы тихого бешенства, и ей до смерти хотелось избавиться от Арчи. Но как без него обойтись? Разве сможет она тогда пользоваться такой свободой? Арчи был грубый, грязный, временами от него дурно пахло, но свое дело он делал. Он возил ее на лесопилки и с лесопилок, объезжал с ней заказчиков и, пока она вела переговоры и давала указания, сидел, уставясь в пустоту, и сплевывал жвачку. Если же она слезала с двуколки, он тоже слезал и шел следом. И не отставал ни на шаг, пока она находилась среди этих головорезов-рабочих, среди негров или солдат-янки.
Вскоре Атланта привыкла видеть Скарлетт с ее телохранителем, а привыкнув, дамы стали завидовать тому, что она имеет возможность свободно передвигаться. С тех пор как ку-клукс-клан линчевал того негра, дамы по сути дела сидели взаперти и если выезжали за покупками, то лишь группами, не меньше пяти человек. Это выводило их из себя, так как от природы они были общительны, и потому, спрятав гордость в карман, они стали просить Скарлетт, чтобы она, так сказать, одолжила им Арчи. И Скарлетт, когда Арчи не был ей нужен, любезно предоставляла его в распоряжение других дам.
Вскоре Арчи стал неотъемлемой принадлежностью Атланты, и дамы оспаривали его друг у друга, когда он бывал свободен. Почти не проходило утра, чтобы какой-нибудь ребенок или слуга-негр не появился во время завтрака с запиской, где говорилось: «Если Вам сегодня днем не нужен Арчи, разрешите мне им воспользоваться. Я хочу поехать на кладбище, отвезти цветы»; «Мне надо съездить к галантерейщику»; «Мне бы очень хотелось, чтобы Арчи свозил тетю Нелли проветриться»; «Мне надо съездить в гости на Петровскую улицу, а дедушка плохо себя чувствует и не в состоянии меня сопровождать. Не мог бы Арчи…»
Он возил их всех — девиц, матрон и вдов — и всем выказывал то же безоговорочное презрение. Ясно было, что он не любит женщин, — исключение составляла разве что Мелани. Вначале шокированные его грубостью, дамы постепенно привыкли к нему, а поскольку он все больше молчал — лишь время от времени сплевывал табачную жвачку, они относились к нему как к чему-то неизбежному, как к лошадям, которыми он правил, и забывали о его существовании. Так, миссис Мерриуэзер во всех подробностях рассказала миссис Мид о родах своей племянницы и только под конец спохватилась, что Арчи сидит на передке.
В другое время ничего подобного даже вообразить себе было бы нельзя. До войны его бы и в кухню не пустили. Сунули бы кусок хлеба через заднюю дверь и — шагай дальше. А сейчас все эти дамы были рады его присутствию, ибо так им было спокойнее. Грубый, неграмотный, грязный, он ограждал их от ужасов Реконструкции. Он не был им ни другом, ни слугой. Просто наемным телохранителем, оберегавшим женщин, пока мужчины работали днем или уходили из дома ночью.
Скарлетт начало казаться, что с тех пор как появился Арчи, Фрэнк стал чаще отсутствовать по вечерам. Он ссылался на то, что надо привести в порядок бухгалтерию, а в часы, когда лавка открыта, у него столько дел, что нет времени этим заниматься. А потом были еще какие-то больные друзья, которых требовалось навестить. А потом была организация демократов, собиравшаяся каждую среду вечером и обсуждавшая, как вернуть себе право голоса, — Фрэнк не пропускал ни одного собрания. По мнению Скарлетт, эта организация занималась лишь тем, что превозносила достоинства генерала Джона Б. Гордона над всеми другими, за исключением, конечно, генерала Ли, и заново перевоевывала войну. Во всяком случае, Скарлетт не заметила, чтобы демократы хоть сколько-нибудь продвинулись в своей борьбе за право голосовать на выборах. Но Фрэнку, по-видимому, интересно было ходить на эти собрания, поскольку он задерживался там допоздна.
Эшли тоже посещал больных друзей и тоже ходил на собрания демократов и отсутствовал дома обычно в те же вечера, что и Фрэнк. Тогда Арчи препровождал тетю Питти, Скарлетт, Уэйда и крошку Эллу через задний двор к Мелани, и оба семейства проводили вечер вместе. Дамы шили; Арчи же вытягивался во всю свою длину на диване в гостиной и храпел — седые усы его подрагивали при каждом всхрапе. Никто не предлагал ему располагаться на диване — это был самый красивый предмет обстановки, и дамы тяжко вздыхали про себя всякий раз, как он растягивался там, положив сапог на красивую обивку. Но никто из них не смел выговорить ему за это. Особенно после того, как он однажды сказал, что, по счастью, умеет быстро засыпать, а не то он наверняка бы рехнулся, слушая глупое кудахтанье женщин.
Скарлетт иногда задавалась вопросом, откуда явился Арчи и как он жил, прежде чем поселиться в подвале у Мелани, но она не одолевала его расспросами. В сумрачном одноглазом лице Арчи было что-то такое, что удерживало любопытных на расстоянии. Она знала лишь то, что его речь выдавала уроженца северных гор и что он воевал и потерял ногу, а также глаз незадолго до конца войны. И только когда она взорвалась, обозлившись на Хью Элсинга, правда о прошлом Арчи вышла наружу.
Однажды утром старик привез ее на лесопилку, где хозяйничал Хью, и она обнаружила, что лесопилка стоит, негров нет, а Хью с расстроенным видом сидит под деревом. Команда не явилась, и Хью просто не знал, что делать. Скарлетт пришла в страшную ярость и без обиняков излила свое возмущение, ибо она только что получила заказ на большое количество пиленого леса — и притом спешный. Ей стоило немалых усилий получить этот заказ — пришлось применить и кокетство, и деловую сметку, а теперь вот, пожалуйста, лесопилка стоит.
— Вези меня на другую лесопилку, — велела она Арчи. — Да, я знаю, это займет у нас много времени и мы останемся без обеда, но ведь я же тебе за что-то плачу! Придется попросить мистера Уилкса прервать там работу и выполнить этот заказ. Вполне, конечно, возможно, что его команда тоже не работает. Чтоб им сгореть! В жизни не видела большего простофили, чем этот Хью Элсинг! Тотчас от него избавлюсь, как только Джонни Гэллегер покончит с этими лавками, которые он сейчас строит. Ну и что с того, что Гэллегер был в армии янки?! Зато он работает. Ленивых ирландцев я еще не видала. А вольных негров хватит с меня. На них же нельзя положиться. Вот найму Джонни Гэллегера и подряжу каторжников. Уж он заставит их работать. Он…
Арчи обернулся к ней — единственный глаз его злобно сверкал, в хриплом голосе звучала холодная ярость.
— Вы только наймите каторжников — я сразу от вас уйду, — сказал он.
— Силы небесные! Это почему же? — изумилась Скарлетт.
— Я знаю, как подряжают каторжников. Я называю это убийством. Покупают людей, точно они мулы. А обращаются с ними еще хуже, чем с мулами. Бьют, голодом морят, убивают. А кому до этого дело? Властям нет дела. Они получают деньги за каторжников. И людям, которые их нанимают, тоже нет дела. Хозяевам только бы прокормить рабочих подешевле да выжать из них побольше. Сущий ад, мэм. Да, никогда я хорошо про женщин не думал, а теперь еще хуже думать стану.
— Ну, а тебе-то что до этого?
— Есть что, — сухо ответил Арчи и, помолчав, добавил: — Я, почитай, сорок лет был каторжником.
Скарлетт ахнула и инстинктивно отстранилась от него, глубже уйдя в подушки сиденья. Так вот он — ответ, вот она — разгадка, вот почему Арчи не хочет называть свою фамилию, сказать, где он родился, и вообще ничего не хочет говорить о своей прошлой жизни, вот почему он так немногословен и питает такую холодную ненависть ко всему миру. Сорок лет! Должно быть, он попал в тюрьму совсем молодым. Сорок лет! Бог ты мой… значит, он был осужден на пожизненную каторгу, а к пожизненной каторге приговаривают…
— Это было… убийство?
— Да, — отрезал Арчи и стегнул вожжами лошадь. — Жену.
Скарлетт оторопело заморгала.
Рот, прикрытый усами, казалось, дернулся, словно Арчи усмехнулся, заметив ее испуг.
— Да не убью я вас, мэм, ежели вы этого боитесь. Женщину ведь только за одно можно убить.
— Ты же убил свою жену!
— Так она спала с моим братом. Он-то удрал. А я нисколечко не жалею, что кокнул ее. Потаскух убивать надо. И по закону сажать человека за это в тюрьму не должны, а вот меня посадили.
— Но… как же тебе удалось выйти?! Ты что, бежал? Или тебя отпустили?
— Можно считать, что отпустили. — Его густые седые брови сдвинулись, точно ему трудно было нанизывать друг на друга слова. — В шестьдесят четвертом, когда Шерман явился сюда, я сидел в Милледжвиллской тюрьме — я там сорок лет просидел. И вот начальник тюрьмы собрал нас всех, заключенных, вместе и сказал, что янки идут и жгут все подряд и всех подряд убивают. А я, ежели кого ненавижу больше, чем ниггеров или баб, то это янки.
— Но почему же? Ты что… когда-нибудь знал какого-то янки?
— Нет, мэм. Но слыхал — рассказывали про них. Я слыхал — рассказывали, что они вечно не в свои дела нос суют. А я терпеть не могу людей, которые не своим делом заняты. Чего они явились к нам в Джорджию, зачем им надо было освобождать наших ниггеров, жечь наши дома, убивать наших коров и лошадей? Ну, так вот, начальник сказал — армии нужны солдаты, очень нужны, и кто из вас пойдет служить в армию, того освободят в конце войны… коли выживет. Только нас, пожизненных, которые убийцы, — нас, начальник сказал, армия не хочет. Нас перешлют в другое место, в другую тюрьму. А я сказал начальнику — я не такой, как другие пожизненные. Я здесь сижу за то, что убил жену, а ее и надо было убить. И я хочу драться с янки. И начальник, он меня понял, выпустил с другими заключенными. — Арчи помолчал и крякнул. — Ух! И смешно же получилось. Ведь в тюрьму-то меня засадили за убийство, а выпустили с ружьем в руках и освободили подчистую, только чтобы я людей убивал. Оно, конечно, здорово было на свободе-то очутиться, да еще с ружьем. Мы, которые из Милледжвилла, хорошо дрались и народу немало поубивали… но и наших немало полегло. Ни один из нас дезертиром не стал. А как война кончилась, нас и освободили. Я вот ногу потерял, да вот глаз. Но я не жалею.
— О-о, — еле слышно выдохнула Скарлетт.
Она попыталась вспомнить, что она слышала о том, как выпустили милледжвиллских каторжников в последнем отчаянном усилии остановить наступление армии Шермана. Фрэнк говорил об этом в то рождество 1864 года. Что же он тогда сказал? Но воспоминания о тех временах были у нее такие путаные. Она снова почувствовала несказанный ужас тех дней, услышала грохот осадных орудий, увидела вереницу фургонов, из которых на красную землю капала кровь, увидела, как уходили ополченцы — молоденькие курсанты и совсем дети вроде Фила Мида, а также старики вроде дяди Генри и дедушки Мерриуэзера. А с ними уходили и каторжники — уходили умирать на закате Конфедерации, замерзать в снегу, под ледяным дождем, в этой последней кампании в штате Теннесси.
На какой-то короткий миг она подумала о том, какой же дурак этот старик — сражаться за штат, который отнял у него сорок лет жизни. Джорджия забрала у него молодость и лучшие годы зрелости за преступление, которое он преступлением не считал, а он добровольно отдал ногу и глаз за Джорджию. Горькие слова, сказанные Реттом в начале войны, пришли ей на память: она вспомнила, как он говорил, что никогда не станет сражаться за общество, которое сделало из него парию. И все же, когда возникла крайность, он пошел сражаться за это общество — точно так же, как Арчи. Она подумала о том, что все южане, высоко ли стоящие или низко, — сентиментальные дураки и какие-то бессмысленные слова дороже им собственной шкуры.
Она взглянула на узловатые старые руки Арчи, на его два пистолета и нож, и страх снова обуял ее. Может, и другие бывшие каторжники вроде Арчи — убийцы, головорезы, воры, которым простили их преступления от имени Конфедерации, — тоже ходят на свободе?! Да любой незнакомец на улице, возможно, убийца! Если Фрэнк когда-либо узнает правду об Арчи, неприятностей не оберешься. Или если узнает тетя Питти — да от такого удара тетя Питти и скончаться может! Что же до Мелани… Скарлетт даже захотелось рассказать Мелани правду об Арчи. Пусть знает, как подбирать всякую рвань и навязывать ее своим друзьям и родственникам.
— Я… я рада, что ты все рассказал мне, Арчи. Я… я никому не скажу. Это было бы страшным ударом для миссис Уилкс и других леди.
— Ха! Да мисс Уилкс все знает. Я ей рассказал в первую же ночь, как она меня спать в подвале оставила. Неужто вы думаете, я бы позволил такой славной женщине взять меня в свой дом, ничего обо мне не знаючи?
— Святые угодники, храните нас! — в ужасе воскликнула Скарлетт.
Мелани знала, что этот человек — убийца, и притом, что он убил женщину, — и не выкинула его из своего дома! Она доверила ему своего сына, и свою тетушку, и свою сноху, и всех своих друзей. И она, трусиха из трусих, не побоялась оставаться одна с ним в доме.
— Мисс Уилкс — она женщина понимающая. Она рассудила так: видать, со мной все в порядке. Она рассудила: врун всю жизнь вруном и останется, а вор — вором. А вот убить — больше одного раза в жизни человек не убьет. А потом она считает: тот, кто воевал за Конфедерацию, все плохое искупил. Правда, я-то вовсе не думаю, что плохо поступил, когда жену прикончил… Да, мисс Уилкс — она женщина понимающая… Так что вот чего я вам скажу: в тот день, как вы наймете каторжников, я уйду.
Скарлетт промолчала, но про себя подумала:
«Чем скорее ты уйдешь, тем лучше. Убийца!»
Как же это Мелани могла быть такой… такой… Ну, просто нет слов, чтоб описать этот поступок Мелани — взять и приютить старого бандита, не сказав своим друзьям, что он арестант! Значит, она считает, что служба в армии зачеркивает все прошлые грехи! У Мелани это — от баптизма! Она вообще перестает соображать, когда речь заходит о Конфедерации, ветеранах и обо всем, что с ними связано. Скарлетт про себя предала анафеме янки и поставила им в вину еще один грех. Это они повинны в том, что женщина вынуждена для защиты держать при себе убийцу.
Возвращаясь в холодных сумерках домой с Арчи, Скарлетт увидела у салуна «Наша славная девчонка» несколько лошадей под седлом, двуколки и фургоны. На одной из лошадей верхом сидел Эшли, и лицо у него было напряженное, встревоженное; молодые Симмонсы, перегнувшись из двуколки, отчаянно жестикулировали; Хью Элсинг, не обращая внимания на прядь каштановых волос, упавшую ему на глаза, размахивал руками. В гуще этой сумятицы стоял фургон дедушки Мерриуэзера, и, подъехав ближе, Скарлетт увидела, что на облучке рядом с ним сидят Томми Уэлберн и дядя Генри Гамильтон.
«Не след дяде Генри ехать домой на такой колымаге, — раздраженно подумала Скарлетт. — Постыдился бы даже показываться на ней: ведь могут подумать, будто у него нет своей лошади. И дело даже не в том. Просто это позволяет им с дедушкой Мерриуэзером каждый вечер заезжать вместе в салун».
Но когда она подъехала ближе, их волнение, несмотря на ее нечуткость, передалось и ей, и страх когтями впился в сердце.
«Ох! — вздохнула она про себя. — Надеюсь, никого больше не изнасиловали! Если ку-клукс-клан линчует еще хоть одного черномазого, янки сметут нас с лица земли!» И она сказала Арчи:
— Натяни-ка вожжи. Что-то тут неладно.
— Не станете же вы останавливаться у салуна, — сказал Арчи.
— Ты слышал меня! Натяни вожжи. Добрый вечер всем собравшимся! Эшли… дядя Генри… Что-то не в порядке? У вас у всех такой вид…
Они повернулись к ней, приподняли шляпы, заулыбались, но глаза выдавали волнение.
— Кое-что в порядке, а кое-что нет, — пробасил дядя Генри. — Это как посмотреть. Я, к примеру, считаю, что законодательное собрание не могло поступить иначе.
«Законодательное собрание?» — с облегчением подумала Скарлетт. Ее мало интересовало законодательное собрание: она полагала, что его деятельность едва ли может коснуться ее. Боялась она лишь погромов, которые могли устроить солдаты-янки.
— А что оно натворило, это законодательное собрание?
— Наотрез отказалось ратифицировать поправку, — сказал дедушка Мерриуэзер, и в голосе его звучала гордость. — Теперь янки узнают, почем фунт лиха.
— А мы чертовски за это поплатимся — извините, Скарлетт, — сказал Эшли.
— Что же это за поправка? — с умным видом спросила Скарлетт.
Политика была выше ее понимания, и она редко затрудняла себя размышлениями на этот счет. Как-то тут недавно ратифицировали Тринадцатую поправку, а возможно, Шестнадцатую, но что такое «ратификация», Скарлетт понятия не имела. Мужчины же вечно волнуются из-за таких вещей. По лицу ее можно было догадаться, что она не очень-то во всем этом разбирается, и Эшли усмехнулся.
— Это, видите ли, поправка, дающая право голоса черным, — пояснил он ей. — Она была предложена законодательному собранию, и оно отказалось ее ратифицировать.
— Как глупо! Вы же понимаете, что янки навяжут нам ее силой!
— Именно это я и имел в виду, говоря, что мы чертовски поплатимся, — сказал Эшли.
— А я горжусь нашим законодательным собранием, горжусь их мужеством! — воскликнул дядя Генри. — Никаким янки не навязать нам этой поправки, если мы ее не хотим.
— А вот и навяжут. — Голос Эшли звучал спокойно, но глаза были встревоженные. — И жить нам станет намного труднее.
— Ах, Эшли, конечно же, нет! Труднее, чем сейчас, уже некуда!
— Нет, не скажите, может стать куда хуже. А что, если у нас в законодательном собрании будут одни черные? И черный губернатор? А что, если янки установят еще более жесткий военный режим?
Все это постепенно проникало в сознание Скарлетт, и глаза у нее расширились от страха.
— Я пытаюсь понять, что лучше для Джорджии, что лучше для всех нас. — Лицо у Эшли было мрачное. — Что разумнее — выступить против этой поправки, как сделало законодательное собрание, поднять против нас весь Север и привести сюда всю армию янки, чтобы они заставили нас дать право голоса черным, хотим мы этого или нет, или поглубже запрятать нашу гордость, любезно согласиться и с наименьшими потерями покончить со всем этим раз и навсегда. Конец-то все равно будет один. Мы беспомощны. Мы вынуждены испить эту чашу, которую они решили нам преподнести. И может быть, нам же будет лучше, если мы не будем брыкаться.
Скарлетт не вслушивалась в его слова — во всяком случае, их смысл едва ли до нее дошел. Она знала, что Эшли, как всегда, видит две стороны вопроса. Она же видела только одну: как пощечина, которую получили янки, может отразиться на ней.
— Ты что, собираешься стать радикалом и голосовать за республиканцев, Эшли? — резко, не без издевки спросил дедушка Мерриуэзер.
Воцарилась напряженная тишина. Скарлетт заметила, как рука Арчи метнулась было к пистолету и остановилась на полпути. Арчи считал — да частенько и говорил, — что дедушка Мерриуэзер — пустой болтун, но Арчи не намерен был сидеть и слушать, как он оскорбляет супруга мисс Мелани, даже если супруг мисс Мелани несет какую-то чушь.
В глазах Эшли мелькнуло изумление и тотчас вспыхнул гнев. Но прежде чем он успел открыть рот, дядя Генри уже набросился на дедушку.
— Ах, ты, чертов… да тебя… извините, Скарлетт… Осел ты этакий, дедушка, не смей говорить такое про Эшли!
— Эшли и сам может за себя постоять — без вас, защитников, — спокойно заявил дедушка. — А говорил он сейчас, как самый настоящий подлипала. Подчиниться им — черта с два! Прошу прощения, Скарлетт.
— Я никогда не считал, что Джорджия должна отделяться, — заявил Эшли дрожащим от гнева голосом. — Но когда Джорджия отделилась, я не перешел на другую сторону. Я не считал, что война нужна, но я сражался на войне. И я не верю, что надо еще больше озлоблять янки. Но если законодательное собрание решило так поступить, я не перейду на другую сторону. Я…
— Арчи, — сказал вдруг дядя Генри. — Вези-ка мисс Скарлетт домой. Здесь ей не место. Политика — не женское дело, а мы тут скоро начнем такие слова употреблять, что только держись. Езжай, езжай. Арчи. Доброй ночи, Скарлетт.
Они поехали вниз по Персиковой улице, а сердце у Скарлетт так и колотилось от страха. Неужели идиотское решение законодательного собрания как-то отразится на ее благополучии? Неужели янки могут до того озвереть, что она лишится своих лесопилок?
— Ну, скажу я вам, сэр, — буркнул Арчи, — слыхал я про то, как зайцы плюют бульдогу в рожу, да только никогда до сих пор не видал. Не хватает только, чтобы эти законодатели крикнули: «Да здравствует Джеф Дэвис и Южная Конфедерация!» — много бы от этого было толку им, да и нам. Все равно эти янки решили поставить над нами своих любимых ниггеров. Да только хошь не хошь, за храбрость наших законодателей похвалить нужно!
— Похвалить? Чтоб им сгореть — вот что! Похвалить?! Да их пристрелить надо! Теперь янки налетят на нас, как утка на майского жука. Ну, почему они не могли рати… ратиф… словом, что-то там сделать и ублажить янки, вместо того чтобы будоражить их? Ведь они же теперь совсем прижмут нас к ногтю, хотя, конечно, прижать нас можно и сейчас, и потом.
Арчи посмотрел на нее холодным глазом.
— Значит, чтоб они прижали нас к ногтю, а мы и пальцем не шевельнули? Право же, у бабы не больше гордости, чем у козы.
Когда Скарлетт подрядила десять каторжников, по пять человек на каждую лесопилку. Арчи выполнил свою угрозу и отказался служить ей. Ни уговоры Мелани, ни обещание Фрэнка повысить оплату не могли заставить его снова взять в руки вожжи. Он охотно сопровождал Мелани, и тетю Питти, и Индию, и их приятельниц в разъездах по городу, но только не Скарлетт. Он даже не соглашался везти других леди, если Скарлетт сидела в коляске. Получалось не очень приятно — надо же, чтобы какой-то старый головорез осуждал ее действия, но еще неприятнее было то, что и семья ее и друзья соглашались со стариком.
Фрэнк ведь умолял ее не нанимать каторжников. Эшли сначала отказывался иметь с ними дело и согласился лишь скрепя сердце, после того как она, испробовав и слезы и мольбы, пообещала снова нанять вольных негров, лишь только настанут лучшие времена. А соседи столь открыто выражали свое неодобрение, что Фрэнк, тетя Питти и Мелани не решались смотреть им в глаза. Даже дядюшка Питер и Мамушка заявили, что каторжники — они только несчастье приносят и ничего хорошего из этого не выйдет. Вообще все считали, что это не дело — пользоваться чужой бедой и несчастьем.
— Но вы же не возражали, когда на вас работали рабы! — возмущенно восклицала Скарлетт.
Ах, это совсем другое дело. Какая же у рабов была беда, да и несчастливы они не были. В рабстве неграм жилось куда лучше, чем сейчас, когда их освободили, и если она не верит, пусть посмотрит вокруг! Но как всегда, когда Скарлетт наталкивалась на противодействие, это лишь подхлестывало ее решимость идти своим путем. Она сняла Хью с управления лесопилкой, поручила ему развозить лес и окончательно сговорилась с Джонни Гэллегером.
Он, казалось, был единственным, кто одобрял ее решение нанять каторжников. Он кивнул своей круглой головой и сказал, что это — ловкий ход. Скарлетт, глядя на этого маленького человечка, бывшего жокея, твердо стоявшего на своих коротких кривых ногах, на его лицо гнома, жесткое и деловитое, подумала: «Тот, кто поручал ему лошадей, не слишком заботился о том, чтобы они были в теле. Я бы его и на десять футов не подпустила ни к одной из своих лошадей».
Ну, а команду каторжников она без зазрения совести готова была ему доверить.
— Я могу распоряжаться этой командой как хочу? — спросил он, и глаза у него были холодные, словно два серых агата.
— Абсолютно — как хотите. Я требую лишь одного: чтобы лесопилка работала и чтобы она поставляла лес, когда он мне нужен, и в том количестве, какое мне нужно.
— Я — ваш, — коротко объявил Джонни. — Я скажу мистеру Уэлберну, что ухожу от него.
И он пошел прочь враскачку сквозь толпу штукатуров, плотников и подносчиков кирпича, а Скарлетт, глядя ему вслед, почувствовала, что у нее словно гора свалилась с плеч, и сразу повеселела. Да, Джонни именно тот, кто ей нужен. Крутой, жесткий, без глупостей. «Ирландский голодранец, решивший выбиться в люди», — презрительно сказал про него Фрэнк, но как раз поэтому Скарлетт и оценила Джонни. Она знала, что ирландец, решивший чего-то в жизни достичь, — человек нужный, независимо от его личных качеств. Да к тому же Джонни знал цену деньгам, и это сближало ее с ним гораздо больше, чем с людьми ее круга.
За первую же неделю управления лесопилкой он оправдал все ее надежды, так как с пятью каторжниками наготовил пиленого леса больше, чем Хью с десятью вольными неграми. Мало того: он дал возможность Скарлетт, — а она весь этот год, проведенный в Атланте, почти не знала роздыху, — почувствовать себя свободной, ибо ему не нравилось, когда она торчала на лесопилке, и он сказал ей об этом напрямик.
— Вы занимайтесь своим делом — продажей, а уж я буду заниматься лесом, — решительно заявил он. — Там, где работают каторжники, не место для леди. Если вам этого никто еще не говорил, так я, Джонни Гэллегер, говорю сейчас. Я ведь поставляю вам лес, верно? Но я вовсе не желаю, чтоб меня пестовали каждый день, как мистера Уилкса. Ему нужна нянька. А мне — нет.
И Скарлетт, хоть и против воли, воздерживалась от посещения лесопилки, где командовал Джонни, поскольку опасалась, что, если станет наведываться слишком часто, он может плюнуть и уйти, а это была бы просто гибель. Его слова о том, что Эшли нужна нянька, больно укололи ее, потому что это была правда, в которой она сама себе не желала признаться. Эшли и с каторжниками производил не намного больше леса, чем с вольнонаемными, а почему — он и сам не знал. К тому же он, казалось, стыдился того, что у него работают каторжники, и почти не общался со Скарлетт.
Скарлетт же с тревогой наблюдала происходившие в нем перемены. В его светлых волосах появились седые пряди, плечи устало горбились. И он редко улыбался. Он уже не был тем беспечным Эшли, который поразил ее воображение много лет тому назад. Его словно подтачивала изнутри с трудом превозмогаемая боль, и крепко сжатый рот придавал лицу столь сумрачное выражение, что Скарлетт не могла смотреть на него без горечи и удивления. Ей хотелось насильно притянуть его голову к своему плечу, погладить седеющие волосы, воскликнуть: «Скажи же мне, что тебя мучит! Я все устрою. Все сделаю, чтоб тебе было хорошо!»
Но его церемонная отчужденность удерживала ее на расстоянии.
Глава 43
Стоял один из тех редких в декабре дней, когда солнце грело почти так же тепло, как бабьим летом. Сухие красные листья еще висели на дубе во дворе тети Питти, а в пожухлой траве еще сохранились желтовато-зеленые пятна. Скарлетт с младенцем на руках вышла на боковую веранду и села в качалку на солнце. Она была в новом платье из зеленого чаллиса, отделанном ярдами черной плетеной тесьмы, и в новом кружевном чепце, который заказала для нее тетя Питти. И то и другое очень ей шло, и, зная это, она с удовольствием их надевала… Приятно было, наконец, снова хорошо выглядеть после того, как столько времени ты была сущим страшилищем!
Скарлетт сидела, покачивая младенца и напевая себе под нос, как вдруг услышала на боковой улочке цокот копыт и, посмотрев с любопытством в просветы между листьями высохшего винограда, который обвивал веранду, увидела Ретта Батлера, направлявшегося к их дому.
Его долгие месяцы не было в Атланте — он уехал почти сразу после смерти Джералда и задолго до появления на свет Эллы-Лорины. Скарлетт не хватало его, но сейчас она от души пожелала найти какой-то способ избежать встречи с ним. По правде говоря, при виде его смуглого лица ее охватила паника и чувство вины. То, что она пригласила на работу Эшли, камнем лежало на ее совести, и ей не хотелось обсуждать это с Реттом, но она знала, что он принудит, как ни вертись.
Он остановил лошадь у калитки и легко соскочил на землю, и Скарлетт, в волнении глядя на него, подумала, что он — ну точно сошел с картинки в книжке, которую Уэйд вечно просит ему почитать.
«Не хватает только серьги в ухе да абордажной сабли в зубах, — подумала она. — Но пират он или не пират, а перерезать мне горло я ему сегодня не дам».
Он вошел в калитку, и она окликнула его, призвав на помощь свою самую сияющую улыбку. Как удачно, что на ней новое платье и этот чепец и она выглядит такой хорошенькой! Взгляд, каким он окинул ее, подтвердил, что и он находит ее хорошенькой.
— Еще один младенец! Ну, Скарлетт, и удивили же! — рассмеялся он и, нагнувшись, откинул одеяльце, прикрывавшее маленькое уродливое личико Эллы-Лорины.
— Не кажитесь глупее, чем вы есть, — сказала она, вспыхнув. — Как поживаете, Ретт? Вас так давно не было видно.
— Да, давно. Дайте подержать малыша, Скарлетт. О, я знаю, как надо держать младенцев. У меня много самых неожиданных способностей. Надо сказать, он — точная копия Фрэнка. Только баков не хватает, но всему свое время.
— Надеюсь, это время никогда не наступит. Это девочка.
— Девочка? Тем лучше. С мальчишками одно беспокойство. Не заводите себе больше мальчиков, Скарлетт.
Она чуть было не ответила ему со всем ехидством, что вообще не намерена больше иметь ни мальчиков, ни девочек, но сумела удержаться и сверкнула улыбкой, а тем временем мозг ее усиленно работал, изыскивая тему для беседы, которая отдалила бы наступление неприятной минуты и разговор о нежелательном предмете.
— Приятная у вас была поездка, Ретт? Куда это вы на сей раз ездили?
— О… на Кубу… в Новый Орлеан… в другие места. Вот что, Скарлетт, берите-ка свою малютку: она решила пускать слюни, а я не могу добраться до носового платка. Отличный ребенок, уверяю вас, только я не хочу, чтоб она испачкала мне рубашку.
Скарлетт взяла у него девочку и положила к себе на колени, а Ретт не спеша оперся на балюстраду и достал сигару из серебряного портсигара.
— Вы все время ездите в Новый Орлеан, — заметила Скарлетт. — И ни разу не сказали мне — зачем, — надув губки, добавила она.
— Я ведь много работаю, и, очевидно, дела влекут меня туда.
— Много работаете?! Вы?! — Она рассмеялась ему в лицо. — Да вы в жизни своей не работали. Вы слишком ленивы. Все ваши дела сводятся к тому, что вы ссужаете деньгами этих воров-«саквояжников», а потом отбираете у них половину прибыли и подкупаете чиновников-янки, чтобы они помогали вам грабить нас — налогоплательщиков.
Он запрокинул голову и расхохотался.
— А уж как бы вам хотелось иметь столько денег, чтобы вы могли покупать чиновников и поступать так же!
— Да я при одной мысли… — вскипела было она.
— Впрочем, может, вам и удастся выжать достаточно денег, чтобы в один прекрасный день всех подкупить. Может, вы и разбогатеете на этих каторжниках, которых вы подрядили.
— О, — немного растерявшись, выдохнула она, — как это вы так скоро узнали про мою команду?
— Я приехал вчера в конце дня и провел вечер в салуне «Наша славная девчонка», где можно услышать все городские новости. Это своего рода банк, куда собираются все сплетни. Даже лучше дамского вязального кружка. Не было человека, который не сказал бы мне о том, что вы подрядили команду каторжников и поставили над ними этого урода коротышку Гэллегера, чтобы он вогнал их в гроб работой.
— Это ложь, — пылко возразила она. — Ни в какой гроб он их не вгонит. Уж я об этом позабочусь.
— Вы?
— Конечно я! Да как вы можете говорить такое?!
— Ах, извините, пожалуйста, миссис Кеннеди! Я знаю, ваши мотивы всегда безупречны. И однако же, этот коротышка Джонни Гэллегер — такая бессердечная скотина, каких еще поискать надо. Так что лучше следите за ним в оба, не то будут у вас неприятности, когда явится инспектор.
— Занимайтесь-ка своими делами, а уж я буду заниматься своими, — возмущенно отрезала она. — И не желаю я больше говорить о каторжниках. Все становятся такими мерзкими, как только речь заходит о них. Какая у меня команда — никого не касается… Кстати, вы мне так и не сказали, что у вас за дела в Новом Орлеане. Вы ездите туда так часто, что все говорят… — Она поспешно умолкла. Она вовсе не собиралась заходить так далеко.
— Так что же все говорят?
— Ну… что у вас там возлюбленная. Что вы собираетесь жениться. Это правда, Ретт?
Она так давно сгорала от любопытства, что не удержалась и все же задала этот вопрос. Что-то похожее на ревность шевельнулось в ней при мысли о том, что Ретт может жениться, хотя с чего бы ей ревновать.
Его дотоле равнодушный взгляд стал вдруг острым; он посмотрел на нее в упор и смотрел не отрываясь, пока румянец не вспыхнул на ее щеках.
— А вы это очень примете к сердцу?
— Ну, мне совсем не хотелось бы терять вашу дружбу, — церемонно произнесла она и, наклонившись, с деланно безразличным видом поправила одеяльце на головке Эллы-Лорины.
Он вдруг отрывисто рассмеялся и сказал:
— Посмотрите на меня, Скарлетт.
Она нехотя подняла на него глаза и еще больше покраснела.
— Можете сказать своим любопытным подружкам, что я женюсь лишь в том случае, если не смогу иначе получить женщину, которая мне нужна. А еще ни одной женщины я не желал так сильно, чтобы жениться на ней.
Вот уж тут Скарлетт действительно сконфузилась и смешалась; в памяти ее возникла та ночь на этой самой веранде во время осады, когда он сказал: «Я не из тех, кто женится», и как бы между прочим предложил ей стать его любовницей, — возник и тот страшный день, когда она пришла к нему в тюрьму, и ей стало стыдно от этих воспоминаний. А он, казалось, прочел эти мысли в ее глазах, и по лицу его медленно поползла ехидная улыбка.
— Так и быть, я удовлетворю ваше вульгарное любопытство, поскольку вы спросили напрямик. Я езжу в Новый Орлеан не из-за возлюбленной. А из-за ребенка, маленького мальчика.
— Маленького мальчика, — от неожиданности смятение Скарлетт как рукой сняло.
— Да, я его законный опекун и отвечаю за него. Он ходит в школу в Новом Орлеане. И я часто навещаю его.
— И возите ему подарки? Так вот почему он всегда знает, какой подарок понравится Уэйду!
— Да, — нехотя признался он.
— Ну, скажу я вам! А он хорошенький?
— Даже слишком — себе во вред.
— И он послушный мальчик?
— Нет. Настоящий чертенок. Лучше бы его не было. А то с мальчиками одни заботы. Вам еще что-нибудь угодно знать?
Он вдруг разозлился, насупился, словно пожалел о том, что вообще выложил ей все это.
— Да нет, если вы сами не хотите о чем-то рассказать мне, — высокомерно заявила она, хотя и сгорала от желания узнать побольше. — Только вот не могу я представить себе вас в роли опекуна. — И она расхохоталась, надеясь вывести его из себя.
— Да, думаю, что не можете. Вы ведь не отличаетесь богатым воображением.
Он умолк и затянулся сигарой. А Скарлетт отчаянно пыталась придумать, что бы такое погрубее сказать, чтобы не остаться в долгу, но в голову ей ничего не приходило.
— Я буду признателен, если вы никому об этом не расскажете, — наконец промолвил он. — Впрочем, просить женщину держать рот на замке — это все равно что просить о невозможном.
— Я умею хранить секреты, — с видом оскорбленного достоинства сказала она.
— Умеете? Приятно узнавать о друзьях то, чего и не подозревал. А теперь перестаньте дуться, Скарлетт. Я сожалею, что был груб, но это вам за ваше любопытство. Улыбнитесь же, и доставим друг другу две-три приятные минуты, прежде чем я приступлю к разговору о вещах неприятных.
«О господи! — подумала она. — Вот теперь он заведет разговор про Эшли и про лесопилку!» И она поспешила улыбнуться, заиграв ямочками в надежде, что это направит его мысли на другое.
— А куда еще вы ездили, Ретт? Не все же время вы были в Новом Орлеане, правда?
— Нет, последний месяц я был в Чарльстоне. У меня умер отец.
— Ох, извините.
— Не надо извиняться. Я уверен, он вовсе не жалел, что умирает, да и я вовсе не жалею, что он мертв.
— Какие страшные вещи вы говорите, Ретт!
— Было бы куда страшнее, если бы я делал вид, будто жалею о нем, хотя на самом деле это не так, верно? Мы никогда не питали друг к другу любви. Я просто не могу припомнить, чтобы старый джентльмен хоть в чем-то одобрял меня. Я был слишком похож на его отца, а он не одобрял своего отца. И по мере того, как я рос, его неодобрение превратилось в настоящую неприязнь — правда, должен признаться, я не прилагал особых усилий, чтобы исправить дело. Все, чего отец ждал от меня, каким хотел бы меня видеть, было так нудно. И кончилось тем, что он вышвырнул меня в широкий мир без единого цента в кармане, не научив ничему дельному, кроме того, что обязан уметь чарльстонский джентльмен — быть хорошим стрелком и отменным игроком в покер. Когда же я не подох с голоду, а извлек немало преимуществ из своего умения играть в покер и по-королевски содержал себя игрой, отец воспринял это как личное оскорбление. Такой афронт: Батлер стал игроком! Поэтому, когда я впервые вернулся в родной город, отец запретил матери видеться со мной. И во время войны, когда я прорывался сквозь вражескую блокаду в Чарльстон, матери приходилось лгать и встречаться со мной тайком. Естественно, моя любовь к отцу от этого не возрастала.
— Ох, я же понятия обо всем этом не имела!
— По общепринятым воззрениям он был типичным добропорядочным джентльменом старой школы, а это значит, что он был невежествен, упрям, нетерпим и способен думать лишь так, как думали джентльмены старой школы. Все чрезвычайно восторгались им за то, что он отлучил меня от дома и считал все равно что мертвым. «Если правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его». Я был его правым глазом, его старшим сыном, и он, пылая мщением, вырвал меня из своего сердца. — Ретт слегка усмехнулся, но глаза его оставались холодно-ироничными. — Это я еще мог бы ему простить, но не могу простить того, до какого состояния он довел мою мать и сестру, когда кончилась война. Они ведь остались совсем нищие. Дом на плантации сгорел, а рисовые поля снова превратились в болота. Городской дом пошел с молотка за неуплату налогов, и они переехали в две комнатенки, в которых даже черным не пристало жить. Я посылал деньги маме, но отец отсылал их обратно: они, видите ли, были нажиты нечестным путем! Я несколько раз ездил в Чарльстон и потихоньку давал деньги сестре. Но отец всегда это обнаруживал и устраивал ей такой скандал, что бедняжке жизнь становилась не мила. А деньги возвращались мне. Просто не понимаю, как они жили… Впрочем, нет, понимаю. Брат давал им, сколько мог, хотя, конечно, немного, а от меня тоже не желал ничего брать: деньги спекулянта, видите ли, не приносят счастья! Ну, и друзья, конечно, помогали. Ваша тетушка Евлалия была очень добра. Вы ведь знаете: она одна из ближайших подруг моей мамы. Она давала им одежду и… Боже правый, мама живет подаянием!
Это был один из тех редких случаев, когда Скарлетт видела Ретта без маски — жесткое лицо его дышало неподдельной ненавистью к отцу и болью за мать.
— Тетя Лали! Но, господи, Ретт, у нее же самой почти ничего нет, кроме того, что я ей посылаю!
— Ах, вот, значит, откуда все! До чего же вы плохо воспитаны, прелесть моя: похваляетесь передо мной, чтобы еще больше меня унизить. Позвольте, в таком случае, возместить вам расходы!
— Охотно, — сказала Скарлетт и вдруг лукаво улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ.
— Ах, Скарлетт, как же начинают сверкать ваши глазки при одной мысли о лишнем долларе! Вы уверены, что помимо ирландской крови в вас нет еще и шотландской или, быть может, еврейской?
— Не смейте говорить гадости! Я вовсе не собиралась похваляться перед вами, когда сказала про тетю Лали. А она, ей-богу, видно, думает, что у меня денег — куры не клюют. То и дело пишет, чтобы я еще прислала, а у меня — бог свидетель — и своих трат предостаточно, не могу же я содержать еще весь Чарльстон. А отчего умер ваш отец?
— От обычного для нынешних джентльменов недоедания — так я думаю и надеюсь. И поделом ему. Он хотел, чтобы мама и Розмари голодали вместе с ним. Теперь же, когда он умер, я буду им помогать. Я купил им дом на Бэттери и нанял слуг. Но они, конечно, держат в тайне, что деньги дал я.
— Почему?
— Дорогая моя, вы же знаете Чарльстон! Вы там бывали. Мои родные хотя люди и бедные, но должны сохранять лицо. А как его сохранишь, если станет известно, что живут они на деньги игрока, спекулянта и «саквояжника». Вот они и распустили слух, что отец оставил страховку на огромную сумму, что он жил в нищете и голодал, чем и довел себя до смерти, но деньги по страховке выплачивал, чтобы как следует обеспечить семью после своей смерти. Поэтому теперь в глазах людей он уже не просто джентльмен старой школы, а Джентльмен с большой буквы. Собственно, человек, принесший себя в жертву ради семьи. Надеюсь, он переворачивается в гробу оттого, что, несмотря на все его старания, мама и Розмари ни в чем теперь не нуждаются… В определенном смысле мне даже жаль, что он умер: ведь ему так хотелось умереть, он был рад смерти.
— Почему?
— Да потому, что на самом деле он умер еще тогда, когда генерал Ли сложил оружие. Вызнаете людей такого типа. Он не смог приспособиться к новым временам и только и делал, что разглагольствовал о добрых старых днях.
— Ретт, неужели все старики такие? — Она подумала о Джералде и о том, что Уилл рассказал ей про него.
— Нет, конечно! Взгляните хотя бы на вашего дядю Генри и на этого старого дикого кота мистера Мерриуэзера. Они точно заново родились, когда пошли в ополчение, и с тех пор, по-моему, все молодеют и становятся ершистее. Я как раз сегодня утром повстречал старика Мерриуэзера — он ехал в фургоне Рене и клял лошадь, точно армейский живодер. Он сказал мне, что помолодел на десять лет с тех пор, как разъезжает в фургоне, а не сидит дома и не слушает квохтанье невестки. А ваш дядя Генри с наслаждением сражается с янки и в суде и вне его, защищая от «саквояжников» вдов и сирот — боюсь, бесплатно. Если бы не война, он бы давно вышел в отставку и холил свой ревматизм. Оба старика помолодели, потому что снова стали приносить пользу и чувствуют, что нужны. И им нравится это новое время, которое дает возможность и старикам проявить себя. Но немало есть людей — причем молодых, — которые пребывают в таком состоянии, в каком находились мой и ваш отец. Они не могут и не хотят приспосабливаться, и это как раз подводит меня к той неприятной проблеме, которой я хотел сегодня коснуться, Скарлетт.
Этот неожиданный поворот беседы выбил почву из-под ног Скарлетт, и она пробормотала:
— Что… что… — А про себя взмолилась: «О господи! Вот и началось. Смогу ли я его умаслить?»
— Зная вас, мне, конечно, не следовало ожидать, что вы будете правдивы, порядочны и честны со мной. Но я по глупости поверил вам.
— Я просто не понимаю, о чем вы.
— Думаю, что понимаете. Во всяком случае, вид у вас очень виноватый. Когда я сейчас ехал по Плющовой улице, направляясь к вам с визитом, кто бы, вы думали, окликнул меня из-за изгороди — миссис Эшли Уилкс!. Я, конечно, остановился поболтать с ней.
— Вот как!
— Да, у нас была очень приятная беседа. Она всегда хотела, чтобы я знал, заявила миссис Уилкс, каким она меня считает храбрым, потому что я пошел воевать за Конфедерацию, хотя часы ее и были уже сочтены.
— Чепуха какая-то! Мелли просто идиотка. Она могла умереть в ту ночь из-за этого вашего героизма.
— Тогда, я полагаю, она б сочла, что умерла во имя Правого Дела. Потом я спросил ее, что она делает в Атланте, и она удивленно посмотрела на меня и сказала, что они теперь здесь живут и что вы были так добры — сделали мистера Уилкса партнером у себя на лесопилке.
— Ну и что? — коротко спросила Скарлетт.
— Когда я одалживал вам деньги на приобретение этой лесопилки, я поставил одно условие, которое вы согласились выполнить и которое состояло в том, что эти деньги никогда не пойдут на Эшли Уилкса.
— Вы оскорбляете меня. Я же вернула вам ваши деньги, теперь лесопилка моя, и что я с ней делаю, никого не касается.
— А не скажете ли вы, откуда у вас взялись деньги, чтобы вернуть мне долг?
— Само собой, нажила их, продавая пиленый лес.
— А пиленый лес вы могли производить потому, что у вас были деньги, которые я вам для начала одолжил. Вот так-то. Значит, с помощью моих денег вы поддерживаете Эшли. Вы бесчестная женщина, и если бы вы не вернули мне долг, я бы с удовольствием востребовал его сейчас, а не заплати вы мне — все ваше добро пошло бы с аукциона.
Он произнес это пренебрежительным тоном, но глаза его гневно сверкали.
Скарлетт поспешила перенести войну на территорию противника.
— Почему вы так ненавидите Эшли? Можно подумать, что вы ревнуете к нему.
Слова вылетели сами собой — она готова была прикусить язык за то, что произнесла их, ибо Ретт откинул голову и так расхохотался, что она вспыхнула от досады.
— Вы не только бесчестная, но еще и самонадеянная, — сказал он. — Никак не можете забыть, что были первой красавицей в округе, да? Вечно будете считать, что более лакомой штучки в туфельках нет на всем белом свете и что любой мужчина, узрев вас, должен тут же ошалеть от любви.
— Ничего подобного! — запальчиво выкрикнула она. — Просто я не могу понять, почему вы так ненавидите Эшли, и это единственное объяснение, какое приходит мне в голову.
— Ну, так пусть вам в голову придет что-нибудь другое, прелестная моя чаровница, потому что ваше объяснение неверно. А насчет моей ненависти к Эшли… Я не питаю к нему ненависти, как не питаю и любви. Собственно, единственное чувство, которое я испытываю к нему и ему подобным, — это жалость.
— Жалость?
— Да, и еще немного презрения. Ну, а теперь наберите в легкие побольше воздуха, надуйтесь как индюшка и объявите, что он стоит тысячи мерзавцев вроде меня, да и вообще, как я смею чувствовать к нему жалость или презрение. А когда вы выпустите из себя весь воздух, я скажу вам, что имею в виду, если вас это, конечно, интересует.
— Ну, так меня это не интересует.
— А я все равно скажу, ибо не могу допустить, чтобы вы продолжали строить себе эти ваши милые иллюзии насчет моей ревности. Я жалею его потому, что ему бы следовало умереть, а он не умер. И я презираю его потому, что он не знает, куда себя девать теперь, когда его мир рухнул.
В этом было что-то знакомое. Скарлетт смутно помнилось, что она уже слышала подобные речи, но не могла припомнить — когда и где. Да и не стала пытаться — слишком она раскипятилась и не в состоянии была сосредоточиться.
— Дай вам волю, все приличные люди на Юге были бы уже покойниками!
— А дай им волю, и я думаю, люди типа Эшли предпочли бы лежать в земле. Лежать в земле под аккуратненькими мраморными плитами, на которых значилось бы: «Здесь лежит боец Конфедерации, отдавший жизнь ради Юга», или: «Dulce et decorum est», или какая-нибудь другая популярная эпитафия.
— Не понимаю почему!
— А вы никогда ничего не понимаете, пока это не написано дюймовыми буквами и не подсунуто вам под нос, верно? Если бы они умерли, все их беды были бы уже позади и перед ними не стояли бы эти проблемы — проблемы, которые не могут быть разрешены. А кроме того, их семьи на протяжении бесчисленного множества поколений гордились бы ими. И еще я слыхал, что мертвые — счастливы. А вы считаете, что Эшли Уилкс — счастлив?
— Ну, конечно… — начала было она, но тут же вспомнила, какие в последнее время были у Эшли глаза, и умолкла.
— Он счастлив, или Хью Элсинг, или доктор Мид? Мой отец или ваш отец были счастливы?
— Ну, может, и не были так счастливы, как могли бы: они ведь потеряли все свои деньги.
Он расхохотался.
— Дело не в том, что они потеряли деньги, моя кошечка. Дело в том, что они лишились своего мира — мира, в котором выросли. Они — точно рыба, вынутая из воды, или кошка, которой обрубили лапы. Они были воспитаны, чтобы стать людьми определенного типа, выполнять определенные обязанности, занимать определенное место в обществе. А этот тип людей, эти обязанности, это общество навсегда исчезли, когда генерал Ли подошел к Аппоматтоксу. Ох, Скарлетт, не будьте же дурочкой! Ну, что Эшли Уилксу делать теперь, когда у него нет дома, плантацию у него отобрали за неуплату налогов, а цена благородным джентльменам — пенни за двадцать штук. Может он работать головой или руками? Готов побиться об заклад, что вы немало потеряли денег с тех пор, как он взялся управлять лесопилкой.
— Ничего подобного!
— Как славно! Могу я взглянуть на вашу бухгалтерию как-нибудь в воскресенье вечером, к да у вас выдастся свободное время?
— Пошли вы к черту — и не только в свободное время. И вообще можете убираться: вы мне осатанели.
— Кошечка моя, я уже был у черта, и он оказался невероятно скучным. Больше я к нему не пойду, даже чтобы вам угодить. Вы взяли у меня деньги, когда они были вам до зарезу нужны, и употребили их в дело. Мы с вами уговорились, как вы будете ими пользоваться, и вы наш уговор нарушили. Но запомните, бесценная моя маленькая обманщица: настанет время, когда вам захочется занять у меня еще. И захочется получить эти деньги под невероятно низкий процент, чтобы вы могли купить новые лесопилки, новых мулов и построить новые салуны. Так вот: вы получите их, когда рак свистнет.
— Если мне потребуются деньги, я возьму заем в банке, так что премного благодарна, — холодно заявила она, с трудом сдерживая клокочущую ярость.
— Вот как? Что ж, попытайтесь. Я владею, кстати, немалым количеством акций банка.
— Да?
— Да, у меня есть интерес и к добропорядочным предприятиям.
— Но есть же другие банки…
— Превеликое множество. И уж я постараюсь, чтобы вам пришлось изрядно поплясать, а все равно вы от них ни цента не получите. Так что за денежками придется вам идти к ростовщикам-«саквояжникам».
— И пойду — и даже с удовольствием.
— Пойдете, но без удовольствия, когда узнаете, какие они запрашивают проценты. Красавица моя, в деловом мире крепко наказывают за нечестную игру. Вам бы следовало не вилять со мной.
— Хороший вы человек, ничего не скажешь! Богатый и могущественный, а точно коршун набрасываетесь на таких, как Эшли или я.
— Вы себя на одну доску с ним не ставьте. Вы не растоптаны. И никогда не будете растоптаны. А вот он растоптан, он пошел ко дну и никогда не всплывет, если какой-нибудь энергичный человек не подтолкнет его, не будет наставлять и оберегать всю жизнь. Ну, а я что-то не склонен тратить деньги на такого, как Эшли.
— Однако вы же не возражали помочь мне, а я шла ко дну и…
— Ради вас стоило рискнуть, моя дорогая, даже интересно было рискнуть. Почему? Да потому, что вы не повисли на шее у своих мужчин, оплакивая былые дни. Вы пробились на поверхность и заработали локтями, и теперь состояние ваше, выросшее на деньгах, которые вы украли из бумажника мертвеца, а также у Конфедерации, — достаточно прочно. На вашем счету — убийство, увод жениха, попытка совершить прелюбодеяние, ложь, двурушничество и всякие мелкие мошенничества, в которые лучше не вдаваться. Все это достойно восхищения. И говорит о том, что вы — человек энергичный, решительный и что ради вас стоит рискнуть деньгами. Помогать людям, которые умеют помочь сами себе, — это даже увлекательно. Я, например, готов одолжить десять тысяч долларов без всякой расписки этой старой римской матроне — миссис Мерриуэзер. Начала она с торговли пирогами из корзиночки, а вы сейчас на нее посмотрите! Пекарня с полудюжиной рабочих, старый дедушка разъезжает с товаром в фургоне, радуясь жизни, а этот ленивый маленький креол Рене работает до седьмого пота и доволен… Или возьмите этого беднягу Томми Уэлберна, этого недоноска, который за двоих работает, и работает хорошо, или… словом, не буду продолжать перечень, чтобы вам не надоесть.
— А вы мне в самом деле надоели. Надоели до ужаса, — холодно проронила Скарлетт, надеясь вывести его из себя и отвлечь от злополучной темы — Эшли. Но он лишь коротко рассмеялся, отказываясь поднять перчатку.
— Вот таким людям стоит помогать. А Эшли Уилксу — ба-а! Люди его породы никому не нужны и не имеют ценности в нашем перевернутом мире. Всякий раз, как привычный уклад летит вверх тормашками, люди его породы гибнут первыми. Да и что ж тут особенного? Они не заслуживают того, чтобы остаться в живых, потому что не борются — не умеют бороться. Не в первый раз все в мире летит вверх тормашками и, конечно, не в последний. Случалось такое и раньше, случится и снова. А когда такое случается, люди все теряют и все становятся равны. И, не имея ничего, начинают с нуля. Я хочу сказать: не имея ничего, кроме острого ума и сильных рук. У таких же, как Эшли, нет ни острого ума, ни физической силы, а если и есть, то они совестятся пустить эти свои качества в ход. И тогда они идут ко дну — это неизбежно. Таков закон природы, и миру лучше без них. Но всегда находится горстка таких, которые дерзают и выбиваются на поверхность, и со временем эти люди оказываются на том же месте, какое занимали до того, как перевернулся мир.
— Но вы же сами были бедны! Вы мне только что сказали, что отец вышвырнул вас из дома без единого пенни! — в ярости воскликнула Скарлетт. — Вы должны бы понимать Эшли и сочувствовать ему!
— Я и понимаю его, — сказал Ретт, — но будь я проклят, если я ему сочувствую. После окончания войны Эшли обладал куда большими возможностями, чем я, когда меня вышвырнули из дома. По крайней мере, у него были друзья, которые приютили его, тогда как я был Исмаилом. Ну, а чего Эшли достиг?
— Да как вы можете равнять его с собой, вы — самонадеянный, надутый… Нет, он, слава богу, не такой! Он не станет, как вы, пачкать руки, наживаясь вместе с янки, «саквояжниками» и подлипалами. Он человек, уважающий себя, совестливый!
— Но не настолько уважающий себя и не настолько совестливый, чтобы отказаться от помощи и денег женщины.
— А что же ему было еще делать?
— Я, что ли, должен за него решать? Я знаю лишь то, что делал сам, когда меня выкинули из дома, и что делаю сейчас. И знаю то, что делали другие. В крушении системы жизни мы увидели приоткрывшиеся для нас возможности и предельно использовали их — одни честно, другие — не очень, да и сейчас продолжаем их использовать. А Эшли и ему подобные, имея те же возможности, никак ими не пользуются. Они люди недостаточно ловкие, Скарлетт, а только ловкие заслуживают того, чтобы жить.
Она почти не слушала его, ибо вдруг отчетливо вспомнила то, что ускользало от нее и не давало покоя с той минуты, как Ретт заговорил про Эшли. Ей вспомнился холодный ветер во фруктовом саду Тары и Эшли, стоявший возле груды кольев, глядя куда-то вдаль, мимо нее. Что он тогда сказал — что? Произнес какое-то чудное иностранное слово, звучавшее как ругательство, и что-то толковал про конец света. Она не поняла его тогда, но сейчас вдруг наступило прозрение, а вместе с ним — усталость и боль.
— Вот и Эшли сказал тогда…
— Да?
— Однажды в Таре он сказал что-то насчет… про какие-то сумерки богов, и про конец света, и еще всякие глупости.
— А-а, Gotterdammerung! — Глаза Ретта смотрели остро, заинтересованно. — А что еще он сказал?
— О, я точно не помню. Я не слишком в это вникала. Но… да, конечно… что-то про то, что сильные удерживаются в седле, а слабых жизнь сбрасывает на землю.
— Ах, значит, он понимает. Тогда ему тяжело приходится. Большинство ведь этого не осознает и так никогда и не осознает. Они всю жизнь будут удивляться, куда ушла прелесть жизни. И будут страдать в горделивом молчании и неведении. А он понимает. Он знает, что сброшен на землю.
— Ах, ничего подобного! Никогда этого не будет, пока я дышу.
Ретт невозмутимо посмотрел на нее, смуглое лицо его было бесстрастно.
— Скарлетт, как вам удалось добиться его согласия переехать в Атланту и взяться за управление лесопилкой? Он очень сопротивлялся?
Перед мысленным взором Скарлетт на мгновение возникла сцена с Эшли после похорон Джералда, но она тут же выкинула это из головы.
— Конечно, нет, — возмущенно ответила она. — Когда я объяснила, что мне нужна его помощь, потому что я не доверяю этому мошеннику управляющему, а Фрэнк слишком занят, чтобы мне помогать, да к тому же я ведь была… ну, словом, я ждала Эллу-Лорину… Словом, он был только рад помочь мне.
— Вот как мило можно использовать свое материнство! Что ж, теперь бедняга — ваш с потрохами и прикован к вам словом чести так же крепко, как ваши каторжники своими цепями. И надеюсь, вам обоим это доставляет удовольствие. Но, как я уже сказал в начале нашего разговора, от меня вы больше не получите ни цента на ваши мелкие, неблаговидные затеи, дорогая моя двурушница.
Скарлетт вся кипела от злости и одновременно — досады. Она ведь уже рассчитывала на то, что возьмет у Ретта взаймы еще денег, купит в городе участок и построит там лесной склад.
— Как-нибудь обойдусь без ваших денег, — выкрикнула она. — Лесопилка Джонни Гэллегера с тех пор, как я перестала нанимать вольных негров, приносит мне деньги — и немалые, а потом я получаю проценты с денег, которые даю под заклад, да и черномазые оставляют в нашей лавке немало живых денег.
— Да, все так, как я слышал. Здорово вы умеете выкачивать монету из людей беспомощных и несведущих — из вдов и сирот! Но если уж вы залезаете в чужой карман, Скарлетт, то почему к бедным и слабым, а не к богатым и сильным? Со времен Робин Гуда и по наши дни потрошить богачей считается высокоморальным.
— А потому, — отрезала Скарлетт, — что куда легче и безопаснее залезать, как вы изволите выражаться, в карман к беднякам.
Ретт весь так и затрясся от беззвучного смеха.
— А вы, оказывается, отменная мерзавка, Скарлетт!
Мерзавка! Как ни странно, это слово больно укололо ее. Никакая она не мерзавка, пылко сказала себе Скарлетт. Во всяком случае, ей вовсе не хотелось такою слыть. Ей хотелось быть настоящей леди. На секунду мысли ее вернулись назад, к тем годам, когда еще была жива Эллин, и она увидела свою мать — стремительно прошуршали юбки, пахнуло духами; она была вечно в движении, эта хрупкая женщина, непрестанно трудившаяся для других, предмет всеобщей любви, уважения и преклонения. И внезапно Скарлетт стала сама себе противна.
— Если вы хотите довести меня до белого каления, — устало сказала она, — то зря стараетесь. Я знаю, я не такая… совестливая, какой следовало бы мне быть. И не такая добрая и милая, как меня учили. Тут уж ничего не поделаешь, Ретт. Честное слово, ничего. Как я могу вести себя иначе? Что стало бы со мной, с Уэйдом, с Тарой, со всеми нами, будь я… кроткой тихоней, когда тот янки явился в Тару? Мне бы следовало быть… Нет, даже думать об этом не хочу. А когда Джонас Уилкерсон задумал отобрать у меня родной дом, вы только представьте себе, что было бы, будь я… доброй и совестливой! Где были бы все мы теперь? А если б я была милой простушкой и не наседала на Фрэнка по поводу долгов, мы бы… ну, да ладно… Может, я и мерзавка, но я не буду всю жизнь мерзавкой, Ретт. А эти годы — что еще мне оставалось делать, да что еще остается делать и сейчас? Разве могла я вести себя иначе? У меня было такое чувство, будто я пытаюсь грести в тяжело нагруженной лодке, а на море — буря. Мне так трудно было держаться на поверхности, что не могла я думать о всякой ерунде, о том, без чего легко можно обойтись, — как, скажем, без хороших манер, или… ну, словом, без всякого такого. Слишком я боялась, что лодка моя затонет, и потому выкинула за борт все, что не имело для меня особой цены.
— Гордость, и честь, и правдивость, и целомудрие, и милосердие, — хмуро перечислил он. — Вы правы, Скарлетт. Все это перестает иметь цену, когда лодка идет ко дну. Но посмотрите вокруг на своих друзей. Они либо благополучно пристают к берегу со всем этим грузом, либо, подняв все флаги, идут ко дну.
— Они идиоты, — отрезала Скарлетт. — Всему свое время. Когда у меня будет достаточно денег, я тоже буду со всеми милой. Такая буду скромненькая — воды не замучу. Тогда я смогу быть такой.
— Сможете… но не станете. Трудно спасти выброшенный за борт груз: да если его и удастся вытащить, все равно он уже безнадежно подмочен. И боюсь, что когда вы сочтете возможным втянуть обратно в лодку честь, целомудрие и милосердие, которые вышвырнули за борт, вы обнаружите, что они претерпели в воде существенные изменения, причем отнюдь не к лучшему…
Он вдруг поднялся и взял шляпу.
— Вы уходите?
— Да. Разве вы не рады? Хочу дать вам возможность побыть наедине с остатками вашей совести.
Он на секунду приостановился, посмотрел на малышку, протянул ей палец, и та мгновенно ухватилась за него ручонкой.
— Фрэнк, надо полагать, лопается от гордости?
— О, конечно.
— И надо полагать, уже строит планы на будущее для этого младенца?
— Вы же знаете, до чего мужчины становятся глупы, когда речь заходит об их детях.
— В таком случае передайте ему, — начал было Ретт и умолк; на лице его появилось странное выражение. — Передайте ему: если он хочет, чтобы его планы относительно будущего этого младенца осуществились, пусть чаще сидит дома по вечерам.
— Что вы хотите этим сказать?
— Лишь то, что сказал. Передайте, чтоб сидел дома.
— Ах вы, подлое существо! Да как вы смеете намекать, будто бедняга Фрэнк…
— О боже правый! — И Ретт раскатисто рассмеялся. — Я вовсе не хотел сказать, что он бегает к женщинам! Фрэнк-то! О боже правый! — И продолжая смеяться, он сошел по ступенькам вниз.
