«Магдалина предается греху гнева»;
«Магдалина предается греху чревоугодия»;
«Магдалина предается греху гордыни».
И так далее, вплоть до седьмого, и последнего, смертного греха.
Картинка, которую король вырезал, проезжая через Сент-Антуанские ворота, изображала грешницу, впадающую в гнев.
Мария-Магдалина полулежала на подушках, закрытая, как плащом, своими роскошными золотыми волосами, которыми она оботрет впоследствии ноги Христа. Прекрасная грешница только что велела бросить раба, разбившего драгоценную вазу, в садок с муренами, которые высовывали из воды змеевидные головы, в то время как служанку бичевали по приказу Магдалины, ибо, причесывая свою госпожу, она нечаянно вырвала у нее несколько золотых волосков.
На заднем плане картины были изображены собаки, которых избивали за то, что они пропустили в дом нищих.
Доехав до Фобенского креста, король уже приступил к другой картинке под названием «Магдалина предается греху чревоугодия».
Прекрасная грешница возлежала на пурпурно-золотом ложе: самые изысканные блюда, известные римским гастрономам, от соней в меду до краснобородок в фалернском вине, украшали стол. На земле собаки дрались из-за фазана, а воздух кишел птицами, уносившими с пиршества фиги, землянику и вишни; птицы иногда роняли ягоды стаям мышей, которые, подняв носы, ожидали этой манны небесной.
Поглощенный своим серьезным делом, король едва поднял глаза, проезжая мимо аббатства Святого Иакова, где колокола вовсю трезвонили к вечерне.
Двери и окна вышеуказанного монастыря были закрыты и, если бы не звон колокола, могло показаться, что он необитаем. Но шагов через сто наблюдатель заметил бы, что король бросил уже более внимательный взгляд на красивый дом, стоявший слева от дороги, в очаровательном саду, огороженном железной решеткой с золочеными остриями. Эта усадьба называлась Бель-Эба.
В отличие от монастыря Святого Иакова, в Бель-Эба окна были растворены, кроме одного, скрытого за жалюзи.
Когда король поравнялся с домом, жалюзи неприметно дрогнули.
Король обменялся с д'Эперноном многозначительным взглядом и приступил к следующему смертному греху.
Картинка до того поглотила внимание короля, что он не заметил тщеславия, расцветшего с левой стороны его кареты, где пыжился от гордости Сент-Малин, гарцевавший на коне.
Подумать только, он, младший сын гасконской семьи, едет так близко от христианнейшего короля, что может слышать, как его величество говорит своему псу: «Тубо, мастер Лов, вы мне надоели!» — или же обращается к генерал-полковнику от инфантерии д'Эпернону со словами: «Похоже, герцог, что лошади эти сломают мне шею».
Медленность езды отнюдь не оправдывала опасений короля, зато продлевала радость Сент-Малина; в самом деле, английские лошади в тяжелой сбруе, расшитой серебром и позументом, не слишком быстро продвигались в направлении Венсена.
Но когда Сент-Малин чересчур загордился, нечто похожее на предупреждение свыше умерило его восторг: он услышал, что король произнес имя Эрнотона.
Два или три раза в течение двух-трех минут король назвал это имя. Но, как назло, слова, относящиеся к Эрнотону, постоянно заглушались каким-нибудь шумом.
То король издавал возглас огорчения, ибо резкое движение ножниц портило картинку, то с величайшей нежностью убеждал замолчать Лова, который тявкал с необоснованной, но явно выраженной претензией лаять не хуже какого-нибудь здоровенного дога.
Наконец путешественники прибыли в Венсен.
Королю оставалось вырезать еще три греха. И под предлогом этого важного занятия его величество, едва сойдя с коляски, заперся у себя в опочивальне.
Дул холоднющий северный ветер.
Сент-Малин едва успел устроиться у большого камина, чтобы согреться и поспать, когда Луаньяк положил ему руку на плечо.
— Сегодня вы в наряде, — сказал он отрывисто, как человек, привыкший приказывать. — Вы поспите в другой раз, вставайте, господин де Сент-Малин.
— Я готов бодрствовать хоть пятнадцать суток подряд, сударь, — ответил тот.
— Мы не столь требовательны. Успокойтесь!
— Чем могу служить, сударь?
— Вы немедленно вернетесь в Париж.
— Слушаюсь. Мой конь стоит оседланный на конюшне.
— Хорошо. Отправитесь прямиком в казарму Сорока пяти.
— Да, сударь.
— Всех разбудите, но, кроме трех начальников, которых я вам укажу, никто не должен знать, куда и зачем отправляется.
— В точности выполню ваши приказания, сударь.
— Вы оставите четырнадцать человек у Сент-Антуанских ворот, пятнадцать человек на полдороге и вернетесь сюда с четырнадцатью остальными.
— Все будет выполнено в точности, господин де Луаньяк. В котором часу следует выехать из Парижа?
— В сумерки.
— Оружие?
— Кинжал, шпага, пистолет.
— В доспехах?
— Да.
— Будут ли еще приказания, сударь?
— Вот три письма, адресованных господину де Шалабру, господину де Бирану и вам. Шалабр будет командовать первым отрядом, Биран — вторым, вы — третьим.
— Слушаюсь, сударь.
— Письма следует вскрыть по прибытии на место ровно в шесть часов. Господин де Шалабр вскроет письмо у Сент-Антуанских ворот, господин де Биран — у Фобенского креста, вы — у Венсенской сторожевой башни.
— Ехать надо быстро?
— Как можно быстрее, но так, чтобы не вызвать подозрений.
— Слушаюсь, сударь.
— Дополнительные инструкции находятся в письмах. Отправляйтесь.
Сент-Малин поклонился и сделал шаг к выходу.
— Кстати, — сказал Луаньяк, — отсюда до Фобенского креста скачите во весь опор; но оттуда до заставы поезжай-те шагом. До наступления ночи еще два часа — у вас больше времени, чем нужно.
— Прекрасно, сударь.
— Доброго пути, господин де Сент-Малин.
И Луаньяк, звеня шпорами, ушел в свои покои.
«Четырнадцать в первом отряде, пятнадцать во втором и пятнадцать в третьем, — размышлял Сент-Малин, — ясно, что Эрнотон больше не состоит в числе Сорока пяти».
Через полчаса после отъезда из Венсена Сент-Малин проехал заставу, а еще через четверть часа был в казарме Сорока пяти.
Большая часть этих господ нетерпеливо ожидала ужина, дымившегося в кухне. Все блюда обычно щедро орошались винами лучших марок — вроде малаги, кипрского и сиракузского.
Тем не менее, как только начинал трубить горн, сотрапезники превращались в солдат, подчиненных железной дисциплине.
Зимой ложились в восемь, летом в десять; но спали только пятнадцать человек, другие пятнадцать дремали, а остальные бодрствовали.
Прибыв в казарму в половине шестого, Сент-Малин застал всех гасконцев на ногах и одним словом опрокинул их надежды на вкусный ужин.
— На коней, господа! — сказал он.
И, оставив сотоварищей в полном недоумении, он дал объяснения лишь господам де Бирану и де Шалабру.
Сделали перекличку.
Только сорок четыре человека, включая Сент-Малина, ответили на нее.
— Господин Эрнотон де Карменж отсутствует, — сказал господин де Шалабр, так как была его очередь исполнять обязанности дежурного.
Глубокая радость наполнила сердце Сент-Малина, и губы его невольно сложились в подобие улыбки, что с этим мрачным и завистливым человеком случалось редко.
Действительно, в глазах Сент-Малина Эрнотон безнадежно проигрывал из-за своего необъяснимого отсутствия во время такой важной экспедиции.
Сорок пять или, вернее, сорок четыре человека уехали — каждый отряд по той дороге, которая ему была указана.
IX
БЕЛЬ-ЭБА
Излишне говорить, что Эрнотон, которого Сент-Малин считал погибшим, следовал по пути, неожиданно указанному ему фортуной.
Сначала он направился во дворец Гизов и постучался у главного входа.
Тотчас же открыли, но швейцар расхохотался ему а, прямо в лицо, когда он попросил о чести видеть госпожу герцогиню де Монпансье.
Эрнотон ждал подобного приема и ничуть не смутился.
— Какая досада, — сказал он, — мне необходимо передать ее светлости известия исключительной важности от господина герцога Майенского.
— От герцога Майенского? — воскликнул швейцар. — Кто же поручил вам передать эти известия?
— Сам герцог Майенский.
— Герцог? — переспросил швейцар с хорошо разыгранным удивлением. — Господина герцога, так же как госпожи герцогини, нет в Париже!
— Мне это прекрасно известно, — ответил Эрнотон, — но ведь я мог встретить господина герцога где-нибудь в другом месте — например, по дороге в Блуа.
— В Блуа? — повторил швейцар.
— Вот именно.
Выражение беспокойства появилось на лице служителя, который от избытка усердия держал дверь приотворенной.
— Где же это послание? — спросил он.
— Тут, — сказал Эрнотон, хлопнув себя по мундиру.
Верный слуга устремил на Эрнотона испытующий взгляд.
— Вы говорите, что послание очень важное?
— Величайшей важности.
— Дайте мне взглянуть на него.
Эрнотон вытащил спрятанное на груди письмо герцога Майенского.
— Какие странные чернила! — воскликнул швейцар.
— Это кровь, — бесстрастно ответил Эрнотон.
Слуга побледнел при мысли, что это кровь герцога.
— Сударь, — торопливо сказал слуга, — я не знаю, найдете ли в Париже вы госпожу герцогиню де Монпансье. Но отправляйтесь немедля в Сент-Антуанское предместье, в усадьбу Бель-Эба, принадлежащую госпоже герцогине; вы сразу узнаете этот дом — он стоит первый слева по дороге в Венсен, после монастыря Святого Иакова. Очень может быть, что там вы встретите какого-нибудь доверенного человека, который сообщит вам, где находится госпожа герцогиня.
— Очень хорошо, — сказал Эрнотон, понявший, что слуга не может или не хочет сказать больше, — спасибо!
Ему ничего не стоило найти усадьбу Бель-Эба, расположенную рядом с монастырем Святого Иакова.
Он дернул звонок, и ворота открылись.
Во дворе, видимо, некоторое время ждали от него пароля; но так как он молча осматривался, лакей спросил, что ему угодно.
— Я хочу говорить с госпожой герцогиней, — ответил молодой человек.
— Госпожи герцогини уже нет ни в Бель-Эба, ни в Париже, — ответил лакей.
— В таком случае, — сказал Эрнотон, — придется отложить поручение господина герцога Майенского.
— Поручение к госпоже герцогине?
— Да.
Лакей на минуту задумался.
— Сударь, — сказал он, — здесь есть один человек, которого мне надлежит спросить. Будьте любезны подождать.
«Вот кому хорошо служат, черт возьми! — подумал Эрнотон. — Какой порядок, повиновение, точность! Нечего и говорить, что к де Гизам не войдешь запросто, как в Лувр. Я начинаю думать, что служу не настоящему королю Франции».
Он оглянулся: двор был пуст, но двери всех конюшен открыты, словно здесь ожидали прибытия конного отряда.
Наблюдения Эрнотона были прерваны вошедшим лакеем, за ним следовал другой служитель.
— Доверьте мне вашу лошадь, сударь, и следуйте за моим товарищем, — сказал лакей.
Эрнотона ввели в маленькую гостиную, где спиной к нему сидела за вышиванием женщина, одетая скромно, но элегантно.
— Вот всадник, прибывший от господина де Майена, сударыня, — сказал лакей.
Она обернулась.
Эрнотон вскрикнул от изумления, узнав и своего пажа и незнакомку в носилках.
— Вы! — в свою очередь воскликнула дама, выронив работу и глядя на Эрнотона.
Она знаком приказала служителю удалиться.
— Вы принадлежите к свите госпожи герцогини де Монпансье, сударыня? — с изумлением воскликнул Эрнотон.
— Да, — ответила незнакомка, — но вы, сударь, каким образом вы оказались посланцем господина де Майена?
— Это слишком долго рассказывать, сударыня, — уклончиво ответил Эрнотон.
— Вы скрытны, сударь, — молвила дама, улыбаясь.
— Да, сударыня, когда это необходимо.
— Но я не вижу здесь повода для скрытности, — сказала незнакомка. — Ведь, памятуя о нашем знакомстве, хотя и мимолетном, вы сообщите мне, что это за послание.
Дама вложила в последние слова все кокетство, все очарование, которое может вложить хорошенькая женщина в свою просьбу.
— У меня нет устных поручений, сударыня; моя миссия состоит в том, чтобы передать письмо ее светлости.
— Где же это письмо? — спросила незнакомка, протягивая руку.
— Сударыня, я уже имел честь сообщить вам, что письмо адресовано госпоже герцогине де Монпансье.
— Но поскольку герцогиня отсутствует, — нетерпеливо сказала дама, — вы можете, следовательно…
— Нет, не могу.
— Вы не доверяете мне, сударь?
— Должен был бы не доверять, сударыня, — ответил молодой человек. — Но, несмотря на таинственность вашего поведения, вы внушили мне, признаюсь, совсем не то чувства, о которых говорите.
— Правда? — воскликнула дама, чуть покраснев от пламенного взора Эрнотона.
Эрнотон поклонился.
— Будьте осторожны, господин посланец, — сказала она, смеясь, — вы объясняетесь мне в любви.
— Вы правы, сударыня, — молвил Эрнотон. — Не знаю, увижусь ли с вами опять, этот случай слишком драгоценен, чтобы я мог его упустить.
— Понимаю: желая меня видеть, вы нашли предлог, чтобы пробраться сюда.
— Чтобы я, сударыня, искал предлог?! Вы меня плохо знаете. Я странный человек, согласен, и не поступаю так, как все.
— Вижу, вы рассудительный и осторожный влюбленный, — смеясь, сказала дама.
— Можно ли удивляться, что вы внушили мне некоторые сомнения, сударыня, — возразил Эрнотон. — Разве принято, чтобы женщина одевалась мужчиной, прорывалась через заставу и шла смотреть, как будут четвертовать на Гревской площади какого-то несчастного, и при этом делала ему непонятные знаки?
Дама слегка побледнела, но тут же улыбнулась:
— Вам не хватает проницательности, сударь! Достаточно иметь чуточку здравого смысла, и все, что вам кажется темным, тотчас же объяснится. Разве не естественно, что госпожа де Монпансье интересовалась судьбой господина де Сальседа, его признаниями, истинными или ложными, — ведь они могли скомпрометировать весь лотарингский дом! А если это естественно, сударь, то почему бы герцогине не послать верного, близкого друга с поручением присутствовать на четвертовании и видеть воочию, как говорят во дворце Правосудия, малейшие подробности казни? Этим другом, сударь, оказалась я, доверенное лицо ее светлости. Теперь подумайте, могла я появиться на Гревской площади в женской одежде и остаться равнодушной к страданиям этого мученика, к его попыткам сделать признание?
— Вы совершенно правы, сударыня, — промолвил Эрнотон с поклоном. — Клянусь, я восхищаюсь вашим умом не менее, чем вашей красотой.
— Благодарю вас, сударь. Значит, теперь, когда мы познакомились и объяснились, вы дадите мне письмо?
— Невозможно, сударыня, ибо я поклялся герцогу Майенскому, что передам его в собственные руки госпожи де Монпансье.
— Скажите лучше, — воскликнула дама, не в силах сдержать раздражения, — что письма не существует, что это предлог, изобретенный вами, дабы проникнуть сюда!.. Прекрасно, сударь, можете быть довольны: вы не только проникли сюда, но увидели меня и даже признались мне в любви.
— Ив этом, как и во всем остальном, сударыня, я говорил чистую правду.
— Хорошо! Пусть будет так! Вы меня видели, я доставила вам это удовольствие в оплату за прежнюю услугу. Мы квиты, прощайте.
— Я повинуюсь вам, сударыня, — сказал Эрнотон, — и ухожу, раз вы меня прогоняете.
На этот раз дама рассердилась всерьез.
— Вот как! — воскликнула она. — Вы полагаете, что достаточно проникнуть сюда под любым предлогом к знатной даме, а затем сказать: «Мне удалась моя хитрость, и я ухожу»? Сударь, так благородные люди не поступают.
— Я не стану отвечать на ваши жестокие слова, сударыня, и постараюсь забыть обо всем, что говорил вам пылкого и нежного, раз вы так дурно ко мне расположены. Но я не уйду под тяжестью ваших суровых обвинений. У меня действительно есть письмо господина де Майена, адресованное госпоже де Монпансье, и вот это письмо.
Эрнотон протянул даме письмо, не выпуская его, однако, из рук.
Незнакомка бросила взгляд на письмо и воскликнула:
— Это его почерк! И кровь!
Ничего не отвечая, Эрнотон спрятал письмо, еще раз вежливо поклонился и, смертельно бледный, направился к выходу из гостиной.
На этот раз дама побежала за ним и схватила его за плащ.
— Ради бога, сударь, простите! — воскликнула она. — Неужели с герцогом случилось несчастье?
— Прощаю я или нет, сударыня, — сказал Эрнотон, — это безразлично: ведь вы просите прощения только для того, чтобы получить письмо, но читать его будет одна госпожа де Монпансье.
— Безумец несчастный! — воскликнула дама с гневом, исполненным величия. — Неужели ты считаешь, что перед тобой служанка? Я герцогиня де Монпансье! Отдай мне письмо!
— Вы — герцогиня! — воскликнул Эрнотон, отступая в ужасе.
— Конечно. Разве ты не видишь, что я хочу поскорее узнать, что пишет мой брат?
Но вместо того, чтобы повиноваться, как ожидала герцогиня, молодой человек скрестил руки на груди.
— Могу ли я верить вашим словам, — сказал он, — если вы уже дважды мне солгали?
Глаза герцогини метали молнии, но Эрнотон храбро выдержал их пламень.
— Вы сомневаетесь! Вам нужны доказательства! — властно молвила молодая женщина, в гневе разрывая свои кружевные манжеты.
— Да, сударыня, — холодно ответил Эрнотон.
Незнакомка схватила звонок.
Пронзительный звон раздался по всем комнатам, и, раньше чем он затих, появился слуга.
— Что угодно, сударыня? — спросил лакей.
Незнакомка гневно топнула ногой.
— Пусть сейчас же придет Мейнвиль!
Лакей выбежал из комнаты. Минуту спустя торопливо вошел Мейнвиль.
— К вашим услугам, сударыня, — сказал он.
— С каких это пор вы величаете меня «сударыня», господин де Мейнвиль? — раздраженно спросила герцогиня.
— Я к услугам вашей светлости, — повторил Мейнвиль, совершенно ошалев от изумления.
— Прекрасно! — сказал Эрнотон. — Передо мной дворянин, и, если он солгал, клянусь небом, я буду знать, по крайней мере, кто мне за это ответит.
— Вы верите, наконец? — спросила герцогиня.
— Да, сударыня, верю.
И молодой человек с поклоном вручил госпоже де Монпансье письмо, о котором шел такой долгий спор.
X
ПИСЬМО ГОСПОДИНА ДЕ МАЙЕНА
Герцогиня схватила письмо, открыла его и жадно прочла, не пытаясь скрывать чувств, сменявшихся на ее лице, как облака на грозовом небе.
Окончив чтение, она протянула письмо взволнованному Мейнвилю. Оно гласило:
«Сестра, я пожелал совершить то, что прекрасно мог сделать любой офицер или учитель фехтования, и наказан за это.
Я получил добрый удар шпагой от известного вам человека, с которым у меня давние счеты. Хуже всего, что он убил пятерых моих людей, после чего скрылся.
Нужно сказать, что его победе помог податель сего письма, весьма приятный молодой человек. Я вам горячо его рекомендую, он — сама скрытность.
Думаю, дорогая сестра, что его заслугой в ваших глазах явится то, что он помешал победителю отрезать мне голову.
Прошу вас, сестра, узнать имя и занятие этого молодого человека: он внушает подозрения и вместе с тем очень занимает меня. На все мои предложения он отвечал, что ни в чем не нуждается благодаря господину, которому служит.
Я очень страдаю, но думаю, что жизнь моя вне опасности. Побыстрее пришлите мне лекаря; я лежу, как лошадь, на соломе. Податель письма сообщит вам, где именно».
Ваш любящий брат
Майен
Прочитав письмо, герцогиня и Мейнвиль удивленно переглянулись.
Герцогиня первая нарушила молчание, которое могло быть дурно истолковано Эрнотоном.
— Кому мы обязаны столь большой услугой, сударь? — спросила она.
— Тому, кто всегда старается прийти на помощь слабому против сильного, сударыня.
И Эрнотон рассказал все, что знал о ране и местопребывании герцога.
Когда он кончил, герцогиня спросила:
— Могу я надеяться, сударь, что вы продолжите так хорошо начатую службу и станете приверженцем нашего дома?
Хотя эти слова были полны весьма лестного смысла, молодой человек увидел в них лишь выражение любопытства.
Различные побуждения боролись в нем: соблазн был велик, ибо, открыв герцогине свое положение у короля, он приобрел бы огромный вес в ее глазах, а это было делом немаловажным для молодого человека, прибывшего из Гаскони.
Герцогиня ждала ответа.
— Сударыня, — сказал наконец Эрнотон, — я уже имел честь сказать господину де Майену, что служу хорошему хозяину и мне нет нужды искать лучшего.
— Брат пишет, сударь, что вы, по-видимому, его не узнали. Как же вы воспользовались его именем, чтобы проникнуть ко мне?
— Господин де Майен, казалось, хотел сохранить инкогнито, сударыня; я считал, что не должен его узнавать, и действительно, крестьянам, у которых он живет, вовсе незачем было знать, какому высокородному человеку они предоставили приют. Здесь положение другое: имя господина де Майена могло мне открыть дорогу к вам, и я его назвал.
Герцогиня, улыбаясь, посмотрела на Эрнотона.
— Никто не мог бы лучше ответить на мой коварный вопрос, — сказала она. — Должна признаться, вы остроумный человек.
— Я не вижу ничего остроумного в том, что я имел честь сказать вам, сударыня, — ответил Эрнотон.
— В конце концов, сударь, — нетерпеливо молвила герцогиня, — я ясно вижу одно: вы ничего не хотите сказать о себе. Но не думаете ли вы, что при желании нетрудно узнать ваше имя или, вернее, кто вы?..
— Несомненно, сударыня, но вы это узнаете не от меня.
— Он всегда прав, — сказала герцогиня, устремив на Эрнотона взор, который доставил бы огромное удовольствие молодому человеку, если бы он понял его скрытый смысл.
Эрнотон поклонился и попросил у герцогини разрешения удалиться.
— И это все, сударь, что вы хотели мне сказать? — спросила герцогиня.
— Я выполнил свой долг, — ответил Эрнотон, — и мне остается выразить глубочайшее почтение вашей светлости.
Когда дверь за ним закрылась, герцогиня сказала, топнув ногой:
— Мейнвиль, прикажите проследить за этим молодым человеком!
— Невозможно, сударыня, — ответил тот, — все наши люди поставлены на ноги; я сам жду событий: сегодня не такой день, чтобы делать что-нибудь, кроме того, что мы решили раньше.
— Вы правы, Мейнвиль, я сошла с ума, но потом…
— О, потом — другое дело, сударыня.
— Да, мне он тоже показался подозрительным, как и брату.
— Во всяком случае, — возразил Мейнвиль, — он честный юноша, а честные люди сейчас редкость. Нам повезло: неизвестный нам человек падает с неба, чтобы сослужить такую службу!
— Но по крайней мере проследите за ним позже, Мейнвиль.
— Надеюсь, сударыня, — ответил Мейнвиль, — нам скоро не будет необходимости следить за кем бы то ни было.
— Вы правы, Мейнвиль, я потеряла голову.
— Полководцу вроде вас, сударыня, дозволяется быть озабоченным накануне решающей битвы.
— Да, наступила ночь, Мейнвиль, а Валуа вернется из Венсена ночью.
— Еще рано, сударыня, нет восьми часов, да и наши солдаты не прибыли.
— Это надежные люди?
— Проверенные, сударыня.
— Каким образом они прибудут?
— Поодиночке, как случайные путники.
— Сколько человек вы ждете?
— Пятьдесят; этого более чем достаточно: ведь, кроме того, у нас имеется две сотни монахов, стоящих, пожалуй, побольше, чем солдаты.
— Как только наши люди прибудут, вы выстройте монахов на дороге.
— Они уже предупреждены, сударыня; они загородят дорогу, ворота монастыря будут открыты, и наши люди втолкнут в них карету.
— Мейнвиль, мой бедный брат просит прислать лекаря; лучшим лекарством для Майена будет прядь волос с головы Валуа, и человек, который отвезет ему этот подарок, будет хорошо встречен.
— Через два часа, сударыня, гонец поскачет к нашему дорогому герцогу. Он уехал из Парижа как беглец, а вернется как триумфатор.
— Еще одно слово, Мейнвиль, — сказала герцогиня. — Наши друзья предупреждены?
— Какие друзья?
— Члены лиги.
— Боже упаси, сударыня! Предупредить буржуа — это значит бить в набат с колокольни собора Парижской богоматери. Когда пленник будет надежно заперт в монастыре, мы, ничем не рискуя, раструбим повсюду: Валуа в наших руках!
— Хорошо, вы ловкий и осторожный человек, Мейнвиль! Известно ли вам, что никогда ни одна женщина не предприняла и не завершила дела, подобного тому, о котором мечтаю я?
— Я это хорошо знаю, сударыня, и потому трепещу, давая вам советы.
— Прежде всего прикажите убить двух болванов, которые ехали по обеим сторонам кареты, это даст нам возможность рассказывать о событии так, как будет выгоднее для нас.
— Убить этих бедняков! — сказал Мейнвиль. — Вы считаете, что это необходимо, сударыня?
— Например, Луаньяка?.. Нечего сказать, потеря!
— Это доблестный воин.
— Негодяй, сделавший себе карьеру; точно так же, как другой верзила, который ехал слева, — чернявый, со сверкающими глазами.
— Ну, этого мне не так жаль, я его не знаю; но согласен с вами, сударыня, у него пренеприятный вид.
— Значит, вы отдаете его мне? — спросила, смеясь, герцогиня.
— Охотно, сударыня.
— Нам известно, Мейнвиль, что вы человек добродетельный. К этому делу вы не будете иметь никакого касательства — оба телохранителя короля падут, защищая его. Но я поручаю вашему вниманию молодого человека.
— Какого молодого человека?
— Который только что был здесь. Посмотрите, действительно ли он ушел, не шпион ли это, подосланный нашими врагами?
Мейнвиль подошел к балкону, приоткрыл ставни и высунулся наружу, стараясь что-нибудь разглядеть.
— Какая темнота!
— Чем темнее ночь, тем для нас лучше. Бодритесь, генерал.
— Да, но мы ничего не увидим.
— Бог, чье дело мы защищаем, видит за нас, Мейнвиль.
Мейнвиль, по всей вероятности, не был так уверен, как госпожа де Монпансье в том, что бог помогает людям в подобных вещах. Он снова стал вглядываться во мрак.
— Видите ли вы кого-нибудь? — спросила герцогиня, потушив из предосторожности свет.
— Нет, слышу только конский топот.
— Это они, Мейнвиль. Все идет хорошо.
И герцогиня мельком взглянула, висят ли у ее пояса знаменитые золотые ножницы, которым предстояло сыграть в истории такую большую роль.
XI
КАК ДОН МОДЕСТ ГОРАНФЛО БЛАГОСЛОВИЛ КОРОЛЯ ПРИ ЕГО ПРОЕЗДЕ МИМО МОНАСТЫРЯ СВЯТОГО ИАКОВА
Эрнотон вышел из дворца опечаленный, но совесть его была спокойна. Ему повезло: он признался в любви принцессе крови, а затем последовала важная беседа, благодаря которой она сразу забыла об этом признании, но не настолько, впрочем, чтобы оно не сослужило ему службы впоследствии.
Эрнотону повезло и в том, что он не предал ни короля, ни господина де Майена и сам себя не погубил. Теперь оставалось поскорее возвратиться в Венсен и сообщить обо всем королю. А затем лечь и поразмыслить.
Размышлять — высшее счастье для людей действия, единственный отдых, который они себе разрешают.
Поэтому, едва очутившись за воротами Бель-Эба, Эрнотон пустил своего коня вскачь. Но не успел он проехать и сотни шагов, как был остановлен.
Какие-то всадники устремились на него с обеих сторон, так что он оказался окруженным, и в грудь ему направлено было около полудюжины шпаг и столько же пистолетов и кинжалов.
— Ого! — сказал Эрнотон. — Грабят на дороге в одном лье от Парижа. Ну и порядки! У короля никуда не годный прево. Надо посоветовать, чтобы он сменил его.
— Молчать! — произнес чей-то как будто знакомый голос. — Вашу шпагу, оружие, да поживей!
Один из всадников взял под уздцы лошадь Эрнотона, два других отобрали у него оружие.
— Черт! Ну и ловкачи! — пробормотал Эрнотон. Затем он обратился к тем, кто его задержал: — Господа, сделайте милость и объясните…
— Э, да это господин де Карменж! — сказал самый расторопный из напавших, отобравший у него шпагу.
— Господин де Пенкорнэ! — вскричал Эрнотон. — Не благовидным же делом вы тут занимаетесь…
— Я сказал — молчать! — повторил в нескольких шагах от них тот же громкий голос. — Отвести его в караульное помещение!
— Но, господин де Сент-Малин, — возразил Пардикка де Пенкорнэ, — человек, которого мы задержали…
— Ну?
— Это наш товарищ, Эрнотон де Карменж.
— Эрнотон здесь! — вскричал Сент-Малин, побледнев от ярости. — Что он тут делает?
— Добрый вечер, господа, — спокойно сказал Карменж, — признаюсь, я и не думал, что попаду в такое хорошее общество.
Сент-Малин не мог произнести ни слова.
— Я, видимо, арестован, — продолжал Эрнотон. — Ведь не грабить же вы меня собрались?
— Вот незадача… — проворчал Сент-Малин. — Что вы делаете тут на дороге?
— Если бы я задал вам тот же вопрос, вы ответили бы мне, господин де Сент-Малин?
— Нет.
— Примиритесь же с тем, что и я промолчу.
— Значит, вы не хотите сказать, что вы делали на дороге?
Эрнотон улыбнулся, но не ответил.
— И куда направляетесь, тоже не скажете?
Молчание.
— В таком случае, сударь, — сказал Сент-Малин, — я вынужден поступить с вами, как с первым встречным.
— Пожалуйста, милостивый государь. Но предупреждаю, что вам придется держать ответ за все, что вы делаете.
— Перед господином де Луаньяком?
— Берите выше.
— Перед господином д'Эперноном?
— Еще выше.
— Ну что ж, мне даны указания, и я отвезу вас в Венсен.
— В Венсен? Отлично! Я туда и направлялся, сударь!
— Очень счастлив, сударь, — ответил Сент-Малин, — что эта небольшая поездка соответствует вашим намерениям.
Два человека с пистолетами в руках завладели пленником и подвели его к двум другим, стоявшим на расстоянии пяти шагов от них. Те двое сделали то же самое — таким образом, Эрнотон не расставался со своими товарищами до караульной башни.
Во дворе замка он увидел пятьдесят обезоруженных всадников, понурых и бледных, — они оплакивали свою неудачу, ожидая печальной развязки.
Всех этих людей захватили наши Сорок пять, начав таким образом свою деятельность. При этом они применяли и хитрость и силу: то объединялись в количестве десяти человек против двоих или троих, то с любезными словами подъезжали к всадникам, которые казались им опасными противниками, и внезапно наводили на них пистолет.
Поэтому дело обошлось без кровопролития, без крика, а когда один из вождей лигистов схватился за кинжал и хотел было закричать, ему заткнули рот, и Сорок пять бесшумно захватили его с ловкостью корабельной команды, тянущей канат.
Все это очень обрадовало бы Эрнотона, если бы он понимал, что происходит вокруг.
Однако, разобравшись, кто такие пленники, к которым его причислили, он обратился к Сент-Малину:
— Милостивый государь, я вижу, что вас предупредили, насколько важно данное мне поручение, и что в качестве любезности вы распорядились дать мне провожатых. Вы были совершенно правы: меня ждет сам король, и я должен сообщить ему очень важные сведения. Я буду иметь честь доложить королю, что вы предприняли для пользы дела, позаботившись обо мне.
Сент-Малин вспыхнул до корней волос. Но, как человек не глупый, он понял, что Эрнотон говорит правду. С де Луаньяком и д'Эперноном шутки были плохи. Поэтому он ответил:
— Вы свободны, господин Эрнотон. Очень, рад, что оказался вам полезен.
Эрнотон быстро поднялся по лестнице, которая вела в покои короля.
Следя за ним глазами, Сент-Малин увидел, что на полпути господина де Карменжа встретил Луаньяк, сделавший ему знак идти дальше.
Сам Луаньяк сошел вниз, чтобы присутствовать при обыске пленных.
При виде пятидесяти арестованных он решил, что дорога на Париж свободна: ведь время, когда лигисты должны были съехаться в Бель-Эба, уже истекло. Никакая опасность не подстерегает, следовательно, короля на его пути в Париж.
Но Луаньяк не принял во внимание монастырь Святого Иакова, не подумал о мушкетах и пищалях преподобных отцов.
Зато д'Эпернон отлично знал о них из сообщения Пу-лена. И когда Луаньяк доложил начальнику: «Сударь, дорога свободна!»
Д'Эпернон ответил ему:
— Хорошо. Король повелел, чтобы Сорок пять построились тремя отрядами: один впереди, два других по бокам кареты. Всадники должны держаться как можно ближе друг к другу, чтобы возможные выстрелы не задели кареты.
— Слушаюсь, — сказал Луаньяк со свойственной ему солдатской невозмутимостью.
— А у монастыря, сударь, прикажите еще теснее сомкнуть ряды.
Их разговор был прерван шумом на лестнице.
Это спускался готовый к отъезду король; за ним следовало несколько дворян. Среди них Сент-Малин узнал Эрнотона.
— Господа, — спросил король, — мои храбрые Сорок пять в сборе?
— Так точно, государь, — ответил д'Эпернон, указывая на группу всадников в воротах.
— Распоряжения отданы?
— Да, государь.
— В таком случае, едем, — промолвил его величество.
Луаньяк велел дать сигнал «по коням».
Произведенная тихим голосом перекличка показала, что все Сорок пять налицо.
Рейтарам было поручено стеречь людей Мейнвиля и герцогини. Король сел в карету и положил возле себя обнаженную шпагу.
Господин д'Эпернон произнес свое «тысяча чертей» и лихим жестом проверил, легко ли его шпага вынимается из ножен.
На башне пробило девять. Карета и ее конвой тронулись.
Через час после отъезда Эрнотона господин де Мейнвиль все еще стоял у окна. Но теперь он был уже не так спокоен, а главное, подумывал о боге, ибо видел, что от людей помощи не будет.
Ни один лигист не появился: лишь изредка доносился с дороги топот коней, галопом мчавшихся в сторону Вен-сена.
Заслышав его, господин де Мейнвиль и герцогиня пытливо вглядывались в ночной мрак, но топот затихал, и вновь наступала тишина.
Все это так взволновало Мейнвиля, что он велел одному из людей герцогини выехать верхом на дорогу и расспросить первый же кавалерийский взвод, который ему повстречается.
Гонец не возвратился.
Видя это, нетерпеливая герцогиня послала другого, но он тоже не вернулся.
— Мейнвиль, что, по-вашему, могло случиться? — спросила герцогиня.
— Я сам поеду, и мы все узнаем, сударыня.
И Мейнвиль направился было к двери.
— Я вам запрещаю уходить! — вскричала, удерживая его, герцогиня. — А кто же останется со мной? Нет, нет, Мейнвиль, останьтесь! Когда речь идет о такой важной тайне, возникают всякие опасения. Но, по правде говоря, план был так хорошо обдуман и держался в столь строгом секрете, что должен удаться.
— Девять часов, — сказал Мейнвиль скорее в ответ на собственные мысли, чем на слова герцогини. — Э, вот и монахи выходят из монастыря и выстраиваются вдоль стен; может быть, они получили какие-нибудь известия?
— Тише, слушайте! — вскричала вдруг герцогиня.
Издали донесся заглушённый расстоянием грохот, похожий на гром.
— Конница! — воскликнула герцогиня. — Его везут, везут сюда! — И, перейдя, по своему пылкому характеру, от жесточайшей тревоги к неистовой радости, она захлопала в ладоши и закричала: — Он у меня в руках!
Мейнвиль прислушался.
— Да, — сказал он, — это едет карета и скачут верховые. — И он во весь голос скомандовал: — За ворота, святые отцы, за ворота!
Высокие решетчатые ворота аббатства тотчас же распахнулись, и из них вышли в боевом порядке сто вооруженных монахов во главе с Борроме.
Они выстроились поперек дороги.
Тут послышался громкий крик Горанфло:
— Подождите меня, да подождите же! Мне необходимо возглавить братию, чтобы достойно встретить его величество.
— На балкон, ваше преосвященство, на балкон! — закричал Борроме. — Вы же знаете, что должны возвышаться над нами! В писании сказано: «Ты возвысишься над ними, яко кедр над иссопом».
— Верно, — сказал Горанфло, — верно; я и забыл, что сам выбрал это место. Хорошо, что вы мне напомнили об этом, брат Борроме, очень хорошо.
Борроме тихим голосом отдал какое-то приказание, и четыре брата, якобы для того, чтобы оказать почет настоятелю, отвели достойного Горанфло на балкон.
Вскоре дорога осветилась факелами, и герцогиня с Мейнвилем увидели блеск кирас и шпаг.
Уже не владея собой, она закричала:
— Спускайтесь вниз, Мейнвиль, и приведите мне его связанного, под стражей!
— Да, да, сударыня… — ответил он, думая о другом. — Меня беспокоит одно обстоятельство.
— Что такое?
— Я не слышал условного сигнала.
— А к чему сигнал, раз король в наших руках?
— Я не вижу нашего офицера.
— А я вижу.
— Где?
— Вон то красное перо.
— Это же господин д'Эпернон со шпагой в руке.
— Ему оставили шпагу?
— Разрази меня гром, он командует…
— Нашими?
— Нет же, сударыня, это не наши.
— Вы с ума сошли, Мейнвиль!
В ту же минуту Луаньяк во главе первого отряда Сорока пяти взмахнул шпагой и крикнул:
— Да здравствует король!
— Да здравствует король! — восторженно отозвались с явным гасконским акцентом все Сорок пять.
Герцогиня побледнела и склонилась на подоконник почти без чувств.
Мейнвиль мрачно и решительно положил руку на эфес шпаги. Шествие приближалось, подобное грозному, сверкающему смерчу. Оно поравнялось с Бель-Эба, еще немного — и достигнет монастыря.
Борроме сделал три шага вперед. Луаньяк направил коня прямо на монаха, который, несмотря на свою рясу, стоял перед ним в вызывающей позе.
— Сторонись, сторонись! — властно кричал Луаньяк. — Дорогу королю!
Борроме, обнаживший под рясой шпагу, так же незаметно спрятал ее в ножны.
Возбужденный криками и бряцанием оружия, ослепленный светом факелов, Горанфло простер свою мощную десницу и, сложив указательный и средний пальцы, благословил со своего балкона короля.
Генрих, выглянувший из кареты, увидел его и с улыбкой наклонил голову.
Улыбка эта — явное доказательство милости двора к настоятелю монастыря Святого Иакова — так вдохновила Горанфло, что он в свою очередь возопил:
— Да здравствует король!
Но остальные монахи безмолвствовали. По правде говоря, они ожидали, что их военное обучение и сегодняшний выход в полном вооружении за стены монастыря приведут к иному исходу.
Борроме, как настоящий рейтар, с одного взгляда отдал себе отчет, сколько защитников у короля, и оценил их воинскую выправку. Отсутствие сторонников герцогини показало ему, что предприятие потерпело крах: медлить с подчинением силе означало бы погубить все и вся.
Он перестал колебаться, и в тот миг, когда Луаньяк едва не наехал на него, крикнул:
— Да здравствует король! — почти так же громко, как Горанфло.
Тогда и все монахи, потрясая оружием, завопили:
— Да здравствует король!
— Благодарю вас, преподобные отцы, благодарю! — ответил король своим скрипучим голосом.
Как ураган света и славы, промчался он мимо монастыря, где должна была завершиться его поездка, и оставил позади себя погруженный во мрак Бель-Эба.
С высоты своего балкона герцогиня видела лица, озаренные мерцающим светом факелов, вопрошала эти лица, пожирала их взглядом.
— Смотрите, Мейнвиль, смотрите! — воскликнула она, указывая на одного из всадников королевского конвоя.
— Посланец герцога Майенского на королевской службе! — вскричал тот в свою очередь.
— Мы погибли! — прошептала герцогиня.
— Надо бежать, и немедля, сударыня, — сказал Мейнвиль. — Сегодня Валуа победил — завтра он злоупотребит своей победой!
— Нас предали! — закричала герцогиня. — Этот молодой человек предал нас. Он все знал!
Король был уже далеко: он скрылся со всей своей охраной за Сент-Антуанскими воротами, которые распахнулись перед ним и, пропустив его, снова закрылись.
XII
О ТОМ, КАК ШИКО БЛАГОСЛОВЛЯЛ КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XI ЗА ИЗОБРЕТЕНИЕ ПОЧТЫ И КАК ОН РЕШИЛ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ ЭТИМ ИЗОБРЕТЕНИЕМ
Теперь, с разрешения читателей, мы вернемся к Шико. После важного открытия, которое он сделал, развязав шнурки от маски господина де Майена, Шико решил, не теряя времени, убраться подальше от мест, где это приключение могло иметь нежелательные для него последствия.
Легко понять, что теперь между ним и герцогом борьба завязалась не на жизнь, а на смерть. Майен, который получил от Шико удар шпагой, уже никогда ему не простит.
— Вперед! Вперед! — вскричал храбрый гасконец, мчась по направлению к Божанси. — Настало время истратить на почтовых лошадей все, что я получил от трех знаменитых личностей: Генриха де Валуа, дона Модеста Горанфло и Себастьена Шико.
Прекрасно изображая человека любого звания, Шико принял облик вельможи, как раньше он принимал облик доброго буржуа. И, надо сказать, ни одному принцу не служили с таким рвением, как метру Шико, стоило ему сказать два слова станционному смотрителю.
Шико решил не останавливаться до тех пор, пока не сочтет, что находится в безопасности; поэтому он ехал так быстро, как позволяли силы лошадей, которых ему предстояло сменить тридцать раз. Что до него самого, то он, видимо, был человеком железным, ибо, сделав шестьдесят лье в сутки, не чувствовал никакой усталости.
Достигнув за три дня города Бордо, Шико решил, что может перевести дух.
В дороге не остается ничего другого, как размышлять. Поэтому Шико много думал, и возложенная на него миссия представлялась ему все более важной, по мере того как он приближался к цели своего путешествия.
Какого государя он найдет в лице загадочного Генриха Наваррского, которого одни считали дураком, другие — трусом, третьи — ничтожным ренегатом?
После того как Генрих обосновался у себя в Наварре, характер его несколько изменился. Ведь ему удалось обеспечить достаточное расстояние между королевскими когтями и своей драгоценной шкурой, и теперь он мог их неопасаться.
Однако политика его оставалась прежней — он старался не обращать на себя внимания и жил беззаботно, попросту радуясь жизни.
Заурядные люди видели тут повод к насмешке.
Шико же нашел основание для глубоких раздумий.
Сам Шико так не похож был на того, кем казался, что и в других умел разглядывать сущность за оболочкой. Поэтому для него Генрих Наваррский был загадкой.
Знать, что Генрих Наваррский — загадка, означало уже знать довольно много. Поэтому Шико, сознавая, подобно греческому мудрецу, что он ничего не знает, знал гораздо больше других.
И, в то время как на его месте многие бы высоко подняли голову и говорили все, что вздумается, с душой нараспашку, Шико понимал, что ему надо внутренне сжаться, обдумывая каждое свое слово и по-актерски наложить грим на лицо.
Очутившись в пределах маленького Наваррского княжества, чья бедность вошла у французов в поговорку, Шико, к своему величайшему изумлению, не обнаружил следов гнусной нищеты, поразившей богатейшие провинции гордой Франции, которую он только что покинул.
Дровосек проходил мимо него, положив руку на ярмо сытого вола; девушка шла легкой походкой с кувшином на голове, подобно хоэфорам античной Греции; встречный старик что-то напевал себе под нос, качая седой головой; загорелый парнишка, худощавый, но сильный, играл на ворохе кукурузных листьев. И все это словно говорило Шико: «Смотри, здесь все счастливы!»
Иногда, внимая скрипу колес, Шико испытывал внезапное чувство ужаса: ему вспоминались тяжелые лафеты, проложившие глубокие колеи по дорогам Франции. Но из-за поворота возникала телега виноградаря, груженная полными бочками, на которых громоздились ребятишки, с лицами, измазанными виноградным соком. Видя дуло аркебуза за изгородью смоковниц и виноградных лоз, Шико вспоминал о трех засадах, которых он так удачно избежал. Но аркебуз принадлежал охотнику, ибо поля и леса изобиловали здесь зайцами, куропатками и тетеревами.
Хотя была поздняя осень и Шико оставил Париж в тумане, здесь стояла теплая погода. Одетые багряным, деревья отбрасывали тени на меловую почву. В лучах солнца четко вырисовывались окрестности с раскиданными там и сям белыми домиками деревень.
Беарнский крестьянин в берете на одном ухе подгонял низкорослых, не знающих устали лошадок, которые делают одним духом двадцать лье. Их никогда не чистят, не покрывают попонами, и, доехав до места, они только встряхиваются и тотчас же начинают пощипывать первый попавшийся кустик вереска — единственную и вполне достаточную для них пищу.
— Черти полосатые! — бормотал Шико. — Никогда я не видел Гасконь такой богатой. Генрих, видно, как сыр в масле катается. Раз он счастлив, есть все основания полагать, что он… благодушно настроен. По правде говоря, королевское письмо даже в переводе на латинский язык очень меня смущает.
И, рассуждая таким образом про себя, Шико вслух наводил справки о местопребывании короля Наваррского.
Король оказался в Нераке, и Шико свернул на дорогу в Нерак, по которой шло много народа, возвращавшегося с рынка.
Как помнит читатель, Шико, весьма немногословный, когда надо было отвечать на чьи-либо вопросы, сам очень любил расспрашивать. Он узнал таким образом, что король Наваррский ведет жизнь веселую и беспечную.
На дорогах Гаскони Шико посчастливилось встретить молодого католического священника, продавца овец и офицера, которые путешествовали вместе, болтая и бражничая.
Эта случайная компания отлично представляла в глазах Шико просвещенное, деловое и военное сословия Наварры. Духовный отец прочитал ему известные сонеты о любви короля Наваррского к красавице Фоссез, дочери Рене де Монморанси, барона де Фоссе.
— А что говорит по этому поводу королева? — спросил Шико.
— Королева очень занята, сударь, — ответил священ ник.
— Чем же, скажите на милость?
— Общением с господом богом, — проникновенно ответил священнослужитель.
— Так, значит, королева набожна?
— И даже очень.
— Однако, я полагаю, во дворце не служат мессы? — заметил Шико.
— И очень ошибаетесь, сударь. Что же мы, по-вашему, язычники? Знайте же, милостивый государь, хотя король с дворянами из своей свиты ходит на проповеди протестантского пастора, для королевы служат обедню в ее личной капелле.
— Для королевы Маргариты?
— Да. И я, недостойный служитель божий, получил два экю за то, что дважды служил в этой капелле. Я даже произнес там выдающуюся проповедь на текст: «Господь отделил плевелы от пшеницы». В Евангелии сказано «отделит», но я полагал, что, поскольку Евангелие давно написано, это дело можно уже считать завершенным.
— Король знал об этой проповеди? — спросил Шико.
— Он ее прослушал.
— И не разгневался?
— Наоборот, он очень восхищался ею.
— Вы меня просто ошеломили, — заметил Шико.
— Надо прибавить, — сказал офицер, — что при дворе не только ходят на проповеди и обедни. В замке отлично угощаются, не говоря уже о прогулках: нигде во Франции бравые военные не прогуливаются так часто, как в аллеях Нерака.
Шико собрал больше сведений, чем ему было нужно, чтобы выработать план действий.
Он знал Маргариту, у которой в Париже был свой двор, и понимал, что если она не проявляет проницательности в делах любви, то лишь потому, что у нее имеются причины носить на глазах повязку.
— Черти полосатые! — бормотал он себе под нос. — Меня тут разорвут на части за попытку расстроить эти очаровательные прогулки. К счастью, мне известно философическое умонастроение короля, на него вся моя надежда. К тому же я посол, лицо неприкосновенное. Итак, смело вперед!
И Шико продолжал свой путь.
На исходе дня он въехал в Нерак, как раз к тому времени, когда начинались прогулки, так смущавшие его.
Впрочем, Шико мог убедиться в простоте нравов, царивших при Наваррском дворе, по тому, как он был допущен к королю.
Простой лакей открыл перед ним дверь в скромно обставленную гостиную. Над гостиной находилась приемная короля, где он любил давать непритязательные аудиенции, на которые отнюдь не скупился.
Когда в замок являлся посетитель, какой-нибудь офицер, а то и просто паж, докладывали королю о нем, и Генрих тотчас принимал посетителя.
Шико был глубоко тронут этой доступностью. Он решил, что король добр и простосердечен.
Это мнение только укрепилось, когда в конце извилистой аллеи, обсаженной цветущими олеандрами, появился в поношенной фетровой шляпе, светло-коричневой куртке и серых сапогах король Наваррский: лицо его горело румянцем, в руке он держал бильбоке.
На лбу у Генриха не было морщин, словно заботы не осмеливались коснуться его своими темными крылами, губы улыбались, глаза сияли беспечностью и здоровьем. На ходу он срывал левой рукой цветы, окаймлявшие дорожку.
— Кто хочет меня видеть? — спросил он пажа.
— Государь, — ответил тот, — какой-то человек, не то дворянин, не то военный.
Услышав эти слова, Шико несмело выступил вперед.
— Это я, государь, — сказал он.
— Вот тебе на! — вскричал король, воздевая руки. — Господин Шико в Наварре, господин Шико у нас! Помилуй бог! Добро пожаловать, дорогой господин Шико.
— Почтительнейше благодарю вас, государь.
— Вы живехоньки, слава богу!
— Как будто так, ваше величество, — сказал Шико вне себя от радости.
— В таком случае, — воскликнул Генрих, — мы с вами выпьем доброго винца из погребов Лиму! Я очень рад видеть вас, господин Шико; садитесь-ка сюда.
И он указал на садовую скамейку.
— Ни за что, государь, — сказал Шико, отступая.
— Вы проделали двести лье, чтобы повидаться со мною, и я не позволю вам стоять! Садитесь, господин Шико, садитесь, только сидя можно поговорить по душам.
— Но, государь, этикет!..
— Этикет у нас, в Наварре!.. Да ты рехнулся, бедняга Шико! Кто тут думает об этикете?
— Нет, государь, не рехнулся, — ответил Шико, — я прибыл в качестве посла.
На ясном челе короля образовалась едва заметная складка, но она так быстро исчезла, что Шико при всей своей наблюдательности не заметил ее.
— Посла? — спросил Генрих с деланным простодушием. — Но от кого?
— От короля Генриха Третьего. Я прибыл из Парижа, прямо из Лувра, государь.
— Ну, тогда дело другое, — сказал король. Он вздохнул и встал со скамейки. — Паж, оставьте нас и подайте вина наверх, в мою комнату… нет, лучше в рабочий кабинет. Идемте, Шико, я сам буду вашим провожатым.
Шико последовал за королем Наваррским. Генрих шагал теперь быстрее, чем когда шел среди цветущих олеандров.
«Какая жалость, — подумал Шико, — смущать этого славного человека, живущего в покое и неведении… Полно, уверен, что он отнесется ко всему философически!»
XIII
О ТОМ, КАК КОРОЛЬ НАВАРРСКИЙ ДОГАДАЛСЯ, ЧТО TURENNIUS ЗНАЧИТ ТЮРЕНН, А MARGOTA — МАРГО
Легко понять, что кабинет короля Наваррского не блистал роскошью. Его беарнское величество был небогат и не швырял на ветер то немногое, чем обладал. Королевский кабинет вместе с парадной спальней занимал все правое крыло замка.
Из кабинета, обставленного довольно хорошо, хотя и без всякой роскоши, открывался вид на великолепные луга по берегам реки.
Густые деревья — ивы и платаны — скрывали ее течение, однако же время от времени она вырывалась, словно мифологическое божество, из затенявшей ее листвы, и на полуденном солнце отливали золотом водяные струи или в лунном свете серебрилась ее гладкая поверхность.
С другой стороны окна кабинета выходили во двор замка. Освещенный, таким образом, с востока и с запада, он был весьма красив и при первых лучах солнца, и в перламутровом сиянии восходящей луны.
Но, надо признаться, красоты природы занимали Шико меньше, чем обстановка кабинета. В каждом ее предмете проницательный взор посла, казалось, искал разгадку тайны, которая занимала его в пути.
Со своим обычным благодушием и с неизменной улыбкой на устах Генрих уселся в глубокое кожаное кресло, украшенное золочеными гвоздиками и бахромой. Повинуясь ему, Шико пододвинул для себя табурет под стать королевскому креслу.
Генрих так внимательно смотрел на Шико, что любой придворный почувствовал бы себя неловко.
— Вы найдете, наверно, что я не в меру любопытен, дорогой мой господин Шико, — начал король, — но ничего не могу поделать с собою. Я так долго считал вас покойником, что, несмотря на всю радость, которую доставило мне ваше воскрешение, никак не свыкнусь с мыслью, что вы живы… Почему вы так внезапно исчезли?
— Но ведь вы, государь, столь же внезапно исчезли из Венсена, — ответил Шико с присущей ему непринужденностью. — Каждый скрывается как умеет и прежде всего наиболее удобным для себя способом.
— Вы, как всегда, остроумны, дорогой господин Шико, — сказал Генрих, — это и убеждает меня окончательно, что я беседую не с призраком. Но, если вам угодно, покончим с остротами и поговорим о делах.
— Не будет ли это слишком утомительно для вашего величества?
Глаза короля сверкнули.
— Это правда, я покрываюсь здесь ржавчиной, — сказал он спокойно, — но мне не с чего уставать, ибо я ничего не делаю. Сегодня Генрих Наваррский немало побегал, но ему еще не пришлось шевелить мозгами.
— Рад это слышать, государь, — ответил Шико, — ибо, как посол короля Генриха Третьего, вашего родственника и друга, имею к вашему величеству поручение весьма щекотливого свойства.
— Ну так не медлите, ибо разожгли мое любопытство.
— Государь…
— Предъявите сперва свои верительные грамоты. Конечно, поскольку речь идет о вас, это излишняя формальность. Но я хочу показать вам, что хоть я и не более как беарнский крестьянин, а свои королевские обязанности знаю.
— Прошу прощения у вашего величества, — ответил Шико, — будь даже у меня верительные грамоты, мне пришлось бы их уничтожить.
— Почему так, дорогой господин Шико?
— Когда на тебя возложена опасная честь везти королевские письма, рискуешь доставить их только в царство небесное.
— Верно, — согласился Генрих все так же благодушно, — на дорогах неспокойно, и по недостатку средств мы в Наварре вынуждены доверяться честности простолюдинов… Впрочем, они у нас не очень вороватые.
— Что вы, помилуйте! — вскричал Шико. — Они просто агнцы, государь! Правда, только в Наварре.
— Вот как?! — заметил Генрих.
— Да, за пределами Наварры встречается немало коршунов и волков! Я сам был их добычей, государь.
— С радостью убеждаюсь, что они вас не до конца съели.
— Это уж не по их вине, государь. Я оказался для них жестковат, и шкура моя уцелела. Но, если вам угодно, не станем вдаваться в подробности моего путешествия — они несущественны — и вернемся к верительным грамотам.
— Но раз у вас их нет, дорогой господин Шико, — сказал Генрих, — бесполезно, мне кажется, к ним возвращаться.
— У меня их нет, но одно письмо при мне было.
— А, отлично, давайте его сюда, господин Шико.
И Генрих протянул руку.
— Вот тут-то и случилась беда, государь, — продолжал Шико, — я уничтожил письмо, ибо господин де Майен мчался за мной, чтобы его отнять.
— Кузен Майен?
— Собственной персоной.
— К счастью, он не очень поворотлив. Все продолжает толстеть?
— Вряд ли, ибо он имел несчастье меня настичь и при встрече получил славный удар шпагой.
— А письмо?
— Письма он не увидел как своих ушей благодаря принятым мною мерам предосторожности.
— Браво! Напрасно вы не пожелали мне рассказать о своем путешествии, господин Шико; оно меня очень занимает.
— Ваше величество бесконечно добры.
— Но меня смущает один вопрос.
— Какой именно?
— Если письма нет для господина де Майена, его нет и для меня. Значит, я не узнаю, что написал мне мой добрый брат Генрих.
— Простите, государь, но, прежде чем уничтожить письмо, я выучил его наизусть.
— Прекрасная мысль, господин Шико, прекрасная, узнаю ум земляка. Итак, вы прочитаете его вслух?
— Охотно, государь, я изложу все в точности: язык, правда, мне незнаком, но память у меня превосходная.
— Какой язык?
— Латинский.
— Я вас что-то не понимаю, — сказал Генрих, устремляя на Шико свой ясный взгляд. — Разве письмо моего брата написано по-латыни?
— Ну да, государь.
— Почему по-латыни?
— Наверно, потому, что латынь — язык, на котором все можно высказать, на котором Персии и Ювенал увековечили безумие и грехи королей.
— Королей?
— И королев, государь.
Брови короля нахмурились.
— Я хотел сказать — императоров и императриц, — поправился Шико.
— Значит, вы знаете латынь, господин Шико? — холодно спросил Генрих.
— И да, и нет, государь.
— Ваше счастье, если вы ее знаете: у вас огромное преимущество передо мной — я ведь не знаю латыни. Из-за этого я и мессу-то перестал слушать.
— Меня научили читать по-латыни, государь, равно как и по-гречески и по-древнееврейски.
— Это очень удобно, господин Шико, вы просто ходячая книга.
— Ваше величество нашли верное определение. В памяти у меня запечатлеваются целые страницы, и, когда я прибываю с поручением, меня прочитывают и понимают.
— Или же не понимают.
— Почему, государь?
— Ясное дело: если не понимают языка, на котором вы напечатаны.
— Короли ведь все знают, государь.
— Это говорят народу, господин Шико, и то же самое льстецы говорят королям.
— В таком случае мне незачем читать письмо вашему величеству.
— Кажется, латинский язык схож с итальянским?
— Так утверждают, государь.
— И с испанским?
— Да.
— Раз так, попытаемся: я немного знаю по-итальянски, а мое гасконское наречие весьма походит на испанский.
Шико поклонился.
— Итак, ваше величество, изволите приказать?..
— Я прошу вас, дорогой господин Шико.
Шико начал читать:
— «Frater carissime! Sincerus amor quo te prosequebatur germanus noster Carolus nonus, functus nuper, colet usque regiam nostram et pectori meo percinaciter adhaeret».
Генрих и бровью не повел, но в конце фразы жестом остановил Шико.
— Или я сильно ошибаюсь, — сказал он, — или здесь говорится о любви, об упорстве и о моем брате Карле Девятом?
— Не стану отрицать, — сказал Шико. — Латынь такой замечательный язык, что все это может вполне уместиться в одной фразе.
— Продолжайте, — приказал король.
Беарнец с той же невозмутимостью прослушал то, что говорилось в письме о его жене и виконте де Тюренне. Но когда Шико произнес это имя, он спросил:
— Turennius, вероятно, значит Тюренн?
— Думаю, что так, государь.
— A Margota — уменьшительное, которым мои братья, Карл Девятый и Генрих Третий, называли свою сестру и мою возлюбленную супругу Маргариту?
— Не вижу в этом ничего невозможного, — ответил Шико.
И он прочел письмо до конца, причем выражение лица Генриха ни разу не изменилось.
— Все? — спросил он.
— Так точно, государь.
— Звучит очень красиво.
— Не правда ли, государь?
— Вот беда, что я понял всего два слова — Turennius и Margota, да и то с грехом пополам!
— Непоправимая беда, государь, разве что ваше величество прикажете какому-нибудь ученому мужу перевести письмо.
— Ни в коем случае, — поспешно возразил Генрих, — да и вы сами, господин Шико, так заботливо охраняли доверенную вам тайну, что вряд ли посоветовали бы мне дать этому письму огласку.
— Нет, разумеется.
— Но вы думаете, что это следовало бы сделать?
— Раз ваше величество изволит спрашивать меня, я скажу, что письмо, вероятно, содержит какие-нибудь добрые советы, и ваше величество могли бы извлечь из них пользу.
— Да, но доверить эти полезные советы я мог бы не всякому.
— Разумеется.
— Ну, так я попрошу вас сделать следующее, — сказал Генрих, словно осененный внезапной мыслью.
— Что именно?
— Пойдите к моей жене Марго. Она женщина ученая. Прочитайте ей письмо, она уж наверняка в нем разберется и все мне растолкует.
— Как вы великолепно придумали, ваше величество! — вскричал Шико. — Это же золотые слова!
— Правда? Ну, так иди.
— Бегу, государь.
— Только не измени в письме ни единого слова.
— Да я и не могу этого сделать: я должен был бы знать латынь, а я ее не знаю.
— Иди же, друг мой, иди.
Шико осведомился, как ему найти госпожу Маргариту, и оставил короля, более чем когда-либо убежденный в том, что Генрих Наваррский — личность загадочная.
XIV
АЛЛЕЯ В ТРИ ТЫСЯЧИ ШАГОВ
Королева жила в противоположном крыле замка. Оттуда постоянно доносилась музыка, а под окнами постоянно прогуливался какой-нибудь кавалер в шляпе с пером.
Знаменитая аллея в три тысячи шагов начиналась под окнами Маргариты, и взгляд королевы с удовольствием останавливался на цветочных клумбах и увитых зеленью беседках.
Рожденная у подножия трона, дочь, сестра и жена короля, Маргарита много страдала в жизни. Поэтому, как ни философично старалась она относиться к жизни, время и горести наложили отпечаток на ее лицо.
И все же Маргарита оставалась необыкновенно красивой, особой, одухотворенной красотой. На лице королевы всегда играла приветливая улыбка, у нее были блестящие глаза, легкие, женственные движения. Недаром ее боготворили в Нераке, куда она внесла изящество, веселье, жизнь.
Хотя Маргарита и привыкла жить в Париже, она терпеливо сносила жизнь в провинции — уже одно это казалось добродетелью, за которую жители Наварры были ей благодарны.
Двор ее был не просто собранием кавалеров и дам: все любили ее — и как королеву и как женщину. Она умела так использовать время, что каждый прожитый день приносил что-нибудь ей самой и не был потерян для окружающих.
В ней накопилось много горечи против недругов, но она терпеливо ждала возможности отомстить. Она смутно ощущала, что под маской беззаботной снисходительности Генрих Наваррский таил недружелюбное чувство к ней и отмечал каждый ее поступок. Но никто, кроме Екатерины Медичи и, быть может, Шико, не мог бы сказать, почему так бледны щеки Маргариты, почему взгляд ее часто туманит неведомая грусть, почему, наконец, ее сердце, способное на глубокое чувство, обнаруживает царящую в нем пустоту, которая отражается даже во взгляде, некогда столь выразительном.
У Маргариты не было никого, кому она могла довериться.
Она была по-настоящему одинока, и, может быть, именно это придавало в глазах наваррцев особое величие всему ее облику.
Что касается Генриха, то он щадил в жене принцессу из французского королевского дома и обращался с ней с подчеркнутой вежливостью или изящной непринужденностью. Поэтому при неракском дворе все казалось на первый взгляд вполне благополучным.
Итак, по совету Генриха, Шико, самый наблюдательный и дотошный человек на свете, явился на половину Маргариты, но никого там не нашел.
— Королева, — сказали ему, — находится в конце знаменитой аллеи в три тысячи шагов.
И он отправился туда.
В конце аллеи он заметил под кустами испанского жасмина и терна группу кавалеров и дам в бархате, лентах и перьях. Может быть, все это убранство могло показаться несколько старомодным, но для Нерака в нем было великолепие и даже блеск.
Так как впереди Шико шел королевский паж, Маргарита, взгляд которой меланхолично блуждал по сторонам, узнала цвета Наварры и подозвала его.
— Чего тебе надобно, д'Обиак? — спросила она.
Молодой человек, вернее, мальчик, ибо ему было не более двенадцати лет, покраснел и преклонил колено.
— Государыня, — сказал он по-французски, ибо королева строго запретила употреблять местное наречие при дворе, — некий дворянин, прибывший из Лувра к его величеству королю, просит ваше величество принять его.
Красивое лицо Маргариты вспыхнуло. Она быстро обернулась с тем неприятным чувством, которое при любой неожиданности испытывают люди, привыкшие к огорчениям.
В двадцати шагах от нее неподвижно стоял Шико, и фигура гасконца отчетливо вырисовывалась на оранжевом фоне вечернего неба. Вместо того чтобы подозвать к себе вновь прибывшего, королева сама покинула круг придворных.
Но, повернувшись к ним, чтобы проститься, она послала прощальный привет одному наиболее роскошно одетому и красивому кавалеру.
Несмотря на этот знак, сделанный с тем, чтобы успокоить кавалера, тот явно волновался. Маргарита уловила это проницательным взором женщины и потому добавила:
— Господин де Тюренн, соблаговолите сказать дамам, что я скоро вернусь.
Красивый кавалер, одетый в белое и голубое, поклонился более поспешно, чем это сделал бы равнодушно настроенный придворный.
Королева быстрым шагом подошла к Шико, неподвижному наблюдателю этой сцены, так соответствовавшей тому, о чем гласило привезенное им письмо.
— Господин Шико?! — удивленно вскричала Маргарита, вплотную подходя к гасконцу.
— Я у ног вашего величества, — ответил Шико, — и вижу, что ваше величество по прежнему добры и прекрасны и царите в Нераке, как царили в Лувре.
— Да это же просто чудо — видеть вас так далеко от Парижа!
— Простите, государыня, не бедняге Шико пришло в голову совершить это чудо.
— Охотно верю, но вы же скончались.
— Я изображал покойника.
— С чем же вы к нам пожаловали, господин Шико? Неужели, на мое счастье, во Франции еще помнят королеву Наваррскую?
— О, ваше величество, — с улыбкой сказал Шико, — у нас не забывают королев, когда они молоды и прекрасны, как вы!
— Значит, в Париже по-прежнему любезны?
— Король французский, — добавил Шико, не отвечая на последний вопрос, — даже написал об этом королю Наваррскому.
Маргарита покраснела.
— И вы доставили письмо?
— Нет, не доставил, по причинам, которые сообщит вам король Наваррский, но выучил наизусть.
— Понимаю. Письмо было очень важным, и вы опасались, что потеряете его или оно будет украдено?
— Именно так, ваше величество. Но, прошу прощения, письмо было написано по-латыни.
— Отлично! — вскричала королева. — Я знаю латынь.
— А король Наваррский, — спросил Шико, — этот язык знает?
— Дорогой господин Шико, — ответила Маргарита, — что знает и чего не знает король Наваррский, установить очень трудно.
— Вот как! — заметил Шико, чрезвычайно довольный тем, что не ему одному приходится разгадывать загадку.
— Вы прочли королю письмо? — спросила Маргарита.
— Оно ему предназначалось.
— И он понял, о чем идет речь?
— Только два слова.
— Какие?
— Turennius и Margota.
— Что же он сделал?
— Послал меня к вам, ваше величество.
— Ко мне?
— Да, он сказал, что в письме, видимо, говорится о вещах весьма важных и лучше всего, если перевод сделаете вы — прекраснейшая среди ученых женщин и ученейшая из прекрасных.
— Раз король так повелел, господин Шико, я готова вас выслушать.
— Благодарю, ваше величество. Где же вам угодно выслушать письмо?
— Здесь. Впрочем, нет, лучше у меня. Пойдемте в мой кабинет, прошу вас.
Маргарита внимательно поглядела на Шико, который приоткрыл ей истину, по-видимому, из жалости.
Бедная женщина чувствовала необходимость в поддержке, и, может быть, перед угрожающим ей испытание ем она захотела найти опору в любви.
— Виконт, — обратилась она к господину де Тюренну, — дайте мне руку и проводите до замка… Прошу вас, господин Шико, пройдите вперед.
XV
КАБИНЕТ МАРГАРИТЫ
Кабинет Маргариты, обставленный в тогдашнем вкусе, был полон картин, эмалей, фаянсовой посуды, дорогого оружия; столы завалены книгами и рукописями на греческом, латинском и французском языках; в просторных клетках щебетали птицы, на коврах спали собаки — словом, это был особый мирок, живущий одной жизнью с Маргаритой, которая умела так хорошо наполнить свое время, что из тысячи горестей создавала для себя радость.
Она усадила Шико в удобное и красивое кресло, обитое гобеленом с изображением Амура, который рассеивает вокруг себя облако цветов. Паж — не д'Обиак, но мальчик еще красивее лицом и еще богаче одетый — поднес королевскому посланцу вина.
Шико отказался и, после того как виконт де Тюренн вышел, стал читать наизусть письмо милостью божией короля Франции и Польши.
Произнося латинские слова, Шико ставил самые диковинные ударения, чтобы королева подольше не проникала в их смысл. Но, как ловко ни коверкал он свое собственное творение, Маргарита схватывала все на лету, ни в малейшей степени не пытаясь скрыть обуревавшие ее негодование и ярость.
Чем дальше читал Шико, тем мучительнее ощущал неловкость положения, в которое сам себя поставил. В некоторых местах он опускал голову, как исповедник, смущенный тем, что слышит.
Маргарита хорошо знала утонченное коварство своего брата, имея тому достаточно доказательств. Знала она также, ибо не принадлежала к числу женщин, склонных себя обманывать, как шатки были бы оправдания, которые она могла придумать. Вот почему в ее душе законный, гнев боролся с вполне обоснованным страхом.
Шико поглядывал время от времени на королеву и видел, что она понемногу успокаивается и приходит к какому-то решению.
Поэтому он уже гораздо более твердым голосом произнес завершающие королевское письмо формулы вежливости.
— Клянусь святым причастием, — сказала королева, когда Шико умолк, — братец мой прекрасно пишет по-латыни. Какой стиль, какая сила выражений! Я никогда не думала, что он такой искусник.
Шико возвел очи горе и развел руками, как человек, который готов согласиться из любезности, хотя и не понимает существа дела.
— Вы не поняли? — спросила королева, знавшая все языки, в том числе и язык мимики. — А я-то думала, сударь, вы знаток латыни.
— Ваше величество, я все позабыл. Вот единственное, что сохранилось у меня в памяти: латинский язык лишен грамматического члена, имеет звательный падеж, и слово «голова» в нем среднего рода.
— Вот как! — раздался чей-то веселый и громкий голос.
Шико и королева одновременно обернулись. Перед ними стоял король Наваррский.
— Неужели по-латыни голова среднего рода, господин Шико? — спросил Генрих, подходя ближе. — А почему не мужского?
— Это удивляет меня так же, как и ваше величество, — ответил Шико.
— Я тоже этого не понимаю, — задумчиво проговорила Маргарита.
— Наверно, потому, — заметил король, — что головою могут быть и мужчина и женщина, в зависимости от свойств их натуры.
Шико поклонился.
— Объяснение самое подходящее, государь.
— Тем лучше. Очень рад, что я оказался человеком более глубоким, чем думал… А теперь вернемся к письму. Горю желанием, сударыня, услышать, что нового при французском дворе. К сожалению, наш славный господин Шико привез новости на языке, мне неизвестном… — И Генрих Наваррский сел, потирая руки, словно его ожидало нечто весьма приятное. — Ну как, господин Шико, прочитали вы моей жене это знаменитое письмо? — продолжал он.
— Да, государь.
— Расскажите же мне, дорогая, что в нем содержится?
— А не опасаетесь ли вы, государь, — сказал Шико, — что латинский язык послания является признаком неблагоприятным?
— Но почему? — спросил король.
Маргарита на мгновение задумалась, словно припоминая одну за другой все услышанные ею фразы.
— Наш любезный посол прав, — сказала она, — латынь в данном случае — плохой признак.
— Неужели? — удивился Генрих. — Разве в письме есть что-нибудь порочащее нас? Будьте осторожны, дорогая, ваш венценосный брат пишет весьма искусно и всегда проявляет изысканную вежливость.
— Это коварное письмо, государь.
— Быть этого не может!
— Да, да, в нем больше клеветы, чем нужно, чтобы поссорить не только мужа с женой, но и друга со всеми его друзьями.
— Ого! — протянул Генрих, выпрямляясь и нарочно придавая своему лицу, обычно столь открытому и благодушному, недоверчивое выражение. — Поссорить мужа с женой, то есть меня с вами?
— Да, государь.
— А по какому случаю, дорогая?
Шико сидел как на иголках.
— Быть беде, — шептал он, — быть беде…
— Государь, — продолжала королева, — если бы вызнали латынь, то обнаружили бы в письме много комплиментов по моему адресу.
— Но каким же образом, — продолжал Генрих, — относящиеся к вам комплименты могут нас поссорить? Ведь пока брат мой Генрих будет вас хвалить, мы с ним во мнениях не разойдемся. Вот если бы в этом письме о вас говорилось дурно, тогда, сударыня, дело другое: я понял бы политический расчет моего брата.
— Если бы Генрих говорил обо мне дурно, вам была бы понятна его политика?
— Да, мне известны причины, по которым Генриху де Валуа хотелось бы нас поссорить.
— Дело в том, сударь, что комплименты — лишь коварное вступление, за которым следует злостная клевета на ваших и моих друзей.
Смело бросив королю эти слова, Маргарита стала ждать возражений.
Шико опустил голову. Генрих пожал плечами.
— Подумайте, дорогая, — сказал он, — может быть, вы недостаточно хорошо поняли всю эту латынь и письмо моего брата не столь уж злонамеренно.
Как ни кротко, как ни мягко произнес Генрих эти слова, королева Наваррская бросила на него недоверчивый взгляд.
— Поймите меня до конца, государь, — сказала она.
— Бог свидетель, только этого я и желаю, сударыня, — ответил Генрих.
— Нуждаетесь ли вы в своих слугах, скажите?
— Нуждаюсь ли я, дорогая? Что я стал бы делать без них, бог ты мой?!
— Так вот, государь, король хотел бы отдалить от вас лучших ваших слуг.
— Это ему не удастся.
— Браво, государь, — прошептал Шико.
— Ну, разумеется, — заметил Генрих с тем изумительным добродушием, которое до конца его жизни сбивало всех с толку, — ведь слуг привязывает ко мне чувство, а не выгода. Я ничего им дать не могу.
— Вы им отдаете свое сердце, свое доверие, государь, — это лучший дар короля.
— Да, дорогая, и что же?
— Я ничего не могу вам сказать, государь, — продолжала Маргарита, — не поставив под угрозу…
Шико понял, что он лишний, и отошел.
— Дорогой посол, — обратился к нему король, — соблаговолите подождать в моем кабинете: королева хочет сказать мне что-то наедине.
Видя, что супруги рады от него отделаться, Шико вышел из комнаты, отвесив обоим поклон.
XVI
