КАБИНЕТ КОРОЛЕВСКОГО ПРОКУРОРА
Пока банкир мчится домой, последуем за г-жой Данглар в ее утренней прогулке.
Мы уже сказали, что в половине первого г-жа Данглар велела подать лошадей и выехала из дому.
Она направилась к Сен-Жерменскому предместью, свернула на улицу Мазарини и приказала остановиться у пассажа Нового моста.
Она вышла и пересекла пассаж. Она была одета очень просто, как и подобает элегантной женщине, выходящей из дому утром.
На улице Генего она наняла фиакр и велела ехать на улицу Арле.
Оказавшись в экипаже, она тотчас достала из кармана очень густую черную вуаль и прикрепила ее к своей соломенной шляпке; затем она снова надела шляпку и, взглянув в карманное зеркальце, с радостью убедилась, что можно разглядеть только ее белую кожу и блестящие глаза.
Фиакр проехал Новый мост и с площади Дофина свернул во двор Арле; едва кучер открыл дверцу, г-жа Данглар заплатила ему, бросилась к лестнице, быстро по ней поднялась и вошла в зал Неслышных Шагов.
Утром в здании суда всегда много дел и много занятых людей; а занятым людям некогда разглядывать женщин; и г-жа Данглар прошла весь зал Неслышных Шагов, привлекая к себе не больше внимания, чем десяток других женщин, ожидавших своих адвокатов.
Приемная Вильфора была полна народу; но г-же Данглар даже не понадобилось называть себя; как только она появилась, к ней подошел курьер, осведомился, не она ли та дама, которой господин королевский прокурор назначил прийти, и, после утвердительного ответа, провел ее особым коридором в кабинет Вильфора.
Королевский прокурор сидел в кресле, спиной к двери, и писал. Он слышал, как открылась дверь, как курьер сказал: «Пожалуйте, сударыня», — как дверь закрылась, и даже не шевельнулся; но едва замерли шаги курьера, он быстро поднялся, запер дверь на ключ, спустил шторы и заглянул во все углы кабинета.
Убедившись, что никто не может ни подсмотреть, ни подслушать его, и, следовательно, окончательно успокоившись, он сказал:
— Благодарю вас, что вы так точны, сударыня.
И он подвинул ей кресло; г-жа Данглар села, ее сердце билось так сильно, что она едва дышала.
— Давно уже я не имел счастья беседовать с вами наедине, сударыня, — сказал королевский прокурор, в свою очередь, усаживаясь в кресло и поворачивая его так, чтобы очутиться лицом к лицу с г-жой Данглар, — и, к великому моему сожалению, мы встретились для того, чтобы приступить к очень тяжелому разговору.
— Однако вы видите, я пришла по первому вашему зову, хотя этот разговор должен быть еще тяжелее для меня, чем для вас.
Вильфор горько улыбнулся.
— Так, значит, правда, — сказал он, отвечая скорее на собственные мысли, чем на слова г-жи Данглар, — значит, правда, что все наши поступки оставляют на нашем прошлом след, то мрачный, то светлый! Правда, что наши шаги на жизненном пути похожи на продвижение пресмыкающегося по песку и проводят борозду! Увы, многие поливают эту борозду слезами!
— Сударь, — сказала г-жа Дангар, — вы понимаете, как я взволнованна, не правда ли? Пощадите же меня, прошу вас. В этой комнате, в этом кресле побывало столько преступников, трепещущих и пристыженных… и теперь здесь сижу я, тоже пристыженная и трепещущая!.. Знаете, мне нужно собрать всю свою волю, чтобы не чувствовать себя преступницей и не видеть в вас грозного судью.
Вильфор покачал головой и тяжело вздохнул.
— А я, — возразил он, — я говорю себе, что мое место не в кресле судьи, а на скамье подсудимых.
— Ваше? — сказала удивленная г-жа Данглар.
— Да, мое.
— Мне кажется, что вы, с вашими пуританскими взглядами, преувеличиваете, — сказала г-жа Данглар, и в ее красивых глазах блеснул огонек. — Чья пламенная юность не оставила следов, о которых вы говорите? На дне всех страстей, за всеми наслаждениями лежит раскаяние; потому-то Евангелие — вечное прибежище несчастных — и дало нам, бедным женщинам, как опору, чудесную притчу о грешной деве и прелюбодейной жене. И, признаюсь, вспоминая об увлечениях своей юности, я иногда думаю, что господь простит мне их, потому что если не оправдание, то искупление, я нашла в своих страданиях. Но вам-то чего бояться? Вас, мужчин, всегда оправдывает свет, а скандал окружает ореолом.
— Сударыня, — возразил Вильфор, — вы меня знаете: я не лицемер, во всяком случае, я никогда не лицемерю без оснований. Если мое лицо сурово, то это потому, что его омрачили бесконечные несчастья; и если бы мое сердце не окаменело, как оно вынесло бы все удары, которые я испытал? Не таков я был в юности, не таков я был в день своего обручения, когда мы сидели за столом, на улице Гран-Кур, в Марселе. Но с тех пор многое переменилось и во мне, и вокруг меня; всю жизнь я потратил на то, что преодолевал препятствия и сокрушал тех, кто вольно или невольно, намеренно или случайно стоял на моем пути и воздвигал эти препятствия. Редко случается, чтобы то, чего пламенно желаешь, столь же пламенно не оберегали другие люди. Хочешь получить от них желаемое, пытаешься вырвать его у них из рук. И большинство дурных поступков возникает перед людьми под благовидной личиной необходимости; а после того как в минуту возбуждения, страха или безумия дурной поступок уже совершен, видишь, что ничего не стоило избежать его. Способ, которым надо было действовать, не замеченный нами в минуту ослепления, оказывается таким простым и легким; и мы говорим себе: почему я не сделал то, а сделал это? Вас, женщин, напротив, раскаяние тревожит редко, потому что вы редко сами принимаете решения; ваши несчастья почти никогда не зависят от вас, вы повинны почти только в чужих преступлениях.
— Во всяком случае, — отвечала г-жа Данглар, — вы должны признать, что если я и виновата, если это я ответственна за все, то вчера я понесла жестокое наказание.
— Несчастная женщина! — сказал Вильфор, сжимая ее руку. — Наказание слишком жестокое, потому что вы дважды готовы были изнемочь под его тяжестью, а между тем…
— Между тем?..
— Я должен вам сказать… соберите все свое мужество, сударыня, потому что это еще не конец.
— Боже мой! — воскликнула испуганная г-жа Данглар. — Что же еще?
— Вы думаете только о прошлом; нет слов, оно мрачно. Но представьте себе будущее, еще более мрачное, будущее… несомненно, ужасное… быть может, обагренное кровью!
Баронесса знала, насколько Вильфор хладнокровен; она была так испугана его словами, что хотела закричать, но крик замер у нее в горле.
— Как воскресло это ужасное прошлое? — воскликнул Вильфор. — Каким образом из глубины могилы, со дна наших сердец встал этот призрак, чтобы заставить нас бледнеть от ужаса и краснеть от стыда?
— Это случайность.
— Случайность! — возразил Вильфор. — Нет, нет, сударыня, случайностей не бывает!
— Да нет же; разве все это не случайность, хотя и роковая? Граф Монте-Кристо случайно купил этот дом, случайно велел копать землю. И разве не случайность, наконец, что под деревьями откопали этого несчастного младенца? Мой бедный малютка, я его ни разу не поцеловала, но столько слез о нем пролила! Вся моя душа рвалась к графу, когда он говорил об этих дорогих останках, найденных под цветами!
— Нет, сударыня, — глухо промолвил Вильфор, — вот то ужасное, что я должен вам сказать: под цветами не нашли никаких останков, ребенка не откопали. Не к чему плакать, не к чему стонать — надо трепетать!
— Что вы хотите сказать? — воскликнула г-жа Данглар, вся дрожа.
— Я хочу сказать, что граф Монте-Кристо, копая землю под этими деревьями, не мог найти ни детского скелета, ни железных частей ящичка, потому что там не было ни того, ни другого.
— Ни того, ни другого? — повторила г-жа Данглар, в ужасе глядя на королевского прокурора широко раскрытыми глазами. — Ни того, ни другого! — повторила она еще раз, как человек, который старается словами, звуком собственного голоса закрепить ускользающую мысль.
— Нет, нет, нет, — проговорил Вильфор, закрывая руками лицо.
— Стало быть, вы не там похоронили несчастного ребенка? Зачем вы обманули меня? Скажите, зачем?
— Нет, там. Но выслушайте меня, выслушайте, и вы пожалеете меня. Двадцать лет, не делясь с вами, я нес это мучительное бремя, но сейчас я вам все расскажу.
— Боже мой, вы меня пугаете! Но все равно говорите, я слушаю.
— Вы помните, как прошла та несчастная ночь, когда вы задыхались на своей постели в этой комнате, обитой красным штофом, а я, почти так же задыхаясь, как вы, ожидал конца. Ребенок появился на свет и был передан в мои руки недвижный, бездыханный, безгласный; мы сочли его мертвым.
Госпожа Данглар сделала быстрое движение, словно собираясь вскочить.
Но Вильфор остановил ее, сложив руки, точно умоляя слушать дальше.
— Мы сочли его мертвым, — повторил он, — я положил его в ящичек, который должен был заменить гроб, спустился в сад, вырыл могилу и поспешно его закопал. Едва я успел засыпать его землей, как на меня напал корсиканец. Передо мной мелькнула чья-то тень, и словно сверкнула молния. Я почувствовал боль, хотел крикнуть, ледяная дрожь охватила мое тело, сдавила горло… Я упал замертво и считал себя убитым. Никогда не забуду вашего несравненного мужества, когда, придя в себя, я подполз, полумертвый к лестнице, и вы, сами полумертвая, спустились ко мне. Необходимо было сохранить в тайне ужасное происшествие; у вас хватило мужества вернуться к себе домой вместе с вашей кормилицей; свою рану я объяснил дуэлью. Вопреки ожиданию нам удалось сохранить нашу тайну. Меня перевезли в Версаль; три месяца я боролся со смертью; наконец я медленно стал возвращаться к жизни, и мне предписали солнце и воздух юга. Четыре человека несли меня из Парижа в Шалон, делая по шести лье в день. Госпожа де Вильфор следовала за носилками в экипаже. Из Шалона я поплыл по Сене, оттуда по Роне и спустился по течению до Арля; в Арле меня снова положили на носилки, и так я добрался до Марселя. Мое выздоровление длилось полгода; я ничего не слышал о вас, не смел справиться, что с вами. Когда я вернулся в Париж, я узнал, что вы овдовели и вышли замуж за Данглара.
О чем я думал с тех пор, как ко мне вернулось сознание? Все об одном, о трупике младенца. Каждую ночь мне снилось, что он выходит из могилы и грозит мне рукой. И вот, едва возвратясь в Париж, я осведомился; в доме никто не жил с тех пор, как мы его покинули, но его только что сдали на девять лет. Я отправился к съемщику, сделал вид, что мне очень не хочется, чтобы дом, принадлежавший родителям моей покойной жены, перешел в чужие руки, и предложил уплатить неустойку за расторжение договора. С меня потребовали шесть тысяч франков; я был готов заплатить и десять и двадцать тысяч. Деньги были у меня с собой, и договор тут же расторгли; добившись этого, я поскакал в Отейль. Никто не входил в этот дом с той минуты, как я из него вышел.
Было пять часов дня; я поднялся в красную комнату и стал ждать наступления ночи.
Пока я ждал там, все, что я целый год повторял себе в безысходной тревоге, представилось мне еще более грозным.
Этот корсиканец объявил мне кровную месть; он последовал за мной из Нима в Париж, он спрятался в саду и ударил меня кинжалом. И этот корсиканец видел, как я рыл могилу, как хоронил младенца; он мог узнать, кто вы такая, может быть, он это узнал… Что, если он когда-нибудь заставит вас заплатить за сохранение ужасной тайны?.. Для него это будет самой сладкой местью, когда он узнает, что не убил меня своим кинжалом. Поэтому необходимо было, на всякий случай, как можно скорее уничтожить все следы прошлого, уничтожить все его вещественные улики, достаточно того, что оно всегда будет живо в моей памяти.
Вот для чего я уничтожил договор, для чего прискакал сюда и теперь ждал в этой комнате.
Наступила ночь; я ждал, чтобы совсем стемнело; я сидел без света, от порывов ветра колыхались драпировки, и мне за ними мерещились притаившиеся шпионы; я поминутно вздрагивал, за спиной у меня стояла кровать, мне чудились ваши стоны, и я боялся обернуться. В этом безмолвии я слышал, как бьется мое сердце; оно билось так сильно, что, казалось, моя рана снова откроется; наконец, один за другим замерли все звуки в селении. Я понял, что мне больше нечего опасаться, что никто не увидит и не услышит меня, и я решился спуститься в сад.
Знаете, Эрмина, я не трусливей других. Но когда я снял висевший у меня на груди ключик от лестницы, который нам обоим был так дорог и который вы привесили к золотому кольцу, когда я открыл дверь и увидел, как длинный белый луч луны, скользнув в окно, стелется по витым ступеням, словно привидение, я ухватился за стену и чуть не закричал; мне казалось, что я схожу с ума.
Наконец мне удалось овладеть собой. Я начал медленно спускаться; я не мог только побороть странную дрожь в коленях. Я цеплялся за перила, иначе я упал бы.
Я добрался до нижней двери; за нею оказался заступ, прислоненный к стене. У меня был с собой потайной фонарь; дойдя до середины лужайки, я остановился и зажег его, потом пошел дальше.
Был конец ноября, сад стоял оголенный, деревья, словно скелеты, протягивали длинные, иссохшие руки, опавшие листья и песок шуршали у меня под ногами.
Такой ужас сжимал мое сердце, что, подходя к рощице, я вынул из кармана пистолет и взвел курок. Мне все время мерещилось, что из-за ветвей выглядывает корсиканец.
Я осветил кусты потайным фонарем; там никого не было. Я огляделся: я был совсем один; ни один звук не нарушал безмолвия, только сова кричала пронзительно и зловеще, словно взывая к призракам ночи.
Я повесил фонарь на раздвоенную ветку, которую заметил еще в прошлом году как раз над тем местом, где я тогда выкопал могилу.
За лето здесь выросла густая трава, а осенью никто ее не косил. Все же мне бросилось в глаза одно место, не такое заросшее; было очевидно, что я копал тогда именно здесь. Я принялся за работу.
Наступила наконец минута, которой я ждал уже больше года!
Зато как я надеялся, как старательно рыл, как исследовал каждый комок дерна, когда мне казалось, что заступ на что-то наткнулся! Ничего! А между тем я вырыл яму вдвое больше первой. Я подумал, что ошибся, не узнал места; я осмотрел местность, вглядывался в деревья, старался припомнить все подробности. Холодный, пронизывающий ветер свистел в голых ветках, а с меня градом катился пот. Я помнил, что меня ударили кинжалом в ту минуту, когда я утаптывал землю на могиле; при этом я опирался рукой о ракитник; позади меня находилась искусственная скала, служившая скамьей для гуляющих; и, падая, я рукой задел этот холодный камень. И теперь ракитник был справа от меня и скала позади; я бросился на землю в том же положении, как тогда, потом встал и начал снова копать, расширяя яму. Ничего! Опять ничего! Ящичка не было.
— Не было? — прошептала г-жа Данглар, задыхаясь от ужаса.
— Не думайте, что я ограничился этой попыткой, — продолжал Вильфор, — нет. Я обшарил всю рощу; я подумал, что убийца, откопав ящичек и думая найти в нем сокровище, мог взять его и унести, а потом, убедившись в своей ошибке, мог снова закопать его; но нет, я ничего не нашел. Затем у меня мелькнула мысль, что он мог и не принимать таких мер предосторожности, а попросту забросить его куда-нибудь. В таком случае, чтобы продолжать поиски, мне надо было дождаться рассвета. Я вернулся в комнату и стал ждать.
— О боже мой!
— Как только рассвело, я снова спустился в сад. Первым делом я снова осмотрел рощу; я надеялся найти там какие-нибудь следы, которых мог не заметить в темноте. Я перекопал землю на пространстве в двадцать с лишним футов и на два с лишним фута вглубь. Наемный рабочий за день не сделал бы того, что я проделал в час. И я ничего не нашел, ровно ничего.
Тогда я стал искать ящичек, исходя из предположения, что его куда-нибудь закинули. Это могло произойти по дороге к калитке; но и эти поиски оказались такими же бесплодными, и, скрепя сердце, я вернулся к роще, на которую тоже не питал больше никаких надежд.
— Было от чего сойти с ума! — воскликнула г-жа Данглар.
— Одну минуту я на это надеялся, — сказал Вильфор, — но это счастье не было дано мне. Все же я собрал все свои силы, напряг свой ум и спросил себя: зачем этот человек унес бы с собой труп?
— Да вы же сами сказали, — возразила г-жа Данглар, — чтобы иметь в руках доказательство.
— Нет, сударыня, этого уже не могло быть; труп не скрывают в течение целого года, его предъявляют властям и дают показания. А ничего такого не было.
— Но что же тогда? — спросила, дрожа, Эрмина.
— Тогда нечто более ужасное, более роковое, более грозное для нас: вероятно, младенец был жив, и убийца спас его.
Госпожа Данглар дико вскрикнула и схватила Вильфора за руки.
— Мой ребенок был жив! — сказала она. — Вы похоронили моего ребенка живым! Вы не были уверены, что он мертв, и вы его похоронили!
Госпожа Данглар выпрямилась во весь рост и стояла перед королевским прокурором, глядя почти с угрозой, стискивая его руки своими тонкими пальцами.
— Разве я мог знать? Ведь это только мое предположение, — ответил Вильфор; его остановившийся взгляд показывал, что этот сильный человек стоит на грани отчаяния и безумия.
— Мое дитя, мое бедное дитя! — воскликнула баронесса, снова падая в кресло и стараясь платком заглушить рыдания.
Вильфор пришел в себя и понял, что, для того чтобы отвратить от себя материнский гнев, ему необходимо внушить г-же Данглар тот же ужас, которым охвачен он сам.
— Ведь вы понимаете, что, если это так, мы погибли, — сказал он, вставая и подходя к баронессе, чтобы иметь возможность говорить еще тише. — Этот ребенок жив, и кто-то знает об этом, кто-то владеет нашей тайной; а раз Монте-Кристо говорит при нас об откопанном ребенке, когда этого ребенка там уже не было, — значит, этой тайной владеет он.
— Боже справедливый! Это твоя месть, — прошептала г-жа Данглар.
Вильфор ответил каким-то рычанием.
— Но ребенок, где ребенок? — твердила мать.
— О, как я искал его! — сказал Вильфор, ломая руки. — Как я призывал его в долгие бессонные ночи! Я жаждал обладать королевскими сокровищами, чтобы у миллионов людей купить их тайны и среди этих тайн разыскать свою! Наконец однажды, когда я в сотый раз взялся за заступ, я в сотый раз спросил себя, что же мог сделать с ребенком этот корсиканец; ведь ребенок — обуза для беглеца; быть может, видя, что он еще жив, он бросил его в реку?
— Не может быть! — воскликнула г-жа Данглар. — Из мести можно убить человека, но нельзя хладнокровно утопить ребенка!
— Быть может, — продолжал Вильфор, — он снес его в Воспитательный дом?
— Да, да, — воскликнула баронесса, — конечно, он там!
— Я бросился в Воспитательный дом и узнал, что в эту самую ночь, на двадцатое сентября, у входа был положен ребенок; он был завернут в половину пеленки из тонкого полотна; пеленка, видимо, нарочно была разорвана так, что на этом куске остались половина баронской короны и буква Н.
— Так и есть, — воскликнула г-жа Данглар, — все мое белье было помечено так; де Наргон был бароном, это мои инициалы. Слава богу! Мой ребенок не умер.
— Нет, не умер.
— И вы говорите это! Вы не боитесь, что я умру от радости? Где же он? Где мое дитя?
Вильфор пожал плечами.
— Да разве я знаю! — сказал он. — Неужели вы думаете, что, если бы я знал, я бы заставил вас пройти через все эти волнения, как делают драматурги и романисты? Увы, я не знаю. За шесть месяцев до того за ребенком пришла какая-то женщина и принесла другую половину пеленки. Эта женщина представила все требуемые законом доказательства, и ей отдали ребенка.
— Вы должны были узнать, кто эта женщина, разыскать ее.
— А что же я, по-вашему, делал? Под видом судебного следствия я пустил по ее следам самых ловких сыщиков, самых опытных полицейских агентов. Ее путь проследили до Шалона; там след потерялся.
— Потерялся?
— Да, навсегда.
Госпожа Данглар выслушала рассказ Вильфора, отвечая на каждое событие то вздохом, то слезой, то восклицанием.
— И это все? — сказала она. — И вы этим ограничились?
— Нет, — сказал Вильфор, — я никогда не переставал искать, разузнавать, собирать сведения. Правда, последние два-три года я дал себе некоторую передышку. Но теперь я снова примусь еще настойчивей, еще упорней, чем когда-либо. И я добьюсь успеха, слышите; потому что теперь меня подгоняет уже не совесть, а страх.
— Я думаю, граф Монте-Кристо ничего не знает, — сказала г-жа Данглар, — иначе, мне кажется, он не стремился бы сблизиться с нами, как он это делает.
— Людская злоба не имеет границ, — сказал Вильфор, — она безграничнее, чем божье милосердие. Обратили вы внимание на глаза этого человека, когда он говорил с нами?
— Нет.
— А вы когда-нибудь смотрели на него внимательно?
— Конечно. Он очень странный человек, но и только. Одно меня поразило: за этим изысканным обедом, которым он нас угощал, он ни до чего не дотронулся, не попробовал ни одного кушанья.
— Да, да, — сказал Вильфор, — я тоже заметил. Если бы я тогда знал то, что знаю теперь, я бы тоже ни до чего не дотронулся; я бы думал, что он собирается нас отравить.
— И ошиблись бы, как видите.
— Да, конечно; но поверьте, у этого человека другие планы. Вот почему я хотел вас видеть и поговорить с вами, вот почему я хотел вас предостеречь против всех, а главное — против него. Скажите, — продолжал Вильфор, еще пристальнее, чем раньше, глядя на баронессу, — вы никому не говорили о нашей связи?
— Никогда и никому.
— Простите мне мою настойчивость, — мягко продолжал Вильфор, — когда я говорю — никому, это значит никому на свете, понимаете?
— Да, да, я прекрасно понимаю, — сказала, краснея, баронесса, — никогда, клянусь вам!
— У вас нет привычки записывать по вечерам то, что было днем? Вы не ведете дневника?
— Нет. Моя жизнь проходит в суете; я сама ее не помню.
— А вы не говорите во сне?
— Я сплю, как младенец. Разве вы не помните?
Краска залила лицо баронессы, и смертельная бледность покрыла лицо Вильфора.
— Да, правда, — произнес он еле слышно.
— Но что же дальше? — спросила баронесса.
— Дальше? Я знаю, что мне остается делать, — отвечал Вильфор. — Не пройдет и недели, как я буду знать, кто такой этот Монте-Кристо, откуда он явился, куда направляется и почему он нам рассказывает о младенцах, которых откапывают в его саду.
Вильфор произнес эти слова таким тоном, что граф вздрогнул бы, если бы мог их слышать.
Затем он пожал руку, которую неохотно подала ему баронесса, и почтительно проводил ее до двери.
Госпожа Данглар наняла другой фиакр, доехала до пассажа, и по ту его сторону нашла свой экипаж и своего кучера, который, поджидая ее, мирно дремал на козлах.
XI
ПРИГЛАШЕНИЕ
В тот же день, примерно в то время, когда г-жа Данглар была на описанном нами приеме в кабинете королевского прокурора, на улице Эльдер показалась дорожная коляска, въехала в ворота дома № 27 и остановилась во дворе.
Дверца коляски отворилась, и из нее вышла г-жа де Морсер, опираясь на руку сына.
Альбер проводил мать в ее комнаты, тотчас же заказал себе ванну и лошадей, а выйдя из рук камердинера, велел отвезти себя на Елисейские поля, к графу Монте-Кристо.
Граф принял его со своей обычной улыбкой. Странная вещь: невозможно было хоть сколько-нибудь продвинуться вперед в сердце или уме этого человека. Всякий, кто пытался, если можно так выразиться, насильно войти в его душу, наталкивался на непреодолимую стену.
Морсер, который кинулся к нему с распростертыми объятиями, увидев его, невольно опустил руки и, несмотря на приветливую улыбку графа, осмелился только на рукопожатие.
Со своей стороны, Монте-Кристо, как всегда, только дотронулся до его руки, не пожав ее.
— Ну, вот и я, дорогой граф, — сказал Альбер.
— Добро пожаловать.
— Я приехал только час тому назад.
— Из Дьеппа?
— Из Трепора.
— Ах да, верно.
— И мой первый визит — к вам.
— Это очень мило с вашей стороны, — сказал Монте-Кристо таким же безразличным тоном, как сказал бы любую другую фразу.
— Ну, скажите, что нового?
— Что нового? И вы спрашиваете об этом у меня, у приезжего?
— Вы меня не поняли; я хотел спросить, сделали ли вы что-нибудь для меня?
— Разве вы мне что-нибудь поручали? — спросил Монте-Кристо, изображая беспокойство.
— Да ну же, не притворяйтесь равнодушным, — сказал Альбер. — Говорят, что существует симпатическая связь, которая действует на расстоянии; так вот, в Трепоре я ощутил такой электрический ток; может быть, вы ничего не сделали для меня, но, во всяком случае, думали обо мне.
— Это возможно, — сказал Монте-Кристо. — Я в самом деле думал о вас, но магнетический ток, коего я был проводником, действовал, признаюсь, помимо моей воли.
— Разве? Расскажите, как это было.
— Очень просто. У меня обедал Данглар.
— Это я знаю; ведь мы с матушкой для того и уехали, чтобы избежать встречи с ним.
— Но он обедал в обществе Андреа Кавальканти.
— Вашего итальянского князя?
— Не надо преувеличивать. Андреа называет себя всего только виконтом.
— Называет себя?
— Вот именно.
— Так он не виконт?
— Откуда мне знать? Он сам себя так называет, так его называю я, так его называют другие, — разве это не все равно, как если бы он в самом деле был виконтом?
— Оригинальные мысли вы высказываете! Итак?
— Что итак?
— У вас обедал Данглар?
— Да.
— И ваш виконт Андреа Кавальканти?
— Виконт Андреа Кавальканти, маркиз — его отец, госпожа Данглар, Вильфор с женой, очаровательные молодые люди — Дебрэ, Максимилиан Моррель и… кто же еще? Постойте… ах да, Шато-Рено.
— Говорили обо мне?
— Ни слова.
— Тем хуже.
— Почему? Вы ведь, кажется, сами хотели, чтобы о вас забыли, — вот ваше желание и исполнилось.
— Дорогой граф, если обо мне не говорили, то, стало быть, обо мне много думали, а это приводит меня в отчаяние.
— Не все ли вам равно, раз мадемуазель Данглар не была в числе тех, кто о вас там думал? Да, впрочем, она могла думать о вас у себя дома.
— О, на этот счет я спокоен; а если она и думала обо мне, то в том же духе, как я о ней.
— Какая трогательная симпатия! — сказал граф. — Значит, вы друг друга ненавидите?
— Видите ли, — сказал Морсер, — если бы мадемуазель Данглар была способна снизойти к мучениям, которых я, впрочем, из-за нее не испытываю, и вознаградить меня за них, не считаясь с брачными условиями, о которых договорились наши семьи, то я был бы в восторге. Короче говоря, я считаю, что из мадемуазель Данглар вышла бы очаровательная любовница, но в роли жены, черт возьми…
— Недурного вы мнения о своей будущей жене, — сказал, смеясь, Монте-Кристо.
— Ну да, это немного грубо сказано, конечно, но зато верно. А эту мечту нельзя претворить в жизнь, и для того, чтобы достичь известной цели, необходимо, чтобы мадемуазель Данглар стала моей женой, то есть жила вместе со мной, думала рядом со мной, пела рядом со мной, занималась музыкой и писала стихи в десяти шагах от меня, и все это в течение всей моей жизни. От всего этого я прихожу в ужас. С любовницей можно расстаться, но жена, черт возьми, это другое дело, с нею вы связаны навсегда, вблизи или на расстоянии, безразлично. А быть вечно связанным с мадемуазель Данглар, даже на расстоянии, об этом и подумать страшно.
— На вас не угодишь, виконт.
— Да, потому что я часто мечтаю о невозможном.
— О чем же это?
— Найти такую жену, какую нашел мой отец.
Монте-Кристо побледнел и взглянул на Альбера, играя парой великолепных пистолетов и быстро щелкая их курками.
— Так ваш отец очень счастлив? — спросил он.
— Вы знаете, какого я мнения о моей матери, граф: она ангел. Посмотрите на нее: она все еще прекрасна, умна, как всегда, добрее, чем когда-либо. Мы только что были в Трепоре; обычно для сына сопровождать мать — значит оказать ей снисходительную любезность или отбыть тяжелую повинность; я же провел наедине с ней четыре дня, и, скажу вам, я чувствую себя счастливее, свежее, поэтичнее, чем если бы я возил в Трепор королеву Маб или Титанию.
— Такое совершенство может привести в отчаяние; слушая вас, не на шутку захочешь остаться холостяком.
— В этом все дело, — продолжал Альбер. — Зная, что на свете существует безупречная женщина, я не стремлюсь жениться на мадемуазель Данглар. Замечали вы когда-нибудь, какими яркими красками наделяет наш эгоизм все, что нам принадлежит? Бриллиант, который играл в витрине у Марле или Фоссена, делается еще прекраснее, когда он становится нашим. Но если вы убедитесь, что есть другой, еще более чистой воды, а вам придется всегда носить худший, то, право, это пытка!
— О, суетность! — прошептал граф.
— Вот почему я запрыгаю от радости в тот день, когда мадемуазель Эжени убедится, что я всего лишь ничтожный атом и что у меня едва ли не меньше сотен тысяч франков, чем у нее миллионов.
Монте-Кристо улыбнулся.
— У меня уже, правда, мелькала одна мысль, — продолжал Альбер. — Франц любит все эксцентричное; я хотел заставить его влюбиться в мадемуазель Данглар. Я написал ему четыре письма, рисуя ее самыми заманчивыми красками, но Франц невозмутимо ответил: «Я, правда, человек эксцентричный, но все же не настолько, чтобы изменить своему слову».
— Вот что значит самоотверженный друг: предлагает другому в жены женщину, которую сам хотел бы иметь только любовницей.
Альбер улыбнулся.
— Кстати, — продолжал он, — наш милый Франц возвращается; впрочем, вы его, кажется, не любите?
— Я? — сказал Монте-Кристо. — Помилуйте, дорогой виконт, с чего вы взяли, что я его не люблю? Я всех люблю.
— В том числе и меня… Благодарю вас.
— Не будем смешивать понятий, — сказал Монте-Кристо. — Всех я люблю так, как господь велит нам любить своих ближних, — христианской любовью; но ненавижу я от всей души только некоторых. Однако вернемся к Францу д'Эпине. Так вы говорите, он скоро приедет?
— Да, его вызвал Вильфор. Похоже, что Вильфору так же не терпится выдать замуж мадемуазель Валентину, как Данглару мадемуазель Эжени. Очевидно, иметь взрослую дочь — дело нелегкое; отца от этого лихорадит, и его пульс делает девяносто ударов в минуту до тех пор, покуда он от нее не избавится.
— Но господин д'Эпине, по-видимому, не похож на вас; он терпеливо переносит свое положение.
— Больше того, Франц принимает это всерьез: он носит белый галстук и уже говорит о своей семье. К тому же он очень уважает Вильфоров.
— Вполне заслуженно, мне кажется?
— По-видимому, Вильфор всегда слыл человеком строгим, но справедливым.
— Слава богу, — сказал Монте-Кристо, — вот по крайней мере человек, о котором вы говорите не так, как о бедном Дангларе.
— Может быть, это потому, что я не должен жениться на его дочери, — ответил, смеясь, Альбер.
— Вы возмутительный фат, дорогой мой, — сказал Монте-Кристо.
— Я?
— Да, вы. Но возьмите сигару.
— С удовольствием. А почему вы считаете меня фатом?
— Да потому, что вы так яростно защищаетесь и бунтуете против женитьбы на мадемуазель Данглар. А вы оставьте все идти своим чередом. Может быть, вовсе и не вы первый откажетесь от своего слова.
— Вот как! — сказал Альбер, широко открыв глаза.
— Да не запрягут же вас насильно, черт возьми! Но послушайте, виконт, — продолжал Монте-Кристо другим тоном, — вы всерьез хотели бы разрыва?
— Я дал бы за это сто тысяч франков.
— Ну так радуйтесь. Данглар готов заплатить вдвое, чтобы добиться той же цели.
— Правда? Вот счастье! — сказал Альбер, по лицу которого все же пробежало легкое облачко. — Но, дорогой граф, стало быть, у Данглара есть для этого причина?
— Вот она, гордость и эгоизм! Люди всегда так — по самолюбию ближнего готовы бить топором, а когда их собственное самолюбие уколют иголкой, они вопят.
— Да нет же! Но мне казалось, что Данглар…
— Должен быть в восторге от вас, да? Но как известно, у Данглара плохой вкус, и он в еще большем восторге от другого…
— От кого же это?
— Да я не знаю; наблюдайте, следите, ловите на лету намеки и обращайте все это себе на пользу.
— Так, понимаю. Послушайте, моя мать… нет, вернее, мой отец хочет дать бал.
— Бал в это время года?
— Теперь в моде летние балы.
— Будь они не в моде, графине достаточно было бы пожелать, и они стали бы модными.
— Недурно сказано. Понимаете, это чисто парижские балы; те, кто остается на июль в Париже, — это настоящие парижане. Вы не возьметесь передать приглашение господам Кавальканти?
— Когда будет бал?
— В субботу.
— К этому времени Кавальканти-отец уже уедет.
— Но Кавальканти-сын останется. Может быть, вы привезете его?
— Послушайте, виконт, я его совсем не знаю.
— Не знаете?
— Нет; я первый раз в жизни видел его дня четыре назад и совершенно за него не отвечаю.
— Но вы же принимаете его?
— Я — другое дело; мне его рекомендовал один почтенный аббат, который, может быть, сам был введен в заблуждение. Если вы пригласите его сами — отлично, а мне это неудобно; если он вдруг женится на мадемуазель Данглар, вы обвините меня в происках и захотите со мной драться; наконец, я не знаю, буду ли я сам.
— Где?
— У вас на балу.
— А почему?
— Во-первых, потому что вы меня еще не пригласили.
— Я для этого и приехал, чтобы лично пригласить вас.
— О, это слишком любезно с вашей стороны. Но я, возможно, буду занят.
— Я вам скажу одну вещь, и, надеюсь, вы пожертвуете своими занятиями.
— Так скажите.
— Вас просит об этом моя мать.
— Графиня де Морсер? — вздрогнув, спросил Монте-Кристо.
— Должен вам сказать, граф, что матушка вполне откровенна со мной. И если в вас не дрожали те симпатические струны, о которых я вам говорил, значит, у вас их вообще нет, потому что целых четыре дня мы только о вас и говорили.
— Обо мне? Право, вы меня смущаете.
— Что ж, это естественно: ведь вы — живая загадка.
— Неужели и ваша матушка находит, что я загадка? Право, я считал ее слишком рассудительной для такой игры воображения!
— Да, дорогой граф, загадка для всех, и для моей матери тоже; загадка, всеми признанная и никем не разгаданная; успокойтесь, вы все еще остаетесь неразрешенным вопросом. Матушка только спрашивает все время, как это может быть, что вы так молоды. Я думаю, что в глубине души она принимает вас за Калиостро или за графа Сен-Жермена, как графиня Г. — за лорда Рутвена. При первой же встрече с госпожой де Морсер убедите ее в этом окончательно. Вам это не трудно, ведь вы обладаете философским камнем одного и умом другого.
— Спасибо, что предупредили, — сказал, улыбаясь, граф, — я постараюсь оправдать все ожидания.
— Так что вы приедете в субботу?
— Да, раз об этом просит госпожа де Морсер.
— Это очень мило с вашей стороны.
— А Данглар?
— О, ему уже послано тройное приглашение; это взял на себя мой отец. Мы постараемся также заполучить великого д'Агессо, господина де Вильфора; но на это мало надежды.
— Пословица говорит, что надежду никогда не следует терять.
— Вы танцуете, граф?
— Я?
— Да, вы. Что было бы удивительного, если бы вы танцевали?
— Да, в самом деле, до сорока лет… Нет, не танцую; но я люблю смотреть на танцы. А госпожа де Морсер танцует?
— Тоже нет; вы будете разговаривать, она так жаждет поговорить с вами!
— Неужели?
— Честное слово! И должен сказать вам, что вы первый человек, с которым моя матушка выразила желание поговорить.
Альбер взял свою шляпу и встал; граф пошел проводить его.
— Я раскаиваюсь, — сказал он, останавливая Альбера на ступенях подъезда.
— В чем?
— В своей нескромности. Я не должен был говорить с вами о Дангларе.
— Напротив, говорите о нем еще больше, говорите почаще, всегда говорите, но только в том же духе.
— Отлично, вы меня успокаиваете. Кстати, когда возвращается д'Эпине?
— Дней через пять-шесть, не позже.
— А когда его свадьба?
— Как только приедут господин и госпожа де Сен-Меран.
— Привезите его ко мне, когда он приедет. Хотя вы и уверяете, что я его не люблю, но, право же, я буду рад его видеть.
— Слушаю, мой повелитель, ваше желание будет исполнено.
— До свидания!
— Во всяком случае, в субботу непременно, да?
— Конечно! Я же дал слово.
Граф проводил Альбера глазами и помахал ему рукой. Затем, когда тот уселся в свой фаэтон, он обернулся и увидел Бертуччо.
— Ну, что же? — спросил граф.
— Она была в суде, — ответил управляющий.
— И долго там оставалась?
— Полтора часа.
— А потом вернулась домой?
— Прямым путем.
— Так. Теперь, дорогой Бертуччо, — сказал граф, — советую вам отправиться в Нормандию и поискать то маленькое поместье, о котором я вам говорил.
Бертуччо поклонился, и так как его собственные желания вполне совпадали с полученным приказанием, он уехал в тот же вечер.
XII
РОЗЫСКИ
Вильфор сдержал слово, данное г-же Данглар, а главное самому себе, и постарался выяснить, каким образом граф Монте-Кристо мог знать о событиях, разыгравшихся в доме в Отейле.
Он в тот же день написал некоему де Бовилю, бывшему тюремному инспектору, переведенному с повышением в чине в сыскную полицию. Тот попросил два дня сроку, чтобы достоверно узнать, у кого можно получить необходимые сведения.
Через два дня Вильфор получил следующую записку:
«Лицо, которое зовут графом Монте-Кристо, близко известно лорду Уилмору, богатому иностранцу, иногда бывающему в Париже и в настоящее время здесь находящемуся; оно также известно аббату Бузони, сицилианскому священнику, прославившемуся на Востоке своими добрыми делами».
В ответ Вильфор распорядился немедленно собрать об этих иностранцах самые точные сведения. К следующему вечеру его приказание было исполнено, и вот что он узнал.
Аббат, приехавший в Париж всего лишь на месяц, живет позади церкви Сен-Сюльпис, в двухэтажном домике; в доме всего четыре комнаты, две внизу и две наверху, и аббат — его единственный обитатель.
В нижнем этаже расположены столовая, со столом, стульями и буфетом орехового дерева, и гостиная, обшитая деревом и выкрашенная в белый цвет, без всяких украшений, без ковра и стенных часов. Очевидно, в личной жизни аббат ограничивается только самым необходимым.
Правда, аббат предпочитает проводить время в гостиной второго этажа. Эта гостиная, или, скорее, библиотека вся завалена богословскими книгами и рукописями, в которые он, по словам его камердинера, зарывается на целые месяцы.
Камердинер осматривает посетителей через маленький глазок, проделанный в двери, и если лица их ему незнакомы или не нравятся, то он отвечает, что господина аббата в Париже нет, чем многие и удовлетворяются, зная, что аббат постоянно разъезжает и отсутствует иногда очень долго.
Впрочем, дома ли аббат, или нет, в Париже он или в Каире, он неизменно помогает бедным, и глазок в дверях служит для милостыни, которую от имени своего хозяина неустанно раздает камердинер.
Смежная с библиотекой комната служит спальней. Кровать без полога, четыре кресла и диван, обитые утрехтским бархатом, составляют вместе с аналоем всю его обстановку.
Что касается лорда Уилмора, то он живет на улице Фонтен-Сен-Жорж. Это один из тех англичан-туристов, которые тратят на путешествия все свое состояние. Он снимает меблированную квартиру, где проводит не более двух-трех часов в день и где лишь изредка ночует. Одна из его причуд состоит в том, что он наотрез отказывается говорить по-французски, хотя, как уверяют, пишет он по-французски прекрасно.
На следующий день после того, как эти ценные сведения были доставлены королевскому прокурору, какой-то человек, вышедший из экипажа на углу улицы Феру, постучал в дверь, выкрашенную в зеленовато-оливковый цвет, и спросил аббата Бузони.
— Господин аббат вышел с утра, — ответил камердинер.
— Я мог бы не удовольствоваться таким ответом, — сказал посетитель, — потому что я прихожу от такого лица, для которого все всегда бывают дома. Но будьте любезны передать аббату Бузони…
— Я же вам сказал, что его нет дома, — повторил камердинер.
— В таком случае, когда он вернется, передайте ему вот эту карточку и запечатанный пакет. Можно ли будет застать господина аббата сегодня в восемь часов вечера?
— Разумеется, сударь, если только он не сядет работать; тогда это все равно, как если бы его не было дома.
— Так я вернусь вечером в назначенное время, — сказал посетитель.
И он удалился.
Действительно, в назначенное время этот человек явился в том же экипаже, но на этот раз экипаж не остановился на углу улицы Феру, а подъехал к самой зеленой двери. Человек постучал, ему открыли, и он вошел.
По той почтительности, с какой встретил его камердинер, он понял, что его письмо произвело надлежащее впечатление.
— Господин аббат у себя? — спросил он.
— Да, он занимается в библиотеке; но он ждет вас, сударь, — ответил камердинер.
Незнакомец поднялся по довольно крутой лестнице, и за столом, поверхность которого была ярко освещена лампой под огромным абажуром, тогда как остальная часть комнаты тонула во мраке, он увидел аббата, в священнической одежде, с покрывающим голову капюшоном, вроде тех, что облекали черепа средневековых ученых.
— Я имею честь говорить с господином Бузони? — спросил посетитель.
— Да, сударь, — отвечал аббат, — а вы то лицо, которое господин де Бовиль, бывший тюремный инспектор, направил ко мне от имени префекта полиции?
— Я самый, сударь.
— Один из агентов парижской сыскной полиции?
— Да, сударь, — ответил посетитель с некоторым колебанием, слегка покраснев.
Аббат поправил большие очки, которые закрывали ему не только глаза, но и виски, и снова сел, пригласив посетителя сделать то же.
— Я вас слушаю, сударь, — сказал аббат с очень сильным итальянским акцентом.
— Миссия, которую я на себя взял, сударь, — сказал посетитель, отчеканивая слова, точно он выговаривал их с трудом, — миссия доверительная как для того, на кого она возложена, так и для того, к кому обращаются.
Аббат молча поклонился.
— Да, — продолжал незнакомец, — ваша порядочность, господин аббат, хорошо известна господину префекту полиции, и он обращается к вам как должностное лицо, чтобы узнать у вас нечто, интересующее сыскную полицию, от имени которой я к вам явился. Поэтому мы надеемся, господин аббат, что ни узы дружбы, ни личные соображения не заставят вас утаить истину от правосудия.
— Если, конечно, то, что вы желаете узнать, ни в чем не затрагивает моей совести. Я священник, сударь, и тайна исповеди, например, должна оставаться известной лишь мне и божьему суду, а не мне и людскому правосудию.
— О, будьте спокойны, господин аббат, — сказал посетитель, — мы, во всяком случае, не потревожим вашей совести.
При этих словах аббат нажал на край абажура так, что противоположная сторона приподнялась и свет полностью падал на лицо посетителя, тогда как лицо аббата оставалось в тени.
— Простите, сударь, — сказал представитель префекта полиции, — но этот яркий свет режет мне глаза.
Аббат опустил зеленый колпак.
— Теперь, сударь, я вас слушаю. Изложите ваше дело.
— Я перехожу к нему. Вы знакомы с графом Монте-Кристо?
— Вы имеете в виду господина Дзакконе?
— Дзакконе!.. Разве его зовут не Монте-Кристо?
— Монте-Кристо название местности, вернее утеса, а вовсе не фамилия.
— Ну что ж, как вам угодно; не будем спорить о словах и раз Монте-Кристо и Дзакконе одно и то же лицо…
— Безусловно, одно и то же.
— Поговорим о господине Дзакконе.
— Извольте.
— Я спросил вас, знаете ли вы его?
— Очень даже хорошо.
— Кто он такой?
— Сын богатого мальтийского судовладельца.
— Да, я это слышал; так говорят, но вы понимаете, полиция не может довольствоваться тем, что «говорят».
— Однако, — возразил, мягко улыбаясь, аббат, — если то, что «говорят», правда, то приходится этим довольствоваться и полиции точно так же, как и всем.
— Но вы уверены в том, что говорите?
— То есть как это, уверен ли я?
— Поймите, сударь, что я отнюдь не сомневаюсь в вашей искренности; я только спрашиваю, уверены ли вы?
— Послушайте, я знал Дзакконе-отца.
— Вот как!
— Да, я еще ребенком не раз играл с его сыном на верфях.
— А его графский титул?
— Ну, знаете, это можно купить.
— В Италии?
— Повсюду.
— А его богатство, такое огромное, опять-таки, как говорят…
— Вот это верно, — ответил аббат, — богатство действительно огромное.
— А каково оно, по-вашему?
— Да, наверное, сто пятьдесят — двести тысяч ливров в год.
— Ну, это вполне приемлемо, — сказал посетитель, — а то говорят о трех, даже о четырех миллионах.
— Двести тысяч ливров годового дохода, сударь, как раз и составляют капитал в четыре миллиона.
— Но ведь говорят о трех или четырех миллионах в год!
— Ну, этого не может быть.
— И вы знаете его остров Монте-Кристо?
— Разумеется; его знает всякий, кто из Палермо, Неаполя или Рима ехал во Францию морем: корабли проходят мимо него.
— Очаровательное место, как уверяют?
— Это утес.
— Зачем же граф купил его?
— Именно для того, чтобы сделаться графом. В Италии, чтобы быть графом, все еще требуется владеть графством.
— Вы, вероятно, что-нибудь слышали о юношеских приключениях господина Дзакконе?
— Отца?
— Нет, сына.
— Как раз тут я перестаю быть уверенным, потому что именно в юношеские годы я потерял его из виду.
— Он воевал?
— Кажется, он был на военной службе.
— В каких войсках?
— Во флоте.
— Скажите, вы не духовник его?
— Нет, сударь: он, кажется, лютеранин.
— Как лютеранин?
— Я говорю «кажется»; я не утверждаю этого. Впрочем, я думал, что во Франции введена свобода вероисповеданий.
— Разумеется, и нас сейчас интересуют вовсе не его верования, а его поступки; от имени господина префекта полиции я предлагаю вам сказать все, что вам о них известно.
— Его считают большим благотворителем. За выдающиеся услуги, которые он оказал восточным христианам, наш святой отец папа сделал его кавалером ордена Христа — эта награда обычно жалуется только высочайшим особам. У него пять или шесть высоких орденов за услуги, которые он оказал различным государям и государствам.
— И он их носит?
— Нет, но он ими гордится; он говорит, что ему больше нравятся награды, жалуемые благодетелям человечества, чем те, которые даются истребителям людей.
— Так этот господин — квакер?
— Вот именно, это квакер, но, разумеется, без широкополой шляпы и коричневого сюртука.
— А есть у него друзья?
— Да, все, кто его знает, его друзья.
— Однако есть же у него какой-нибудь враг?
— Один-единственный.
— Как его зовут?
— Лорд Уилмор.
— Где он находится?
— Сейчас он в Париже.
— И он может дать мне о нем сведения?
— Очень ценные. Он был в Индии в одно время с Дзакконе.
— Вы знаете, где он живет?
— Где-то на Шоссе-д'Антен; но я не знаю ни улицы, ни номера дома.
— Вы недолюбливаете этого англичанина?
— Я люблю Дзакконе, а он его терпеть не может; поэтому мы с ним в холодных отношениях.
— Как вы думаете, господин аббат, до этого своего приезда в Париж граф Монте-Кристо когда-нибудь бывал во Франции?
— Нет, сударь, это я могу сказать точно. Во Франции он никогда не был и полгода тому назад обратился ко мне, чтобы собрать нужные ему сведения. Я, со своей стороны, не зная, когда сам буду в Париже, направил к нему господина Кавальканти.
— Андреа?
— Нет, Бартоломео, отца.
— Прекрасно, мне остается задать вам только один вопрос, и я требую, во имя чести, человеколюбия и религии, чтобы вы мне ответили без обиняков.
— Я вас слушаю.
— Известно ли вам, для чего граф Монте-Кристо купил дом в Отейле?
— Разумеется, он мне это сам сказал.
— Для чего же?
— С целью устроить больницу для умалишенных, вроде той, которую основал в Палермо барон Пизани. Вы знаете эту больницу?
— Я слышал о ней.
— Это великолепное учреждение.
И при этих словах аббат поклонился посетителю с видом человека, желающего дать понять, что он не прочь снова вернуться к прерванной работе.
Понял ли посетитель желание аббата, или он исчерпал все свои вопросы, но он встал.
Аббат проводил его до дверей.
— Вы щедро раздаете милостыню, — сказал посетитель, — и хотя вы слывете богатым человеком, я хотел бы предложить вам кое-что для ваших бедных; угодно вам принять мое приношение?
— Благодарю вас, сударь; но единственное, чем я дорожу на свете, это то, чтобы добро, которое я делаю, исходило от меня.
— Но все-таки…
— Это мое непоколебимое решение. Но поищите, сударь, и вы найдете. Увы, на пути у каждого богатого столько нищеты!
Аббат открыл дверь, еще раз поклонился; посетитель ответил на поклон и вышел.
Экипаж отвез его прямо к Вильфору.
Через час экипаж снова выехал со двора и на этот раз направился на улицу Фонтен-Сен-Жорж. У дома № 5 он остановился. Именно здесь жил лорд Уилмор.
Незнакомец писал лорду Уилмору, прося о свидании, которое тот и назначил на десять часов вечера. Представитель господина префекта полиции прибыл без десяти минут десять, и ему было сказано, что лорд Уилмор, воплощенная точность и пунктуальность, еще не вернулся, но непременно вернется ровно в десять часов.
Посетитель остался ждать в гостиной.
Эта гостиная ничем не отличалась от обычных гостиных меблированных домов. На камине — две севрские вазы нового производства; часы с амуром, натягивающим лук; двухстворчатое зеркало, и по сторонам его — две гравюры: на одной изображен Гомер, несущий своего поводыря, на другой — Велизарий, просящий подаяния; серые обои с серым рисунком; мебель, обитая красным сукном с черными разводами, — такова была гостиная лорда Уилмора.
Она была освещена шарами из матового стекла, распространявшими тусклый свет, как будто нарочно приноровленный к утомленному зрению представителя префекта полиции.
После десятиминутного ожидания часы пробили десять; на пятом ударе открылась дверь, и вошел лорд Уилмор.
Лорд Уилмор был человек довольно высокого роста, с редкими рыжими баками, очень белой кожей и белокурыми, с проседью, волосами. Одет он был с чисто английской эксцентричностью: на нем был синий фрак с золотыми пуговицами и высоким пикейным воротничком, какие носили в 1811 году, белый казимировый жилет и белые нанковые панталоны, слишком для него короткие и только благодаря штрипкам из той же материи не поднимавшиеся до колен.
Первые его слова были:
— Вам известно, сударь, что я не говорю по-французски?
— Я, во всяком случае, знаю, что вы не любите говорить на нашем языке, — ответил представитель префекта полиции.
— Но вы можете говорить по-французски, — продолжал лорд Уилмор, — так как, хоть я и не говорю, но все понимаю.
— А я, — возразил посетитель, переходя на другой язык, — достаточно свободно говорю по-английски, чтобы поддерживать разговор. Можете не стесняться, сударь.
— О! — произнес лорд Уилмор с интонацией, присущей только чистокровным британцам.
Представитель префекта полиции подал лорду Уилмору свое рекомендательное письмо. Тот прочел его с истинно британской флегматичностью; затем, дочитав до конца, сказал по-английски:
— Я понимаю, отлично понимаю.
Посетитель приступил к вопросам.
Они почти совпадали с теми, которые были предложены аббату Бузони. Но лорд Уилмор, как человек, настроенный враждебно к графу Монте-Кристо, был не так сдержан, как аббат, и поэтому ответы получились гораздо более пространными. Он рассказал о молодых годах Монте-Кристо, который, по его словам, десяти лет от роду поступил на службу к одному из маленьких индусских властителей, вечно воюющих с Англией; там-то Уилмор с ним и встретился, и они сражались друг против друга. Во время этой войны Дзакконе был взят в плен, отправлен в Англию, водворен на блокшив и бежал оттуда вплавь. После этого начались его путешествия, его дуэли, его любовные приключения. В Греции вспыхнуло восстание, и он вступил в греческие войска. Состоя там на службе, он нашел в Фессалийских горах серебряную руду, но никому ни слова не сказал о своем открытии. После Наварина, когда греческое правительство упрочилось, он попросил у короля Оттона привилегию на разработку залежей и получил ее. Оттуда и пошло его несметное богатство; по словам лорда Уилмора, оно приносит графу от одного до двух миллионов годового дохода, но тем не менее может неожиданно иссякнуть, если иссякнет рудник.
— А известно вам, зачем он приехал во Францию? — спросил посетитель.
— Он хочет спекулировать на железнодорожном строительстве, — сказал лорд Уилмор, — кроме того, он опытный химик и очень хороший физик, он изобрел новый вид телеграфа и хочет ввести его в употребление.
— Сколько приблизительно он расходует в год? — спросил представитель префекта полиции.
— Не больше пятисот или шестисот тысяч, — сказал лорд Уилмор, — он скуп.
Было ясно, что в англичанине говорит ненависть, и, не зная, что поставить в упрек графу, он обвиняет его в скупости.
— Известно ли вам что-нибудь относительно его дома в Отейле?
— Да, разумеется.
— Ну, и что же вы знаете?
— Вы спрашиваете, с какой целью он купил его?
— Да.
— Так вот, граф — спекулянт и, несомненно, разорится на своих опытах и утопиях; он утверждает, что в Отейле, поблизости от дома, который он купил, имеется минеральный источник, способный конкурировать с целебными водами Баньерде-Люшона и Котре. В этом доме он собирается устроить Badehaus, как говорят немцы. Он уже раза три перекопал свой сад, чтобы отыскать пресловутый источник, но ничего не нашел, а потому, вы увидите, в скором времени он скупит все окрестные дома. А так как я на него зол, то я надеюсь, что на своей железной дороге, на своем электрическом телеграфе или на своем ванном заведении он разорится. Я езжу за ним повсюду и намерен насладиться его поражением, которое рано или поздно неминуемо.
— А за что вы на него злы? — спросил посетитель.
— За то, — отвечал лорд Уилмор, — что, когда он был в Англии, он соблазнил жену одного из моих друзей.
— Но если вы на него злы, почему вы не пытаетесь отомстить ему?
— Я уже три раза дрался с графом, — сказал англичанин, — в первый раз на пистолетах, во второй раз на шпагах, в третий раз — на эспадронах.
— И какой же был результат этих дуэлей?
— В первый раз он раздробил мне руку; во второй раз он проткнул мне легкое; а в третий нанес мне вот эту рану.
Англичанин отвернул ворот сорочки, доходивший ему до ушей, и показал рубец, воспаленный вид которого указывал на его недавнее происхождение.
— Так что я на него очень зол, — повторил англичанин, — и он умрет не иначе, как он моей руки.
— Но до этого, по-видимому, еще далеко, — сказал представитель префектуры.
— О, — промычал англичанин, — я каждый день езжу в тир, а через день ко мне приходит Гризье.
Это было все, что требовалось узнать посетителю, вернее, все, что, по-видимому, знал англичанин. Поэтому агент встал, откланялся лорду Уилмору, ответившему с типично английской холодной вежливостью, и удалился.
Со своей стороны, лорд Уилмор, услышав, как за ним захлопнулась наружная дверь, прошел к себе в спальню, в мгновение ока избавился от своих белокурых волос, рыжих бакенбардов, вставной челюсти и рубца и снова обрел черные волосы, матовый цвет лица и жемчужные зубы графа Монте-Кристо.
Правда, и в дом господина де Вильфора вернулся не представитель префекта полиции, а сам господин де Вильфор.
Обе эти встречи несколько успокоили королевского прокурора, потому что хоть он и не узнал ничего особенно утешительного, но зато не узнал и ничего особенно тревожного.
Благодаря этому он впервые после отейльского обеда более или менее спокойно провел ночь.
XIII
ЛЕТНИЙ БАЛ
Стояли самые жаркие июльские дни, когда в обычном течении времени настала в свой черед та суббота, на которую был назначен бал у Морсера.
Было десять часов вечера; могучие деревья графского сада отчетливо вырисовывались на фоне неба, по которому, открывая усыпанную звездами синеву, скользили последние тучи — остатки недавней грозы.
Из зал нижнего этажа доносились звуки музыки и возгласы пар, кружившихся в вихре вальса, а сквозь решетчатые ставни вырывались яркие снопы света.
В саду хлопотал десяток слуг, которым хозяйка дома, успокоенная тем, что погода все более прояснялась, только что отдала приказание накрыть там к ужину.
До сих пор было неясно, подать ли ужин в столовой или под большим тентом на лужайке. Чудное синее небо, все усеянное звездами, разрешило вопрос в пользу лужайки.
В аллеях сада, по итальянскому обычаю, зажигали разноцветные фонарики, а накрытый к ужину стол убирали цветами и свечами, как принято в странах, где хоть сколько-нибудь понимают роскошь стола, — вид роскоши, который в законченной форме встречается реже всех остальных.
В ту минуту, как графиня де Морсер, отдав последние распоряжения, снова вернулась в гостиную, комнаты стали наполняться гостями. Их привлекло не столько высокое положение графа, сколько очаровательное гостеприимство графини; все заранее были уверены, что благодаря прекрасному вкусу Мерседес на этом бале будет немало такого, о чем можно потом рассказать и чему при случае можно даже подражать.
Госпожа Данглар, которую глубоко встревожили описанные нами ранее события, не знала, ехать ли ей к г-же де Морсер; но утром ее карета встретилась с каретой Вильфора. Вильфор сделал знак, экипажи подъехали друг к другу, и, наклонившись к окну, королевский прокурор спросил:
— Ведь вы будете у госпожи де Морсер?
— Нет, — отвечала г-жа Данглар, — я себя очень плохо чувствую.
— Напрасно, — возразил Вильфор, бросая на нее многозначительный взгляд, — было бы очень важно, чтобы вас там видели.
— Вы думаете? — спросила баронесса.
— Я в этом убежден.
— В таком случае я буду.
И кареты разъехались в разные стороны. Итак, г-жа Данглар явилась на бал, блистая не только своей природной красотой, но и роскошью наряда; она вошла в ту самую минуту, как Мерседес входила в противоположную дверь.
Графиня послала Альбера навстречу г-же Данглар. Он подошел к баронессе, сделал ей по поводу ее туалета несколько вполне заслуженных комплиментов и предложил ей руку, чтобы провести ее туда, куда она пожелает.
При этом Альбер искал кого-то глазами.
— Вы ищете мою дочь? — с улыбкой спросила баронесса.
— Откровенно говоря — да, — сказал Альбер, — неужели вы были так жестоки, что не привезли ее с собой?
— Успокойтесь, она встретила мадемуазель де Вильфор и пошла с ней; видите, вот они идут следом за нами, обе в белых платьях, одна с букетом камелий, а другая с букетом незабудок; но скажите мне…
— Вы тоже кого-нибудь ищете? — спросил, улыбаясь, Альбер.
— Разве вы не ждете графа Монте-Кристо?
— Семнадцать! — ответил Альбер.
— Что это значит?
— Это значит, — сказал, смеясь, виконт, — что вы семнадцатая задаете мне этот вопрос. Везет же графу!.. Его можно поздравить…
— А вы всем отвечаете так же, как мне?
— Ах, простите, я ведь вам так и не ответил. Не беспокойтесь, сударыня; модный человек у нас будет, он удостаивает нас этой чести.
— Были вы вчера в Опере?
— Нет.
— А он там был.
— Вот как? И этот эксцентричный человек снова выкинул что-нибудь оригинальное?
— Разве он может без этого? Эльслер танцевала в «Хромом бесе»; албанская княжна была в полном восторге. После качучи граф продел букет в великолепное кольцо и бросил его очаровательной танцовщице, и она в знак благодарности появилась с его кольцом в третьем акте. А его албанская княжна тоже приедет?
— Нет, нам придется отказаться от удовольствия ее видеть; ее положение в доме графа недостаточно ясно.
— Послушайте, оставьте меня здесь и пойдите поздороваться с госпожой де Вильфор, — сказала баронесса, — я вижу, что она умирает от желания поговорить с вами.
Альбер поклонился г-же Данглар и направился к г-же де Вильфор, которая уже издали приготовилась заговорить с ним.
— Держу пари, — прервал ее Альбер, — я знаю, что вы мне скажете.
— Да неужели?
— Если я отгадаю, вы сознаетесь?
— Да.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Вы собираетесь меня спросить, здесь ли граф Монте-Кристо или приедет ли он.
— Вовсе нет. Сейчас меня интересует не он. Я хотела спросить, нет ли у вас известий от Франца?
— Да, вчера я получил от него письмо.
— И что он вам пишет?
— Что он выезжает одновременно с письмом.
— Отлично. Ну, а теперь о графе.
— Граф приедет, не беспокойтесь.
— Вы знаете, что его зовут не только Монте-Кристо?
— Нет, я этого не знал.
— Монте-Кристо — это название острова, а у него есть, кроме того, фамилия.
— Я никогда ее не слышал.
— Значит, я лучше осведомлена, чем вы: его зовут Дзакконе.
— Возможно.
— Он мальтиец.
— Тоже возможно.
— Сын судовладельца.
— Знаете, вам надо рассказать все это вслух, вы имели бы огромный успех.
— Он служил в Индии, разрабатывает серебряные рудники в Фессалии и приехал в Париж, чтобы открыть в Отейле заведение минеральных вод.
— Ну и новости, честное слово! — сказал Морсер. — Вы мне разрешите их повторить?
— Да, но понемножку, не все сразу, и не говорите, что они исходят от меня.
— Почему?
— Потому что это почти подслушанный секрет.
— Чей?
— Полиции.
— Значит, об этом говорилось…
— Вчера вечером у префекта. Вы ведь понимаете, Париж взволновался при виде этой необычайной роскоши, и полиция навела справки.
— Само собой! Не хватает только, чтобы графа арестовали за бродяжничество, ввиду того что он слишком богат.
— По правде говоря, это вполне могло бы случиться, если бы сведения не оказались такими благоприятными.
— Бедный граф! А он знает о грозившей ему опасности?
— Не думаю.
— В таком случае следует предупредить его. Я не премину это сделать, как только он приедет.
В эту минуту к ним подошел красивый молодой брюнет с живыми глазами и почтительно поклонился г-же де Вильфор.
Альбер протянул ему руку.
— Сударыня, — сказал Альбер, — имею честь представить вам Максимилиана Морреля, капитана спаги, одного из наших славных, а главное, храбрых офицеров.
— Я уже имела удовольствие познакомиться с господином Моррелем в Отейле, у графа Монте-Кристо, — ответила г-жа де Вильфор, отворачиваясь с подчеркнутой холодностью.
Этот ответ, и особенно его тон, заставил сжаться сердце бедного Морреля; но его ожидала награда: обернувшись, он увидел в дверях молодую девушку в белом; ее расширенные и, казалось, ничего не выражающие глаза были устремлены на него; она медленно подносила к губам букет незабудок.
Моррель понял это приветствие и с тем же выражением в глазах, в свою очередь, поднес к губам платок; и обе эти живые статуи, с учащенно бьющимися сердцами и с мраморно-холодными лицами, разделенные всем пространством залы, на минуту забылись, вернее, забыли обо всем в этом немом созерцании.
Они могли бы долго стоять так, поглощенные друг другом, и никто не заметил бы их забытья: в залу вошел граф Монте-Кристо.
Как мы уже говорили, было ли то искусственное или природное обаяние, но где бы граф ни появлялся, он привлекал к себе всеобщее внимание. Не его фрак, правда безукоризненного покроя, но простой и без орденов; не белый жилет, без всякой вышивки; не панталоны, облегавшие его стройные ноги, — не это привлекало внимание. Матовый цвет лица, волнистые черные волосы, спокойное и ясное лицо, глубокий и печальный взор, наконец поразительно очерченный рот, так легко выражавший надменное презрение, — вот что приковывало к графу все взгляды.
Были мужчины красивее его, но не было ни одного столь значительного, если можно так выразиться. Все в нем изобличало глубину ума и чувств, постоянная работа мысли придала его чертам, взгляду и самым незначительным жестам несравненную выразительность и ясность.
А кроме того, наше парижское общество такое странное, что оно, быть может, и не заметило бы всего этого, если бы тут не скрывалась какая-то тайна, позлащенная блеском несметных богатств.
Как бы то ни было, граф под огнем любопытных взоров и градом мимолетных приветствий направился к г-же де Морсер; стоя перед камином, утопавшим в цветах, она видела в зеркале, висевшем напротив двери, как он вошел, и приготовилась его встретить.
Поэтому она обернулась к нему с натянутой улыбкой в ту самую минуту, как он почтительно перед ней склонился.
Она, вероятно, думала, что граф заговорит с ней; он, со своей стороны, вероятно, тоже думал, что она ему что-нибудь скажет; но оба они остались безмолвны, настолько, по-видимому, им казались недостойными этой минуты какие-нибудь банальные слова. И, обменявшись с ней поклоном, Монте-Кристо направился к Альберу, который шел к нему навстречу с протянутой рукой.
— Вы уже видели госпожу де Морсер? — спросил Альбер.
— Я только что имел честь поздороваться с ней, — сказал граф, — но я еще не видел вашего отца.
— Да вот он, видите? Беседует о политике в маленькой кучке больших знаменитостей.
— Неужели все эти господа — знаменитости? — сказал Монте-Кристо. — А я и не знал! Чем же они знамениты? Как вам известно, знаменитости бывают разные.
— Один из них ученый, вон тот, высокий и худой; он открыл в окрестностях Рима особый вид ящерицы, у которой одним позвонком больше, чем у других, и сделал в Академии наук доклад об этом открытии. Сообщение это долго оспаривали, но в конце концов победа осталась за высоким худым господином. Позвонок вызвал много шуму в ученом мире; высокий худой господин был всего лишь кавалером Почетного легиона, а теперь у него офицерский крест.
— Что ж, — сказал Монте-Кристо, — по-моему, отличие вполне заслуженное, так что если он найдет еще один позвонок, то его могут сделать командором?
— Очень возможно, — сказал Альбер.
— А вот этот, который изобрел себе такой странный синий фрак, расшитый зеленым, кто это?
— Он не сам придумал так вырядиться; это виновата Республика: она, как известно, отличалась художественным вкусом и, желая облечь академиков в мундир, поручила Давиду нарисовать для них костюм.
— Вот как, — сказал Монте-Кристо, — так этот господин — академик?
— Уже неделя, как он принадлежит к этому сонму ученых мужей.
— А в чем состоят его заслуги, его специальность?
— Специальность? Он, кажется, втыкает кроликам булавки в голову, кормит мареной кур и китовым усом выдалбливает спинной мозг у собак.
— И поэтому он состоит в Академии наук?
— Нет, во Французской академии.
— Но при чем тут Французская академия?
— Я вам сейчас объясню: говорят…
— Что его опыты сильно двинули вперед науку, да?
— Нет, что он прекрасно пишет.
— Это, наверное, очень льстит самолюбию кроликов, которым он втыкает в голову булавки, кур, которым он окрашивает кости в красный цвет, и собак, у которых он выдалбливает спинной мозг.
Альбер расхохотался.
— А вот этот? — спросил граф.
— Который?
— Третий отсюда.
— А, в васильковом фраке?
— Да.
— Это коллега моего отца. Недавно он горячо выступил против того, чтобы членам Палаты пэров был присвоен мундир. Его речь по этому вопросу имела большой успех; он был не в ладах с либеральной прессой, но этот благородный протест против намерений двора помирил его с ней. Говорят, его назначили послом.
— А в чем состоят его права на пэрство?
— Он написал две-три комические оперы, имеет пять-шесть акций газеты «Век» и пять или шесть лет голосовал за министерство.
— Браво, виконт! — сказал, смеясь, Монте-Кристо. — Вы очаровательный чичероне, теперь я попрошу вас об одной услуге.
— О какой?
— Вы не будете знакомить меня с этими господами, а если они пожелают познакомиться со мной, вы меня предупредите.
В эту минуту граф почувствовал, что кто-то тронул его за руку; он обернулся и увидел Данглара.
— Ах, это вы, барон! — сказал он.
— Почему вы зовете меня бароном? — сказал Данглар. — Вы же знаете, что я не придаю значения своему титулу. Не то, что вы, виконт; ведь вы им дорожите, правда?
— Разумеется, — отвечал Альбер, — потому что, перестань я быть виконтом, я обращусь в ничто, тогда как вы свободно можете пожертвовать баронским титулом и все же останетесь миллионером.
— Это, по-моему, наилучший титул при Июльской монархии, — сказал Данглар.
— К несчастью, — сказал Монте-Кристо, — миллионер не есть пожизненное звание, как барон, пэр Франции или академик; доказательством могут служить франкфуртские миллионеры Франк и Пульман, которые только что обанкротились.
— Неужели? — сказал Данглар, бледнея.
— Да, мне сегодня вечером привез это известие курьер; у меня в их банке лежало что-то около миллиона, но меня вовремя предупредили, и я с месяц назад потребовал его выплаты.
— Ах, черт, — сказал Данглар. — Они перевели на меня векселей на двести тысяч франков.
— Ну так вы предупреждены; их подпись стоит пять процентов.
— Да, но я предупрежден слишком поздно, — сказал Данглар. — Я уже выплатил по их векселям.
— Что ж, — сказал Монте-Кристо, — вот еще двести тысяч франков, которые последовали…
— Шш, — прервал Данглар, — не говорите об этом… особенно при Кавальканти-младшем, — прибавил банкир, подойдя ближе к Монте-Кристо, и с улыбкой обернулся к стоявшему невдалеке молодому человеку.
Альбер отошел от графа, чтобы переговорить со своей матерью. Данглар покинул его, чтобы поздороваться с Кавальканти-сыном. Монте-Кристо на минуту остался один.
Между тем духота становилась нестерпимой.
Лакеи разносили по гостиным подносы, полные фруктов и мороженого.
Монте-Кристо вытер платком лицо, влажное от пота, но отступил, когда мимо него проносили поднос, и не взял ничего прохладительного.
Госпожа де Морсер ни на минуту не теряла Монте-Кристо из виду. Она видела, как мимо него пронесли поднос, до которого он не дотронулся; она даже заметила, как он отодвинулся.
— Альбер, — сказала она, — обратил ты внимание на одну вещь?
— На что именно?
— Граф ни разу не принял приглашения на обед к твоему отцу.
— Да, но он приехал ко мне завтракать, и этот завтрак был его вступлением в свет.
— У тебя — это не то же, что у графа де Морсера, — прошептала Мерседес, — а я слежу за ним с той минуты, как он сюда вошел.
— И что же?
— Он до сих пор ни к чему не притронулся.
— Граф очень воздержанный человек.
Мерседес печально улыбнулась.
— Подойди к нему и, когда мимо понесут поднос, попроси его взять что-нибудь.
— Зачем это, матушка?
— Доставь мне это удовольствие, Альбер, — сказала Мерседес.
Альбер поцеловал матери руку и подошел к графу.
Мимо них пронесли поднос; г-жа де Морсер видела, как Альбер настойчиво угощал графа, даже взял блюдце с мороженым и предложил ему, но тот упорно отказывался.
Альбер вернулся к матери; графиня была очень бледна.
— Вот видишь, — сказала она, — он отказался.
— Да, но почему это вас огорчает?
— Знаешь, Альбер, женщины ведь странные создания. Мне было бы приятно, если бы граф съел что-нибудь в моем доме, хотя бы только зернышко граната. Впрочем, может быть, ему не нравится французская еда, может быть, у него какие-нибудь особенные вкусы.
— Да нет же, в Италии он ел все что угодно; вероятно, ему нездоровится сегодня.
— А потом, — сказала графиня, — раз он всю жизнь провел в жарких странах, он, может быть, не так страдает от жары, как мы?
— Не думаю; он жаловался на духоту и спрашивал, почему, если уж открыли окна, не открыли заодно и ставни.
— В самом деле, — сказала Мерседес, — у меня есть способ удостовериться, нарочно ли он от всего отказывается.
И она вышла из гостиной.
Через минуту ставни распахнулись; сквозь кусты жасмина и ломоноса, растущие перед окнами, можно было видеть весь сад, освещенный фонариками, и накрытый стол под тентом.
Танцоры и танцорки, игроки и беседующие радостно вскрикнули; их легкие с наслаждением впивали свежий воздух, широкими потоками врывавшийся в комнату.
В ту же минуту вновь появилась Мерседес, бледнее прежнего, но с тем решительным лицом, какое у нее иногда бывало. Она направилась прямо к той группе, которая окружала ее мужа.
— Не удерживайте здесь наших гостей, граф, — сказала она. — Если они не играют в карты, то им, наверное, будет приятнее подышать воздухом в саду, чем задыхаться в комнатах.
— Сударыня, — сказал галантный старый генерал, который в 1809 году распевал: «Отправимся в Сирию», — одни мы в сад не пойдем.
— Хорошо, — сказала Мерседес, — в таком случае я подам вам пример. — И, обернувшись к Монте-Кристо, она сказала: — Сделайте мне честь, граф, и предложите мне руку.
Граф чуть не пошатнулся от этих простых слов; потом он пристально посмотрел на Мерседес. Это был только миг, быстрый, как молния, но графине показалось, что он длился вечность, так много мыслей вложил Монте-Кристо в один этот взгляд.
Он предложил графине руку; она оперлась на нее, вернее, едва коснулась ее своей маленькой рукой, и они сошли вниз по одной из каменных лестниц крыльца, окаймленной рододендронами и камелиями.
Следом за ними, а также и по другой лестнице с радостными возгласами устремились человек двадцать, желающих погулять по саду.
XIV
ХЛЕБ И СОЛЬ
Госпожа де Морсер прошла со своим спутником под зеленые своды липовой аллеи, которая вела к теплице.
— В гостиной было слишком жарко, не правда ли, граф? — сказала она.
— Да, сударыня, и ваша мысль открыть все двери и ставни — прекрасная мысль.
Говоря эти слова, граф заметил, что рука Мерседес дрожит.
— А вам не будет холодно в этом легком платье, с одним только газовым шарфом на плечах? — сказал он.
— Знаете, куда я вас веду? — спросила графиня, не отвечая на вопрос.
— Нет, сударыня, — ответил Монте-Кристо, — но, как видите, я не противлюсь.
— В оранжерею, что виднеется там, в конце этой аллеи.
Граф вопросительно посмотрел на Мерседес, но она молча шла дальше, и Монте-Кристо тоже молчал.
Они дошли до теплицы, полной превосходных плодов, которые к началу июля уже достигли зрелости в этой температуре, рассчитанной на то, чтобы заменить солнечное тепло, такое редкое у нас.
Графиня отпустила руку Монте-Кристо и, подойдя к виноградной лозе, сорвала гроздь муската.
— Возьмите, граф, — сказала она с такой печальной улыбкой, что, казалось, на глазах у нее готовы выступить слезы. — Я знаю, наш французский виноград не выдерживает сравнения с вашим сицилианским или кипрским, но вы, надеюсь, будете снисходительны к нашему бедному северному солнцу.
Граф поклонился и отступил на шаг.
— Вы мне отказываете? — сказала Мерседес дрогнувшим голосом.
— Сударыня, — отвечал Монте-Кристо, — я смиренно прошу у вас прощения, но я никогда не ем муската.
Мерседес со вздохом уронила гроздь.
На соседней шпалере висел чудесный персик, выращенный, как и виноградная лоза, в искусственном тепле оранжереи. Мерседес подошла к бархатистому плоду и сорвала его.
— Тогда возьмите этот персик, — сказала она.
Но граф снова повторил жест отказа.
— Как, опять! — сказала она с таким отчаянием в голосе, словно подавляла рыдание. — Право, мне не везет.
Последовало долгое молчание; персик, вслед за гроздью, упал на песок.
— Знаете, граф, — сказала наконец Мерседес, с мольбой глядя на Монте-Кристо, — есть такой трогательный арабский обычай: те, что вкусили под одной крышей хлеба и соли, становятся навеки друзьями.
— Я это знаю, сударыня, — ответил граф, — но мы во Франции, а не в Аравии, а во Франции не существует вечной дружбы, так же как и обычая делить хлеб и соль.
— Но все-таки, — сказала графиня, дрожа и глядя прямо в глаза Монте-Кристо, и почти судорожно схватила обеими руками его руку, — все-таки мы друзья, не правда ли?
Вся кровь прихлынула к сердцу графа, побледневшего, как смерть, затем бросилась ему в лицо и на несколько секунд заволокла его глаза туманом, как бывает с человеком, у которого кружится голова.
— Разумеется, сударыня, — отвечал он, — почему бы нам не быть друзьями?
Этот тон был так далек от того, чего жаждала Мерседес, что она отвернулась со вздохом, более похожим на стон.
— Благодарю вас, — сказала она.
И она пошла вперед.
Они обошли весь сад, не проронив ни слова.
— Граф, — начала вдруг Мерседес, после десятиминутной молчаливой прогулки, — правда ли, что вы много видели, много путешествовали, много страдали?
— Да, сударыня, я много страдал, — ответил Монте-Кристо.
— Но теперь вы счастливы?
— Конечно, — ответил граф, — ведь никто не слышал, чтобы я когда-нибудь жаловался.
— И ваше нынешнее счастье смягчает вашу душу?
— Мое нынешнее счастье равно моим прошлым несчастьям.
— Вы не женаты?
— Женат? — вздрогнув, переспросил Монте-Кристо. — Кто мог вам это сказать?
— Никто не говорил, но вас несколько раз видели в Опере с молодой и очень красивой женщиной.
— Это невольница, которую я купил в Константинополе, дочь князя, которая стала моей дочерью, потому что на всем свете у меня нет ни одного близкого человека.
— Значит, вы живете одиноко?
— Одиноко.
— У вас нет сестры… сына… отца?
— Никого.
— Как вы можете так жить, не имея ничего, что привязывает к жизни?
— Это произошло не по моей вине, сударыня. Когда я жил на Мальте, я любил одну девушку и должен был на ней жениться, но налетела война и умчала меня от нее, как вихрь. Я думал, что она достаточно любит меня, чтобы ждать, чтобы остаться верной даже моей могиле. Когда я вернулся, она была уже замужем. Это обычная история каждого мужчины старше двадцати лет. Быть может, у меня было более чувствительное сердце, чем у других, и я страдал больше, чем страдал бы другой на моем месте, вот и все.
Графиня приостановилась, словно ей не хватило дыхания.
— Да, — сказала она, — и эта любовь осталась лежать камнем на вашем сердце… Любишь по-настоящему только раз в жизни… И вы не виделись больше с этой женщиной?
— Никогда.
— Никогда!
— Я больше не возвращался туда, где она жила.
— На Мальту?
— Да, на Мальту.
— Она и теперь на Мальте?
— Вероятно.
— И вы простили ей ваши страдания?
— Ей — да.
— Но только ей; вы все еще ненавидите тех, кто вас с ней разлучил?
— Нисколько. За что мне их ненавидеть?
Графиня остановилась перед Монте-Кристо; в руке она все еще держала обрывок ароматной грозди.
— Возьмите, — сказала она.
— Я никогда не ем муската, сударыня, — ответил Монте-Кристо, как будто между ними не было никакого разговора на эту тему.
Графиня жестом, полным отчаяния, отбросила кисть винограда в ближайшие кусты.
— Непреклонный! — прошептала она.
Монте-Кристо остался столько же невозмутимым, как если бы этот упрек относился не к нему.
В эту минуту к ним подбежал Альбер.
— Матушка, — сказал он, — большое несчастье!
— Что такое? Что случилось? — спросила графиня, выпрямляясь во весь рост, словно возвращаясь от сна к действительности. — Несчастье, ты говоришь? В самом деле, теперь должны начаться несчастья!
— Приехал господин де Вильфор.
— И что же?
— Он приехал за женой и дочерью.
— Почему?
— В Париж прибыла маркиза де Сен-Меран и привезла известие, что маркиз де Сен-Меран умер на пути из Марселя, на первой остановке. Госпожа де Вильфор была так весела, что долго не могла понять и поверить; но мадемуазель Валентина при первых же словах, несмотря на всю осторожность ее отца, все угадала; этот удар поразил ее, как громом, и она упала в обморок.
— А кем маркиз де Сен-Меран приходится мадемуазель Валентине де Вильфор? — спросил граф.
— Это ее дед по матери. Он ехал сюда, чтобы ускорить брак своей внучки с Францем.
— Ах, вот как!
— Теперь Францу придется подождать. Жаль, что маркиз де Сен-Меран не приходится также дедом мадемуазель Данглар!
— Альбер, Альбер! Ну, что ты говоришь? — с нежным упреком сказала г-жа де Морсер. — Он вас так уважает, граф, скажите ему, что так не следует говорить!
Она отошла на несколько шагов.
Монте-Кристо взглянул на нее так странно, с такой задумчивой и восторженной нежностью, что она вернулась назад.
Она взяла его руку, сжала в то же время руку сына и соединила их.
— Мы ведь друзья, правда? — сказала она.
— Я не смею притязать на вашу дружбу, сударыня, — сказал граф, — но, во всяком случае, я ваш почтительнейший слуга.
Графиня удалилась с невыразимой тяжестью на сердце; она не отошла и десяти шагов, как граф увидел, что она поднесла к глазам платок.
— У вас с матушкой вышла размолвка? — удивленно спросил Альбер.
— Напротив, — ответил граф, — ведь она сейчас при вас сказала, что мы друзья.
И они вернулись в гостиную, которую только что покинули Валентина и супруги де Вильфор.
Моррель, понятно, вышел вслед за ними.
XV
МАРКИЗА ДЕ СЕН-МЕРАН
Действительно, в доме Вильфора незадолго перед тем произошла печальная сцена.
После отъезда обеих дам на бал, куда, несмотря на все старания и уговоры, г-же де Вильфор так и не удалось увезти мужа, королевский прокурор по обыкновению заперся у себя в кабинете, окруженный кипами дел; количество их привело бы в ужас всякого другого, но в обычное время их едва хватало на то, чтобы утолить его жажду деятельности.
Но на этот раз дела были только предлогом, Вильфор заперся не для того, чтобы работать, а для того, чтобы поразмыслить на свободе; удалившись в свой кабинет и приказав не беспокоить его, если ничего важного не случится, он погрузился в кресло и снова начал перебирать в памяти все, что за последнюю неделю переполняло чашу его мрачной печали и горьких воспоминаний.
И вот, вместо того чтобы приняться за наваленные перед ним дела, он открыл ящик письменного стола, нажал секретную пружину и вытащил связку своих личных записей; в этих драгоценных рукописях в строгом порядке ему одному известным шифром были записаны имена всех, кто на политическом его поприще, в денежных делах, в судебных процессах или в тайных любовных интригах стал ему врагом.
Теперь, когда ему было страшно, число их казалось несметным; а между тем все эти имена, даже самые могущественные и грозные, не раз вызывали на его лице улыбку, подобную улыбке путника, который, взобравшись на вершину горы, видит у себя под ногами остроконечные скалы, непроходимые пути и края пропастей — все, что он преодолел в своем долгом, мучительном восхождении.
Он старательно возобновил эти имена в своей памяти, внимательно перечитал, изучил, проверил их по своим записям и, наконец, покачал головой.
— Нет, — прошептал он, — ни один из них не ждал бы так долго и терпеливо, чтобы теперь уничтожить меня этой тайной. Иногда, как говорит Гамлет, из-под земли поднимается гул того, что было в ней глубоко погребено, и, словно фосфорический свет, блуждает по воздуху; но эти огни мимолетны и только сбивают с пути. Вероятно, корсиканец рассказал эту историю какому-нибудь священнику, а тот, в свою очередь, говорил о ней. Господин Монте-Кристо услышал ее и чтобы проверить…
— Но на что ему проверять? — продолжал Вильфор после минутного раздумья. — Зачем нужно господину Монте-Кристо, господину Дзакконе, сыну мальтийского арматора, владельцу серебряных рудников в Фессалии, впервые приехавшему во Францию, проверять такой темный, таинственный и бесполезный факт? Из всего, что рассказали мне аббат Бузони и этот лорд Уилмор, друг и недруг, для меня ясно, очевидно и несомненно одно: ни в какое время, ни в каком случае, ни при каких обстоятельствах у меня не могло быть с ним ничего общего.
Но Вильфор повторял себе все это, сам не веря своим словам. Страшнее всего для него было не само разоблачение, потому что он мог отрицать, а то и ответить; его мало беспокоило это «Мене, Текел, Фарес», кровавыми буквами внезапно возникшее на стене; но он мучительно хотел узнать, кому принадлежит рука, начертавшая эти слова.
В ту минуту, когда он пытался себя успокоить и когда, вместо того политического будущего, которое ему порой рисовалось в честолюбивых мечтах, он, чтобы не разбудить этого так долго спавшего врага, подумывал о будущем, ограниченном семейными радостями, во дворе раздался стук колес. Затем на лестнице послышались медленные старческие шаги, потом рыдания и горестные возгласы, которые так удаются прислуге, когда она хочет показать сочувствие своим господам.
Он поспешно отпер дверь кабинета, и почти сейчас же к нему, без доклада, вошла старая дама с шалью и шляпой в руке. Ее седые волосы обрамляли лоб, матовый, как пожелтевшая слоновая кость, а глаза, которые время окружило глубокими морщинами, опухли от слез.
— О, какое несчастье, — произнесла она, — какое несчастье! Я не переживу! Нет, конечно, я этого не переживу! — И, упав в кресло у самой двери, она разразилась рыданиями.
Слуги столпились на пороге и, не смея двинуться дальше, поглядывали на старого камердинера Нуартье, который, услышав из комнаты своего хозяина весь этот шум, тоже прибежал вниз и стоял позади остальных.
Вильфор, узнав свою тещу, вскочил и бросился к ней.
— Боже мой, сударыня, что случилось? — спросил он. — Почему вы в таком отчаянии? А маркиз де Сен-Меран разве не с вами?
— Маркиз де Сен-Меран умер, — сказала старая маркиза без предисловий, без всякого выражения, словно в каком-то столбняке.
Вильфор отступил на шаг и всплеснул руками.
— Умер!.. — пролепетал он. — Умер так… внезапно?
— Неделю тому назад мы после обеда собрались в дорогу, — продолжала г-жа де Сен-Меран. — Маркиз уже несколько дней прихварывал; но мысль, что мы скоро увидим нашу дорогую Валентину, придавала ему мужества, и, несмотря на свое недомогание, он решил тронуться в путь. Не успели мы отъехать и шести лье от Марселя, как он принял по обыкновению свои пилюли и потом заснул так крепко, что это показалось мне неестественным. Но я не решилась его разбудить. Вдруг я увидела, что лицо его побагровело и жилы на висках как-то особенно вздулись. Все же я не стала его будить; наступила ночь и ничего уже не было видно. Вскоре он глухо, отчаянно вскрикнул, словно ему стало больно во сне, и голова его резко откинулась назад. Я крикнула камердинера, велела кучеру остановиться, я стала будить маркиза, поднесла к его носу флакон с солью, но все было кончено, он был мертв. Я доехала до Экса, сидя рядом с его телом.
Вильфор стоял и слушал, пораженный.
— Вы, конечно, сейчас же позвали доктора?
— Немедленно. Но я уже сказала вам, это был конец.
— Разумеется, но доктор по крайней мере определил, от какой болезни скончался бедный маркиз?
— О господи, конечно, он мне сказал; очевидно, это был апоплексический удар.
— Что же вы сделали?
— Господин де Сен-Меран всегда говорил, что, если он умрет не в Париже, его тело должно быть перевезено в семейный склеп. Я велела его положить в свинцовый гроб и лишь на несколько дней опередила его.
— Бедная матушка! — сказал Вильфор. — Такие хлопоты после такого потрясения, и в вашем возрасте!
— Бог дал мне силы вынести все; впрочем, мой муж сделал бы для меня то же, что я сделала для него. Но с тех пор как я его там оставила, мне все кажется, что я лишилась рассудка. Я больше не могу плакать. Правда, люди говорят, что в мои годы уже не бывает слез, но, мне кажется, пока страдаешь, до тех пор должны быть и слезы. А где Валентина? Ведь мы сюда ехали ради нее. Я хочу видеть Валентину.
Вильфор понимал, как жестоко было бы сказать, что Валентина на балу; он просто ответил, что ее нет дома, что она вышла вместе с мачехой и что ей сейчас дадут знать.
— Сию же минуту, сию же минуту, умоляю вас, — сказала старая маркиза.
Вильфор взял ее под руку и отвел в ее комнату.
— Отдохните, матушка, — сказал он.
Маркиза взглянула на этого человека, напоминавшего ей горячо оплакиваемую дочь, ожившую для нее в Валентине, потрясенная словом «матушка», разразилась слезами, упала на колени перед креслом и прижалась к нему седой головой.
Вильфор поручил ее заботам женщин, а старик Барруа поднялся к своему хозяину, взволнованный до глубины души; больше всего пугает стариков, когда смерть на минуту отходит от них, чтобы поразить другого старика. Затем, пока г-жа де Сен-Меран, все так же на коленях, горячо молилась, Вильфор послал за наемной каретой и сам поехал за женой и дочерью к г-же де Морсер, чтобы отвезти их домой.
Он был так бледен, когда появился в дверях гостиной, что Валентина бросилась к нему с криком:
— Что случилось, отец? Несчастье?
— Приехала ваша бабушка, Валентина, — сказал Вильфор.
— А дедушка? — спросила она, вся дрожа.
Вильфор вместо ответа взял дочь под руку.
Это было как раз вовремя; Валентине сделалось дурно, и она зашаталась; г-жа де Вильфор подхватила ее и помогла мужу усадить в карету, повторяя:
— Как это странно! Кто бы мог подумать! Право, это очень странно!
И огорченное семейство быстро удалилось, набросив свою печаль, как траурный покров, на весь остаток вечера.
Внизу лестницы Валентина встретила поджидавшего ее Барруа.
— Господин Нуартье желает вас видеть сегодня, — тихо сказал он ей.
— Скажите ему, что я зайду к нему, как только повидаюсь с бабушкой, — сказала Валентина.
Своим чутким сердцем она поняла, что г-жа де Сен-Меран всех более нуждалась в ней в этот час.
Валентина нашла свою бабушку в постели. Безмолвные ласки, скорбь, переполняющая сердце, прерывистые вздохи, жгучие слезы — вот единственные подробности этого свидания; при нем присутствовала, под руку со своим мужем, г-жа де Вильфор, полная почтительного сочувствия, по крайней мере наружного, к бедной вдове.
Спустя некоторое время она наклонилась к уху мужа.
— Если позволите, — сказала она, — мне лучше уйти, потому что мой вид, кажется, еще больше огорчает вашу тещу.
Госпожа де Сен-Меран услышала ее слова.
— Да, да, — шепнула она Валентине, — пусть она уходит; но ты останься, останься непременно.
Госпожа де Вильфор удалилась, и Валентина осталась одна у постели своей бабушки, так как королевский прокурор, удрученный этой нежданной смертью, вышел вместе с женой.
Между тем Барруа вернулся наверх к господину Нуартье; тот слышал поднявшийся в доме шум и, как мы уже сказали, послал старого слугу узнать, в чем дело.
По его возвращении взгляд старика, такой живой, а главное такой разумный, вопросительно остановился на посланном.
— Случилось большое несчастье, сударь, — сказал Барруа, — госпожа де Сен-Меран приехала одна, а муж ее скончался.
Сен-Меран и Нуартье никогда не были особенно дружны; но известно, какое впечатление производит на всякого старика весть о смерти сверстника. Нуартье замер, как человек, удрученный горем или погруженный в свои мысли; затем он закрыл один глаз.
— Мадемуазель Валентину? — спросил Барруа.
Нуартье сделал знак, что да.
— Она на балу, вы ведь знаете, она еще приходила к вам проститься в бальном платье.
Нуартье снова закрыл левый глаз.
— Вы хотите ее видеть?
Нуартье подтвердил это.
— За ней, наверное, сейчас поедут к госпоже де Морсер; я подожду ее возвращения и попрошу ее пройти к вам. Так?
— Да, — ответил паралитик.
Барруа подстерег Валентину и, как мы уже видели, лишь только она вернулась, сообщил ей о желании деда.
Поэтому Валентина поднялась к Нуартье, как только вышла от г-жи де Сен-Меран, которая, как ни была взволнована, в конце концов, сраженная усталостью, уснула беспокойным сном.
К ее изголовью придвинули столик, на который поставили графин с оранжадом — ее обычное питье — и стакан.
Затем, как мы уже сказали, Валентина оставила спящую маркизу и поднялась к Нуартье.
Валентина поцеловала деда, и он посмотрел на нее так нежно, что из глаз у нее снова брызнули слезы, которые она считала уже иссякшими.
Старик настойчиво смотрел на нее.
— Да, да, — сказала Валентина, — ты хочешь сказать, что у меня остался добрый дедушка, правда?
Старик показал, что он именно это и хотел выразить своим взглядом.
— Да, это большое счастье, — продолжала Валентина. — Что бы со мной было иначе, господи!
Был уже час ночи; Барруа, которому хотелось спать, заметил, что после такого горестного вечера всем необходим покой. Старик не захотел сказать, что его покой состоит в том, чтобы видеть свое дитя. Он простился с Валентиной, которая действительно от утомления и горя еле стояла на ногах.
На следующий день, придя к бабушке, Валентина застала ее в постели; лихорадка не утихала; напротив, глаза старой маркизы горели мрачным огнем, и она была, видимо, охвачена сильным нервным возбуждением.
— Что с вами, бабушка, вам хуже? — воскликнула Валентина, заметив ее состояние.
— Нет, дитя мое, нет, — сказала г-жа де Сен-Меран, — но я очень ждала тебя. Я хочу послать за твоим отцом.
— За отцом? — спросила обеспокоенная Валентина.
— Да, мне надо с ним поговорить.
Валентина не посмела противоречить желанию бабушки, да и не знала, чем оно вызвано; через минуту в комнату вошел Вильфор.
— Сударь, — начала без всяких околичностей г-жа де Сен-Меран, словно опасаясь, что у нее не хватит времени, — вы мне писали, что намерены выдать нашу девочку замуж?
— Да, сударыня, — отвечал Вильфор, — это даже уже не намерение, это дело решенное.
— Вашего будущего зятя зовут Франц д'Эпине?
— Да, сударыня.
— Его отец был генерал д'Эпине, наш единомышленник? Его, кажется, убили за несколько дней до того, как узурпатор вернулся с Эльбы?
— Совершенно верно.
— Его не смущает женитьба на внучке якобинца?
— Наши политические разногласия, к счастью, прекратились, — сказал Вильфор, — Франц д'Эпине был почти младенец, когда умер его отец; он очень мало знает господина Нуартье и встретится с ним если и без удовольствия, то, во всяком случае, равнодушно.
— Это приличная партия?
— Во всех отношениях.
— И этот молодой человек…
— Пользуется всеобщим уважением.
— Он хорошо воспитан?
— Это один из самых достойных людей, которых я знаю.
В продолжение всего этого разговора Валентина не проронила ни слова.
— В таком случае, сударь, — после краткого размышления сказала г-жа де Сен-Меран, — вам надо поторопиться, потому что мне недолго осталось жить.
— Вам, сударыня! Вам, бабушка! — воскликнули в один голос Вильфор и Валентина.
— Я знаю, что говорю, — продолжала маркиза, — вы должны поспешить, чтобы хоть бабушка могла благословить ее брак, раз у нее нет матери. Я одна у нее осталась со стороны моей бедной Рене, которую вы так скоро забыли, сударь.
— Вы забываете, сударыня, — сказал Вильфор, — что этой бедной девочке была нужна мать.
— Мачеха никогда не заменит матери, сударь! Но это к делу не относится, мы говорим о Валентине; оставим мертвых в покое.
Маркиза говорила все это с такой быстротой и таким голосом, что ее речь становилась похожа на бред.
— Ваше желание будет исполнено, сударыня, — сказал Вильфор, — тем более что оно вполне совпадает с моим, и как только приедет господин д'Эпине…
— Но, бабушка, — сказала Валентина, — так не принято, ведь у нас траур… И неужели вы хотите, чтобы я вышла замуж при таких печальных предзнаменованиях?
— Дитя мое, — быстро прервала старуха, — не говори об этом, эти банальности только мешают слабым душам прочно строить свое будущее. Меня тоже выдали замуж, когда моя мать лежала при смерти, и я не стала от этого несчастной.
— Опять вы говорите о смерти, сударыня! — заметил Вильфор.
— Опять? Все время!.. Говорю вам, что я скоро умру, слышите! Но раньше я хочу видеть моего зятя; я хочу потребовать от него, чтобы он сделал мою внучку счастливой; я хочу прочитать в его глазах, исполнит ли он мое требование; словом, я хочу его знать, да, — продолжала старуха, и лицо ее стало страшным, — я приду к нему из глубины могилы, если он будет не тем, чем должен быть, не тем, чем ему надо быть.
— Сударыня, — возразил Вильфор, — вы должны гнать от себя эти мысли, это почти безумие. Мертвые спят в своих могилах и не встают никогда.
— Да, да, бабушка, успокойтесь! — сказала Валентина.
— А я говорю вам, сударь, что все это не так, как вы думаете. Эту ночь я провела ужасно. Я сама себя видела спящей, как будто душа моя уже отлетела от меня; я старалась открыть глаза, но они сами закрывались; и вот — я знаю, вам это покажется невозможным, особенно вам, сударь, — но, лежа с закрытыми глазами, я увидела, как в эту комнату из угла, где находится дверь в уборную госпожи де Вильфор, тихо вошла белая фигура.
Валентина вскрикнула.
— У вас был жар, сударыня, — сказал Вильфор.
— Можете не верить, но я знаю, что говорю; я видела белую фигуру; и словно господь опасался, что я не поверю одному зрению, я услышала, как стукнул мой стакан, да, да, вот этот самый, на столике.
— Это вам приснилось, бабушка.
— Нет, не приснилось, потому что я протянула руку к звонку, и тень сразу исчезла. Тут вошла горничная со свечой.
— И никого не оказалось?
— Привидения являются только тем, кто должен их видеть; это был дух моего мужа. Так вот, если дух моего мужа приходил за мной, почему мой дух не явится, чтобы защитить мое дитя? Наша связь, мне кажется, еще сильнее.
— Прошу вас, сударыня, — сказал Вильфор, невольно взволнованный до глубины души, — не давайте воли этим мрачным мыслям; вы будете жить с нами, жить долго, счастливая, любимая, почитаемая, и мы заставим вас забыть…
— Нет, нет, никогда! — прервала маркиза. — Когда возвращается господин д'Эпине?
— Мы ждем его с минуты на минуту.
— Хорошо. Как только он приедет, скажите мне. Надо скорее, скорее. И я хочу видеть нотариуса. Я хочу быть уверенной, что все наше состояние перейдет к Валентине.
— Ах, бабушка, — прошептала Валентина, прикасаясь губами к пылающему лбу старухи, — я этого не вынесу! Боже мой, вы вся горите. Надо звать не нотариуса, а доктора.
— Доктора? — сказала та, пожимая плечами. — Я не больна; я хочу пить, больше ничего.
— Что вы пьете, бабушка?
— Как всегда, оранжад, ты же знаешь. Стакан тут на столике; дай мне его.
Валентина налила оранжад из графина в стакан и передала бабушке с некоторым страхом, потому что до этого самого стакана, по словам маркизы, дотронулся призрак.
Маркиза сразу выпила все.
Потом она откинулась на подушки, повторяя:
— Нотариуса! Нотариуса!
Вильфор вышел из комнаты. Валентина села около бабушки. Она, казалось, сама нуждалась в докторе, которого она советовала позвать маркизе. Щеки ее пылали, она дышала быстро и прерывисто, пульс бился лихорадочно.
Бедная девушка думала о том, в каком отчаянии будет Максимилиан, когда узнает, что г-жа де Сен-Меран, вместо того чтобы стать его союзницей, действует, не зная его, как его злейший враг.
Валентина не раз думала о том, чтобы все сказать бабушке. Она не колебалась бы ни минуты, если бы Максимилиана Морреля звали Альбером де Морсером или Раулем де Шато-Рено. Но Моррель был плебей по происхождению, а Валентина знала, как презирает гордая маркиза де Сен-Меран людей неродовитых. И всякий раз ее тайна, уже готовая сорваться с губ, оставалась у нее на сердце из-за грустной уверенности, что она выдала бы ее напрасно и что, едва эту тайну узнают отец и мачеха, всему настанет конец.
Так прошло около двух часов. Г-жа де Сен-Меран была погружена в беспокойный, лихорадочный сон. Доложили о приходе нотариуса.
Хотя об этом сообщили едва слышно, г-жа де Сен-Меран подняла голову с подушки.
— Нотариус? — сказала она. — Пусть войдет, пусть войдет!
Нотариус был у дверей; он вошел.
— Ступай, Валентина, — сказала г-жа де Сен-Меран, — оставь меня одну с этим господином.
— Но, бабушка…
— Ступай, ступай.
Валентина поцеловала бабушку в лоб и вышла, прижимая к глазам платок.
За дверью она встретила камердинера, который сообщил ей, что в гостиной ждет доктор.
Валентина быстро сошла вниз. Доктор, один из известнейших врачей того времени, был другом их семьи и очень любил Валентину, которую знал с пеленок. У него была дочь почти одних лет с мадемуазель де Вильфор, но рожденная от чахоточной матери, и его жизнь проходила в непрерывной тревоге за эту девочку.
— Ах, дорогой господин д'Авриньи, — сказала Валентина, — мы так ждем вас! Но скажите сначала, как поживают Мадлен и Антуанетт?
Мадлен была дочь доктора, а Антуанетт — его племянница.
Господин д'Авриньи грустно улыбнулся.
— Антуанетт прекрасно, — сказал он, — Мадлен сносно. Но вы посылали за мной, дорогая? Кто у вас болен? Не ваш отец и не госпожа де Вильфор, надеюсь? А вы сами? Я уж вижу, ваши нервы не оставляют вас в покое. Но все же не думаю, чтобы я тут был нужен, — разве только чтобы посоветовать не слишком давать волю нашему воображению.
Валентина вспыхнула. Д'Авриньи обладал почти чудодейственным даром все угадывать; он был из тех врачей, которые лечат физические боли моральным воздействием.
— Нет, — сказала она, — это бедная бабушка заболела. Вы ведь знаете, какое у нас несчастье?
— Ничего не знаю, — сказал д'Авриньи.
— Это ужасно, — сказала Валентина, сдерживая рыдания. — Скончался мой дедушка.
— Маркиз де Сен-Меран?
— Да.
— Внезапно?
— От апоплексического удара.
— От апоплексического удара? — повторил доктор.
— Да. И бедной бабушкой овладела мысль, что муж, с которым она никогда в жизни не расставалась, теперь зовет ее и что она должна за ним последовать. Умоляю вас, сударь, помогите бабушке!
— Где она?
— У себя в комнате, и там нотариус.
— А как господин Нуартье?
— Все по-прежнему: совершенно ясный ум, но все такая же неподвижность и немота.
— И такая же нежность к вам — правда?
— Да, — сказала со вздохом Валентина, — он очень любит меня.
— Да как же можно вас не любить?
Валентина грустно улыбнулась.
— А что с вашей бабушкой?
— У нее необычайное нервное возбуждение, странный, беспокойный сон; сегодня она уверяла, что ночью, пока она спала, ее душа витала над телом и видела его спящим. Конечно, это бред. Она уверяет, что видела, как в комнату к ней вошел призрак, и слышала, как он дотронулся до ее стакана.
— Это очень странно, — сказал доктор, — я никогда не слышал, чтобы госпожа де Сен-Меран страдала галлюцинациями.
— Я в первый раз вижу ее в таком состоянии, — сказала Валентина. — Она очень напугала меня сегодня утром; я думала, что она сошла с ума. И вы ведь знаете, господин д'Авриньи, какой уравновешенный человек мой отец, но даже он был, мне кажется, очень взволнован.
— Сейчас посмотрим, — сказал д'Авриньи, — все это очень странно.
Нотариус уже спускался вниз; Валентине пришли сказать, что маркиза одна.
— Поднимитесь к ней, — сказала она доктору.
— А вы?
— Нет, я боюсь. Она запретила мне посылать за вами. И потом, вы сами сказали, я взволнованна, возбуждена и я плохо себя чувствую. Я пройдусь по саду, чтобы немного прийти в себя.
Доктор пожал Валентине руку и пошел к маркизе, а молодая девушка спустилась в сад.
Нам незачем говорить, какая часть сада была излюбленным местом ее прогулок. Пройдясь несколько раз по цветнику, окружавшему дом, сорвав розу, чтобы сунуть ее за пояс или воткнуть в волосы, она углублялась в тенистую аллею, ведущую к скамье, а от скамьи шла к воротам.
И на этот раз Валентина, как всегда, прошлась несколько раз среди своих цветов, но не сорвала ни одного; траур, лежавший у нее на сердце, хотя еще и не отразившийся на ее внешности, отвергал даже это скромное украшение; затем она направилась к своей аллее. Чем дальше она шла, тем яснее ей чудилось, что кто-то зовет ее по имени. Удивленная, она остановилась.
Тогда она ясно расслышала зов и узнала голос Максимилиана.
