Наступивший день застал их все еще в пути. Накануне им приходилось останавливаться на обед, на ужин и подолгу ждать свежих лошадей, особенно ночью. Лишних остановок старались не делать, но погода по-прежнему была суровая, к тому же дорога испортилась и большей частью шла в гору, — следовательно, до места своего назначения они могли добраться только к ночи.

Кит держался молодцом, хоть весь и закостенел от холода. Впрочем, до того ли ему было, чтобы думать о собственных неудобствах, когда он мысленно рисовал себе счастливое завершение этого путешествия, глядел по сторонам, давясь всему, что попадалось им навстречу, и старался любыми средствами разогнать кровь но жидам. И он и его спутники чувствовали, что нетерпение их возрастает с каждой минутой, по мере того как близится вечер. Но время тоже не стояло на месте: короткий зимний день быстро потух, наступили сумерки, а им оставалось проехать еще не одну милю.

К ночи ветер немного унялся; его отдаленные завывания стали тише и тоскливее, и он скользил, несмело играя сухим терновником, словно какой-то гигантский призрак, который, шелестя одеждами, крадучись, пробирается по слишком узкой для него дороге. Постепенно его порывы становились все слабее и слабее и, наконец, совсем стихли, и тогда повалил снег.

Густые хлопья, запорошив землю, прикрыли ее плотной белой пеленой, и все вокруг погрузилось в таинственное молчание. Колеса бесшумно катились по дороге, дробное, звонкое цоканье подков перешло в глухой, невнятный стук. Жизнь, которой было полно их быстрое движение вперед, постепенно замирала, и от того, что оставалось на ее месте, веяло смертью.

Заслоняясь ладонью от снега, слепившего ему глаза и замерзавшего на ресницах, Кит старался разглядеть мерцание огней вдали, говоривших о близости какого-нибудь города. И чего только не чудилось ему в эти минуты. Вот перед ним вставала высокая церковь со шпилем, а при ближайшем рассмотрении она оказывалась деревом, сараем или просто тенью, отброшенной на землю фонарями кареты. Вот, то далеко впереди, то чуть не сталкиваясь с ними на узкой дороге, возникали всадники, пешеходы, фургоны, — подъедешь ближе, и они тоже становятся тенями. Изгородь, какие-то развалины, совершенно явственный конек крыши, — но карета проносится мимо, и ничего этого нет. Разлившаяся вода, повороты, мосты преграждали им путь, а на самом деле на дороге было пусто, и с их приближением все эти миражи рассеивались.

Карета остановилась у одиноко стоявшей в поле почтовой станции; Кит еле слез с запяток — так у него закоченели ноги, и, назвав деревушку — конечную цель их путешествия, спросил, сколько еще до нее осталось. В этот час — поздний час для такого захолустья — все здесь уже спали, но чей-то голос ответил ему из верхнего окна: десять миль». Следующие десять минут тянулись словно час. Но, наконец, какой-то человек, зябко поеживаясь, вывел из конюшни лошадей, опять задержка — на этот раз не такая долгая, и они снова в пути.

Теперь карета свернула на проселок, и мили через три-четыре пугливые лошади поплелись шагом, так как глубокие колеи и рытвины, прикрытые снегом, были для них настоящими ловушками. Наши путники дошли к этому времени до такой степени волнения, что, не в силах терпеть медленную езду, вылезли из кареты и побрели следом за ней. Оставшиеся десять миль казались им нескончаемыми, каждый шаг давался с трудом, И когда они все трое подумали, что форейтор сбился с дороги, где-то совсем близко на колокольне пробило полночь, и карета остановилась. Казалось, она и так чуть-чуть ползла, но вот снег перестал поскрипывать под ее колесами, и воцарившаяся тишина ошеломила их, словно это безмолвие пришло на смену оглушительному шуму и грохоту.

— Приехали, — сказал форейтор, спрыгнув с седла, и постучал в дверь маленькой харчевни. — Эй, отзовись! Сейчас для них глухая ночь, спят как убитые!

Он стучал долго и громко, но так никого и не добудился. Харчевня стояла темная, притихшая. Они отошли немного назад и посмотрели на ее окна, которые черными заплатами выступали на заиндевевшем фасаде. Хоть бы в одном загорелся огонь! Ни признака жизни! Можно было подумать, что домишко этот нежилой иди что обитатели его умерли во сне.

Они переговаривались между собой почему-то шепотом, словно боясь опять разбудить печальное эхо, потревоженное их стуком.

— Пойдемте, — сказал младший брат, — пусть стучит, авось достучится. Я все равно не успокоюсь до тех пор, пока у меня не будет уверенности, что мы не опоздали.

Умоляю вас, пойдемте!

И они пошли, наказав форейтору устроить их на ночлег в харчевне, и тот снова принялся стучать. Кит шагал следом за ними с небольшим узелком в руках, который он повесил в карете в последнюю минуту перед отъездом. Это была коноплянка в той же самой клетке, в какой она оставила ее. Кит знал, что она будет рада увидеть свою любимицу.

Дорога постепенно спускалась под гору. И вскоре колокольня, на которой недавно били часы, и деревенские домишки, которые теснились вокруг нее, исчезли у них из виду. Стук в дверь, возобновившийся с новой силой, неприятно резнул им слух в глубокой тишине, и они подосадовали на форейтора и на себя за то, что велели ему стучать, не дожидаясь их возвращения.

Церковь, одетая в холодный белый саван, снова показалась за поворотом дороги, и через несколько минут они подошли к ней вплотную. Древняя церковь — древняя, седая даже среди белизны сугробов. Старинные солнечные часы на колокольне так занесло снегом, что о их существовании можно было только догадываться. Казалось, само время состарилось, одряхлело здесь и уже не в силах привести день на смену начальной ночи.

Невдалеке была калитка, ведущая на кладбище, от нее разбегалось несколько тропинок, — и, не зная, по какой пойти, они снова остановились.

А вот и деревенская улица, — если можно назвать улицей два ряда убогих домишек — и совсем древних и поновее, которые стояли и передом, и задом, и боком к дороге, и кое-где даже вылезали на нее какой-нибудь пристройкой или вывеской. В одном из окон мерцал слабый огонек, и Кит подбежал к этому дому, в надежде, что там ему удастся узнать, куда идти дальше.

Он подучил ответ на первый же свой окрик: у окна появился старик; кутая шею от холода, он спросил, кто его тревожит в такой неурочный час.

— Стужа-то какая! — ворчал он. — А тут человека будят среди ночи! И спрашивается — зачем? Не такое у меня ремесло. Уж если я кому понадобился, могут и подождать, особенно в зимнее время. Что вам нужно?

— Я не стал бы вас будить, если бы знал, что вы старик, да к тому же больной, — сказал Кит.

— Старик! — повторил брюзгливый голос. — А кто тебе сказал, что я старик? Я, может, не такой дряхлый, как ты думаешь, друг мой любезный! А что до болезней, так молодежи подчас хуже, чем мне, приходится. И это очень жаль — не то жаль, что я для своих лет такой сильный да крепкий, а что они очень уж нежные и хилые. Впрочем, прошу прощения за свои слова, — добавил старик. — Я поначалу погорячился, не разглядел, что ты нездешний. Плохо вижу в темноте, — но это не от старости, не от болезни, просто зрение плохое.

— Мне очень жаль, что я поднял вас с постели, — сказал Кит. — Но вот те двое джентльменов, которые стоят у калитки, тоже нездешние. Они приехали издалека и хотят повидать священника. Вы не знаете, как к нему пройти?

— Еще бы не знать! — дребезжащим голосом ответил старик. — Слава богу, будущей весной исполнится пятьдесят лет, как я здесь кладбищенским сторожем. Идите направо вон по той тропинке. Надо думать, вы не привезли дурных вестей нашему доброму священнику?

Кит наспех успокоил и поблагодарил старика и уже хотел отойти, как вдруг его внимание привлек детский голос. Взглянув вверх, он увидел в окне соседнего дома маленького мальчика. — Что это? — взволнованно крикнул малыш. — Неужели мои сны сбылись? Ответьте мне!

— Ах ты бедняжка! — сказал кладбищенский сторож, прежде чем Кит успел выговорить слово. — Ну что, дружок, что?

— Неужели мои сны сбылись? — повторил мальчик так горячо, что его нельзя было слушать без волнения. Нет, не верю, не верю! Не может этого быть!

— Я понимаю, о чем он, — сказал кладбищенский сторож. — Ложись спать, дружок.

— Этого не может быть! — с отчаянием воскликнул мальчик. — Ведь так не бывает! Но и этой ночью и прошлой все тот же сон. Только усну — и опять, опять!

— А ты не бойся, ложись, — ласково проговорил старик. — Перестанут тебя мучить двои сны.

— Нет, пусть снятся! Пусть! Я не боюсь… только мне так грустно, так грустно!

Старик сказал: «Да благословит тебя бог!», мальчик сквозь слезы пожелал ему спокойной ночи, и Кит снова остался один.

Он быстро зашагал к калитке, тронутый не столько словами мальчика, ибо их смысл был неведом ему, сколько его горячностью и волнением. Они вышли на тропинку, указанную сторожем, и вскоре остановились перед домом священника, а там, оглядевшись, увидели вдали среди развалин одинокий огонек.

Он горел в полукруглой оконной нише, глубоко прорезанной в стене, и слал оттуда лучи, словно звезда. Яркий, мерцающий, как звезды высоко в небе, и такой же одинокий, недвижный, — он был сродни этим вечным небесным светильникам и сиял, искрился, ни в чем не уступая им.

— Что это за огонек? — спросил младший брат.

— Должно быть, там и есть тот ветхий дом, где они живут, — сказал мистер Гарленд. — Других развалин я здесь не вижу.

— Нет, вряд ли, — быстро проговорил его друг. — В такой поздний час и не спят?..

Кит тут же спросил, нельзя ли ему сбегать туда, пока они будут стучать в калитку, и посмотреть, есть ли там кто-нибудь. Мистер Гарленд еще не успел ответить на его просьбу, как он сорвался с места и с клеткой в руках побежал напрямик через кладбище.

Пробираться среди могил, да еще бегом, было нелегко, и в другое время Кит не стал бы так спешить или сообразил бы, что тут должны быть тропинки. Но сейчас он мчался, не глядя ни на что, и замедлил шаги лишь тогда, когда от освещенного окна его отделяло только два-три ярда.

Он подошел к нему медленно, осторожно, остановился у самой стены, задев рукавом заиндевевший плющ, и прислушался. В доме все было тихо. Казалось, церковь, стоявшая рядом, и та не знала такой тишины. Он прильнул щекой к стеклу. Нет, ни звука! А ведь кругом царило такое безмолвие, что он различил бы даже сонное дыхание, если бы в стенах этого дома кто-нибудь спал.

Как странно! Здесь, и в такой поздний час, горит огонь, а около него ни живой души!

Нижнюю половину окна закрывала занавеска, и Кит не мог разглядеть, что за ней делается. Но хоть бы на этой занавеске мелькнула чья-нибудь тень! Забраться повыше и заглянуть в окно не так просто — во всяком случае, бесшумно это вряд ли удастся сделать; чего доброго, перепугаешь девочку, если она действительно здесь. И Кит снова прислушался, но ничего не услышал — кругом стояла гнетущая тишина.

Осторожно отступив от окна и обогнув полуразвалившуюся часть здания, он подошел, наконец, к двери. Постучал. Ответа не было. И вдруг до него донеслись какие то странные звуки. Трудно было сказать, что это такое. То ли кто-то тихо стонал от боли, но слишком уж размеренно, протяжно. То кажется, будто там поют или причитают, — но это только кажется, потому что звук все тот же, он не меняется и не умолкает ни на минуту. Киту в жизни не приходилось слышать ничего подобного; в этом стоне или причитании было что-то ни с чем не сравнимое, страшное, наводящее тоску.

Чувствуя, что ужас леденит ему кровь так, как не леденили ее ни мороз, ни вьюга, Кит снова постучал. Но и на этот раз ему никто не ответил. Протяжный голос по-прежнему доносился из дома. Он осторожно коснулся рукой задвижки и нажал коленом на дверь. Она была не заперта изнутри и, поддавшись напору, медленно повернулась на петлях. Он увидел блики огня, перебегавшие по стенам, и переступил порог комнаты.