Это был учитель. Не кто иной, как бедный учитель. Взволнованный и потрясенный такой неожиданной встречей не меньше самой девочки, он растерянно молчал и не догадался даже поднять ее с земли.

Но спустя минуту самообладание вернулось к нему; отбросив в сторону палку и книгу, он опустился на одно колено и стал приводить Нелл в чувство как умел, а старик только беспомощно ломал руки и словами, полными любви, взывал к ней, умоляя произнести хоть слово.

— Ваша внучка потеряла последние силы, — сказал учитель, искоса посмотрев на старика. — Вы измучили ее, друг мой.

— Она ослабела от голода, — простонал он. — Я только теперь вижу, что она совсем больна.

Бросив на него не то укоризненный, не то сочувственный взгляд, учитель поднял девочку на руки, велел старику взять ее корзинку и следовать за ним и быстро зашагал по дороге.

Недалеко от этого места стояла маленькая гостиница, в которую учитель, вероятно, и шел, когда его так неожиданно задержали. Туда он и поспешил теперь со своей бесчувственной ношей и, вбежав прямо на кухню со словами: «Посторонитесь, ради бога!», опустил ее в кресло перед очагом.

При появлении учителя все, кто был там, в испуге вскочили с мест и стали вести себя так, как принято в подобных случаях. Каждый советовал свое излюбленное средство, и никому не приходило в голову принести его; каждый кричал: «Воздуха! Больше воздуха!» и в тоже время ни на шаг не отступал от предмета своих попечений, лишая его возможности дышать, и все они, как один, дружно негодовали, почему другие не делают того, что любой из них мог бы прекрасно сделать сам.

Впрочем, хозяйка — женщина более толковая и расторопная — сразу же рассудила, как тут надо поступить, и вскоре прибежала с рюмкой коньяку, разбавленного горячей водой, да еще в сопровождении служанки, несшей уксус, нашатырный спирт и прочие подкрепляющие средства, которые, будучи должным образом применены, оказали такое действие на девочку, что спустя несколько минут она могла уже поблагодарить всех чуть слышным голосом и протянуть руку взволнованному учителю. Не позволив больной вымолвить больше ни слова, ни даже пошевельнуть пальцем, женщины перенесли ее на кровать, тепло укрыли, вымыли ей ноги горячей водой, закутали их фланелью и послали за лекарем.

Лекарь, красноносый джентльмен с целой связкой печаток, болтавшихся чуть пониже его черного репсового жилета, прибыл незамедлительно, подсел к бедной Нелл и, вынув из кармана часы, пощупал ей пульс. Потом он посмотрел ей язык и снова пощупал пульс, устремив задумчиво-рассеянный взгляд на рюмку с недопитым коньяком.

— Не мешало бы, — заговорил, наконец, этот джентльмен, — давать больной время от времени по ложечке разбавленного подогретого коньяка.

— Да мы так и сделали, сэр! — радостно воскликнула хозяйка.

— Не мешало бы также, — продолжал лекарь, вспомнив про таз с водой, стоявший на лестнице, — не мешало бы также, — повторил он тоном оракула, — сделать горячую ванну для ног и обернуть их фланелью. Кроме того (еще более торжественным голосом), на ужин рекомендую что-нибудь легкое… например, куриное крылышко.

— Господи боже мой! Да курица-то на огне стоит, сэр! — воскликнула хозяйка. Так оно и было на самом деле, ибо заказал курицу учитель, и она уже успела немного подрумяниться, следовательно, лекарь мог учуять несшиеся из кухни ароматы, и, по всей вероятности, учуял.

— Кроме того, — сказал он, с важной медлительностью поднимаясь со стула, — дайте ей стаканчик глинтвейна, если она любит вино…

— С сухариком, сэр, — ввернула хозяйка.

— Да, — величественно согласился он, — с сухариком… с сухариком из булки. Обязательно из булки, сударыня.

Лекарь отдал последнее наставление не спеша, чрезвычайно напыщенным тоном и удалился, приведя обитателей гостиницы в восторг своей мудростью, точка в точку совпадающей с их собственной. Все в один голос говорили, что он очень знающий лекарь и прекрасно понимает человеческую натуру, и это, по-видимому, не так уж расходилось с истиной.

Пока на кухне стряпали, Нелл заснула крепким, бодрящим сном, и ее пришлось разбудить к ужину. Так как она сразу же заволновалась, узнав, что дед остался внизу, и встревожилась разлукой с ним, ему подали поесть с ней вместе. Но беспокойство не вставляло девочку, и, видя это, хозяйка велела постелить старику в смежной комнате, куда он и ушел вскоре после ужина. Ключ от нее оказался, по счастью, с наружной стороны; как только хозяйка вышла, Нелл повернула его в замке и со спокойным сердцем снова легла в постель.

Учитель еще долге курил трубку у очага в опустевшей кухне, с довольной улыбкой раздумывая о том, как судьба привела его на помощь девочке, и в то же время по мере сил стараясь отделаться от любопытной хозяйки, которая приставала к нему с расспросами о Нелли. Учитель был человек простодушный, не искушенный ни в хитростях, ни в притворстве, и хозяйка достигла бы своей цели в первые же пять минут, да только он ничего не мог рассказать ей, в чем признался с полной откровенностью. Не удовлетворившись таким признанием и сочтя это ловкой уверткой, хозяйка заявила, что у него, разумеется, есть причины молчать. Она, мол, не собирается совать нос в деда постояльцев — боже упаси! у нее и своих забот много. Она спросила вежливо и не сомневалась, что ей так же вежливо ответят. Но теперь она вполне, вполне удовлетворена. Правда, лучше бы ему с самого начала сказать, что он не хочет говорить об этом, тогда все сразу стало бы ясно и понятно. Впрочем, она не смеет на него обижаться. Кому лучше судить, о чем можно рассказывать, о чем нельзя? Это его право, и спорить с ним никто не станет. Боже упаси!

— Хозяюшка! Я ничего от вас не утаил, — сказал кроткий учитель. — Клянусь спасением души, это чистая правда!

— Ну, если так, то я вам охотно верю! — добродушно воскликнула она. — Вы уж не сердитесь на меня, что я вас донимала. Ведь мы, женщины, все грешим любопытством.

Ее супруг поскреб в затылке, точно признаваясь, что мужчины иной раз грешат тем же, но были ли у него намерения высказать свою мысль вслух, осталось неизвестным, ибо учитель заговорил снова: — Вы так сердечно отнеслись к этой девочке, что я с удовольствием стад бы отвечать на все ваши вопросы, хоть двадцать часов кряду. Да вот беда — мне самому ничего не известно! Так уж вы, пожалуйста, позаботьтесь о ней завтра утром и дайте мне знать, как она себя чувствует, а о деньгах не беспокойтесь — я заплачу и за себя и за них.

Расставшись самым дружеским образом, чему, вероятно, немало способствовало это последнее заверение, они разошлись спать во своим комнатам.

Наутро учителю доложили, что девочка чувствует себя лучше, но все же очень слаба и требует ухода. Не мешало бы ей пролежать в постели хотя бы еще один день, прежде чем пускаться в дальнейшее путешествие. Выслушав это сообщение совершенно спокойно, учитель сказал, что у него есть в запасе денек — вернее, целых два денька, стало быть, ему ничего не стоит повременить.

Так как больной к вечеру разрешили подняться, он пообещал навестить ее попозже, а сам отправился погулять, взяв с собой книгу, и вернулся в гостиницу только к назначенному часу.

Когда они остались наедине, Нелл не выдержала и расплакалась; и при виде этих слез, при виде этого бледного личика, этой исхудавшей фигурки простодушный учитель тоже прослезился, но счел нужным заявить самым решительным образом, что плакать глупо и что от слез прекрасно можно удержаться — стоит только захотеть.

— Как мне ни хорошо сейчас, но ведь мы вам в тягость, и меня мучает это, — заговорила, наконец, девочка. — Чем отблагодаришь за такую доброту? Если бы мы не встретились с вами здесь, в чужих местах, я бы умерла и он остался бы один на свете.

— Не надо говорить о смерти, — сказал учитель, — а, что до того, в тягость вы мне или не в тягость, так с тех пор, как вы побывали в моем доме, я разбогател.

— Разбогатели? — радостно воскликнула девочка.

— Да, да! — сказал ее друг. — Мне предложили должность причетника и учителя в одной деревне. Она далеко отсюда и, как ты сама догадываешься, далеко от тех мест, где я жил раньше. А знаешь, какое жалованье? Тридцать пять фунтов в год! Тридцать пять фунтов!

— Я так рада за вас! — сказала Нелл. — Так рада!

— И вот теперь я иду туда, — продолжал учитель. — Мне предлагали деньги на проезд — на империале дилижанса. Они готовы на все, ничего не жалеют! Но меня ждут там через несколько дней, спешить некуда, и я решил, дай лучше пройдусь пешком. И как я теперь рад этому!

— А мы-то как должны радоваться!

— Да, да… верно, — пробормотал учитель, беспокойно заерзав на стуле. — Но… но куда вы идете, из каких вы мест, что вы делали с тех пор, как мы расстались, где жили раньше? Расскажи мне все, все. Я плохо знаю жизнь, не гожусь в советчики и, вероятно, мог бы сам многому поучиться у тебя. Но не сомневайся в моей искренности и не забывай, почему я так к тебе привязался. С тех самых пор мне все кажется, будто вся моя любовь к умершему перешла на ту, что стояла у его изголовья. И пусть светлое чувство, возникшее из пепла, осенит меня миром, — прошептал он, поднимая глаза ввысь, — ибо сердце мое полно нежности и жалости к этой девочке.

Неподдельная, безыскусственная доброта учителя, проникновенность, сквозившая в каждом его слове, в каждом движении, его открытый взгляд пробудили в душе Нелл такое доверие к нему, какого он не мог бы добиться никакими уловками, никаким лукавством. Она рассказала своему другу все — что у них нет ни родных, ни близких, что она бежала вместе с дедом в надежде спасти его от сумасшедшего дома и от других бед, а теперь спасает несчастного от самого себя, и что ей хочется только одного: найти пристанище в каком-нибудь тихом, уединенном уголке, куда не проникнет прежнее искушение и где она сама забудет свои недавние печали и горести.

Учитель слушал ее и поражался. «Она же совсем ребенок! — думал он. — Так неужели же этот ребенок преодолевал опасности, страдал, боролся с сомнениями, с нищетой, черпая силы только в любви и чувстве чести? Но разве мало в мире таких героев? Разве я не знаю, что подвиги, повседневные подвиги самых мужественных, самых стойких никогда не заносятся в земные анналы? И неужели же меня удивит рассказ этого ребенка?» Что учитель думал и говорил дальше, не так уж важно. В конце концов было решено, что Нелл и старик поедут вместе с ним в ту деревню, где его ждут, и он подыщет им там какую-нибудь скромную работу, чтобы они могли сами прокормить себя.

— Все будет хорошо, — горячо убеждал ее учитель. — Такая цель не может не увенчаться успехом.

В дорогу предполагалось двинуться на следующий день ближе к вечеру, в грузовом фургоне, который должен был менять лошадей в гостинице и мог подвезти их часть пути. Фургон вскоре прибыл, возчик согласился посадить девочку за небольшую мзду, и в положенное время они тронулись со двора, причем учитель и старик шагали рядом с фургоном, Нелл сидела среди мягкой поклажи, а хозяйка и все добрые люди из гостиницы наперебой кричали им вслед, желая доброго пути и всяческого благополучия.

Как же спокойно, приятно и удобно путешествовать так! — лежать в самых недрах медленно движущейся махины, под плотным навесом, мягко глушащим все звуки, и лениво прислушиваться к звону бубенцов, к редким взмахам бича фургонщика, ж плавному ходу больших колес, к позвякиванию уздечек, к веселым окрикам встречных всадников, которые гарцуют на семенящих мелкой рысцой лошадках, — прислушиваться и медленно, медленно засыпать. А этот сон, когда ни на минуту не перестаешь чувствовать, что движешься куда-то без всяких усилий, без хлопот, и голова у тебя покачивается на подушке, и все звуки сливаются в дремотную, баюкающую музыку! А постепенное пробуждение, когда вдруг ловишь себя на том, что глядишь сквозь распахнувшийся на ветру полог, прямо в холодное небо с бесчисленными звездами, а потом переводишь взгляд вниз, на фонарь возчика, пляшущий, словно болотный огонек, потом в сторону, на суровые темные деревья, а потом вперед, на пустынную дорогу, которая ползет все выше, выше и, наконец, упирается в вершину крутого холма, и дальше За ним будто ничего нет, кроме неба. А вдобавок ко всему этому остановки в гостиницах — тебе помогают вылезти из фургона, и ты входишь в комнату, где горят свечи и камин, щуришься на свету, с удовольствием вспоминаешь, как холодно на улице, и, чтобы стало еще уютнее, внушаешь себе, будто ночь гораздо холоднее, чем на самом деле. Что может быть лучше и приятнее такого путешествия в фургоне!

Но вот снова в дорогу — на первых порах во всем теле свежесть, бодрость, а потом веки сами собой начинают слипаться, и вдруг, очнувшись от крепкого сна, слышишь цоканье подков, и мимо, точно комета, пролетает дилижанс с яркими фонарями, с кондуктором, ставшим во весь рост, чтобы размять затекшие ноги, и джентльменом в меховом картузе, который испуганно открывает глаза и дико озирается по сторонам. Остановка у заставы; сборщик давно снят, к нему стучат, и, наконец, из чердачного окошка, где еле мерцает огонек, доносится его голос, приглушенный одеялами, и вскоре он спускается вниз, озябшие, в ночном колпаке, и поднимает шлагбаум, высказывая искреннее желание, чтобы фургоны появлялись на дорогах только днем. Пронизывающий холодом час между ночью и утром — далекий просвет в небе растет, расползается вширь, из серого становится белым, из белого желтым, из желтого пламеннокрасным. Приходит день, веселый, полный жизни, — люди за плугом среди пашен, птицы на деревьях и живой изгороди, мальчишки, распугивающие их трещотками. А вот и город — рынки кишат народом, двор гостиницы уставлен двуколками и шарабанами, торговцы стоят в дверях своих лавок, барышники водят напоказ лошадей по улицам, свиньи с хрюканьем копаются в грязи, — глядишь, какая-нибудь сорвется с привязи и, волоча за собой веревку, лезет в чистенькую аптеку, откуда мальчик ученик гонит ее метлой, ночной дилижанс меняет упряжку пассажиры такие страшилища, с трехмесячной щетиной, ухитрившейся вырасти за одну ночь, прозябшие, хмурые, ничем на них не угодишь, а кучер кажется рядом с ними писаным красавцем, такой он приглаженный, чистенький, все на нем с иголочки. Суматоха, беготня, столько всяких неожиданностей! Какое счастье совершить такое восхитительное путешествие в фургоне!

Время от времени Нелл слезала и одну-две мили шла пешком, уступая место деду, а то и учителю, когда ей удавалось уговорить его хоть немножко отдохнуть. Так они добрались до большого города, куда шел фургон, и провели там ночь. Утром учитель вывел их на улицу, где стояла высокая церковь, а за ней тянулись старые дома из плитняка, укрепленные потемневшими балками, пересекающими одна другую, что придавало этим строениям причудливый вид и подчеркивало их древность. Двери везде были низкие, сводчатые, с дубовыми порталами и резными скамьями, на которых обитатели этих домишек когда-то сиживали в летних сумерках. Окна со свинцовым переплетом, выложенным мелкими ромбами, будто подмигивали прохожим, подслеповато щурясь на свету. Путники давно оставили позади дымящие трубы и горны и только в двух-трех местах видели фабрики, которые, точно огнедышащие вулканы, губили все вокруг себя. Пройдя город, они снова очутились среди полей и лугов и начали приближаться к цели своего путешествия.

Однако до нее оставалось еще порядочно, и им пришлось провести вторую ночь в дороге. Правда, особой необходимости в этом не было, но за несколько миль до деревни учитель вдруг забеспокоился и сказал, что новому причетнику не подобает показываться на людях в пыльных сапогах и смявшемся за дорогу платье. И вот, наконец, ясным осенним утром они подошли к месту, где ему была предложена такая высокая должность, и стали издали любоваться здешними красотами.

— Смотрите, вон церковь! — проговорил вполголоса восхищенный учитель. — И надо полагать, старый дом рядом с ней — это школа. Жить среди такой благодати да еще получать тридцать пять фунтов в год!

Они восторгались всем — замшелой папертью старой церкви, стрельчатыми окнами, древними могильными плитами на зеленом кладбище, ветхой колокольней и даже флюгером; восторгались темными соломенными крышами коттеджей, ферм и надворных построек, которые выглядывали из-за деревьев, речкой, струившейся вдали у водяной мельницы, цепью валлийских гор, синеющих на горизонте. Вот о таком уголке и тосковала девочка в мрачном, убогом логове труда. Засыпая на ложе из золы и видя на своем пути одну нищету, одни ужасы, она не переставала рисовать себе мысленно места, почти такие же прекрасные, — но по мере того как надежда увидеть их покидала ее, эти картины начинали таять, расплываться смутным пятном, и все же, исчезая, они становились ей еще милее, еще желаннее.

— Я с вами расстанусь ненадолго, — сказал, наконец, учитель, нарушив их благоговейное молчание. — Мне надо отнести письмо, а кстати и расспросить обо всем. Куда же вас отвести? Может, вон в ту маленькую гостиницу?

— Нет, здесь тоже хорошо, — ответила Нелл. — Калитка открыта. Мы подождем вас у церкви.

— Что ж, ты выбрала прекрасное местечко! — С этими словами учитель подошел к паперти, снял с плеч свою котомку и положил ее на каменную скамью. — Ждите меня с хорошими вестями, а я не задержусь.

И, надев пару новеньких перчаток, которые всю дорогу пролежали у него в кармане, завернутые в бумагу, учитель быстро зашагал прочь, взволнованный и довольный.

Девочка смотрела ему вслед до тех пор, пока он не скрылся за деревьями, а потом пошла бродить по кладбищу — такому торжественному и тихому, что только шорох ее платья по листьям, которые устилали тропинку и скрадывали звуки шагов, нарушал здешнее безмолвие. Кладбище было очень старое, глухое; церковь, построенная много веков назад, вероятно стояла когда-то возле монастыря, но от него сохранилась только полуразвалившаяся стена с глубокими нишами окон, тогда как остальная часть здания обрушилась, поросла бурьяном и сравнялась с землей, словно тоже требуя погребения и стремясь смешать свой прах с прахом людей. И тут же, по соседству с этой могилой былого, ютилась часть монастыря, когда-то приспособленная под жилье, — два маленьких домика с глубокими окнами и дубовыми дверями, пустые, необитаемые и тоже обреченные на гибель.

Они приковали к себе взгляд девочки. Почему — она и сама не знала. Церковь, развалины, древние могилы имели не меньшее право на внимание путника, впервые попавшего сюда, но Нелл увидела эти домики и уже не могла оторваться от них. Она обошла все кладбище, вернулась обратно, выбрала на паперти такое место, откуда они были видны, и, поджидая своего друга, словно зачарованная, не сводила с них глаз.