В то первое утро после ухода из дому, пока они шли безмолвными городскими улицами, девочка то и дело вздрагивала от смешанного чувства надежды и страха, когда в какой-нибудь фигуре, едва различимой в ясной дали, ее воображение улавливало сходство с верным Китом. Но хотя она с радостью протянула бы ему руку и поблагодарила бы его за сказанные напоследок слова, все же ей становилось легче, как только выяснялось, что приближающийся прохожий не Кит, а совсем незнакомый человек. И не только потому, что ее пугала мысль о встрече дедушки с Китом, — нет, ей было бы сейчас тяжело всякое прощание, а особенно прощание с тем, кто так верно и преданно служил им. Довольно и того, что позади оставались безгласные вещи и предметы, не ведающие ни ее любви, ни ее горя. Прощание с единственным другом на пороге этого безрассудного путешествия разбило бы ей сердце.

Почему нам всегда легче примириться с расставанием мысленно, чем на деле? И почему, решившись на него с должным мужеством, мы боимся сказать слово «прости» вслух? Как часто накануне многолетней разлуки или долгого путешествия люди, нежно привязанные друг к другу, обмениваются обычным взглядом, обычным рукопожатием, словно еще надеясь на завтрашнее свидание, тогда как каждый из них прекрасно знает, что это всего лишь жалкая уловка, чтобы уберечься от боли, которую влекут за собой слова прощания, и что предполагаемой встрече не бывать. По-видимому, неизвестность страшнее действительности? Ведь никто из нас не сторонится умирающих друзей, и сознание, что нам не удалось по-настоящему проститься с тем, кого в последний раз мы оставили, полные любви и нежности, способно иногда отравить нам остаток наших дней.

Город радовался утреннему свету; места, казавшиеся ночью такими подозрительными и страшными, теперь будто улыбались, а ослепительные солнечные лучи, танцующие на оконных стеклах и пробирающиеся сквозь шторы и занавески к глазам спящих, заливали золотом даже сновидения и гнали прочь ночные тени. Птицы в душных комнатах, наглухо укрытые от света, почувствовали наступление утра и беспокойно заметались в своих маленьких темницах; востроглазые мыши попрятались в норки и робко сбились там в кучку; холеная кошка, забыв об охоте, сидела и щурилась на золотые полоски, протянувшиеся сквозь замочную скважину и дверную щель, и ей не терпелось шмыгнуть на волю и погреться на солнце. Более благородные звери, запертые в клетках, стояли не двигаясь и не сводили глаз, в которых еще жило отражение дикой лесной чащи, с солнечных бликов, играющих в маленьком оконце под самой крышей, и с трепещущей за ним листвы, а потом принимались беспокойно ходить взад и вперед по доскам, истоптанным их плененными ногами, и снова замирали в неподвижности, глядя за решетку. Узники в тюремных казематах расправляли онемевшие от холода руки и ноги и проклинали камень, который не прогреть даже ясному солнцу. Цветы, спавшие ночью, открывали свои кроткие глаза и обращали их навстречу дню. Свет — разум творения был повсюду, и животворная сила его сообщалась всему.

Двое странников молча продолжали свой путь, то пожимая друг другу руку, то обмениваясь улыбкой или бодрым взглядом. Несмотря на приветливо льющийся свет, что-то торжественное чувствовалось в длинных безлюдных улицах, лишенных своего обычного выражения и характера, словно это были тела, погруженные в мертвый сон, стирающий всякое различие между ними. В этот ранний час кругом стояла такая тишина, что двое-трое бледных прохожих, попавшихся им навстречу, были так же неуместны здесь, как и непотушенные кое-где под слеповатые фонари, казавшиеся беспомощными и жалкими по сравнению с великолепием солнца.

Они еще не успели проникнуть в самый лабиринт людского жилья, который отделял их от городских окраин, как облик улиц начал мало-помалу меняться, покоряясь шуму и суете. Первыми нарушили чары подводы и грохочущие дилижансы; сначала они появлялись поодиночке, потом все чаще и чаще, экипажей все прибывало, и, наконец, улицы заполнились ими. На первых порах каждое открытое окно лавки привлекало к себе внимание путников, но скоро стали редкостью закрытые; потом из труб медленно повалил дым, поднялись оконные рамы, впуская свежий воздух в комнаты, распахнулись двери, и служанки, лениво поглядывающие куда угодно, только не на свои метлы, начали вздымать тучи бурой пыли прямо в глаза шарахающимся в сторону прохожим или с грустным видом слушали рассказы молочников о сельских ярмарках и о том, что через час-другой с извозчичьих дворов выедут фургоны с парусиновыми навесами и прочими удобствами да еще с любезными кавалерами в придачу.

Миновав эту часть города, дед и внучка вступили в более оживленные кварталы — святилище коммерции и бойкой торговли, куда стекалось множество людей и где деловая жизнь была уже в разгаре. Старик бросал по сторонам испуганные, растерянные взгляды, ибо этих-то мест ему и хотелось избежать. Прижав палец к губам, он повел девочку извилистыми переулками и узкими дворами и, когда эти места остались далеко позади, все еще оглядывался и бормотал, что погибель и разорение, таящиеся здесь за каждым углом, увяжутся за ними, учуяв их следы, а поэтому отсюда надо бежать как можно скорее.

Но вот и эта часть города пройдена, и они вошли в беспорядочно раскинувшееся предместье, где убогие, поделенные на маленькие квартиры домишки и заклеенные бумагой, заткнутые тряпками окна говорили о том, что здесь ютится армия бедноты. Здесь лавки торговали теми товарами, какие покупают только неимущие; продавцы и покупатели одинаково погибали в тисках нужды. Обитатели многих улиц, бедняки из благородных, загнанные в каморки, все еще пытались бороться за свое утлое существование на этом зыбком островке с помощью тех скудных крох, что остались им после кораблекрушения. Но сборщики податей и заимодавцы бывали и тут частыми гостями, и нищета, еще кое-как боровшаяся, вряд ли менее бросалась в глаза своим убожеством, чем та, которая давно сдалась и вышла из игры.

Эта была длинная, очень длинная дорога, но вид ее оставался неизменным, ибо тот скромный люд, что плетется следом за роскошью, разбивает свои шатры на много миль вокруг ее стана. Сырые, в пятнах плесени дома — многие с наклейками о сдаче внаем, многие еще в лесах, многие недостроенные, но уже разрушающиеся; каморки и углы, которые нищие жильцы снимают у таких же нищих хозяев, так что трудно сказать, кто из них больше заслуживает сожаления; на каждой улице копошащиеся в пыли полуголодные оборвыши-дети; сердитые матери в стоптанных туфлях, гоняющиеся за ними с громкой бранью; худо одетые, хмурые отцы, спешащие на работу, которая дает им «хлеб их насущный», а больше, пожалуй, ничего; мелкие лавочники, прачки, гладильщицы, сапожники, портные, расположившиеся со своим ремеслом в жилых комнатах, кухнях, чуланах, на чердаках и сплошь и рядом ютящиеся скопом под одной крышей; кирпичные заводы, между ними грядки с овощами, огороженные клепками от старых бочек или украденными где-нибудь поблизости, на пожарище, обгорелыми досками с вздувшимися от огня пузырями краски; целые насыпи из устричных раковин, перепревшего сорняка, бурьяна и крапивы; маленькие диссидентские часовни, вещающие, не испытывая недостатка в наглядных примерах, о горести земного существования, и много новеньких церквей, слишком пышных для того, чтобы указывать путь на небеса.

Наконец и эти улицы мало-помалу кончились, сошли на нет; их сменили небольшие огороды, незнакомые с побелкой лачуги из старого теса или обломков рассохшихся барж, зеленых, как растущие по соседству тугие капустные кочны, и усыпанных по швам лишаями плесени и накрепко присосавшимися улитками. Вслед за этим показались бойкие коттеджи — парами, при них садики с выведенными по линейке клумбами, жестким буксовым бордюром и узкими дорожками, по которым, очевидно, не ступала человеческая нога. Потом появилась харчевня с чайными столиками на воздухе и лужайкой для игры в шары. Харчевня была свежевыкрашена в зеленую и белую краску и взирала свысока на своего дряхлого соседа — постоялый двор с колодой у коновязи; за харчевней — луга, а затем коттеджи побольше и посолиднее, стоявшие поодиночке, каждый сам по себе, с газонами, а некоторые даже со сторожкой привратника. Потом шлагбаум; за ним снова луга, на них копны сена и кое-где деревья, потом холм… и путник, остановившись на его вершине и взглянув сначала на окутанный дымом древний собор св. Павла с крестом, играющим в лучах солнца (если день был ясный), а потом вниз, на Вавилон, породивший этот собор, мог проследить границы воинственного царства извести и кирпича — вплоть до отдаленных его форпостов, один из которых вырвался к самому подножью холма, — и, окинув все это взглядом, сказать: «Теперь мои счеты с Лондоном покончены».

Неподалеку от такого места старик и его маленький вожатый (если, не зная, куда лежит их путь, девочка могла служить ему вожатым) сели отдохнуть на веселой лужайке. Перед уходом из дому Нелли уложила в корзинку несколько кусков хлеба и мяса, и теперь они приступили к своему скромному завтраку.

Свежесть утра, пение птиц, колеблемая ветром трава, темно-зеленые кроны деревьев, полевые цветы и множество тончайших запахов и звуков, плывущих в воздухе, какую великую радость приносит все это большинству из нас, а особенно тем, кто всегда окружен шумной толпой или же, напротив, живет одиноко и чувствует себя в большом городе словно в бадье, затонувшей на дне колодца! И как глубоко проникло все это в сердце наших странников, как утешило их! Девочка еще ранним утром прочла свои безыскусственные молитвы, может быть впервые в жизни так вникая в их смысл, но сейчас они опять сами собой полились из ее уст. Старик молча снял шляпу. Где ему было помнить слова! Он мог только похвалить их и сказать «аминь».

Дома на полке у них стояла потрепанная книжка с диковинными картинками — «Путь паломника», над которой девочка часто засиживалась по вечерам, размышляя, правда ли все то, что в ней написано, и где находятся эти далекие страны с такими причудливыми названиями. Задумавшись о покинутом доме, она вдруг вспомнила одну главу из этой книги.

— Дедушка, милый, — сказала она, — здесь гораздо лучше и красивей, чем в том месте, которое нарисовано в книжке, и все-таки мне кажется, что мы с тобой, точно Христиан, сложили на траву все наши заботы и горести и никогда больше не поднимем их.

— Да… и никогда больше не вернемся туда… никогда не вернемся! — подхватил старик, махнув рукой по направлению к городу. — Теперь мы с тобой свободны, Нелл. Больше нас туда не заманят.

— Ты не устал? — спросила девочка. — Ты не заболеешь после такой долгой дороги?

— Мы ушли оттуда — значит, я больше никогда не заболею, — последовал ответ. — Нам надо уйти дальше, как можно дальше. Еще рано останавливаться, рано отдыхать. Пойдем!

На лугу был небольшой чистый пруд, где девочка вымыла руки, лицо и ноги, прежде чем пускаться в дальнейший путь. Ей хотелось, чтобы дед тоже освежился; она усадила его на траву и, черпая воду пригоршнями, умыла ему лицо и утерла его своим платьем.

— Я сам теперь ничего не могу, — пробормотал старик. — Не знаю, как это получилось… Раньше все делал сам, но то время прошло. Не оставляй меня, Нелл! Скажи, что не оставишь! Моя любовь к тебе не угасла, верь мне! Если я и тебя потеряю, радость моя, мне останется только одно — умереть!

Он уронил голову ей на плечо и жалобно застонал. Случись это раньше — каких-нибудь несколько дней назад, — девочка не удержалась бы от слез и заплакала бы вместе с ним. Но сейчас она принялась мягко и нежно утешать деда, улыбкой разогнала его страх перед будто бы грозящей им разлукой и обратила его слова в шутку. Старик скоро успокоился и, напевая что-то вполголоса, заснул, словно маленький ребенок.

Он проснулся бодрый, и они двинулись дальше. Дорога шла полями и прекрасными пастбищами, над которыми жаворонок напевал свою веселую песенку, замерев высоко-высоко в прозрачно-голубом поднебесье. Ветер прилетал полный ароматов, собранных по пути, и пчелы, подхваченные этой благовонной волной, вились вокруг, сонным жужжаньем выражая свое удовольствие.

В этих местах, среди открытых полей, жилье встречалось редко, иной раз на расстоянии нескольких миль одно от другого. Время от времени попадались теснившиеся кучками скромные домики; кое-где в открытых дверях был поставлен стул или положена низкая перекладина, чтобы дети не выбегали на дорогу; другие стояли запертые, так как хозяева всей семьей работали в поле. Такие домики часто служили началом маленькой деревушки, и вскоре вслед за ними показывалась мастерская колесника или кузница, потом богатая ферма, во дворе которой дремали коровы, а лошади смотрели через низкую каменную стену на дорогу и, чуть завидя своих сородичей в упряжке, галопом уносились прочь, словно гордясь дарованной им свободой. Были здесь и свиньи, которые взрывали землю в поисках лакомств и недовольно похрюкивали, слоняясь с места на место и натыкаясь друг на друга. Голуби, распушив перья, осторожно семенили вдоль края крыши и горделиво выступали по карнизам; гуси и утки, мнившие себя куда более грациозными по сравнению с голубями, вперевалку расхаживали по берегу пруда или бойко скользили по его поверхности. Ферма оставалась позади, показывалась маленькая гостиница, за ней такая же скромная пивная и деревенская лавочка, потом дома стряпчего и пастора, чьи грозные имена повергали пивную в дрожь; потом из рощицы скромно выглядывала церковь, еще несколько маленьких домиков, а за ними арестный дом, загон для скота, а нередко и глубокий пересохший колодец у придорожной насыпи. Потом и справа и слева начинались обнесенные живой изгородью поля и между ними вновь вилась широкая дорога.

Странники шли весь день, а ночь провели в маленьком коттедже, где сдавались койки. Утро застало их уже на ногах, и хотя первое время идти им было трудно, все же они вскоре побороли усталость и быстро продолжали свой путь. Они часто останавливались, но не надолго, и снова шли дальше, несмотря на то, что с утра им удалось только раз подкрепиться едой. Было уже около пяти часов пополудни, когда они поравнялись с группой крестьянских домиков, и девочка стала грустно заглядывать в каждый по очереди, не зная, где можно попроситься отдохнуть и купить немного молока.

Сделать выбор оказалось нелегко, потому что она робела, боясь получить отказ. В одном доме плакал ребенок, в другом раскричалась на кого-то хозяйка. Тут слишком убого, там слишком людно. Наконец она остановилась у дома, где вся семья собралась за столом, — остановилась главным образом потому, что увидела старика, сидевшего в мягком кресле ближе всех к очагу, и подумала, что он, верно, тоже дед и сжалится над ее спутником.

Кроме старика, за столом сидели хозяин с женой и трое ребятишек, загорелых и румяных, как яблочки. Просьбу Нелл сейчас же уважили. Старший мальчик побежал за молоком, второй притащил к дверям две табуретки, а самый младший вцепился матери в юбку и уставился на незнакомцев, держа загорелую ручонку козырьком у глаз.

— Да хранит вас бог, добрый человек! — дрожащим, тоненьким голосом проговорил старик. — И далеко вынуть держите?

— Да, сэр, далеко, — ответила Нелли, так как дед молча взглянул на нее.

— Из Лондона? — спросил старик.

Девочка ответила утвердительно.

А! Он тоже часто бывал в Лондоне — ездил туда с подводами. Последний раз года тридцать два назад, — говорят, с тех пор там все изменилось. Что ж, очень возможно! Его самого тоже не узнать. Тридцать два года немалый срок, а восемьдесят четыре — немалый возраст, хотя он знавал людей, которые доживали до ста, и здоровье у них было не такое крепкое, как у него, — куда там, и сравнивать нельзя!

— Садитесь, добрый человек, вот сюда, в кресло, — сказал старик, изо всех своих слабых сил постучав палкой по каменному полу. — Возьмите понюшку из моей табакерки. Я сам редко этим балуюсь, очень уж дорог табак, но иной раз вот как подкрепишься! Ведь вы по сравнению со мной совсем юноша. У меня сын был бы такой, доживи он до ваших лет, да завербовали его в солдаты, и вернулся он домой без ноги. Бедный мой сынок все просил, чтобы его схоронили у солнечных часов, на которые он лазал еще мальчишкой. Вот и сбылось его желание, можете сами посмотреть могилу. Мы следим за ней, подстригаем траву.

Старик покачал головой и, обратив к дочери слезящиеся глаза, сказал, что больше он не обмолвится об этом ни словом и, стало быть, нечего ей тревожиться. Он никого не хочет огорчать, а если кто-нибудь огорчился, пусть не взыщет, вот и все.

Принесли молоко, девочка взяла свою корзинку, выбрала что повкуснее для деда, и они сытно поужинали. Убранство комнаты было, разумеется, очень скромное несколько простых стульев и стол, угольный буфет с фаянсовой и глиняной посудой, пестро расписанный поднос, на котором была изображена дама в ярко-красном платье, прогуливающаяся под ярко-голубым зонтиком, по стенам и над камином обычные цветные литографии в рамках на темы из священного писания, старенький пузатый комод, часы с восьмидневным заводом да несколько ярко начищенных кастрюль и чайник. Но все это содержалось в порядке и чистоте; и, оглядевшись по сторонам, девочка почувствовала здесь довольство и уют — то, от чего она давно отвыкла.

— А далеко отсюда до какого-нибудь города или деревни? — спросила она хозяина.

— Все пять миль будет, милочка, — последовал ответ. — Да ведь вы не пойдете на ночь глядя?

— Нет, пойдем, пойдем, Нелл, — заторопился ее дед, сопровождая свои слова знаками. — Будем в пути хоть до полуночи. Чем дальше уйдем, дорогая, тем лучше.

— Тут неподалеку есть теплый сарай, — сказал хозяин, — а то можно переночевать в гостинице «Борона и плуг». Не в обиду вам будь сказано, но, по-моему, вы оба устали. Куда вам смешить?..

— Нет, мы спешим, — волнуясь, прервал его старик. — Пойдем, Нелл! Прошу тебя, пойдем!

— Нам правда нужно идти, — сказала девочка, подчиняясь желанию деда. — Большое вам спасибо, но мы остановимся где-нибудь дальше. Дедушка, я готова.

Однако хозяйка заметила по походке маленькой странницы, что у нее стерта нога, и, будучи женщиной, а к тому же и матерью, она до тех пор не отпустила девочку, пока не промыла ей больное место и не смазала его каким-то простым домашним снадобьем. Все это было сделано так заботливо и с такой нежностью — пусть заскорузлой и огрубевшей рукой, — что переполненное благодарностью сердце Нелл не позволило ей сказать ничего другого, кроме трепетного «да благословит вас бог». Она оглянулась лишь тогда, когда домик остался позади, и, оглянувшись, увидела, что вся семья, не исключая и дряхлого старика, стоит посреди дороги, глядя им вслед. Приветливо кивая друг другу и махая рукой (причем с одной стороны это прощанье вряд ли обошлось без слез), они расстались.

Шагая с трудом и гораздо медленнее, чем раньше, дед и внучка прошли около мили, но вот позади послышался стук колес, и они увидели быстро нагонявшую их повозку. Поравнявшись с ними, возница придержал лошадь и внимательно посмотрел на Нелли.

— Это не вы останавливались отдохнуть вон в том доме? — спросил он.

— Да, сэр, — ответила девочка.

— Так вот, меня просили подвезти вас, — сказал возница. — Нам по дороге. Дайте руку, хозяин, взбирайтесь сюда.

Это было большим облегчением для измученных, еле передвигавших ноги путников. Тряская повозка показалась им роскошным экипажем, а самая езда восхитительной. Нелли не успела устроиться на соломе в задке, как тут же заснула — впервые за весь день.

Она открыла глаза, когда повозка остановилась у поворота на проселочную дорогу. Не поленившись спрыгнуть, возница помог ей слезть и сказал, что город вон в той стороне, где деревья, и что к нему надо идти тропинкой, которая ведет через кладбище. Туда они и пошли усталым, медленным шагом.