Агенты и соперники

Конечно, Майкл догадывался, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, но никогда не предполагал, что до такой степени. Пижон, каких свет не видел (каждый день менял костюмы и несколько раз в день рубашки и жилеты), нахал потрясающий, богач, купец и любимец дипкорпуса Ашик-Кериб. Агента завербовали в Москве «на основе симпатий к Советскому Союзу, усиленных личными отношениями», он брал деньги, доставал документы и даже подкупил одну важную персону. Деталей вербовки Центр не раскрывал, да и интересует это лишь чрезмерно любопытных, важно, что завербовали и успешно работали. А чрезмерно любопытным обычно дают по шапке.

На первую встречу Ашик-Кериб прибыл на белом «Мерседесе» (ну и агент, еще бы на вертолете приземлился!), в блестящем, как змеиная кожа, костюме, бежевых перчатках и лайковых, на высоком каблуке туфлях. Ростом маловат, чертами лица мелковат, к тому же зад свисал чуть не до пяток. Бойтесь низкорослых: они амбициозны и властолюбивы, изранены комплексами неполноценности и потому ненавидят всеми фибрами души высоких, длинноногих, со скульптурным торсом, таких как достопочтенный товарищ Майкл, впрочем, Ашик-Кериб никак не проявил своей злобности, наоборот, лучился в улыбках и со всем соглашался.

Первая беседа прошла в дискуссиях о Бисмарке, насморке и пряниках, Москва всплывала тут и там во вздохах и ахах: как славно было среди театральной богемы! Как прекрасны были заслуженная актриса X. и народный артист Н.! Какая публика собиралась в консерватории! А приемы во французском посольстве?

Майкл внимательно слушал и мотал на ус.

На чем же его взяли? Как завербовали? Ведь и не пахло любовью к пролетариату, да и богат, сволочь, знал толк в антиквариате и драгоценных камнях, всегда в бомонде и хай лайфе, среди режиссеров и художников, в охотничьих заповедниках, где сильные мира сего на пышных дачах; четверть часа рассказывал, как жарил шашлык из печенки, баранины, помидоров и лука, жарил прямо на решетке камина, скотина! Майклу такая долче вита в Москве и не снилась, после развода жил в однокомнатной квартирке в Чертанове, дачи не было, к иностранцам на приемы никто не приглашал и вообще контакт с иностранцами без санкции подобен гулянию по минному полю: попадешь в разработку своих же кагэбэшников из контрразведки, потом отдувайся.

Однажды в Москве Майкл случайно подсел в такси к каким-то черным, а они въехали во двор сомалийского посольства, милиционер – харя – попросил было документы, еле-еле унес ноги – доказывай потом, что не прибыл сюда на явку как ценный агент Сомали.

Вскоре от хрусталя и подмосковных дач перешли к прозе оперативной жизни – тут Ашик-Кериб забуксовал, разжечь его было нелегко, он со всем соглашался и уходил в кусты, стоило лишь комиссару Майклу затронуть боевые дела, как он начинал скрипеть стулом, крутить головой, рассматривая посетителей, ерзать и нервничать, пугая и Майкла, и больше всего самого себя.

Так и болтались в киселе – шаг вперед, два шага назад, и снова о жизни в городе, о камерных оркестрах и театральных новациях, которые были Майклу до фени, и, конечно же, о рынках, базарах, комиссионных, универмагах и универсамах. Ужасная встреча, никаких надежд, никаких перспектив, скользкий угорь, к тому же не пьет, мерзавец, прикрывается исламом, а одному хлебать виски и тошно, и некрасиво.

На следующей встрече («Мерседес» по совету Майкла был оставлен в миле от ресторана) снова кисель и снова бомонд, слезливые воспоминания. «Терпеть не могу Дома литераторов – там вечно подсаживались к столику пьянчуги-писатели, а я ведь не пью… Иногда из Дома моделей забегал в ЦДРИ, мои девочки… я знал их всех… бывал на всех демонстрациях, я восхищался и Миленой Романовской, и Региной Збарской, но больше всех мне нравилась Вера… Вера!»

Вера? Вера?!

Товарищ Майкл чуть не рухнул со стула. Неужели та самая Вера? Увы, ошибки быть не может.

Так писал влюбленный Майкл прекрасной Вере, с которой расстался давным-давно, той самой Вере… Черная, пахучая, как южная ночь, татарская кровь, диковатый взгляд, острый, словно хлеставший, не оторваться, умереть. Боже мой, неужели она…

Воспоминание отдалось в животе, занятом перевариванием улиток, залитыми пуи, но Майкл сохранил неподвижность щек и общую невозмутимость.

Домой вернулся, насквозь израненный воспоминаниями о Вере, Копенгаген томил, сердце рвалось в Москву, пусть несуразную, пусть с полупустыми витринами и без уютных кро, но… там друзья и подруги, там прошла жизнь, там надежды, а что здесь?

В воскресенье Майкл погрузил сына и жену в машину и, так и не выбравшись из транса, помчался на север. Море кокетливо подрагивало в штиле, пенилось и вяло било о камни, одинокие рыбаки, затерянные между глыб, замерли на берегу с удочками, слева расстилались шикарные виллы Клампенборга, но жить в них Майклу совсем не хотелось, ибо мысли, умные и сумбурные, постоянно возвращались к Вере. Он остановился у пустынного берега с обломками скал, выгрузил жену и сына, про себя отметив (со сдержанной любовью), что семейная жизнь ему порядком надоела, и двинулся вдоль берега, одинокий, гордый, в роскошных вельветовых штанах цвета еще не созревшего апельсина, шел по камушкам, иногда ударяя по приглянувшемуся носком замшевого ботинка (именно с замшей смотрелся вельвет!), и, наконец, сел на камень и так и застыл подобно знаменитому мыслителю Огюста Родена, вроде бы навечно.

Белый снег и синее море, белое море и синий снег, белый берег и синие чайки, белые блики на синем песке, белые дюны и синее солнце, ослепительно синие сосны, и, конечно, когда надо смешать все краски снова и затушевать места пустые, и заштриховать синее белым, а белое – синим, то не дозовешься ни зюйд-веста, ни просто норда, обыкновенный ветер отказывается работать, так и стоишь у окна между белым и синим, синим и белым, только ответь, почему же, зачем же смотришь ты в это окно запотевшее? Словно судьбы ожидаешь решения, словно настала пора разрешения всех твоих умных и глупых вопросов, словно задумал внести оживление в нагромождение снежных заносов, словно рассвет ожидаешь в смешении, в новом свечении красок знакомых, в новом смятенье спасение словно! Синее-белое, снова и снова смотришь, от синего цвета слабея, не шелохнутся, не вздрогнут деревья, можно, конечно, пустить белку по белому снегу, усадить женщину на камень, которого нету, усадить женщину, которой нету, на переломанную ветку кедра, чтобы сидела так в дюнах у моря, ожидая ветра из-за синего Эрезунда, чтобы было видно за горизонтом зарывающееся в волны белое судно, можно, конечно, оживить картину и на скамейку возле отеля по другую сторону дюны синей посадить мужчину в свитере под Хемингуэя, рассматривающего кусок апельсиновой корки, но и это было, все было, синее-белое, синевато-блеклое, белизна сиреневая, синева серебряная, нет ни бега времени, нет никакого движения, нет ни Бога, ни дьявола, однообразно волнение моря и неподвижность картины, остается невысказанное, поспешное слово, потешное и безнадежное путешествие по белой пустыне, где синее – белое, белое – синее – снежное…

На следующей встрече Ашик-Кериб неожиданно взял полубутылку благородного шабли, которое цедил Майкл, и немного плеснул себе в бокал.

– Давайте выпьем за здоровье Веры!

Товарищ Майкл немного удивился:

– А что? Вы были с ней хорошо знакомы?

Ашик-Кериб загадочно улыбнулся, закатил глаза, расцвел и стал взахлеб рассказывать о красоте Веры и поездках с нею по злачным местам, по мастерским и театрам… это было ужасно, и Майкл даже отставил бокал с шабли, что бывало только при форс-мажорных обстоятельствах.

– Позвольте, Ашик-Кериб, а в какие годы вы с ней встречались?

– Шестьдесят пятый и шестьдесят шестой, – быстро, не напрягаясь ответил агент.

Майкл осторожно, чтобы не сломать скулы, сжал челюсти и припал к бокалу: именно в то время он ходил с Верой на лыжах, и они промерзли и потом на даче топили печурку и пили глинтвейн, и было так жарко, что пришлось сбросить почти все. Жаркие поцелуи, уверения в вечной любви, пламя играло на стенах, громко взрывались сырые поленья, выбрасывая на пол искры и золу… о, ты прошла тогда, как ток!

Майкл вспомнил, как он мучился, прогуливаясь с Верой от Кузнецкого до Горького: в норковом манто и красных сапожках, она походила на фею, спустившуюся в серую, плохо одетую толпу прямо из заграничного журнала, на нее глазели, выпучив глаза и не веря диву. А бедный Майкл стеснялся, ибо в те годы одет был коряво, как все простые советские люди. К тому же он недавно поступил в школу разведки КГБ, где учили не попадать в фокус внимания, а Вера жаждала демонстрировать свою красоту и рвалась в рестораны, где, к ужасу товарища Майкла, ее узнавали, приглашали на танцы, присылали шампанское и цветы…

– Что-то вы сегодня мрачны… – заметил Ашик-Кериб. – Что-нибудь случилось?

– Нет, нет! Просто много дел. Вам опять не удалось встретиться с американским послом? (Сейчас скажет, что нет.)

– Мы договорились, но в день ланча позвонил его секретарь, извинился и сказал, что посла срочно вызвали к премьер-министру. (Так я и знал.)

– Уже не первый раз. (Сукин сын!)

– Я стараюсь, Майкл. Я не виноват, что в Дании мало политических событий. Только вчера я беседовал с итальянским пресс-атташе. Ничего интересного. Вы хотите информации, а тут просто ничего не происходит. (Заливай, заливай, блядь ты эдакая!)

На том и распрощались.

Машина плавно, боясь растрясти бурные чувства Майкла, мчалась с севера на юг, мимо живописного озера Багсверд, мимо унылых строений Люнгбю и особнячков Хеллерупа, с севера на юг – именно с севера на юг и летел тогда Майкл: Вера отдыхала в Коктебеле, а он вышел в пятницу вечером с грозной Лубянки и тут же, захватив лишь атташе-кейс с плавками и полотенцем, вылетел в Симферополь. Непередаваемо нежная крымская ночь, дремуче-черная дорога на Коктебель, преодоленная за дикие деньги на такси, темный заснувший дом отдыха.

Вера жила с подругой на первом этаже, но на призывные стуки страстного Майкла никто не отозвался – не желает открывать? ушла куда-нибудь прогуляться? (конечно, с подругой), а вдруг в комнате… (Он выпустил когти и напряг хвост.)

Ревнивый Майкл поплелся к морю, любуясь ослепительно-белоснежными звездами, разделся донага и блаженно нырнул, стараясь проплыть под водой как можно дольше, он раскрыл глаза, но вокруг была лишь мертвящая мгла, и Майкл вдруг испугался, что утонет и не увидит Веру, судорожно выбрался наверх и побежал к дому. Вера уже была дома, подруга где-то задержалась, и Вера была нежна, как крымская ночь, и всю субботу и часть воскресенья они провели вместе, а к вечеру Майкл улетел в свой лубянский рай.

Майклов «Опель» застонал от воспоминаний: неужели Вера в то время встречалась с этим восточным богатеем? Исключено! Как она вообще могла общаться с этим толстозадым карликом?!

И вдруг нещадно осенило: боже, так его, наверное, взяли с ее помощью, Вера затянула его, Вера заставила работать его, Вера закрутила ему голову, значит, Вера… Неужели агентесса КГБ? Ласточка?

…как будто камертон протинькал…

О ласточках Майкл знал слишком много и даже сам однажды участвовал в подобной операции. Ласточки бывали разные: проститутки, получавшие деньги и доступ в гостиницы, откуда их обычно гнали, бывали и честные гражданки, жаждущие послужить Отчизне, бывали и не совсем честные, озабоченные выездом за границу (запрет КГБ бывал роковым). Если Веру завербовали, то только на загранке, дом моделей постоянно делегировал туда своих красавиц…

Интересно, а как брали этого мерзкого азиата? На фотографиях и грубом шантаже? Или появлялся брат (отец, друг, муж – ненужное зачеркнуть), жаждавший отомстить за честь соблазненной, а потом на помощь приходил командор в ботфортах и погонах, грозил судом или обсуждал будущее грядущего ребенка – в этих делах ребятишки из контрразведки были доками, умели запутать и оглушить, Вера могла разрыдаться и попросить Ашик-Кериба избавить их обоих от угроз и страданий. Но как? Как успокоить отца, брата и друга? Очень простенько и со вкусом: у товарищей есть знакомый, которому очень надо уехать за границу, а у Ашик-Кериба есть доступ к чистым бланкам паспортов его страны. Почему бы не передать бланк паспортины товарищам? Коготок завяз, всей птичке пропасть… Дальше все пойдет как по маслу. Особенно если подсластить пилюлю богатыми подарками, разными там перстнями с бриллиантами и прочей шелухой.

Вот они, черные, татарские глаза с дичинкой, лживые глаза, и смех… нет, она не умела смеяться, она лишь загадочно улыбалась.

Следующую встречу Майкл решительно начал с оперативных проблем, но уже через полчаса говорил о Вере, оказалось, что она вышла замуж за крупного чиновника, часто выступавшего по телевидению, заимела дочку, вхожа в круги кремлевских жен и даже слыла моралисткой среди молодого неопытного поколения. (Ашик-Кериб словно досье на нее вел!)

Майкл спохватился, вспомнил о долге перед Родиной, о великом звании чекиста, о мире во всем мире. Попытался перевести разговор в другое русло: помните, как запустили в космос Гагарина? Как все плакали на улицах и восторженно кричали «ура!»? Вы еще не были знакомы? Помните, каким вкусным мороженым торговали в ЦУМе? Это же рядом с Кузнецким. А соленая соломка с пивом в баре на Пушкинской, рядом с аптекой, жаль, что все снесли! А в какой моде были «Дни Турбиных» в театре им. Станиславского!

Но Вера врывалась, врывалась нагло, перебивая их обоих. Вы летали с Верой на Байкал? В каком месяце? Куда вы поехали после Байкала, Ашик? Плыли с Верой по Енисею?

Майкл помнил ту золотую осень, Вера приехала загоревшая и сообщила, что гостила у больной мамы в деревне, а потом улетела на выставку мод в Ленинград.

Как ты водила за нос честного Майкла, коварная шлюха!

Майкл уже возненавидел Ашик-Кериба, даже резкий запах духов, шедший от азиата, выводил его из себя, агент явно не желал работать, и встречи с ним теряли смысл. Майкл давал себе слово не говорить о Вере, но каждый раз нарушал его, сладко было от соли, разъедающей раны.

Но всему приходит конец, Майклу повелели вернуться на родину. Прощался с Ашик-Керибом в рыбном ресторане с казино. Наступал вечер, и никто еще не играл, лишь долговязый крупье в смокинге зевал и тяжело ходил вокруг зеленого стола.

– Если увидите Веру, передайте ей привет, – попросил Ашик-Кериб.

– Конечно, дорогой мой.

И они расцеловались, как братья и товарищи по оружию.

В Москве Майкл завертелся в делах и новых заботах, а через год случайно узнал, что Ашик-Кериб вернулся на родину, там случилась кровавая революция и его, как слугу режима, повесили.

Смутная жалость пробежала по сердцу Майкла, пробежала – и исчезла.