Окончив самарскую среднюю школу с золотой медалью, я прибыл в Москву завоевателем, как бальзаковский Растиньяк в Париж, и без экзаменов поступил в МГИМО, который и тогда был при МИДе. Пришлось только сдать английский и пройти собеседование с синклитом мудрецов (вопросы от числа колонн у Большого театра до фамилий генсеков компартий всего мира). Во время подсчета колонн ко мне неожиданно подвалился франтоватый мужчина и ласково воскликнул: «Какой красивый мальчик! Не хочешь в кафе?» Я дунул от него в сторону как от нечистой силы, ибо о существовании гомосексуалистов даже не подозревал, а решил, что это агент ЦРУ (как они пронюхали о моем поступлении в МГИМО?!), – тщательное чтение советской прессы давало о себе знать. Это был 1952 год, блатом тогда и не пахло, большинство ребят происходили из обычных семей (было 3–4 студента из семьи мидовцев, но они никак не выделялись), очень много из провинции, абсолютное большинство – комсомольцы, среди нас были и партийные фронтовики. Будущий сотрудник ЦК партии мой друг Женя Силин жил в развалюхе в Кускове, нынешний профессор и публицист Б. Ключников приехал из казачьей станицы, будущий начальник советской разведки Леонид Шебаршин (он влился в МГИМО с институтом востоковедения), из семьи обувщика, жил тоже в какой-то лачуге в хулиганской Марьиной Роще. Заполняли толстенные анкеты, где требовалось указать родственников за границей, пребывание в оккупации и даже участие в оппозиционных партиях. Ребята попадались самые разные, были среди нас и одиночки с набриолиненными кокками, и слишком дерзкие шутники, но наш курс изрядно пошерстили реформами, и этих товарищей отчислили. Никакого даже намека на диссидентство в нашей студенческой среде я не встречал, все споры проходили в рамках партийной линии. На ноябрьской демонстрации в колонне, замыкавшей шествие студентов, посчастливилось узреть великого Сталина – он неторопливо и величественно спускался с Мавзолея. Одевались студенты МГИМО во что придется, одно время я носил перелицованную отцовскую бекешу (это шуба для комсостава) и сапоги (однажды звезда международного права, подслеповатый профессор Дурденевский, носивший мидовскую форму, по ошибке даже отдал мне честь). После Сталина наша легкая промышленность производила все больше одежды, но она отличалась выдающимся уродством, однако с годами появился импорт, особенно из ГДР и Болгарии, в моду вошли чехословацкие шляпы «тонак» (в них и щеголяют герои «Оптимистов»). Стиляги в правоверном МГИМО не приветствовались, ботинки на каучуковой подошве никто не носил, джаз слушали с удовольствием, а после молодежного фестиваля 1957 года спокойно танцевали в непубличных местах рок-энд-ролл. Огромную проблему представляло жилье: большинство студентов жили в коммуналках и общежитиях, я относился к числу богатеев, ибо папа – полковник КГБ в отставке – чудом поменял роскошную квартиру в Самаре на двушку в Тестовском поселке. Было обидно, что мне как сыну обеспеченного родителя не платили стипендию, столь необходимую для светской жизни. Впрочем, какая тут к черту светская жизнь, если с занятиями дохнуть не передохнуть, какие тут на фиг девушки, если не решена вечная проблема хаты?! Мой друг приобщил меня к московским ресторанам (он был старый москвич и даже «по-настоящему» дружил с девушкой, что было редкостью в те невинные времена), мы отправились в тогдашний Гранд-отель, что помещался в Москве фасадом на пл. Революции, предупредил, чтобы я не заказывал хлеб, мол, это не принято (я, провинциал, сидел как оплеванный), мы скромно выпили, а потом он украдкой завел меня в дальний угол зала, где в закутке висела картина с полуобнаженной дамой на ложе а-ля Буше – вершина эротического кайфа того времени. Ресторан – это событие чрезвычайное, раз в год мы бывали в модной «Авроре» (ныне «Будапешт»), там у входа стояло чучело медведя (пьяные то совали ему в пасть бутылку, то надевали на голову шляпу), но главное, выступал блестящий ударник Лаце Олах.