LXXIV
Снаружи донесся крик совы.
Я почувствовал запах, поднимающийся от нашего костюма: лен, пот, ячмень.
Я ведь собирался больше не приходить сюда.
Так думал мистер Линкольн.
И все же я здесь.
Посмотреть в последний раз.
Он сел на корточки перед хворь-ларем.
Опять его личико. Ручки. Вот они. Навсегда останутся. Вот так. Никакой улыбки. Больше никогда. Губы плотно сжаты. Он не похож (нет) на спящего. Он обычно спал с открытым ртом, и во сне его лицо меняло выражение, а иногда он что-то бормотал, произносил какие-то глупые словечки.
Если история Лазаря не выдумка, то нет никаких препятствий к тому, чтобы условия, которые возникли тогда, не возникли здесь и сейчас.
И потом произошло нечто необычное: мистер Линкольн попытался заставить хворь-тело подняться. Заставив свой разум успокоиться, он открыл его для того, что, возможно, существует, но о чем он не знает, и что могло бы позволить (заставить) подняться хворь-телу.
Он чувствовал себя глупо, он даже не верил, что такое может…
Но все же этот мир велик и может случиться все что угодно.
Он смотрел на хворь-тело, на палец одной из рук в ожидании малейшего…
Пожалуйста пожалуйста пожалуйста.
Но нет.
Это суеверие.
Ничего не получится.
(Сэр, вернитесь к здравомыслию.)
Я ошибался, когда решил, что его состояние улучшилось и стабилизировалось и он останется со мной навсегда. Никогда его состояние не было ни достаточно хорошим, ни стабильным, а всегда – переменчивым, как недолговечная вспышка энергии. Я не мог не знать об этом. Разве он не выглядел на один манер сразу после рождения и на другой – в четыре, иначе – в семь и совсем по-иному – в девять? Он никогда не оставался тем же, менялся от мгновения к мгновению.
Появился из ничего, обрел форму, был любим, был всегда обречен превратиться в ничто.
Только я не думал, что это случится так скоро.
Или что он уйдет раньше нас.
У двух изменяющихся существ, которые должны исчезнуть, возникло чувство друг к другу.
Два облачка дыма испытали взаимное влечение.
Я принял его за нечто вечное, а теперь должен платить за это.
Я не столь крепок, и Мэри не крепка, и сами здания и памятники здесь, и этот большой город нельзя считать нерушимыми, как нельзя считать нерушимым и большой мир вокруг. Все меняется, изменения происходят в это самое мгновение.
(Вы утешились?)
Нет.
(Пора.
Уходить.)
Меня так отвлекли глубокие мысли мистера Линкольна, что я совершенно забыл о своей цели.
Но теперь вспомнил.
Останься, подумал я. Очень важно, чтобы ты остался. Пусть Мандерс возвращается один. Сядь на пол, устройся поудобнее, и мы приведем мальчика в тебя, и кто может знать, что за результат будет получен после такого воссоединения, воссоединения, которого вы оба так страстно желаете.
И тогда я как мог более точно предоставил его в двух образах, когда он остается: он сидит; он доволен тем, что сидит; сидит удобно, находя успокоение в том, что остался, и так далее и тому подобное.
Пора уходить.
Подумал мистер Линкольн.
Он чуть приподнялся, сидя на корточках, вроде собираясь уходить.
Когда он приковылял ко мне и упал, я обхватил его, поцелуями осушил слезы. Когда никто с ним не играл в гостях у Престера, я подошел к нему с яблоком и разрезал его. На всех.
И это сработало.
Это и его искренность.
А вскоре он оказался в центре внимания и стал заводилой в играх.
А теперь я должен оставить его, беспомощного, в этом ужасном месте?
(Ты увяз в этом. Помочь ему невозможно. Старый мистер Грасс в Сангамоне сорок дней подряд ходил на могилу жены. Поначалу это вызывало восхищение, но вскоре мы уже подшучивали над ним, а его лавка прогорела.)
Потому решено:
Решено: мы должны, мы теперь должны…
(Потому что, как бы ни были тяжелы твои раздумья, ты придешь к тому, что считаешь правильным. Смотри.
Вниз.
На него.
На это.
Что оно есть? Без лукавства ответь себе.
Это он?) Нет.
(Что это?)
Это то, что было его оболочкой. Главное (то, что родилось, за что мы его любили) исчезло. Хотя это было частью того, что мы любили (мы любили то, как он, это сочетание искры и оболочки, выглядел, ходил, скакал, смеялся и дурачился), вот это, то, что здесь, это меньшая часть того обожаемого попрыгунчика. Но искра погасла, а без нее то, что лежит здесь, – всего лишь…
(Подумай его. Не трусь. Позволь себе подумать это слово.)
Я бы не хотел.
(Оно истинно. Оно поможет.)
Я не хочу его произносить, чувствовать его и действовать соответственно.
(Неправильно создавать фетиш из этого.)
Я пойду, я ухожу, меня больше не надо убеждать.
(Но произнеси его, ради истины. Произнеси слово, которое зреет в тебе.)
Ах, мой маленький мальчик.
(Искра погасла, а без нее то, что лежит здесь, – всего лишь…
Произнеси это.)
Мясо.
Возмутительное.
Совершенно возмутительное умозаключение.
Я попробовал еще раз, вкладывая в это все свои силы:
Останься, молил я. Не думай, что ему нельзя помочь. Еще как можно. Ты способен дать ему много хорошего. Ты даже можешь быть полезен ему в большей мере сейчас, чем когда-либо в том, предыдущем месте.
Потому что его вечность повисла на ниточке, сэр. Если он останется, то его охватит такой ужас, что вы и представить себе не можете.
Поэтому: помедлите, задержитесь, не спешите уходить, присядьте, устраивайтесь, как дома, отдохните, а устроившись, почувствуйте удовлетворение.
Я вас умоляю.
Я думал, это поможет. Нет. Мне больше не нужно смотреть на это. Когда захочу посмотреть на Уилли, я сделаю это в своем сердце. Как и подобает. Там, где он по-прежнему нетронутый и цельный. Если бы я мог посоветоваться с ним, то он бы одобрил, я знаю; сказал бы мне, что если я уйду и никогда не вернусь, это будет правильно. В нем было столько благородства. Его сердце больше всего ценило великодушие.
Это так хорошо. Маленький мой мальчик. Всегда знал, что правильно. И меня побуждал поступать правильно. Так я и сделаю. Хоть это и тяжело. Все дары преходящи. Я против воли расстаюсь с этим даром. И спасибо тебе за него, Господь. Или мир. Спасибо тому, кто подарил мне его, я смиренно благодарю тебя, и надеюсь, что оценил его по заслугам, и молюсь о том, чтобы и впредь ценить его по заслугам.
Любовь, любовь я знаю, что ты такое.
ханс воллман
