«Зачем я здесь?» Пришла пешком, в нелепых босоножках на высоченных каблуках, в плотно облегающем красном платье в горошек с открытыми плечами и огромным вырезом, в котором виднелись полуобнаженные груди. В Майами. В волнах ослепляющей, яркой, удушливой жары. Нет, не в Майами-Бич, который она более или менее знала, хоть и не бывала там уже несколько лет, но в самом Майами, в городе, в самом центре этого города, которого не знала вовсе. И без машины. Машину она, должно быть, припарковала где-то, вот только забыла где. Или кто-то ее угнал?… Ведь на этих улицах полно подозрительных типов, и большинство из них черные. Испанцы, азиаты, иностранцы – все они смотрели на нее презрительно и с любопытством или смотрели сквозь нее, словно ее не существовало вовсе. Она никак не могла вспомнить, откуда пришла, как попала сюда, ослепленная и одурманенная бешеной тропической жарой, никогда прежде ей не было так жарко. Ничего подобного в Северной Америке она еще не испытывала. Угораздило же ее оказаться в Майами! Да еще без машины, а у нее с самого детства всегда была в распоряжении машина. И у себя дома, в фешенебельном районе северного города, она, недавно овдовевшая дама, дети которой выросли и разъехались, была известна среди друзей и знакомых тем, что даже в ближайшую лавку ездила на автомобиле, не могла пройти пешком и квартала.

Просто кошмар! Каким яростным жаром пышет воздух; какое огромное, разбухшее просто до неприличных размеров солнце на небе. И все это подсказывало: нет, увы, это не сон. Она не спит, но бодрствует. «Такого прежде со мной не случалось». По тротуарам сновали люди, они подчеркнуто обходили ее, а она брела медленно, спотыкаясь и едва не падая, в босоножках на высоченных каблуках, часто останавливалась и прислонялась спиной к стене здания перевести дух. Даже малейшее прикосновение к раскаленным на солнце камням обжигало, от тротуаров с поблескивающими вкраплениями слюды веяло еще более страшным жаром. Широкие авеню были забиты автомобилями, ползущими с черепашьей скоростью, вспышки отраженного в ветровых стеклах, зеркалах и декоративных хромированных деталях солнца слепили ее, приходилось заслонять глаза ладонью. Как она оказалась в Майами, даже не захватив с собой солнечных очков?

Оно взбесилось, это солнце? Температура сейчас не меньше 120 градусов по Фаренгейту. Воздух плотный, насыщенный вонючими выхлопными газами, она проталкивалась сквозь него, как неумелый пловец, размахивая руками. Внезапно откуда-то сверху спланировал голубь. Сраженный жарой, он упал мертвым на асфальт. И только сейчас она с ужасом заметила в канаве у обочины других мертвых птиц. Они лежали на тротуаре недвижимые и страшные, как сама смерть, неподвижные кучки жалких растрепанных перьев, а прохожие не замечали их. И повсюду этот жуткий запах – вонь помойки, засорившейся канализации, разложения и гниения, запах вскрытой могилы.

Впереди, в отдалении, туманно отсвечивал голубым Майами-Бич, на фоне выцветшего неба вырисовывались дамбы, силуэты высотных зданий. Она знала, что прямо за этими домами начинается океан, но видно его отсюда не было. Она уже почти рыдала от отчаяния: «Как далеко!» Прекрасный город был абсолютно недостижим, отделен от нее милями убийственной жары.

Она заблудилась и в то же время знала, куда надо идти: вон к тому обшарпанному отелю, через площадь, залитую солнцем. Отель «Парадизо», жалкое подобие того, который некогда стоял на берегу океана, на бульваре Артура Годфри. Оштукатуренный фасад, выкрашенный кричаще-розовой краской, оттенка оперения фламинго, грязно-белые тенты – все имело неряшливый, запущенный вид. Над входом вяло и неподвижно повис выцветший американский флаг. Как изменился «Парадизо», и все же он узнаваем! Она была готова зарыдать от счастья, потому что именно там ждал ее возлюбленный, вот уже много лет назначали они там тайные свидания.

И еще она вдруг с отчаянием поняла: в этом «Парадизо» наверняка нет кондиционеров.

«А если он не придет? Что тогда со мной будет?»

Вестибюль «Парадизо» был освещен слабо, и она, войдя с яркого дневного света, первые несколько секунд не видела почти ничего.

Лишь заметила, что несколько мужчин, все незнакомцы, пялятся на нее, и инстинктивно вскинула руки – прикрыть полуобнаженную грудь.

А потом отвернулась, вся дрожа. В вестибюле было жарко и влажно, как в теплице, но ее пробрал озноб. Где должен встретить ее любовник? Здесь, в вестибюле, или в коктейль-холле, или же ждет в номере наверху? Под каким именем – они за эти годы перебрали несметное количество вымышленных имен – зарегистрировался сейчас?

Она смутно помнила, как они впервые встретились в «Парадизо». Но то, что отель назывался именно «Парадизо», это точно.

Каким романтично запущенным выглядит вестибюль, и насколько он меньше, чем ей казалось! Выцветшие малиновые бархатные шторы, зеркала в нелепых позолоченных рамах, гигантские растения с обвисшими и засохшими листьями; довольно грязный пол из поддельного мрамора. Ноздри щипало от смешанного запаха дезинфектантов, инсектицидов, освежителя воздуха с отдушкой под сирень. А вот и мальчик-портье в униформе – хотя какой он мальчик: пожилой чернокожий мужчина с морщинистым, как чернослив, лицом и узкими глазками. Медленно шагает следом за ней, несет багаж, но ее словно не замечает. Однако мужчины в вестибюле продолжают бесстыдно пялиться на нее. Один – краснолицый и седовласый тип, типичный техасец, в смокинге, другой – дородный господин с растерянным лицом, в мятой спортивной рубашке и шортах-бермудах. Был и третий, плотный пожилой блондинистый джентльмен в летнем пиджаке из жатой ткани в полоску и мокасинах с кисточками. Этот мужчина, по всей видимости, очень страдал от жары, он то и дело вытирал красное лицо бумажной салфеткой, что, впрочем, ничуть не мешало ему поглядывать на нее хоть и робко, но с определенной долей надежды.

И вдруг ее обдало волной стыда. Она, которая так гордилась своим безупречным вкусом, особенно в том, что касалось мужчин, она, которая даже в самые трудные годы замужества никогда не опускалась до неразборчивых связей, назначает свидание в таком сомнительном месте, позволяет этим мужланам глазеть на нее! Боже, как это гадко, как унизительно!

«Но может, то наказание свыше, которое я заслужила?»

Прошло несколько минут, она пыталась рассмотреть свое отражение в зеркале, но оно было замутненным, неясным и расплывчатым, будто погружено в воду или светящиеся волны жара. Джентльмен в полосатом пиджаке и мокасинах с кисточками отделился от остальных и направился к ней. Когда глаза их встретились, нервно отступил на шаг и улыбнулся:

– Джинни, это ты?

Она изумленно смотрела на него, изо всех сил пытаясь скрыть удивление и разочарование. Потом тоже улыбнулась – робко и неуверенно:

– Дуглас, это ты?

Они пожали друг другу руки. Если бы не жара и завистливые взгляды любопытных, они бы, наверное, обнялись. Она смахнула слезы с глаз и увидела, что ее возлюбленный тоже вытирает слезы.

На пятом этаже гостиницы они, держась за руки и перешептываясь, долго брели по коридору в поисках своей комнаты. «Парадизо» принадлежал к числу тех старомодных отелей, где коридоры беспорядочно разбегаются в разные стороны и номера на дверях то уменьшаются, то возрастают. Навстречу попалось несколько горничных, они толкали тележки с грязным бельем, мокрыми полотенцами, аэрозольными баллонами с дезинфектантами и освежителями воздуха, а также маленькими пакетиками мыла и прочими туалетными принадлежностями. Женщины поглядывали на них и, как ей показалось, презрительно и понимающе улыбались. Пуэрториканки, девушки с Ямайки, кубинки, гаитянки?… Самая молоденькая, весьма привлекательная полногрудая брюнетка, принадлежавшая к разряду латиноамериканских женщин, что открыто смеются над своими любовниками и в то же время жалеют их, проводила их к номеру в дальнем конце коридора. В потоке испанских слов они разобрали лишь: «Сеньор, сеньора! Сюда, пожалуйста!» Оказалось, что и она тоже направлялась в 555-й, где должна была делать уборку.

Присутствие горничной в номере смущало любовников, но ничего не поделаешь. К их досаде, она как назло начала с ванной комнаты.

Вирджиния и Дуглас держались за руки и перешептывались.

– Можно ли? Здесь?

– Но мы должны.

Однако как неромантична эта комната, их временное прибежище! Жалкая обстановка: двуспальная кровать с провалившимся матрацем, покрытая грязным, прожженным сигаретами желтым шелковым покрывалом; бюро, подделка под красное дерево, на нем пыльное зеркало; приземистый старомодный телевизор, который горничная, войдя в номер, автоматически включила – показывали дневное шоу. Шторы отсутствовали, а единственное окно смотрело в обесцвеченное жарой пустое и дымное небо. Потолок несоразмерно высокий, словно нарочно устроен так, чтобы освещение казалось рассеянным. В комнате стоял смешанный запах застарелого сигаретного дыма, потных тел, инсектицида и освежителя воздуха. Джинни захотелось крикнуть: «Но это несправедливо, просто жестоко после всех этих лет!»

И она жадно всматривалась в лицо возлюбленного, а он разглядывал ее.

Нет, конечно, сейчас она его узнала: в нем все еще проглядывали черты прежнего молодого красивого Дугласа. Только теперь его лицо морщинистое и красное, немного отечное, а под глазами мешки. Волосы поседели, превратились из белокурых в серебристые, сильно поредели и перестали виться. Вот только глаза прежние, серо-голубые, с тонкими морщинками в уголках. Его глаза.

– Джинни, дорогая, ты ведь меня любила? Правда? Все эти годы…

– Конечно, Дуглас. Да.

Голос Вирджинии дрогнул – горничная громко постучала в полуоткрытую дверь и крикнула что-то по-испански.

– Кажется, она хочет, чтобы мы поспешили.

– О Господи! Да, конечно.

Они обнимались и целовались, несколько неуверенно и поспешно, губы так и горели. Вирджиния слегка поморщилась – на верхней губе появился крохотный волдырь, как при лихорадке.

Дуглас смущенно смотрел на нее.

– Прости, Джинни.

– Это не твоя вина.

Виноваты жара и безжалостное ослепительное солнце, от которого негде укрыться.

Однако надо было продолжить начатое, и любовники, стыдливо отвернувшись друг от друга, начали раздеваться в надежде, что горничная не посмеет им больше мешать. Шоу закончилось громом аплодисментов, за ним последовали яркие рекламные мультики.

Как же долго они раздевались, совсем не так, как в молодости! Заведя руки за спину, Вирджиния возилась с молнией тесно облегающего платья. Она уже лет десять не носила таких открытых и неудобных платьев, что же заставило ее надеть его сегодня? Корсаж на косточках так и впивался в нежную плоть. «Черт!…» Еще слава Богу, что в эту жару она не надела комбинации, лишь алые шелковые трусики, тоже слишком тесные. Она с облегчением сбросила их вместе с босоножками на высоких каблуках. Волосы, которые она недавно подстригала, были роскошно длинными, тяжелой плотной волной падали на плечи, и у шеи стали липкими от пота. И надо же, она не захватила дезодоранта! И косметички – тоже! Подумать страшно, что сделала эта чудовищная жара с ее тщательно нанесенным макияжем! А ведь свет в комнате такой яркий и безжалостный.

К счастью, зеркало, стоявшее на бюро, было слишком замутненным, чтобы рассмотреть себя во всех неумолимых подробностях, в нем мелькали лишь расплывчатые неопределенные тени, напоминавшие тела моллюсков, выбравшихся из раковин.

Она услышала, как ее возлюбленный тихо пробормотал (или прорыдал?):

– Скорее, скорее!

И вот наконец оба они застенчиво обернулись, взглянуть друг на друга. И Вирджиния тихо ахнула, увидев, что ее любовник, с тех пор как они виделись в последний раз, набрал, наверное, фунтов тридцать, не меньше; вокруг талии у него образовались валики дряблой плоти и отчетливо вырисовывается животик. И это он, мужчина, который всегда так гордился своей стройностью! «Нет, этого просто не может быть!» В кругу друзей Дуглас всегда считался отменным теннисистом, самым заядлым яхтсменом; им все любовались, его спортивной форме все завидовали. (Зато муж Вирджинии, на много лет старше, был среди них самым богатым.) Но она сделала над собой усилие и ободряюще улыбнулась, как и подобает истинной женщине; нельзя допускать, чтобы на ее лице читалось отвращение. Волосы на груди и в паху у Дугласа тоже поседели и серебрились, напоминая новогоднюю мишуру, а ноги и бедра, некогда такие крепкие, мускулистые, казались дряблыми и тонкими. И еще она подумала, что части его тела как-то странно разобщены.

И пенис пока не был в эрекции, что тоже было совсем несвойственно Дугласу.

Дуглас, в свою очередь, смотрел на нее – с изумлением? предвкушением? страхом? желанием?… – Она никак не могла понять. Стеснительная, словно девушка, Вирджиния сделала слабую попытку прикрыть груди, сохранившие приятную полноту и упругость, и живот с крошечным шрамом, слегка загнутым вверх и напоминавшим вопросительный знак.

– Ты… ты так прекрасна! – Это восклицание вырвалось из уст Дугласа, точно всхлип, и, похоже, было совершенно искренним.

На экране евангелист по имени преподобный Стил громко читал проповедь об Иисусе Христе и Боге Всемогущем.

Вирджиния начала медленно стягивать желтое покрывало, опасаясь того, что может увидеть. И да, увидела! О ужас, какая мерзость и унижение!

– Да здесь белье не меняли бог знает с каких пор!

Дуглас подошел, взглянул, поморщился. И пробормотал примирительно:

– Что ж, Джинни. Полагаю, у нас нет выбора.

Да. Она это понимала.

И однако же… «Неужели нельзя хотя бы штору опустить?» Комната была освещена ярко, как операционная. Но окно голое, открыто, возможно даже, без стекла, просто зияющая в стене дыра, а за ней, на улице – жаркое марево. Где город Майами? Снесен, улетучился, стерт с лица земли? Но если Майами исчез, как она вернется к прежней жизни? Куда прикажете ей возвращаться?

Любовник, будто читая ее мысли, спросил тихим встревоженным голосом:

– Зачем мы здесь, Джинни? Ты знаешь?

– Нет! Не знаю, я не знаю!

В этот момент горничная высунулась из ванной и что-то выкрикнула, предостерегающе и насмешливо, на дикой смеси испанского и английского. Дуглас снова поморщился и жестом попросил Джинни лечь в постель.

– Она говорит: «Делать это правильно, на этот раз».

– Что?

– «Делать это правильно. На этот раз».

Если прежде, лежа в постели с Дугласом, она впадала в восторженно чувственное, экстатическое состояние, словно погружалась в теплые темные воды блаженного сна или забвения, то теперь ничего подобного не испытывала. Попыталась крепко закрыть глаза – не помогло, ибо безжалостное солнце проникало сквозь веки. Пыталась опустить лицо на плечо Дугласа – тоже никакого толку, кожа его была скользкой и липкой от пота. Вирджинии захотелось плакать.

– Как можно заниматься любовью в таких условиях! Лихорадка на губе ныла и пульсировала от боли, точно ее укусила пчела.

Дуглас, игриво поглаживающий ее по волосам, казалось, не слышал этого жалобного возгласа. И когда заговорил, в голосе его звучала надежда человека, во что бы то ни стало вознамерившегося объяснить необъяснимое, – манера эта свойственна людям, привыкшим прятаться за словами.

– Может, как тогда… в тот раз… ну, в тот самый первый наш раз в Майами-Бич? Ну, когда мы только стали любовниками, Джинни? – Внезапно он умолк, как если бы память подвела его, и Вирджинии пришлось подтолкнуть его в бок, чтобы продолжил, и он добавил мрачно: – Мы так тогда завелись, даже сами не ожидали. Моя жена и дочь Дженни, твой муж и дети. Мы были так эгоистичны, бездумны…

Не успела Вирджиния ответить, даже сообразить, согласна ли она с этим его утверждением или нет, как в дверь ванной раздался громкий стук: горничная снова вмешалась, разразилась целым потоком неистовых фраз. Вирджиния замерла в объятиях любовника, оба они, голые, беззащитные, улавливали в этом потоке лишь отдельные слова.

К счастью, Дуглас немного понимал по-испански и смущенно прошептал на ухо Вирджинии:

– Это она была тогда горничной в этом номере. И говорит, мы забыли оставить ей чаевые.

Вирджиния изумленно распахнула глаза.

– Что? Что такое? Так дело только в этом?

И истерически расхохоталась. Ею овладело странное лихорадочное состояние. Дуглас тоже рассмеялся, беспомощно и тихо. Раскаты смеха смешивались с экстатическими выкриками и стонами с экрана телевизора, где преподобный Стил пламенно заклинал аудиторию в студии сдаться на милость Спасителя.

– Так вот в чем дело? В чаевых?…

Как обжигающе горяча, как жарка их кожа! Твердо вознамерившись не морщиться, не кричать и не плакать от боли и отвращения, Вирджиния помогла любовнику взгромоздиться на нее, потом попыталась вставить его полузатвердевший член в себя. О, если бы только он замолчал, перестал бормотать это жалкое «Прости! прости!». До чего не романтично! Когда тела их соприкоснулись, слиплись, когда он распростерся на ней, у Вирджинии возникло ощущение, будто в кожу ей впились сотни крохотных кусачих муравьев.

Горничная отвернула краны в ванной до отказа, несколько раз спустила воду в унитазе. Ни с чем не желает считаться!

Вирджиния прорыдала:

– Это совсем не романтично!

Однако они с Дугласом мрачно продолжали свое дело, ибо здесь, в «Парадизо», пути назад не существовало.

Любовные утехи после стольких лет перерыва – занятие, как правило, неблагодарное. Слепую страсть заменяет расчет. И еще во всем этом присутствовал некий клинический привкус, поскольку Дуглас сильно располнел в талии и отрастил брюшко, а Вирджиния, обезвоженная жаром, казалась тоньше, чем была все пять лет их знакомства. Она плотно сомкнула веки и пыталась представить, как все было тогда, в той, другой жизни. В жизни, из которой она шагнула в «Парадизо». Или она уже умерла? Поражена громом, заживо сварилась в бурлящем океане солнца? Над головой кружили приторно ароматные цветки бугенвилии. А может, в больнице? Весь этот яркий свет, дрожь, лихорадка… Нет, нет, прекрати, ради Бога! Это совсем не романтично!

А бедному Дугласу требовалась ее помощь, он что-то жалобно и умоляюще нашептывал ей на ухо, и, вздохнув, Вирджиния принялась ласкать его бедный вялый член, вспоминая, как некогда восхищалась им, просто благоговела. Как давным-давно, когда «Парадизо» был еще роскошным дорогим отелем с видом на Атлантический океан, они занимались любовью бурно, страстно, самозабвенно… и не один, а несколько раз подряд. А после, ослепленные любовью и силой эротического потрясения, еще долго не хотели выходить из номера и предавались почти супружеским играм и ласкам. Дуглас крепко хватал Вирджинию за плечи и восклицал: «Ничего мне больше в жизни не надо!» А она смеялась, словно то было невесть какое экстравагантное заявление. Почему же теперь она не испытывает тех же чувств?

– О Господи!…

Вирджиния открыла глаза и поняла, чему так изумился Дуглас, – у обоих на груди красовались крупные волдыри! Вирджиния надавила пальцем на один, над левым соском Дугласа, из волдыря вытекла водянистая жидкость.

– Ах, извини! Больно?

Дуглас скроил стоическую гримасу. Лицо его блестело от пота.

– Да нет. Не очень.

Вконец потерявшая терпение горничная принялась пылесосить комнату, рев просто оглушил их. «Как это грубо и невежливо!» В других обстоятельствах Вирджиния непременно пожаловалась бы администратору. Хорошо хоть рев проклятой машины немного заглушал евангелист.

Вирджиния продолжила игриво массировать Дугласа, применив всю свою сноровку, обольстительность и кокетство – что делать, начатое требовалось довести до конца. Она решила не беспокоиться о волдырях и принялась крепко целовать своего любовника в губы.

– Любовь моя! Да! Да!…

У Дугласа сразу возникла эрекция, и он осторожно, как человек, старающийся не расплескать воду в полном до краев стакане, вошел в нее, туда, где было сухо, жарко и все горело, но тем не менее она ждала его, была готова.

– О да! да!

Никому не ведомо, сколько они трудились, точно утопающие пловцы, под рев пылесоса и выкрики евангелиста, шаткая кровать еле выдержала, но, к счастью, не развалилась под ними. Вирджиния, широко раскрыв глаза, смотрела мимо искаженного мукой лица любовника, с которого, точно слезы, катились крупные капли пота. Ей казалось, потолок поднимается все выше и выше… плывет куда-то. Так завелись. Кто бы мог знать. Эгоистичны, бездумны. Неужто так все и было? Неужто их настолько влекло друг к другу, что все остальное в сравнении с этим меркло? Несчастная жена Дугласа, ее постоянное пьянство, зависимость от врачей; его хорошенькая дочь, вдруг бросившая колледж, променявшая его на жизнь в сельской коммуне в Калифорнии, где пожинала один лишь урожай – марихуану. Муж Вирджинии понятия не имел, что она была неверна ему на протяжении нескольких лет, причем с одним из самых близких друзей, с Дугласом, которому он всецело доверял. Однако незадолго до его смерти (причем какой легкой смерти – он скончался прямо на поле для гольфа, взяв дьявольски сложную лунку, к зависти и восхищению своих компаньонов) он вдруг назвал ее «неразборчивой в связях женщиной». Как это несправедливо! Ведь у Вирджинии за всю жизнь было всего несколько любовников. И Дуглас, разумеется, самый милый из всех, самый добрый, и, разумеется, Вирджиния любила его больше всех.

Кровать так бешено сотрясалась, что Вирджиния перестала понимать: или это Дуглас вконец разошелся, или несносная горничная тычет в нее пылесосом. Нет, это просто невыносимо! Возможно, когда все закончится, она все-таки на нее пожалуется.

Желая поощрить любовника, она начала постанывать. То ли в оргазме, то ли в предвкушении оргазма. Или же в горячечном бреду?

И вдруг так живо и со всей ясностью увидела, что на краешек постели к ним присела девушка. Ее дочь, с раздражающе ироничной ухмылкой старшеклассницы, какой она была несколько лет назад. Когда вдруг удивила Вирджинию вопросом на ярмарке-распродаже. «Ты и мистер Моссер… это правда? Когда я училась в десятом классе?» И Вирджиния почувствовала, как краснеет, и начала бормотать слова отрицания. А дочь, пожав плечами, перебила ее: «Да ладно тебе, мам! Какое это теперь имеет значение!»

Вирджинии хотелось спорить, отрицать. Но разве это действительно имеет значение?

Она открыла глаза и увидела над собой свекольно-красное искаженное лицо любовника. Жилы на лбу вздулись, глаза узкие, как щелочки. Дыхание было таким хриплым и прерывистым, что Вирджиния вдруг испугалась: может, Дуглас тоже умирает?

«Нет. Это просто невозможно».

Она быстро закрыла глаза, желая избавиться от неприятной мысли. И тотчас перед ней предстало самое необычайное и прекраснейшее из видений: Дуглас Моссер в возрасте тридцати пяти лет, в белой футболке, шортах, сандалиях. Вот он наклоняется к ней и протягивает руку. Протягивает руку ей, Вирджинии, жене своего самого близкого друга, чтобы помочь подняться на яхту. И так весело улыбается ей, глаза его сияют, и так многозначительно сжимает ее пальцы, что сердце у нее готово остановиться. И она выкрикивает в полный голос, сейчас, в этой комнате под номером 555:

– Я правда любила тебя! До сих пор люблю! И ничуть не жалею об этом.

Мгновенно ее чресла наполнились восхитительным ощущением – та самая часть ее тела., которая так давно ничего не чувствовала и, казалось, умерла. И эта волна продолжала нарастать, все росла и росла, и ее сотрясала дрожь. Вирджиния впилась ногтями в скользкое от пота тело любовника, рыдающая и беспомощная. А он простонал ей в шею:

– Джинни! Дорогая, милая! Я тоже тебя люблю!

И кровать подпрыгнула, опустилась и содрогнулась.

Боже, какая неловкость! Вместе им удалось наскрести всего сорок четыре доллара шестьдесят центов на чаевые горничной. Дрожащими руками они протянули ей деньги, горничная взяла и долго с подозрением рассматривала бумажные купюры, а мелочь взвешивала в ладони.

А любовники с нетерпением ждали ее вердикта. Ее суждения. Что означает эта насмешливая гримаса на ее лице – презрение, злобу, снисходительное сочувствие? А может, просто жалость?… Нет, скорее всего глаза ее говорили: «Все кончено». Словно и она была рада поскорее убраться отсюда, из душного номера отеля «Парадизо», после долгого и утомительного дня.

Но вот наконец она, к невероятному их облегчению, улыбнулась и сказала, слегка пожав плечами:

– Gracias! – Затем сжала в кулаке скромные чаевые и опустила их в карман.