Путешествуя без особых удобств по провинциальному американскому востоку, я, к большому своему удивлению, оказалась в К., своем родном городе! Я не появлялась в этом городишке уже двадцать шесть лет, и у меня не было здесь ни близких родственников, ни других причин – сентиментального или ностальгического характера, которые могли бы побудить меня вновь заехать в эти края. Я умотала в восемнадцать лет, чтобы поступить в колледж, и ни разу сюда не возвращалась.

И вот совершенно неожиданно, как это бывает в дурном сне, я оказываюсь в К.!

(Должно быть, весной я, не отдавая себе в том отчета, подписала контракт на поездку в К. Над контрактами корпят мои агенты, и я обычно подписываю их, не читая: у меня просто нет времени вникать во все бумаги. На меня теперь большой спрос, я без конца мотаюсь по стране и не всегда знаю, куда меня занесет судьба. Впрочем, как я догадываюсь, поездка в К. – глухой, заброшенный уголок Пенсильвании, находящийся на расстоянии сотни миль от любого приличного города, влетела представителям местного муниципалитета в копеечку – уж мои-то агенты наверняка для этого расстарались.)

Что такое К.? На первый взгляд типичный провинциальный американский городишко без малейших достоинств, основанный в середине девятнадцатого века у подножия Аппалачей на берегу реки Саскуэханна. Когда-то здесь добывали уголь и железную руду. В пятидесятые годы, когда К. достиг относительного процветания, в нем обитало сорок пять тысяч человек, но теперь почти все промышленные предприятия закрылись, а население ощутимо сократилось. В моей памяти К. остался городом высоких, сохнущих на корню, погибающих деревьев и мерзкого запаха серы, который приносил с собой ветер. Городок окружен невысокими горными хребтами, напоминающими грубо зарубцевавшиеся раны на коже матери-земли.

К огромному моему удивлению и смущению, на платформе железнодорожного вокзала в К. – аэропорта здесь никогда не было – собралась небольшая, но настроенная весьма по-боевому толпа, чтобы меня приветствовать. Все эти незнакомые или почти незнакомые мне люди, выстроившись вдоль платформы, отчаянно размахивали руками и скандировали мое имя, а также лозунги вроде «Добро пожаловать в К.!» и «Привет самой выдающейся гражданке города К.!».

Меня встречали отцы города: мэр, его помощники и председатель городского комитета по культуре. На вокзал явились и мои школьные друзья, чьи лица мелькали предо мной, словно я была в горячечном бреду. Мэр, дородный и прочный, как пожарный гидрант, сверкая белозубой улыбкой, пожал мне руку и назвался «Карли» Карлсоном, добавив, что он выпускник 1967 года местной средней школы, которую я сама окончила в 1969-м. Порывшись в памяти, я вспомнила этого «Карли» – самого популярного в городе спортсмена, который и взглядом-то меня никогда не удостаивал, пока мы учились вместе. Сейчас же, казалось, он был преисполнен самых теплых чувств ко мне и от полноты чувств снова и снова тряс мою руку, что и было зафиксировано фоторепортерами местных газет вместе с кривой ухмылкой. Я при этом морщилась – уж слишком крепкими были рукопожатия мэра. Здесь же находилась камера местной телестудии, под неусыпным оком которой мне был вручен букет из дюжины кроваво-красных роз, потом во всеуслышание объявили: «Одна из самых видных гражданок города К. вернулась домой! Давайте поздравим ее с большим, но вполне заслуженным успехом!» Мэр нежно растягивал гласные, произнося мое имя, как будто оно было экзотическим, а не самым обычным. Потом он взмахнул рукой, и на перроне заиграл наш старый школьный джаз-оркестр. Я сразу узнала его надтреснутый, но слаженный, в общем, голос, и у меня от ностальгических воспоминаний задрожали руки и чуточку закружилась голова. Мне захотелось крикнуть: Не надо! Не ворошите прошлое, очень вас прошу!

Тем не менее я и виду не подала, что это меня задело. Уж где-где, но в К. демонстрировать свои эмоции в мои планы не входило.

Поездка в лимузине мэра к заново выкрашенной и подновленной гостинице неожиданно сильно задела мои чувства. В американских городах вроде К. обычно разрастаются пригороды, а центр почти не изменяется. Так было и тут. Вот Мэйн-стрит, главная улица, по которой я когда-то гуляла – обычно в полном одиночестве; вот здание городского банка, когда-то казавшееся мне величественным, теперь же выглядевшее довольно жалким и обшарпанным; вот самый большой местный универмаг, принадлежавший братьям Адамс, вот церковь Троицы, а вот и Черити-стрит с самыми дорогими магазинами женской одежды. Сюда я в свое время боялась и нос сунуть. Теперь многие витрины заколочены, а магазин под названием «Тартан» превратился в бюро проката видеофильмов. Потом я увидела роскошный когда-то старый кинотеатр «Риалто», превратившийся в пункт по продаже уцененной обуви, о чем сообщали яркие, вывешенные на стенах объявления. Несколько муниципальных зданий, составлявших гордость К., были перекрашены и отреставрированы. К ним пристроили новые, более современные фасады, сверкавшие тонированными стеклами, вставленными в дешевые алюминиевые рамы. На том месте, где прежде проходила Южная Мэйн-стрит, был разбит парк с пешеходными дорожками и чахлыми деревцами. Старые дома, окна которых выходили на реку, были снесены, и на их местах громоздились серые бетонные блоки делового центра – без малейших признаков растительности вокруг. Когда лимузин покатил по знакомым улицам, я чуть из машины не вывалилась – до того мне стало любопытно посмотреть на старый мост на Черч-стрит – переплетение металлических конструкций, кое-где тронутых ржавчиной. На этом мосту рядом с железнодорожными путями проходила узенькая пешеходная дорожка, по которой я ходила, когда училась в младших классах. Мне очень нравилось тогда смотреть на бурлившие внизу воды реки, перегнувшись через ограждение моста.

– Саскуэханна! – негромко произнесла я, в очередной раз поражаясь тому, сколько таинственного и загадочного скрыто в названии этой реки. Но реки не знают своих имен, тут же подумала я. Только люди знают, как их зовут.

Это простейшее умозаключение наполнило меня радостью и непонятным восторгом.

В моем элегантно обставленном номере на шестом этаже – на самом верху гостиницы города К., – можно было, открыв окно, любоваться полноводным течением Саскуэханны, отсвечивающей серебром, как спинка гремучей змеи. В номере оказалось множество букетов лилий, астр, роз и других цветов, от которых исходил столь сильный аромат, что в горле у меня запершило. На визитной карточке цвета слоновой кости огромными витиеватыми буквами было написано: ОСТАВАЙСЯ У НАС НАВСЕГДА!

Мне было тринадцать лет, и я ехала на велосипеде вниз с холма по дороге, идущей по берегу реки. Некий мой сосед девятнадцати лет от роду спускался на машине с холма следом за мной. (Его имени я вам не скажу. Давайте называть его Б. Он был человеком, которого я обожала.) У подножия холма его машина вдруг вырвалась вперед и вильнула, преграждая мне путь. Если бы я резко не вывернула руль в его сторону, то непременно сорвалась бы в воду. Разве он не видел, что я еду? Почему ему вдруг захотелось навредить мне? Я завизжала и под скрежет металла рухнула вместе с велосипедом на дорогу. Острыми камнями и гравием мне порезало колено, и я так сильно ударилась плечом, что зубы у меня лязгнули. Некоторое время лежала на земле без движения, не имея сил даже глотнуть воздуха. Между тем Б. уже сворачивал на главную дорогу, небрежно пыхнув в мою сторону выхлопом своей машины. Если бы он посмотрел в зеркальце заднего обзора, то увидел бы краем глаза придавленную велосипедом, распростершуюся у обочины дороги мою нелепую, смешную фигуру. Впрочем, очень может быть, что он не удосужился одарить меня даже скользящим взглядом и спокойно покатил дальше. Я с плачем похромала домой; кровотечение оказалось довольно сильное, джинсы были выпачканы и пропитались кровью.

Заглядываясь на своего соседа Б., я поступала дурно, а потому и без напоминаний родителей знала, что все это заслужила: и падение, и ушиб, и даже большой серповидный шрам – вкупе с множеством других шрамов поменьше, приобретенных раньше. Я догадывалась, что Б. сделал это намеренно, чтобы избавиться от восхищенных взглядов и знаков внимания влюбленной тринадцатилетней девочки, до которой ему не было никакого дела.

С той поры прошло более тридцати лет. Тем не менее на приеме в муниципалитете, когда мэр вручил мне внушительных размеров бронзовый ключ от города, я увидела Б. в толпе журналистов и почетных горожан, собравшихся меня приветствовать. Протолкавшись сквозь толпу, чтобы пожать мне руку, Б., в прошлом самоуверенный юнец с равнодушными глазами, а ныне упитанный лысеющий мужчина далеко за сорок, посмотрел на меня с улыбкой. Его рукопожатие оказалось крепким, и руку мне он пожимал с большим чувством.

– Подпишите мне, пожалуйста, эти программки, если можно, – попросил меня Б. Рядом с ним стояли двое застенчивых подростков, которых он подталкивал ко мне.

Я смотрела на Б., пораженная произошедшими в нем переменами, и спрашивала себя, действительно ли мы были когда-то знакомы?

Во внешности нынешнего Б. самовлюбленный юнец, которого я когда-то знала, едва угадывался. Когда-то Б. носил длинные, до плеч волосы, а теперь был аккуратно подстрижен, каштановые, с сединой волосы, далеко отступив от лба, сильно поредели на макушке. Спортивный пиджак распахнулся, открывая округлое брюшко. До какой же степени я была шокирована, как разочарована – словами не передать! Глядя на пухлощекого улыбающегося мужчину, я думала: И это ты? Человек, напугавший меня чуть ли не до смерти? Ослепительно улыбаясь всем, кто находился в зале и тоже улыбался мне, я взяла ручку и стала подписывать переданные мне Б. программки аккуратным округлым школьным почерком. Потом я задала Б. несколько вежливых вопросов, касавшихся его прежней жизни. Спросила, на ком он женат, где живет, чем занимается, как зовут его детей. Ничуть не сомневаясь, что подобные вопросы польстят самолюбию Б., явившемуся со своими детьми (которые смотрели на меня во все глаза, зная, что перед ними знаменитость), я все же не могла представить, до какой степени эти обычные слова могут его тронуть. И вот, пока остальные гости с вежливыми, словно наклеенными улыбками на лицах дожидались своей очереди, Б., не отпуская меня, заливался соловьем, рассказывая о своей жизни. Я вежливо улыбалась, слушая его, но мысли мои в этот момент были далеко. Я думала: Когда тебе было девятнадцать, я тебя обожала, а вот теперь нисколько не люблю, ты разрушил все, что было мне дорого, – даже память о себе и о том, что между нами было. Б. между тем распинался о том, какая я была талантливая, когда училась в школе, и какие высокие отметки и награды тогда получала. Говорил, будто мои способности замечали все, кто жил со мной по соседству. Поэтому никто и не удивился, узнав, что я стала такая знаменитая.

Это слово – «знаменитая», которое он слишком часто употреблял, отталкивало его от меня, как отравляющий воздух смрад.

У Б. в руках оказалась камера, и он с напором, даже с агрессией, которую я так хорошо помнила, предлагал мне сняться с ним и его отпрысками – Кристи и Тедди. Я, конечно, согласилась, сказала, что буду «просто счастлива», и стояла, улыбаясь, рядом с подростками под стеклянным глазком камеры Б., пока Б. нажимал кнопку и слепил меня вспышкой. Я заметила, что, с тех пор как ступила на землю, я только и делаю, что улыбаюсь, хотя на душе у меня премерзко, а во рту появился неприятный привкус меди. А ведь прежде ты не обращал на меня внимания, подрезал меня так, что я рухнула с велосипеда, а ведь я тогда тебя обожала – или ты забыл? Повинуясь внезапному импульсу, я нагнулась приподнять подол черной кашемировой юбки и продемонстрировать этому краснолицему, полному, затянутому в спортивный пиджак человеку свой серповидный шрам на колене. Мне всегда казалось, что это особенный шрам – в своем роде загадочный и прекрасный. Признаться, втайне я даже гордилась им, но так вышло, что мое движение осталось незамеченным – Б. и его дети отошли, унося в виде добычи подписанные мной программки, а их места тут же заняли другие жители города, которые радушно мне улыбались, приветствовали меня и хотели получить свою долю удовольствия от общения со знаменитостью.

Следующим номером продуманной мэром развлекательной программы была поездка в дом престарелых (я сильно сомневаюсь, что именно мои агенты включили это мероприятие в план встреч). Услышав об этом, я приуныла, а улыбка у меня стала совсем уж фальшивая, но один из помощников мэра сказал, что для пожилых людей очень важно со мной познакомиться и они «сохранят воспоминания об этой встрече до конца своих дней!».

Камеры опять засверкали вспышками, когда я, покачиваясь на высоких каблуках, стала взбираться по крутым ступеням старого, не слишком ухоженного на вид кирпичного дома с фасадом из желтого песчаника. Дом престарелых города К. представлял собой на скорую руку отремонтированное здание, располагавшееся на берегу реки, с которой дул пронизывающий ветер, приносивший неприятный запах серы.

Когда я вошла в дом, осмотрелась и втянула в себя сложные запахи, блуждавшие по его коридорам, у меня заслезились глаза. Пожалуй, более унылого места не видела за всю свою жизнь. С ярким линолеумом на полу и многочисленными лампами дневного света на потолке, этот дом был похож на мавзолей. Я была одета в дорогой черный кашемировый костюм и белоснежную блузку, а на шее у меня красовался яркий шарфик. Мой внешний вид никак не вязался с мрачными, похожими на казармы помещениями этого здания, и я чувствовала себя здесь лишней. Глаза обитателей заведения задерживались на мне с немым вопросом: Кто эта женщина, и почему она здесь, с нами? Попечитель повел меня по коридорам, рассказывая об истории заведения, которое, как оказалось, было основано в середине прошлого века. При этом он не забыл добавить, что новое здание, в котором мы находимся, было сооружено в 1989 году. Наклеив на уста вежливую улыбку, я старалась продемонстрировать, до чего мне все это интересно. Даже задавала ему какие-то вопросы, поскольку пытаюсь вести себя как воспитанная и интеллигентная женщина при любых обстоятельствах. Попечитель провел меня по совершенно пустой в это время дня гостиной, а потом показал комнаты, где старики спали. Эти комнаты и сейчас, в дневное время, были полны: то здесь, то там над изголовьем кровати поднималась чья-то всклокоченная голова. В спальнях пахло старостью, желудочными газами, немытой человеческой плотью и мочой. Все эти запахи так сильно на меня подействовали, что мне едва удалось подавить позыв к рвоте. Попечитель позвонил в висевший на стене колокол и громко объявил:

– Леди и джентльмены, прошу внимания! Сегодня нас навестила мисс… одна из наиболее знаменитых и известных горожанок нашего К.! Прошу вас поприветствовать ее.

Ответом ему было молчание – мрачное и настороженное. В дальних рядах кто-то глухо кашлянул, потом закашляли и другие, затем неожиданно послышалось сдавленное рыдание. Все это время я героическим усилием воли сдерживала подступавшую к горлу тошноту: затаила дыхание, стараясь как можно реже вдыхать отравленный миазмами воздух, и до боли впилась длинными, наманикюренными ногтями себе в ладони.

Попечитель сложил руки рупором у рта и проорал мое имя вновь. Это подействовало. До нас донеслись приглушенные шумы и шорохи – пожилые обитатели заведения стали поворачивать в мою сторону отрешенные лица и усиленно мигать в надежде увидеть ту особу, о появлении которой столь громогласно объявил попечитель. Потом послышался шепот, сопровождавшийся звуком, похожим на вдох: люди обсуждали происшествие. Кто она такая? Та женщина у дверей – кто это? Пока попечитель вел меня по длинному проходу между койками, я рассыпала во все стороны улыбки; десятки желтоватых подслеповатых глаз наблюдали за мной, отслеживая каждое мое движение. Раздался высокий хриплый голос: «Эй, мисс, как вас там, подойдите-ка сюда!» Я приблизилась к тому месту, откуда прозвучал голос, и увидела прикрытую несвежей, застиранной простыней фигуру. Это была женщина преклонных лет с широким и плоским, сплошь изрезанным глубокими морщинами лицом, напоминавшим кусок высохшей и растрескавшейся на солнце глины. Я в ужасе уставилась на нее. Неужели это моя учительница математики младших классов мисс С? Но как страшно с тех пор она переменилась!

Вспоминая родной город К., я всегда представляла и мисс С. Разумеется, без романтического ореола, в каком мне виделся дерзкий и юный Б. Мои воспоминания об учительнице были полны беспокойства и страха: мисс С. считалась одной из самых суровых и непреклонных учительниц, и я из кожи вон лезла, чтобы получить ее одобрение, что, правду сказать, удавалось мне не часто. Когда я училась в школе, мисс С. была сорокалетней особой плотного телосложения, с круглым лицом, с резкими, почти мужскими чертами. В ее присутствии мне всегда хотелось стать маленькой и незаметной, тем не менее ее небольшие золотистые глаза под кустистыми темными бровями постоянно были ко мне прикованы, следили за каждым моим движением. Теперь, глядя на эту беспомощную женщину, я ощутила болезненный укол в сердце, стыд и смущение. Подумать только, я, ее бывшая ученица, сижу в модной, дорогой одежде в этом убогом приюте, а о моем появлении объявляют, звоня в колокол!

Мисс С. выделяла меня (и еще двух или трех несчастных девочек) из всего класса, и проницательный взгляд ее маленьких глазок вечно меня преследовал. Казалось, она действовала по принципу «жалеешь дитя – губишь его» и изводила меня постоянными придирками. Я не могла отделаться от мысли, что самый факт моего существования вызывает у нее сильнейшее раздражение и неприятие. Хорошо еще, что с другими учителями благодаря моим врожденным способностям и незлобивому, хотя и сложному характеру мне неплохо удавалось ладить, иначе жизнь обратилась бы в кромешный ад. Потом уже я пришла к мысли, что мисс С. в отличие от других учителей была единственным человеком, кто разобрался в моей подлинной сути и разгадал мой характер, потому я и не могла угодить ей. Когда мисс С. вызывала меня к доске, я холодела от ужаса и в глазах одноклассников выглядела полной тупицей. Они начинали смеяться надо мной, и мисс С. смеялась вместе с ними. У меня был плохой почерк, я пыталась писать так же, как она, выводя ровные, округлые буквы, но она была недовольна. «Отвратительно! Как курица лапой!» – восклицала она и перечеркивала страницу красной ручкой, хотя мне лично написанное казалось верхом аккуратности и совершенства. Дошло до того, что на городской контрольной по математике она незаконно понизила мне бал с 98 до 78 и я, заметив это, выбежала с плачем в коридор, заскочила в туалет на первом этаже и, с силой ударив по оконному стеклу рукой, разбила его и распорола руку. Крови было много, я испугалась и подняла крик. Находившиеся в туалете другие девочки тоже стали кричать; на наши вопли сверху прибежала мисс С. и сразу устремилась ко мне. Казалось, у нее не было даже тени сомнения в том, кто учинил переполох: она предвидела это. Схватив за пораненную руку, она потащила меня в медпункт, находившийся в противоположном конце здания, продолжая на ходу ругать меня и унижать.

«Бог знает что ты на этот раз натворила! – говорила она, непрестанно дергая меня за порезанную руку. – Ах ты, дрянная девчонка! Ты это сделала нарочно, назло мне! Ужасная, испорченная девочка! Я тебе это еще припомню, обещаю!»

Мы шли по коридору, оставляя за собой яркий кровавый след, походивший на выписанные в строчку восклицательные знаки.

Следы порезов остались у меня до сих пор. Разумеется, со временем они побледнели, и видно их теперь плохо. Но если руку поднести к глазам под особым углом, сразу становятся заметны белые, в виде иероглифов древнего незнакомого языка старые шрамы. Самый большой длиной три дюйма, он расположен на тыльной стороне руки. Другие, поменьше, находятся на ладони.

«Как же тебе повезло! – говорили в один голос и мисс С, и хирургическая сестра, которая зашивала мне рану. – Еще бы немного – и ты перерезала бы вены на запястье! Ужасная, испорченная девчонка!»

Эти слова до сих пор эхом отзываются у меня в ушах.

Странствуя через годы, я все время задавала себе вопрос: «Ну почему вы меня так мучили, мисс С?» И не находила на него ответа.

И вот тридцать лет спустя я, задыхаясь от сладковатого омерзительного запаха разлагающейся плоти, сижу у ее постели и слушаю ее стоны. Она жалуется. Мне! Бывшая учительница математики, которая меня на дух не переносила. Что же с вами случилось, мисс С.? Как вы здесь оказались? Мне всегда хотелось поговорить с ней – откровенно, по душам и выяснить ее подноготную. Но теперь ничего более вразумительного, кроме: «Помоги мне, скажи им всем, кто я такая! Скажи им, что я – твоя подруга!» – из ее уст не доносилось. При этом ее скрюченные, как когти хищной птицы, пальцы, судорожными, конвульсивными движениями цеплялись за подол моей дорогой кашемировой юбки. Я огляделась. Некоторые из смотревших на меня людей показались мне знакомыми. «Кто они? – подумала я с содроганием. – Быть может, тоже мои бывшие учителя? Или – если такое возможно – их родственники? Или даже мои собственные – дальние?» Я смотрела на эти бледные, безжизненные лица, на закутанные в серые простыни тела, похожие на тряпичные куклы, и слышала их настойчиво повторявшие одно и то же, шелестевшие, словно у выходцев с того света, голоса: «Помоги нам! Помоги нам, деточка! Ну пожалуйста!»

Все эти взрослые люди, которые проявляли равнодушие и даже жестокость ко мне, когда я была маленькая, теперь по странной иронии судьбы жалобно взывали ко мне, просили о помощи. Я могла, конечно, холодно им улыбнуться и сказать: Поздно, дорогие мои! Сердце мое уже зачерствело и ожесточилось! Я могла просто рассмеяться им в лицо и крикнуть: Помогите себе сами! Это же так просто!

Но я лишь сидела на стуле как приклеенная и ничего не говорила – я колебалась. Попечителя заведения и помощника мэра так и подмывало увести меня отсюда, но я сидела, не шелохнувшись.

– Чем я могу вам помочь? – спросила я. – Всем вам?

Я увидела потянувшиеся ко мне похожие на когти хищной птицы пальцы мисс С. и черный провал ее рта, разверзшийся до таких пределов, что она, казалось, была готова меня проглотить. Несомненно, она намеревалась высказать свое заветное желание. И вместе с мисс С. ко мне потянулись все остальные здешние обитатели – сирые, старые и убогие, разевая беззубые рты и потрясая в воздухе немощными руками…

– Я бы и рада, да ничего не могу для вас сделать, – сказала я. – Не в моей это власти. Старость…

Я не хотела быть грубой и всего лишь говорила правду. Жаль, что она оказалась такой жестокой.

– Это старость… – автоматически повторяла я, морщась от вонючего, застоявшегося воздуха и опираясь на никелированную спинку ближайшей кровати. Что-то гадкое и вязкое прилипло к высокому каблуку моей туфли. Сначала я не поняла, что это такое, но потом, нагнувшись, рассмотрела и с отвращением крикнула: – Нет, только не это! – И резким взмахом ноги сбросила с себя туфлю.

Попечитель дома престарелых и помощник мэра ринулись ко мне, бросив сурово:

– Посещение закончено! Сюда пожалуйте, дорогая мисс, сюда.

Желая выбросить это все из головы, я с полчаса прогуливалась по берегу реки, хотя мои высокие каблуки проваливались в глинистую землю. Чтобы успокоиться и привести в порядок мысли, мне пришлось выбраться из лимузина, который теперь с заведенным двигателем дожидался меня на дороге. (Прежде чем позволить мне такую вольность, помощник мэра связался со своим шефом по мобильнику и долго с ним переговаривался – должно быть, они и впрямь заботились о своей почетной гостье, а возможно, просто опасались какой-нибудь выходки с моей стороны.) Я посмеялась, поплакала, а потом, смахнув слезы с глаз, устремила взгляд на противоположный берег реки Саскуэханна, где находились давно закрытые фабрики, мельницы, паровозные депо, всевозможные хранилища и склады, когда-то составлявшие гордость этого местечка, а теперь обезображенные следами пожаров, ржавчиной и яркими, грубыми граффити. Вода была свинцово-зеленой, с бледными радужными пятнами, как будто в нее смыли мазут. Как часто я гуляла тут когда-то! И сейчас на берегу реки я вновь чувствовала себя маленькой девочкой, которую вот-вот позовут обедать. Наш одноэтажный, закованный в асфальт домик находился отсюда на расстоянии не более полумили. Мой отец проработал на одной из таких вот фабрик всю жизнь. Возможно, это ему не слишком нравилось, но я ни разу не слышала от него ни единой жалобы. Во всяком случае, в моем присутствии он на свою жизнь никогда не жаловался. Моя мать умерла от… Ох! Чуть было не сказала, что мою мать уморила жизнь. На самом деле свою мать в отличие, скажем, от мисс С, цепко впивавшейся мне в плечо своими когтями-пальцами при малейшей провинности, я помню на удивление плохо. И отца тоже плохо помню – в отличие от высокомерного и романтичного Б., который так и норовил выскочить прямо у меня перед носом на своем автомобиле. Родители, как мои дедушки и бабушки, умерли очень давно. Тем не менее я не могла избавиться от кошмарного ощущения, что еще четверть часа назад видела их в доме престарелых, привязанных кожаными ремнями к кроватям с никелированными спинками, и слышала их тихие, хриплые голоса, молившие о помощи: Помоги нам, деточка! Ну пожалуйста! Паж-а-а-а-лст-а-а-а!

А между тем я с радостью позволила помощнику мэра и попечителю проводить меня на улицу и даже была им за это благодарна.

Потом в городе К. начались светские приемы: лица, улыбки, рукопожатия. Ладно бы только рукопожатия, но меня обнимали и тискали совершенно незнакомые люди. Они кричали: «Добро пожаловать домой! Почему вы так долго к нам не приезжали?» В мою честь был даже дан обед в городском комитете по культуре, и все, кто там был, похоже, горели одним-единственным желанием – сфотографироваться со мной на память. У меня от слишком яркого света стала кружиться голова, а глаза резало от постоянных вспышек. На мгновение мне даже пришла в голову мысль, что у меня может испортиться или даже пропасть зрение, и я впала в панику. Неужели они хотят меня ослепить? Может, это часть их жуткого плана?

Но жители города К. проявляли по отношению ко мне такое неподдельное дружелюбие и до такой степени были исполнены энтузиазма в стремлении мне угодить, что темная, оборотная сторона, которую мог иметь этот визит, мне скорее всего только померещилась. Конечно, неприятный осадок после посещения дома престарелых какое-то время у меня еще оставался, но я вынуждена была пить и есть на этих встречах, поскольку воздерживаться от еды и питья на банкетах не только невоспитанно, но и грубо. Ни у кого не должно было возникнуть и намека на мысль, что я пренебрегаю их гостеприимством и чувствую себя выше их.

Меня повезли в школу города, где я когда-то училась, – с узкими оконцами и низкими потолками. Там и дышать-то было трудно. Пришлось произнести речь на тему «Моя жизнь после отъезда из К.». А потом меня повезли в первую лютеранскую церковь, которую посещала моя семья, повинуясь чувству долга. Затем мы отправились в публичную библиотеку, где седая библиотекарша с бульдожьим лицом распространялась о том, как хорошо она помнит мою темноволосую головенку, склоненную над книгой. Далее мы посетили множество других мест, которых я, признаться, совершенно не помнила. Наконец я попросила водителя лимузина остановиться в тенистой аллее. Когда я отошла в сторону, меня буквально вывернуло наизнанку, желудочные судороги и спазмы были на удивление сильными. Думаю, водитель лимузина и помощник мэра были немало шокированы моим поведением, хотя ничего мне не сказали. И я тоже ничего им не сказала, только, вытерев платком рот, пробормотала:

– Спасибо, водитель. А теперь поезжайте дальше, пожалуйста.

Ты на нас всегда поглядывал. Уж я-то знаю. Исподволь – когда казалось, что и не смотришь вовсе. Смотрел, чего уж там – по крайней мере на этих девчонок, которыми и я сама всегда восхищалась. Как бы невзначай следил за моим взглядом, который всегда в них упирался. Возьмем, к примеру, Е. – она была старше меня года на два, а то и больше. Отчаянная девчонка, ничего не скажешь, она уже окончила школу, а может, и не окончила, а просто бросила. Думаешь, мы ничего не видели? Видели! Все на тебя смотрели, в особенности эти девочки с Шеридан-роуд и Кайюга-роуд – в тесных джинсах и футболках или в ярких купальных костюмах на скалах каменоломни, находившейся неподалеку от набережной. Чудное время! Трещат цикады, воздух жарок, в нем разливается какая-то особенная истома… Я тогда забиралась на самую высокую скалу и бросалась оттуда в зеленоватую воду. И все время ощущала на своей тощей, нескладной фигурке критические, оценивающие взгляды «больших» девочек, которые сами не прыгали, а все больше смотрели. В частности, на мои узкие бедра и плечи, на худые ноги – ну и на все остальное. Или мне это только казалось? Парни, лежавшие рядом с ними на полотенцах в вальяжных позах, иногда свистели или кричали мне что-то вслед, но я не знаю, что именно, я не прислушивалась и уж тем более не оглядывалась. Хотя, конечно, я все подмечала. А ты все время на них смотрел. Думал, они не замечали? Напрасно. Они все на свете замечали. Уж как ты старался со всеми подружиться, стать своим, разговаривать так же, как они. Ты увивался сразу за всеми: за Л., с длинными черными и блестящими, свешивавшимися ниже спины волосами, за Дж., дочкой помощника шерифа, за М, которая заходилась от хохота, когда мальчики начинали ее щекотать, за Е., золотой от загара, веснушчатой, с ленивым взглядом зеленых кошачьих глаз. Как я уже говорила, я все это видела и даже принимала участие в их забавах. К примеру, столкнулась в воде (случайно) с одним мальчиком, приятелем Е. Он и еще один его приятель неожиданно схватили меня за щиколотки и потянули ко дну. Конечно, это была игра, забава, не более, но мне было обидно; парни хохотали как сумасшедшие, а потом в воду стали прыгать и другие: М. прыгнула, ударив пятками меня по ягодицам, затем Дж., вцепившись, словно злое дитя, мне в волосы, потом Л., оцарапав ногтями мне плечи и руки, ну а потом в воду бросились и все остальные… Они протащили меня под водой вокруг большой, с изломанной, острой поверхностью гранитной глыбы, ободрав мне все лицо, ключицы, плечи, мои маленькие грудки, да так быстро, что я и опомниться не успела. Через минуту все было кончено, и я, окровавленная, выползла на обломок скалы у берега, судорожно хватая воздух ртом. Я на них после этого даже не посмотрела – такое отвращение все они у меня вызывали. Но я все слышала: их смех, гул голосов, громче всех, кстати, был голос Л. А потом я уловила, как стали захлопываться дверцы машин, и они уехали.

Шрамы, оставшиеся после этого, теперь почти невидимы. Так, какие-то беленькие черточки на подбородке и щеках… Но для меня каждый такой шрамик – зарубка на память. Однажды, когда мне было пятнадцать и я поняла, что еще немного – и я уеду из К., меня охватило чувство ничем не замутненного счастья. Я всегда знала, что мне придется отсюда бежать, спасая свою жизнь.

И вот сегодня, когда я, предваряя свое выступление, произнесла речь в культурном центре К., я увидела Е. Она подошла ко мне, пожала руку и как ни в чем не бывало спросила: «Ты помнишь? Помнишь меня?» – и улыбнулась скромно, даже застенчиво. Точно так же улыбнулась, как и ее пухлощекая подруга Л., с избытком косметики на лице (если бы мне не сказали, кто это, я бы ее не узнала). Та пришла с мужем, одним из членов городского комитета по культуре, который все время бросал на меня вожделеющие взоры. Потом вокруг меня замелькали лица: Дж., М. и другие – или, быть может, просто похожие на них? Как они мне аплодировали, как улыбались, едва не выскакивая из платьев, пытаясь напомнить мне и всем остальным, что я лично с ними знакома! Можно было подумать, будто все они являлись моими лучшими друзьями. Между прочим, я своим выступлением постаралась дать им понять, что так оно и есть и они до сих пор остаются ближайшими моими друзьями, как, впрочем, и остальные жители родного города: хотела, чтобы они мной гордились. Их гордость – часть моей профессиональной гордости исполнителя. Мы редко предстаем перед публикой такими, какие мы есть, и никогда не демонстрируем своих шрамов – ни на душе, ни на теле. Тем не менее боль и смертельный ужас, которые я испытала, когда они протаскивали меня под водой вокруг гранитной глыбы с острыми как бритва краями и гранями, были самыми настоящими, подлинными, и эти боль и ужас так же свежи в памяти, как будто все это произошло вчера. Закончив выступление, я кланялась и улыбалась, всматриваясь в устремленные на меня со всех концов зала сияющие дружелюбием лица, но при этом не выделила из толпы взглядом ни Е., которая радовалась за меня как родная сестра, ни Л., вскинувшую вверх руки, чтобы было лучше видно, как она приветствует мой успех, ни Дж. или М. или похожих на них размалеванных женщин средних лет. И я не бросила им в лицо облитые яростью и горечью слова: Как же сильно все вы изменились! И почему вы здесь собрались? Когда-то я вас любила, а вы заплатили мне за любовь ненавистью. Но теперь я вас не люблю! Вы мне совершенно безразличны.

Итак, мое последнее выступление в К., городе, где я родилась и выросла, подошло к концу, завершилось в вихре калейдоскопа лиц, улыбок и фотовспышек. Очень может быть, что я сфотографировалась на память с Е., а также с Л. и ее мужем; в тот день столько было сделано снимков на память, что всего и не упомнишь. Я подписала столько афишек и программок, что и не сосчитать; не сосчитать также поцелуев, которые горожане запечатлели у меня на щеках. Концерт затянулся, хотя на программке значилось время его окончания – десять часов. Это и неудивительно, ведь «концерт» не только выступление, но еще и многочисленные встречи и общение с людьми. После весьма успешного выступления в К. мне было позволено наконец укрыться в салоне черного лимузина мэра, который отвез меня в гостиницу. Я без сил распласталась на постели, смутно припоминая, что завтра в 6.40 утра поезд на Филадельфию увезет меня из этого города. Это будет мой второй побег из К. Я так устала и хотела спать, что мне едва хватило сил стащить дорогое сценическое платье и тесные туфли на высоких каблуках. Скользнув под прохладную простыню, я уперлась взглядом в потолок гостиничного номера. С реки дул пронзительный холодный ветер, а в стекла барабанили капельки дождя, будто вновь и вновь задавая мне вопрос: «Куда тебя занесло? Почему тебя опять забросило в это зловещее местечко?» Я лежала, ощупывая свое израненное тело, шрамы на груди, острых коленях, худых бедрах и щуплых плечах, читая, как слепой, используя азбуку Брайля, эти тайные иероглифы. Как ни хотела я заснуть, мне это не удалось. В мозгу метались пугающие, отрывочные мысли – он пульсировал, как сердце пойманной в силки птицы. Мне слышались голоса, доносившиеся из темных углов номера, потом передо мной мелькнуло лицо человека с черным провалом рта, вроде бы выкрикивавшего: «Добро пожаловать в К.! Да здравствует самая выдающаяся гражданка города К.! Добро пожаловать! Добро пожаловать! Добро пожаловать…»

Стало трудно дышать, я присела на постели в надежде, что так мне станет легче. Воздух в комнате был холодный и такой густой, насыщенный и тягучий, что его, казалось, можно было резать ножом. Я включила лампу, стоявшую на столике рядом с моей чудовищных размеров кроватью, и увидела, что весь стол заставлен вазами с букетами астр, лилий, гвоздик и огромных, полностью распустившихся роз. Рядом красовалась карточка, где черным каллиграфическим почерком было выведено: ОСТАВАЙСЯ У НАС НАВСЕГДА!

Лепестки цветов казались клейкими на ощупь, а ароматы букетов тяжелыми, одуряющими, даже удушливыми; кроме того, мне чудилось, будто от цветов по комнате распространяется маслянистое облачко. В панике я вскочила с постели, с большим трудом открыла окно и стала устанавливать вазы на подоконник, а затем срывать с цветов лепестки и выбрасывать из окна. Ветер подхватывал их и нес в сторону реки.

На моих обнаженных руках остались полосы желтой липкой пыльцы, едкой, как кислота. Кожа покраснела, как обваренная, а на ней угрожающе ярко проступили шрамы.