Мы, все трое, бездельничаем в магазине, потихоньку собираемся уходить и попутно занимаемся тем, что охаиваем составленные другими первые пятерки лучших за все времена первых дорожек с первой стороны. (Моя пятерка: «Janie Jones», «Клэш», альбом «The Clash»; «Thunder Road», Брюс Спрингстин, альбом «Born То Run»; «Smells Like Teen Spirit», «Нирвана», альбом «Nirvana»; «Let's Get It On», Марвин Гэй, альбом «Let's Get It On»; «Return Of The Grievous Angel», Грэм Парсонс, альбом «Grievous Angel». Барри возражает: «Мог бы набрать и чего-нибудь не такого спорного. Где у тебя что-нибудь из „Битлз“ или из „Роллинг Стоунз“? Или из… как его там… Бетховена? Пятая симфония, сторона первая, дорожка первая, а? Тебя близко нельзя подпускать к работе в музыкальном магазине». Потом мы спорим: это он сноб и мракобес – иначе откуда бы в его пятерке взялись «Файер Энджинс», которые едва ли лучше отсутствующего в ней Марвина Гея? – или это я не первой молодости зануда.) А потом – впервые за все то время, что он работает у меня в магазине, если не считать случаев, когда ему надо было тащиться куда-нибудь к черту на кулички на концерт очередной причудливой группы, – Дик говорит:

– Я с вами, ребята, сегодня в паб не могу.

Мы замолкаем, чтобы показать, как он нас ошарашил.

– Дик, не валяй дурака, – наконец произносит Барри.

Дик смущенно ухмыляется:

– Нет, правда, ребята. Не могу.

– Предупреждаю тебя, – говорит Барри, – не назовешь уважительной причины, больше ты нам не собутыльник.

Дик молчит.

– Давай выкладывай, с кем у тебя встреча.

Дик по-прежнему молчит.

– Ты чего, язык проглотил?

Тишина.

– Просто не верится, – говорит Барри. – Где в этом мире справедливость? Где она? Эй, справедливость, где ты? Дик топает на свиданку, Роб затаскивает в койку Мэри Ласалль, а самый прекрасный и умный из троих остается ни с чем.

Нет, он не забрасывает пробный камешек. Он не смотрит на меня искоса, чтобы проверить, попала ли его реплика в цель, не делает паузу, в которую я мог бы вставить какое-нибудь замечание; он знает наверняка, и от этого я чувствую себя уязвленным и лопаюсь от самодовольства в одно и то же время.

– Откуда ты узнал?

– Да брось ты, Роб. За кого ты нас держишь? Меня гораздо больше интересуют дела Дика. Каким образом это могло случиться? Должно же быть разумное объяснение. Ладно, сейчас сообразим. Воскресный вечер ты провел дома, потому что писал для меня сборник – со вторых сторон дисков, вышедших на «Криэйшн». В понедельник вечером и вчера мы тусовались вместе, таким образом… остается вторник!

Дик молчит.

– Где ты был во вторник?

– На концерте с приятелями.

Разве в субботу все было так очевидно? Допускаю, материал для догадок имелся. Но о том, что произошло на самом деле, Барри решительно неоткуда было знать.

– И что ж это за концерт такой, на котором вот так просто познакомиться с девушкой?

– Я с ней не так просто познакомился. Она пришла с моими приятелями.

– И сегодня ты с ней снова встречаешься?

– Да.

– Как звать?

– Анна.

– Что, просто Анна? Дальше-то как? Анна Франк? Анна Австрийская? Анна Конда? Чего молчишь?

– Анна Ростик.

– Анна Ростик. Невысокого такого росточку, росток… баобаба.

Он, случалось, и раньше так поступал с женщинами, и мне это в общем-то не нравится. Я однажды даже обсуждал эту его манеру с Лорой, потому что он пытался покаламбурить и с ее фамилией – какого очень тупо, но сейчас не вспомню как. Мне его каламбур показался отвратительным. Я хотел, чтобы она оставалась Лорой, носила милое и симпатичное девичье имя, о котором так хорошо было помечтать, когда приходило настроение помечтать о чем-нибудь. И мне было совсем не по душе, что своими шуточками он делает из нее мужика. Лора же, естественно, решила, что я недоговариваю, а на самом деле хочу, чтобы все девушки всегда были беленькими пушистенькими дурочками; она сказала, что мне неприятно было бы относиться к ним так же, как я отношусь к мужчинам. Она совершенно права – мне это было бы неприятно. Но не в том суть. Барри острит не во имя равноправия полов, а потому, что злобствует, потому, что у него руки чешутся разрушить ощущение романтического уюта, которым Лора, Анна или кто там еще способны наполнить наши сердца. Груб этот Барри. Груб и неприятен. Он чувствует силу девичьих имен, и она его раздражает.

– Она вся такая гибкая и зеленая?

Начиналось все в шутку – игрой в прокурора и подсудимого, – но теперь игра начала принимать серьезный оборот. Дик, провинившийся только тем, что познакомился с девушкой, выглядит чертовски виноватым.

– Отстань от него, – говорю я Барри.

– Я знал, что ты это скажешь. Как же, теперь-то вы будете заодно. Подумаешь, учредили тут Товарищество постельных героев.

Я стараюсь проявить терпение:

– Ты идешь в паб или как?

– Еще чего!

– Ну и прекрасно.

Барри уходит. Теперь Дику неудобно уже не за то, что он с кем-то познакомился, а за то, что я остался без компании.

– Я еще успеваю с тобой выпить – если по-быстрому.

– Об этом не беспокойся. Ты не виноват, что Барри такой кретин. Иди, и желаю хорошо провести вечер.

Он награждает меня взглядом, исполненным самой глубокой благодарности. Я тронут до глубины души.

Возникает ощущение, что такие разговоры сопровождают всю мою жизнь. Мы все трое уже не дети, но то, что сейчас произошло, запросто могло случиться, когда мне было шестнадцать, или двадцать, или двадцать пять. Повзрослев, мы остановились и дальше не движемся; мы дорисовали карту и с тех пор не пересекаем обозначенных на ней границ. Спросите, почему Барри так тревожит знакомство Дика с девушкой? Да потому, что ему не хочется нарваться в фойе кинотеатра на улыбку парня с заячьими передними зубами и в куртке с капюшоном; Барри тревожит, как дальше будет складываться его жизнь, и он одинок, а одинокие – они самые желчные.