С утра первым делом звоню Лоре. Меня мутит, пока я набираю номер, а когда секретарша берет трубку, становится еще хуже – раньше она меня узнавала, теперь же разговаривает как с незнакомым. Лора хочет заехать в субботу после обеда, пока я буду в магазине, и забрать кое-что из белья, я не возражаю; тут бы нам и попрощаться, но я пытаюсь затеять серьезный разговор, ей это не нравится, потому что она на работе, но я настаиваю, и она, уже чуть не плача, бросает трубку. Чувствую себя полным кретином, но я просто не сумел вовремя остановиться. Никогда не умею.

Интересно, что бы сказала Лора, узнай она, что больше всего меня сейчас заботит, придет Мэри ко мне в магазин или нет? Я заявил ей, что она исковеркала всю мою жизнь – пока продолжался телефонный разговор, я в это искренне верил, – и вот теперь без тени смущения или недовольства собой раздумываю, что бы надеть, как мне будет лучше – гладко выбритым или с легкой щетиной, и какую музыку крутить сегодня в магазине.

Порой создается впечатление, что, только присмотревшись к своему поведению с женщинами – или, вернее сказать, с завтрашними или сегодняшними партнершами, – мужчина способен трезво оценить степень собственной симпатичности и порядочности. Между мужчинами все проще: достаточно поставить приятелю стаканчик в баре, записать для него сборник, справиться по телефону, все ли в порядке… короче, существует немало нехлопотных способов зарекомендовать себя Славным Малым. Проявлять же неизменное благородство с подругой – задача не в пример мудренее. То ты как заведенный драишь унитаз, говоришь ей о своих чувствах и делаешь все остальное, что в наше время ожидается от кавалера, а то, буквально в следующий момент, начинаешь манипулировать ею, бурчать, лицемерить и врать. Черт знает что.

Днем я звоню Лиз. Она мила со мной. Говорит, что очень сожалеет о случившемся, что мы были замечательной парой, что я сделал Лоре много добра, что благодаря мне она обрела душевный стержень, перестала замыкаться в себе, научилась радоваться жизни, стала милее, уравновешеннее, умиротвореннее, начала интересоваться чем-то помимо работы. Лиз, собственно, этих слов не произносит – но я ее так понимаю. По-моему, она все это подразумевает, когда говорит, что мы были замечательной парой. Она спрашивает, как у меня дела, интересуется, не забываю ли я заботиться о себе, и сообщает, что ей не больно-то нравится этот Иен. Мы договариваемся выпить где-нибудь на следующей неделе. Я вешаю трубку.

Блин, что еще за Иен?

Вскоре в магазин приходит Мэри. Мы все трое на месте. Я как раз поставил ее кассету и, когда появляется Мэри, тороплюсь выключить систему, пока она не заметила, что у нас играет, но вовремя не успеваю и выключаю ровно в тот момент, когда она начинает что-то говорить об этой своей записи, поэтому я снова включаю ее и заливаюсь краской. Она смеется. Я скрываюсь в подсобке и сижу там. Барри с Диком продают ей кассет на семьдесят фунтов.

Блин, что еще за Иен?

Барри вваливается ко мне в подсобку.

– Мы в списке на концерт Мэри в «Белом льве». Во как. Все трое.

За каких-то полчаса я умудрился выставить себя в смешном виде перед женщиной, к которой испытываю интерес, и узнать, что у моей бывшей жены, по всей видимости, роман. Я ничего не желаю знать про списки приглашенных в «Белого льва».

– Это здорово, Барри. Правда здорово. Мы в списке приглашенных в «Белого льва»! Теперь нам остается только смотаться в Патни и обратно и таким образом сэкономить по пятерке на брата. Вот что значит полезные знакомства!

– А поехали на твоей машине.

– Машина не моя, а Лорина. Не знал? Ее купила Лора. Так что на выбор: два часа в подземке или такси, которое обойдется… ага, по пятерке на брата. Красота!

Барри пожимает плечами: дескать, ну что ты будешь делать с этим типом – и уходит. Мне хреново, но я молчу.

Я не знаю никого по имени Иен. Лора не знает никого по имени Иен. Мы прожили вместе три года, и я ни разу не слышал, чтобы она упоминала какого-нибудь Иена. На работе у нее Иенов нет. И нет друзей по имени Иен, и ни у одной из ее подруг приятеля не зовут Иеном. Не стану утверждать, что за всю свою жизнь она не встречала никого с таким именем – например, она могла познакомиться с каким-нибудь Иеном в колледже, хотя заведение, где училась Лора, было чисто женским, – но я почти уверен, что начиная с 1989 года она обитала во вселенной, в которой Иену места не было.

Уверенность в том, что Иена не существует, сохраняется у меня до прихода домой. На подоконнике в холле подъезда, куда обычно складывают почту, среди рекламок доставки еды на дом и карточек с телефонами вызова такси лежат три конверта: счет для меня, Лорино банковское извещение… и напоминание, что пора заплатить за кабельное телевидение, адресованное мистеру И. Рэймонду (для друзей и, что в данной ситуации более актуально, для соседей он просто Рэй), парню, который жил прямо над нами и съехал месяца полтора назад.

Войдя в квартиру, я весь дрожу, меня тошнит. Я знаю, что это он. Я понял это, едва увидал конверт. Я помню, как Лора несколько раз поднималась к нему наверх, помню, как она… нет, не кокетничала, но поправляла прическу явно чаще и улыбалась явно легкомысленнее, чем это было необходимо, когда он спустился чокнуться с нами на прошлое Рождество. Как раз ее тип – трогательный, надежный, внимательный, во взгляде ровно столько грусти, чтобы она возбуждала интерес. Он еще тогда мне не понравился, а теперь я его люто ненавижу.

И давно это? И как часто? В последний раз я разговаривал с Рэем – или Иеном – вечером накануне его отъезда… Неужели и тогда? Она что, шастала к нему по вечерам, когда меня не было дома? А эта пара с первого этажа, Джон и Мелани, они что-нибудь знают? Он оставил нам карточку с новым адресом, и я трачу много времени на ее поиски, но она зловещим и многозначительным образом исчезла – если только я сам ее когда-то не выкинул, в каковом случае зловещую многозначительность вычеркиваем. (А что бы я стал делать, если бы нашел эту карточку? Позвонил бы? Или заскочил бы проверить, не скучает ли он?)

Что я могу о нем вспомнить? Рэпперские штаны; записи – африканская, латиноамериканская, болгарская и всякая другая этническая хренотень по моде последней недели; истеричный, нервный, режущий ухо смех; тошнотворный запах готовки, отравляющий воздух на лестничной клетке; гости, которые засиживались слишком поздно, пили слишком много и, уходя, очень шумели. Нет, не могу вспомнить о нем решительно ничего хорошего.

Худшие, самые болезненные и мучительные воспоминания мне удается не выпускать на волю до тех пор, пока я не ложусь спать и не слышу, как у меня над головой топает и грохочет дверцами шкафа соседка сверху. Я вспоминаю самое страшное, то, отчего любой человек (или только мужчина?) в моем положении обольется холодным липким потом: мы слышали, как он занимался любовью. Мы слышали звуки, которые производил он; мы слышали звуки, которые производила она (у него было две или три разные партнерши за то время, что нас троих – или четверых, если считать ту, что оказывалась в постели Рэя, – разделяли несколько жалких квадратных футов паркета и потолочных панелей).

– Долго не кончает, – сказал я как-то ночью, когда мы вдвоем лежали, уставившись в потолок.

– Кому-то повезло, – ответила Лора.

Это была шутка. Мы засмеялись «ха-ха-ха» и все не могли остановиться. Больше я не смеюсь. Ни от одной другой шутки мне никогда не делалось так тошно, страшно, неуютно и скверно, ни одна другая шутка не сводила меня с ума так, как эта сводит теперь.

Когда женщина бросает мужчину и он чувствует себя несчастным (да, сейчас, после недолгих фаз оцепенения, дурацкого оптимизма и наигранного равнодушия я чувствую себя несчастным – хотя и хочу по-прежнему, чтобы моя фотография скромно красовалась на следующем альбоме Мэри)… Но в том ли дело? Иногда мне кажется, что да, иногда – что нет. Я уже через кое-что прошел благодаря Чарли и Марко, рисуя в воображении яркие картины: вот они вместе, занимаются этим, лицо Чарли искажает страсть, которой я так никогда и не смог в ней пробудить.

Должен признать, при всем нежелании это признавать (при желании расслабиться, пожалеть себя, отпраздновать собственное поражение – что может быть естественнее в моей ситуации?), по этой части все было нормально. Я так думаю. Но в моих кошмарных видениях Чарли представала необузданной и голосистой героиней порнофильма. Она была игрушкой в руках Марко, отзывалась на каждое его прикосновение воплями оргастического восторга. Ни одна женщина за всю историю человечества не получала большего удовольствия от секса, чем Чарли, трахаясь с Марко в моем воображении.

Но это ерунда, в реальности все было далеко не так. Насколько мне известно, Марко с Чарли даже не поженились, и Чарли все эти годы болталась между небом и землей, пытаясь – и неизменно терпя при этом горькие неудачи – вернуть тихий, сдержанный экстаз наших с нею ночей. А про Иена я точно знаю, что он совершенно неистовый любовник; и Лора знает. Мне все было слышно; Лоре тоже. То, что нам было слышно, вгоняло меня в тоску, и Лору, как я думал, не меньше моего. Теперь я в этом не уверен. Неужели она свалила только потому, что хотела приобщиться к происходившему этажом выше?

Не понимаю, почему это так важно. Иен запросто мог бы лучше меня уметь поддерживать беседу, или готовить, или работать, или убираться в квартире, или копить деньги, или зарабатывать их, или тратить, или понимать кино и литературу; он мог быть приятнее меня в общении, красивее, умнее, чистоплотнее, великодушнее, предупредительнее, да и во всех отношениях быть лучшим, чем я, человеком… Я бы не стал возражать. Честно. Я понимаю и признаю, что нельзя блистать абсолютно во всем и сам я во многих вещах фатально беспомощен. Но секс – совсем другое дело; мысль о том, что твой преемник лучше тебя в постели, невыносима. Почему так, не знаю.

Я знаю довольно для того, чтобы понимать, что это глупо. Знаю, например, что самый захватывающий секс в жизни не имел для меня особого значения; моей партнершей в самом захватывающем в жизни сексе была некая Рози, с которой я спал всего четыре раза. Этого было недостаточно (в смысле, такого секса, а не четырех раз, которых хватило вполне). Она заводила меня до невозможности, и я заводил ее до невозможности, и у нас каждый раз получалось кончить вместе (а именно это, как мне кажется, для большинства является главным критерием хорошего секса, вне зависимости от того, что бы там доктор Рут ни говорила об эмоциональной близости, уважении к партнеру, доверительных беседах в постели, изобретательности, разнообразии поз и использовании наручников), но все это ровным счетом ничего не значило.

Так что же я так извожусь из-за Лоры и этого Иена? Почему мне не дают покоя мысли о том, как долго не кончает он и как долго не кончал я, как она стонет под ним и как она стонала подо мной? Могу лишь предположить: всему виной до сих пор стоящий у меня в ушах голос Криса Томсона, этого взбесившегося от тестостерона неандертальца, этого прелюбодея-четвероклассника, когда он назвал меня недоноском и сообщил, что кинул палку моей подружке. От этого голоса мне до сих пор плохеет.

Ночью мне снится сон, который, по-хорошему, и не сон вовсе, а все та же ерунда про то, как Лора трахается с Рэем и Чарли трахается с Марко, и я рад пробуждению, поскольку с ним прекращается этот сон. Но радости хватает всего на несколько секунд, потому что до меня доходит: вот сейчас Лора трахается с Рэем (не исключено, что уже не трахается, поскольку, как-никак, на часах без четырех минут четыре, но, с другой стороны, с его неутомимостью – и, ха-ха-ха, неспособностью кончить – наверняка быть уверенным нельзя), а я – вот он я, в полном одиночестве в своей убогой квартирке, и мне тридцать пять лет, и мой бизнес загибается, и все мои друзья, по сути, никакие не друзья, а просто люди, чьи телефоны я пока еще не потерял. И если я прямо сейчас снова усну и просплю сорок лет, а потом проснусь, беззубый, в доме для престарелых под льющуюся из радиоприемника музыку, я не стану дергаться: ведь худшая часть жизни, то есть весь ее остаток, уже позади. Даже не придется предпринимать попытку самоубийства.

До меня только теперь доходит, как это здорово, когда что-нибудь случается – дома ли, на работе, а без этого начинаешь зацикливаться черт знает на чем. Живя в Боснии, я бы не воспринимал отсутствие подруги как конец света, но здесь, в Крауч-Энде, воспринимаю. Чтобы тебя не сносило течением, нужно побольше балласта; нужно, чтобы вокруг были люди, чтобы что-нибудь происходило, иначе жизнь напоминает фильм, на съемки которого не хватило денег, и поэтому нет ни декораций, ни натурных съемок, ни второстепенных персонажей, и только какой-то малый пялится в камеру, и ему нечего делать и не с кем поговорить; ну и кто поверит в достоверность этого образа? Мне необходимо больше фактуры, больше суматохи, больше деталей, чтобы сегодня-завтра не полететь в тартарары.