Глава 6
Стоял конец апреля, и мокрая весна постепенно уступала свои права близкому лету. Уже отбежали ручьи, и снег почти весь растаял, лишь в лесах да по урочищам еще лежали черные сжавшиеся сугробы. Постепенно просыхали дороги, тем более что последние дни выдались теплыми, солнечными. Вымахала почти в полный рост молодая травка, покрылись зеленью луга, и серебристые соцветия пастушьей сумки щекотали вымя коров, уже выгнанных на выпасы.
– Но! Но, Горька, куды? Куды, задерит твою рога!
Юный пастушок Фимка дело свое знал. Тощий, с копною белобрысых волос и большими серовато-зелеными глазами, восторженно смотрящими на мир, к тринадцати годам отрок уже зарекомендовал себя, как человек, которому можно спокойно доверить стадо. Вот и выбрали парня в пастухи на сельском сходе… В пастухи! Не в подпаски, в подпасках у Фимки нынче был братец двоюродный, малолетний Левка по прозвищу Короед. Потому как всегда что-то жевал, а в голодное время – и древесной корою не брезговал.
– А ну, Горька, псс!
Щелкнув кнутом, парнишка подбежал к черной, с белыми пятнами, буренке и ласково погладил коровушку по холке. Приговаривал вполголоса, протяжно этак, будто песню пел:
– Не ходи, Горюшка, к лесу. Там овраг – ноги переломаешь. И травы вкусной там нет, а вот волк – оченно даже запросто. Выскочит, зубами – щелк!
Про волков Фимка, конечно, приврал – в перелеске их давно уже не водилось, боярина Гюряты Степаныча охотнички повывели всех, стрелами да рогатинами побили. Шкуры кому на плащ пошли, кому на шапку, а кому – и на полушубок. Всем хорошо. Охотникам – обновка да слава, а деревенские от волков избавились.
Ромашкино – деревня большая, в семь дворов, и в каждом дворе человек по тридцать живало. Хорошо, весело! Людей много, ежели что – в трудную минуту друг другу помогут. Коров держали, овец да коз, ну и лошади были – для возов, а пуще того – для запашки. Сейчас еще не пахали – рано. Здесь север все-таки, земли немецкие рядом, море Варяжское. Еще не просохла, не нагрелась землица, да и снег по межам лежал. Ноздреватый такой, серый, тяжелый.
Из всех деревень боярина Собакина Ромашкино – самая большая, и ромашкинские крестьяне-смерды самыми зажиточными считались… да и были бы, кабы боярин по семь шкур не драл! Его землица, чего ж… Оброк плати, да отрабатывай на барской запашке барщину. И все ж ромашкинские не жаловались, жили себе. Овес, рожь сеяли да лен, еще и промыслами занимались – бортничали, охотились, рыбку ловили, а недавно в Черном урочище смолокурню завели. Били челом боярину – тот разрешил, правда, долю потребовал изрядную, мироед чертов! Тут уж ничего не поделать, нет земли без боярина… хотя в старые-то времена, говорят, были. Старики помнят, когда еще и заливные луга и выгоны – все деревенским принадлежало… Ныне же осталось только два выгона, за все остальное – плати.
Щелкнул Фимка бичом, отогнал коровенок от леса да уселся в траву на пригорке, привалившись спиной к шершавому стволу старой березы, высоченной, с корявыми ветками, еще не тронутыми первой листвой. Почки уже набухли и вот-вот должны были показаться листочки… но пока еще не было. Впрочем, скоро уже – день-два и…
Удобное место было под березой, высокое, сухое. Все стадо как на ладони – видно. Да не только стадо – и нераспаханное еще поле, и дорогу, и – чуть левее – ростки озимых. Солнышко припекало славно, почти как летом, однако ветерок-то еще холодненький дул. С немецкой стороны, с моря.
Плыли по бледно-синему небу белые кучерявые облака, щекотали Фимкины щеки длинные стебли таволги, а прямо над головой долбил ствол березы дятел. Славно! Перекусить бы еще… Пора бы!
Прищурив глаза, отрок глянул на солнышко. Да, пора бы уж Левке вернуться. С утра еще побежал малый в деревню, чего-нибудь взять поснедать. Лепешку черствую, да может, старшие братовья на зорьке рыбу поймали. Рыбу бы хорошо! Налима или щучку… да можно и окушков, даром что костлявые. Разложили с Левкой костерок, напекли бы рыбех на углях. Еще б соли бы… Ну, это уж мечтания.
Да где же Левка-то? Что-то припозднился брат. Не свалился ли по пути в овраг? Там есть такой, коварный…
Решительно поднявшись на ноги, отрок сунул за пояс хлыст и побежал к шалашику, где, быстро намотав онучи, надел на ноги лапти. По лесу-то, по сучьям босым не побегаешь. Да и змеи, говорят, просыпаться начали.
В лесу оказалось зябко, и Фимка тут же продрог, пожалев, что не накинул на плечи армячок. Уж не вспотел бы! Кое-где еще лежал снег, солнечные лучи его не трогали, предпочитая весело прыгать по вершинам высоких сосен и елей. Рядом, в орешнике, перекликались грачи, а где-то в глубине леса гулко куковала кукушка.
Вот и овраг, тот самый, коварный…
– Эй, Левка! – громко позвал пастушок.
Никакого ответа не последовало. Значит, не пришел еще парнишка, припозднился.
– Вот ведь, лентяй, – Фимка недовольно хмыкнул. – Я бы на его месте так бегом бежал бы!
Почему-то так и представилось, будто младший братец принесет с собой рыбу. Может, даже достанет и соль… возьмет щепоточку незаметненько – хватило б надолго. Хватило б, ага. Принесет Левка соль, как же! Нет, уж тут самому надобно. Пожарить рыбку на углях, посолить – ух, объедение.
Глотая слюну, пастушок выбрался из леса на опушку… и тут же увидел Левку. Братишка лежал в нежной весенней траве, упав навзничь, словно споткнулся… Только не споткнулся… В спине мальчика, под левой лопаткой, торчала короткая арбалетная стрела.
– Левк-а-а-а! – зарыдав, Фимка бросился к брату, перевернул, припал к груди, принялся тормошить… понимал – зря все это, мертвые не поднимутся, а Левка-то лежал – мертвый. Мертвее некуда.
Кто ж его так? Лесные разбойнички-тати в здешних местах давно уже не шалили, да и самострелов у них не было – оружие дорогое, да и стрелы к нему недешевые. Кто тогда? Новгородцы-ушкуйники? Или – немцы? И те, и другие – могли. Левка, верно, увидел, наткнулся на отряд да сразу бросился бежать… Вот и подстрелили. Достали стрелой уже на излете! Ежели в полную силу – насквозь прошили бы…
Ах, Левка, Левка… Пообедали. Поели рыбки…
Размазав по щекам слезы, Фимка уже больше не рыдал. Некогда! Кто бы это ни был – тати, ушкуйники, рыцари, – надо было срочно бежать в деревню, предупредить своих.
– Ты полежи тут пока, Левушка. А я – быстро… Я сейчас…
Зло сплюнув, отрок бросился напрямик, лесом. Бежал так, что дух захватывало, не обращая внимания на бьющие по лицу ветки. По пути едва не свалился в овраг, да неудачно перепрыгнул ручей, тут же промочив ноги. Все это было неважно. Успеть бы! Успеть…
Запах гари пастушок ощутил несколько позже, нежели увидел дым. Ветер дул в спину, уносил черные дымные клубы, а над старым плетнем, что на околице, поднимались языки пламени. Деревня горела! Мало того, тут и там разъезжали меж избами вооруженные всадники с черно-желтыми крестами на щитах и накидках. Немцы!
Враги не щадили никого! Много мужиков уже лежало заколотыми, с пробитыми головами. Да что там мужики, хватало и убитых детей, и женщин…
Вот послышался визг: несколько пеших воинов – кнехтов – гогоча, словно гуси, потащили в овин молодых дев, на ходу срывая с них одежду. Одна из дев вырвалась, побежала… Кнехт в железной каске с черным крестом в виде буквицы «Т» нагнал ее в два прыжка, ударил через плечо тесаком… Брызнула кровь, дева упала…
Похоже, рыцари разобрались с деревней очень быстро, сопротивление уже было подавлено. Да что говорить, никаких укреплений ведь не имелось, даже частокола – и того не было, один плетень. Надеялись на близкую усадьбу… да вот нынче не успели. Или немцы оказались хитрее, окружили заранее, обошли… Левку вот, убили, чтоб не успел предупредить.
Да, уже не сопротивлялся никто. Все, кто мог – были убиты. С закованным в железо рыцарем кто ж мог сладить? Уж точно не крестьянин с вилами. Кроме рыцарей, еще были кнехты – копейщики, арбалетчики… твари!
У колодца развлекались трое рыцарей в синих плащах с желтыми крестами. Дюжий кнехт подбрасывал высоко в небо младенца, а рыцари наперебой ловили ребенка на копья! Двух уже поймали… бросили окровавленные комочки в колодец!
Рядом открыто насиловали деву. Раздели, привязали к плетню, разведя в стороны ноги… и – по очереди. Всей толпой… Тешились, сволочи.
Фимка уже больше не плакал. То, что он видел – это было что-то запредельное, нечеловеческое совсем. Вот когда отрок порадовался, что был сиротой. Если б его матушку вот так вот… Впрочем, имелись и сестры…
Чем он, простой пастушок, мог сейчас помочь родным и близким людям? Только одним! Бежать со всех ног на усадьбу, предупредить, позвать помощь. Ведь немцы же!
И снова побежал отрок. Помчался со всех ног. Мимо околицы – к речке, там по берегу, перелеском, по тропе… Вот и усадьба! Холм, ров. Высокий частокол, бревенчатые башни – целая крепость, попробуй, возьми.
Ринулся отрок к мостику, пробежал, заколотил в ворота.
– Какого лешего ломисси? – свесился с воротной башни чернобородый увалень-страж. – Вот щас ка-ак дам в ухо!
– Да подожди ты – в ухо, Фома, – второй страж – молодой, с узким лицом и горящим взором, оказался куда как умней своего напарника. Глянул на Фимку внимательно и первым делом спросил:
– Ты не с Ромашовки ли будешь?
– Оттуль!
– И что там у вас горит? Небось, старый овин загорелся? Давно было говорено – почистить, а мужики ваши ленились все. Ничо! Вот ужо приедет скоро боярин-батюшка, он вам покажет, ужо!
– Не, не овин, – Фимка чуть не плакал, уже голос сорвал кричать. – Там немцы! Рыцари! Немцы!
– Хм… немцы? Так у нас с немцами мир!
– Ну, я ж видел, да! Рыцари, на конях… с крестами. Примучили, убивают всех… жгут. Надо б отряд какой на подмогу, ага.
Стражники озадаченно переглянулись:
– А вдруг и впрямь немцы? Похоже, парень не врет. Воеводе бы доложить, тиуну.
– Да и этого запустить… – молодой стражник перешел на внутреннюю сторону башни и крикнул вниз: – Эй, вы там! Ворота отворяйте.
Обо всем, что видел, пастушок рассказал тиуну и воеводе. Анемподиста-тиуна парнишка и раньше знал – кровопивец был тот еще, недоимщиков не щадил ни капли. А вот воевода был какой-то новый, раньше его Фимка на усадьбе не видел. Осанистый такой, весь из себя важный. Борода рыжая, глаза же – навыкате, злые. По всему чувствовалось – такой вражинам спуску не даст.
Однако, вместо того чтобы немедленно отправить отряд в деревню, воевода как-то иначе действовал. Вначале почесал бороду:
– Немцы? Так-та-ак…
А потом приказал срочно послать гонца во Псков, затворить понадежней ворота и готовиться к осаде.
– Да как же к осаде-то, батюшка? – повалившись на колени, зарыдал Фимка. – Там же, в деревне, живые еще остались…
Воевода сразу озлился:
– А ну, молчать! Неча тут кликушествовать. Не дозволю всяким говнам…
Анемподист-тиун ничего не сказал, лишь улыбнулся гаденько, подозвал слуг, шепнул…
Те тут же схватили отрока и вмиг потащили его к амбару. Там сорвали рубаху, портки, разложили на козлах – и в плети… Били с оттяжкою, больно. Извивался Фимка, кричал… Потом затих в уголке… правда, похоже, не умер.
К вечеру же к усадьбе подошли немцы. Подошли, окружили и стали слать горящие стрелы. Действовали, стервецы, неспешно, не торопясь. Первым вспыхнул овин. За ним занялась рига. Соломы старой там оказалось немерено. Можно было б смердам отдать – на матрасы, да где уж там. Так и сгорела. Да, мало того, что сгорела – от соломы той хоромы воеводские занялись да амбары оброчные. Тут уж всех тушить погнали. А где воду-то взять, коли один колодец? Изо рва нынче не больно-то возьмешь – немцы.
Понимая сложившееся непростое положение, воевода решил пробиваться из усадьбы боем, прихватив с обозом все добро. Все одно – сгорит. Да и не так уж и много немцев.
Ну, это только так казалось, что не много. Едва только дружина с обозом выехала на дорогу, как немцы объявились во множестве, и рыцари, и кнехты. Затрубили трубы, закованные в броню крестоносные всадники с ходу ринулись в атаку. Ощетинилась копьями и конная русская дружина, да по знаку воеводы бросилась навстречу врагам. Сшиблись! С треском переломились копья. Взметнулись к небу секиры и палицы, выскочили из ножен мечи.
Завязался бой, злая, жестокая рукопашная схватка, когда мало что уже зависело от воеводы, а больше – от личного мужества и умения каждого бойца. И еще – от многочисленности последних. Рыцарей оказалось больше. Намного. На место одного убитого кнехта тут же вставали трое!
Победно голосили трубы. Развевалось на ветру желтое тевтонское знамя с черным имперским орлом!
Русское воинство отступало, с ходу потеряв многих бойцов. Раненный в руку воевода отдал запоздалый приказ ставить возы в круг. Хоть так задержать рыцарей. Однако поздно уже, поздно!
Усадьба пылала, трещали и рушились со страшным грохотом башни, а вот уже занялся частокол. Побежали и по нему огоньки пламени, смачно пожирая смолистые бревна. Едкий густой дым заволок все вокруг…
Кашляя, выбрался из амбара избитый в кровь Фимка. Кое-как натянул одежку… и совсем не чувствовал спины. Ни лежать, ни сидеть не мог… Однако не до лежаний тут, спастись бы! Хотя – стоит ли? Родных да близких, почитай, что уже и нет – всех немцы порубили.
Пошатываясь, вышел отрок на мостик. Перила горели уже, дымился настил. За мостиком поджидали кнехты. Поманили ласково, схватили, заломили за спину руки, связали да отогнали к обозам, в полон. Там Фимка неожиданно обрадовался, увидав знакомых парней и девок. Впрочем, до радости ли? Что немцы с полоном сделают? Угонят, продадут в рабство, а, может, и просто убьют, заморят голодом.
Дул ветер, уносил черный дым к величавому Чудскому озеру. Деловито пересчитав полон и добычу, тевтонцы двинулись дальше – в глубь псковской земли!
* * *
Припарковав белый «Ситроен» у высотного дома, расположенного в жилом массиве, известном под именем «Изумрудного города», Игорь поднялся на лифте на десятый этаж и позвонил в дверь. Неохота было доставать ключи, неудобно, и так в каждой руке по пакету. Заехал по пути в супермаркет, вроде ничего особенного не купил, а вот поди ж ты, едва донес.
– Открыва-ай, милая!
Дверь отворилась, любимая женушка – Оленька – бросилась на шею. Вся такая милая, желанная… в коротких домашних шортиках и майке с надписью «Тролль Гнет Ель».
– Любимы-ый… А я тебе раньше ждала, чес-слово. Ого, пакетищи! И чего ты тут такого набрал?
– Да ничего особенного. Хлеб, фрукты… Тебе ж витаминки нужны, милая!
Действительно, нужны. Ольга была на третьем месяце, и супруги ждали первенца. Почему-то все говорили, что родится мальчик, Игорю же было все равно – кто. Мальчик, девочка – лишь бы малыш оказался здоровым.
– Как родится, сразу надобно в детский сад записать… И – в школу!
Вот тут Ольга была права, насчет детского сада. Покупка квартиры и кризис несколько подорвали финансовое состояние молодой семьи, и элитный детский сад супруги явно не потянули бы. В обычный же следовало записаться заранее, быть может, даже сейчас.
Игорь заканчивал аспирантуру, модный же дом, где он был управляющим, как-то не приносил в последнее время особенной прибыли. Верно, потому, что им мало кто занимался как следует. Игорь сел за диссертацию, а мачеха занялась личной жизнью. Что же касаемо сестры Лаумы, то она помогала, да и много чего делала… Однако и у нее была своя жизнь.
– Академку возьму, – усевшись на диван, молодой человек устало вытянул ноги. – Займусь бизнесом вплотную. А то, чувствую, у разбитого корыта останемся.
– Да не переживай, не останемся, – Ольга уселась к мужу на колени, погладила по голове. – Мы ж с тобой умные, да и сестра поможет. Кстати, Лаума в гости звала. На дачу, сразу после Нового года. А что? На лыжах покатаемся…
– Тебе только на лыжах сейчас…
– Да ладно!
Ольга потянулась, изогнувшись, словно кошечка, и Игорь тут же погладил ее по спине, запустив руки под футболочку. А потом принялся целовать, целовать, целовать… нежную шейку, губы, упругую, с тонкой белой кожею, грудь…
– Ах, ты ж…
Сразу после секса супружница упорхнула в ванную, вернулась, завернутая в полотенце, уселась на диван, вытянув ноги… и вдруг нахмурилась:
– Ты знаешь, сегодня в магазине на меня пялился какой-то лохматый парень!
– Что еще за парень?
– Лицо такое… вытянутое, неприятное… Как у лошади. Ой! Кажется, я его уже где-то видела… Ну, да, видела, чес-слово! Помнишь, летом мы с тобой ездили в гости в Литву?
* * *
Йомантас! Ну да, а кто же еще-то? С неприятным «лошадиным» лицом.
Князь проснулся в холодном поту и, усевшись на ложе, протянул руку за квасом. Налитый в обычную крынку напиток сей всегда стоял рядом, на подоконнике. Сделав несколько долгих глотков, Довмонт поставил крынку на место и, задумчиво покусав губы, глянул в окно. Светало уже, и первые петухи наперебой призывали солнышко. Узкая алая полоска рассвета на глазах становилась шире.
День начинается. В Троицком соборе вот-вот ударят в колокола. К заутрене… Вот! Ударили!
Князь перекрестился на висевшую в углу икону Николая Угодника и, быстро одевшись, поспешно зашагал в церковь. На воздухе было хорошо, свежо. Росная трава расстилалась под сапогами, обещая солнечный и теплый апрельский день.
Довмонт вернулся в хоромы каким-то другим – деятельным, быстрым, активным. Таким он не был уже давно – с тех пор, как вернулся из похода. Все стояло перед глазами мертвое лицо Любарта… и мертвые девушки, жертвы… Князь все пытался замолить грех – и не мог.
Нынче же что-то подействовало – то ли этот непонятный, явно о чем-то предостерегающий, сон… то ли, наконец, помогли молитвы… Как бы то ни было, а надежа и опора Пскова (надежа и опора – на полном серьезе, без всяких смешков!) вновь обрел свой привычный вид; умылся, растерся холодной водою до пояса, да велел привести брадобрея – бороду подровнять.
А еще велел позвать сыскных! Не так себе велел, походя, а вполне суровым голосом. И в самом деле, чего они там возятся-то? Давно должны были уже словить беглого жреца… если тот еще жив, правда.
Вежливо покашляв, в горницу вошел Степан Иваныч, тиун. Поклонясь, потеребил остроконечную бородку, поправил на плечах синюю, с узорочьем, накидку-свиту… Щеголь, мать-ити!
– Звал, княже?
– Звал, звал! – насмешливо покивал Довмонт. – Чего кота за хвост тянешь?
– Кота?!
– Я про Йомантаса, жреца беглого.
– Ищем, надежа князь! – тиун истово перекрестился и тут же вздохнул, поправился: – То есть – искали. Везде, княже, искали, месяц почти. Всех перетеребили – и не нашли. Значит, сбег… или в живых нету.
– А, может, просто искали худо, спустя рукава? А что? Я вас не подгонял, не спрашивал…
Довмонт расслабленно хмыкнул и ударил ладонью по столу:
– Вот что, Степан Иваныч, ты давай-ка, своих настропали. Чтоб носом землю рыли!
– Так они и так роют, княже, – заступился за своих тиун.
– Знаю, что роют, – усмехнулся князь. – Только вот результат – где? Пусть еще разок все хазы да норы пройдут… и через пару дней мне доложат! Все. Ступай, Степане. Ступай и помни – жду!
Поклонившись, Степан Иванов-сын вышел от князя и, вернувшись к себе в сыскную избу, окинул строгим взглядом сидевших на лавках парней: Осетрова Кирилла и Семена. Да, здесь же, в горнице ошивался и мелкий отроче Кольша Шмыгай Нос. В новой верхней рубахе с широким узорчатым оплечьем, подпоясанной желтым кушаком, в мягких, со скрипом, сапожках, парень нынче выглядел щеголем! Еще бы… чай, не лаптем щи хлебает!
Хотел было тиун Кольшу выпроводить – маловат еще для особенно секретных дел, да передумал. Не такое уж и дело было секретное, да и вообще, отрок много где ошивался, много чего слышал. Оденется бедняком – никто его и не стесняется, кроют правдой-маткой и князя, и бояр, и вече, и прочую псковскую власть. И ведь верно кроют-то! То дороги не замостили, то стражу с рогатками на дальних переулках не выставили – вот двух честных дев там в толоки и взяли. Третьего дня еще! Ох, узнает князь, еще пуще рассердится… не любил он прелюбодеев-насильников, даже слово особое для них выдумал – маниаки. Это слово тиун Степан Иваныч, кстати, тоже употреблял, не особо стесняясь. Когда своих парней ругал за неумелость да леность. Вот и сейчас уселся за стол, посмотрел, набок голову свесив:
– Ну, что, маниаки, молвите?
Сыскные разом повскакивали, выстроились в ряд. Кольша Шмыгай Нос – тоже. И видно ведь было, пащенок начальника не боится ни на немецкий грош… Рад даже, что к нему, как к взрослому, такой же спрос.
– О беглом волхве литовском именем Йомантас осмелюсь напомнить вам, бездельникам да плутам изрядным, – скучным голосом продолжил тиун. – Посейчас только сам князь наш, защита и опора, очень сим беглецом интересовался. Спрашивал, почто до сих пор не пойман?
– Дак ведь нет его в граде, – Кирилл Осетров скорбно развел руками. – Был бы, словили б уже. Верно, Семене?
– Ты на других-то не кивай! – прикрикнул Степан Иваныч. – Каждый за себя ответит. Пока же видеть вас не желаю! Все, прочь пошли. И покуда точно все про беглеца того не узнаете, на глаза не показывайтесь, вот так!
– А толоки как же? – поклонившись, Кирилл все же осмелился напомнить об еще одном важном деле.
Тиун покряхтел:
– Толоками тож занимайтесь. Ох, чувствую, князь и за них тоже спросит. Да еще как!
Выйдя из сыскной избы красные, как вареные раки, парни быстро распределили промеж собой вектор поисков. Собственно, распределял-то Кирилл Осетров, как самый опытный:
– Я средь купцов еще разок поспрошаю, на торгу. Ты, Семене, – на пристани пошуруй. Ну, а ты… ты…
– А я – на Застенье.
– На Застенье так на Застенье. Давай.
* * *
На Застенье Кольша первым делом побежал на торг, куда же еще-то? Где все новости, все слухи да сплетни, узнать, как не на площади торговой? На дворе конец апреля стоял, кое-где и подсохли уже стежки-дорожки, реки освободились ото льда. Правда, по рекам плыть еще опасно было: с талых снегов, с болотин вскрывшихся воды ого-го, и течение – бурное. По такому-то течению запросто об камень ладью! Не успеешь и охнуть. Потому, покуда только пешие караваны шли – из немецких земель, из Литвы, из Полоцка. Новгородцы да суздальцы еще не пожаловали, в их краях едва только снег сошел и грязища стояла непролазная.
Тем не менее на торгу было весело и людно. Явившиеся после распутицы купцы цены не гнули, стараясь получить прибыль не столько с навара, сколько с оборота. Не подороже продать, а побольше. Товар у немецких купчин был все тот же, традиционный. Бочонки с вином, сукно свитками-штуками, медь с бронзой в крицах-укладах, украшения, подсвечники серебряные, поставцы, а еще – новомодный материал для письма – желтоватая рыхлая бумага.
Оружия немцы открыто не продавали – на то запрет от папы римского был. Однако все на торгу знали, к какому купцу подойти, какое слово молвить. Вот и подходили… пересекались взглядами, перемигивались, потом пошептались – оп! Вот уже и арбалет фряжский ушлый псковитянин сторговал, да стрелы к нему… потом и бригантину-панцирь… а то – и меч рыцарский! Все можно было купить, несмотря ни на какие запреты. Конечно, массовой торговли оружием не было… Впрочем, может, и была – тайная, контрабандой – кто знает? Скорее всего, была. Даже не «скорее всего», а… Была, была – Кольша это знал точно. На всякого такого торговца в сыскной избе карточка из березовой коры заводилась. Выцарапывали писалом имечко, кораблик – если был – и тех, кто с купчиной сим связан. Записывали все в подробностях, да клали под пресс – авось пригодится.
Еще были «кокошники». Те, кто товарами бабьими промышлял, всякими там белилами-румянами и прочим. Такие молодцы на особом учете стояли – по строгому приказу князя. Хотя, как сказать – Кольша, будь его воля, сим ушлым народцем и вовсе не занимался. Подумаешь, «женскому здоровью вред». А ты не молодись, не будь дурой! А если дура – так и поделом. Меньше дур – умней народишко. Иная ведь старушенция лет тридцати захочет на деву юную походить – белилами намажется, щеки нарумянит, брови в нитку выщиплет, накрасит губищи – глянешь, не баба, а черт-те что! Смотреть страшно, не то что целовать али там еще что… Разве в темноте только.
Ухмыльнулся Кольша и даже не покраснел. Не впервой его уж мысли срамные посещали – взрослел и подумывал уже о том, как скопить денежку да пойти к гулящим. А что? В тринадцать-то лет – самое оно время. Другое дело, что страшновато. Да и деньгу, опять же, жалко. Лучше б так… чтоб денег не платить. Вот, скажем, скоморошья девка Маруська. Хорошая девка, гладкая, и на лицо – красна, а самое главное – добрая. Вон как в прошлолетось Кольшу-беглеца привечала! Без нее совсем пропал бы… Хотя и так ведь почти пропал – как бы не князь-батюшка, так уж и в живых бы не был.
Так вот Маруська… Нехудо бы к ней как-то подкатить. Может, ягод набрать лукошко, подарить – на, мол, кушай. Да уж… ягодам-то еще не скоро, а девку попробовать хочется, так, что совсем мочи нет. Хоть поцеловаться бы… может, научит? А что бы и нет? Маруська – девка добрая.
Ощутив внизу живота некое срамное томление, Шмыгай Нос покусал губы и пошарил взглядом по площади. Искал скоморохов. Между прочим, совершенно правильно искал. Где скоморохи, там – толпа, а где толпа – там и слухи, и сплетни. Может, и гада того сбежавшего кто-нибудь где-нибудь видал.
Ага! Вон толпа. А вон – и скоморохи. Крутятся, колесом ходят, на гудках-бубнах-гуслях наяривают так, что ноги сами пускаются в пляс. Вон и Маруська в длинной красной юбке, на шее – бусы янтарные. Не у каждой боярышни бусы такие есть. Пляшет Маруська, руками плещет, песню поет:
– Ой, Ярило, Ярило-о-о!
Нехорошая песня. Срамная. Язычники-волхвы такие певали. Глумы да кощуны называются. Финоген-епископ узнает, велит за такие песни имать да в плети! Ой, Маруська, ой, бесстыдница, и как же ты плетей-то не боишься?
Зато песня – да, веселая. Народишко вон как хохочет, да подает охотно. Кто бусинку бросит, кто шкурку беличью, кто браслетик стеклянный, а кто – и немецкую денежку – пфенниг! Вона, в сундучке скоморошьем подаяний набралось изрядно. Небось, потому и песню такую затянули. Ничего не боятся, собаки!
– Ты к Яриле приходи, ты к Яриле заходи! На Калинов-линов мост, на Калинов-линов мост…
Ужас, какая песня привязчивая! Услыхал разок – дальше само собою поется:
– На Калинов-линов мост, на Калинов-линов мост…
Пробрался Кольша в толпу, навострил лопухастые уши. Тут и песня кончилась, люди в ладоши захлопали – благодарили. Шмыгай Нос знакомых увидел, одного за руку потянул:
– Здоров, Евлам. Парня тут такого не видел?
– Какого ишшо парня? Ты лучше б про девку спросил, гы! – мордастый здоровяк Евлам гыкнул и выпятил пузо.
– Девка-то мне не надобна, мне парень нужен. Занял третьего дня две немецкие монеты – и как в воду.
– Монеты, гы? Ты б еще всем раздал… – Евлам вдруг прищурился и схватил Кольшу за ухо. – А ну, гри, откель у тя монеты, пащенок? И сапоги такие – откель? Небось, ограбил кого? Убил?
– Пусти-и-и, – заверещал отроче. – Никого я не убивал, не грабил.
– Откель тогда? – бугаинушка та-ак сжал Колькино ухо, что казалось, вот-вот оторвет его совсем.
– Да хозяйка, Мордуха-вдова подарила… я ж при ней… – выкручиваясь, Кольша сболтнул первое, что пришло в голову.
– Хы! – не поверил Евлан. – И что это она к тебе так? Ране-то в черном теле держивала.
– Так я раньше малой был, – отрок зло ощерился и бросил – опять же, назло: – Теперь живу я с ней. Как мужик, да. Вот вдовица подарки и дарит!
От удивления Евлан ослабил хватку, а потом и вовсе отпустил паренька, даже руку протянул:
– Во как! Уважаю. Однако – да-а.
– Да иди ты!
Вырвавшись, Кольша поспешно отбежал в сторону. Ухо горело огнем, из глаз сами собой лились крупные злые слезы.
– Ты что это плачешь, Коленька? Аль обидел кто? Ты мне скажи, я с твоими обидчиками разберуся.
Оглянулся отрок…
Маруська! Стоит себе рядом, пялится. Вся такая улыбающаяся, красивая. Светлые волосы забраны тоненьким кожаным ремешком, глазищи голубые сияют. Жаль, титек под кожушком не видать… но, верно, выросли, больше, чем прежде, стали. Впрочем, Маруськиных титек Кольша и раньше-то не видал… так, торчало под рубахой что-то.
– Ну что ты, не плачь! Ой, ухо-то… Больно?
– Да так… – отрок уже успокоился, лишь по привычке шмыгал носом. – Ты чего одна?
– Так наши ушли уже. А я к колечку приценивалась. Красивое такое – вот!
Девчонка с гордостью показала палец.
– Славно! – заценил Шмыгай Нос. – Небось дорогое?
– А то! Да ныне могу позволить. Посейчас заработали изрядно.
– То-то вы глумы да кощуны пели! – позабыв про ухо, Кольша растянул губы в улыбке. – На такую-то срамоту народишко завсегда падкий. Епископа не боитесь? Может и в батоги.
Маруська отмахнулась:
– Да пес с ним. Все одно мы завтра уходим.
– Уходите? – У отрока провалилось сердце. – И куда? И надолго ли?
– В низовские земли подадимся, – довольно поведала девушка. – А надолго ль – не знаю. До осени, а, может, и до зимы.
– Значит, осенью или зимой с тобой только и свидимся… – понурив голову, Кольша вдруг вскинул глаза и молвил, шалея от собственной смелости: – Марусь… а можно, я тебе провожу?
Девчонка вовсе не обиделась, а, наоборот, улыбнулась:
– Проводи, пожалуй. Коль ног не жаль.
– Да не жаль…
Так они и пошли, торг миновали, Застенье, а, как вышли на тракт, что шел вдоль Великой, так и за руки взялись. Шли. Кольша все время болтал, что-то смешное рассказывал, отчего скоморошница все время смеялась. От смеха этого, от очей голубых лучистых Кольше стало так хорошо, как, верно, никогда еще не было.
– А вон береза-то – распустилась уже! – Кольша показал рукой на рощицу, что вымахала прямо на берегу реки.
– Да где? Не вижу.
– Да вон! Вон, листочки-то. Хочешь, так ближе подойдем.
Подошли…
– Вона, глянь!
Девчонка подняла голову, и Шмыгай Нос, снова набравшись смелости, обнял ее за талию и чмокнул в щеку.
Чмокнул и, опустив глаза, прошептал:
– На прощанье…
– На прощанье целуют не так… Смотри – вот как надо!
Взяв парня за ворот рубахи, Маруська притянула его к себе и с жаром поцеловала в губы…
Тут Кольша совсем ошалел, полез рукою под юбку… И тут же получил коленом в пах. Скрючился, заныл:
– У-у-у…
– Под юбку не лезь, – усмехнувшись, спокойно предупредила дева. – А целовать… целуй, то мне приятно.
– А можно… можно, я грудь твою поцелую?
– А по голове тебе не треснуть?
– Да ла-а-адно…
Про беглеца отрок спросил, когда уже подходили к скоморошьей заимке. Вспомнил, наконец…
– Вытянутое лицо, лохматый, уши, как у тебя? – жуя сорванную травинку, переспросила Маруська. – По-русски говорит странно… Говорил…
Кольша сразу же насторожился:
– Что значит – говорил?
– Был такой, – покивала дева. – С месяц, да больше, в ватаге прожил. На колокольчиках игрывал, на трещотках. Сказал, что из беглых, с немецких земель. Особо о себе не рассказывал. Мы его Гриней кликали.
– Гриней, говоришь… А где он сейчас, этот Гриня?
– Да сеночь ушел. Видать, узнал, что мы в низовские земли уходим. Не захотел туда.
Ушел. Закусив губу, отрок забыл и про деву… Лохматый, с лошадиным лицом, уши оттопыренные! Хоть куда приметы. Он это, он! Беглец литовский, коего сам князь-батюшка ищет. Как же раньше-то у скоморохов поискать не пробовали? Не сообразили… Да и не подгонял никто, не требовал…
– Марусь… А как он ушел – кто-то ведь видел?
– Ну… Старче наш, верно, видел. Он и сказал.
– А как бы со старцем вашим поговорить? Можно? Я ведь его помню.
– Он тебя тоже помнит. А поговорить можно, чего. Только сейчас Старче по делам, по людям пошел. К вечеру явится, вот и ты приходи – вечером.
– Приду… еще поцелуемся, а?
– Там увидим.
* * *
Узнав о том, что скоморохи собираются в низовские земли, Йомантас и впрямь решил уйти. Ушел бы все равно, собирались бы ватажники, не собирались – уже дорожки просохли, уже можно было пробираться в Ригу, Ревель, Дерпт. Можно даже обратно в Литву, но – с осторожностью, сперва узнать, не серчает ли великий князь? Ведь приказ-то его так и не выполнили, Довмонта-Даумантаса не извели, не убили. Ну да Войшелк отходчив. Да и боярин Скудучай, небось, все так же влиятелен. Йомантас же – не из последних жрецов, нет. Еще пригодится, а как же! Значит, что же, в Литву? С полоцкими купцами можно…. Только не в городе к каравану пристать, а по пути. Жрец знал, что его ищут… не могли не искать.
От ватажников беглец своих намерений не скрывал, еще с вечера тщательно выспросил старосту о том, как лучше идти. Все понял, покивал, поблагодарил, а уж утром, еще засветло, поднялся, да, забрав пожитки, по-змеиному тихо проскользнул в дверь.
Восточная половина неба алела зарею, сверкающим жемчугом висели в траве крупные холодные капли. Судя по росе и по чистому небу, день нынче ожидался хороший, теплый, солнечный и сухой. Впрочем, беглецу было все равно. Лишь бы выбраться, лишь бы сладилось все. Полоцкие-то купцы как раз и шли в Новогрудок… Войшелк-князь именно там и жил. Так что пока все складывалось удачно, вот и дальше бы так…
Утро выдалось славное, шагалось легко, тем более что за плечами была лишь полупустая котомка. Полкаравая, кусок вареной рыбы, соли щепоточка – на день хватит, а дальше Йомантас надеялся нагнать купцов. И, несомненно, нагнал бы, кабы…
Они, видать, прятались за кустами орешника, поджидали. Выскочили резко, беглец не успел далеко уйти. Трое угрюмых здоровяков самого гнусного вида, похоже, разбойники из шайки пресловутой атаманши Рогнеды, которую тут все боялись.
Напали, приставили к груди кинжалы! Вот ведь дурни. Нашли, на кого нападать. Йоманатас даже не очень и испугался, вел себе спокойно. Упаси, боги, не сопротивлялся – один-то против троих? Спокойно поздоровался, дал себя обыскать, связать… лишь усмехнулся:
– Как видите, уважаемые, я весьма небогат. Берите все, я не в обиде.
– С нами пойдешь! – один из разбойников нехорошо ухмыльнулся и подогнал: – Живо!
Людокрады! – тут же осенило жреца. Про таких он слышал, скоморохи рассказывали. Нехорошо, очень нехорошо. Вот ведь попал с утра. Угораздило. Вот именно, что с утра… А не лично ли его людокрады и дожидались? Не просто ведь так сидели в кусточках с утра. Да и та тропинка, что вилась по бережку Великой-реки, не очень-то походила на наезженную дорогу.
Значит, именно его, Йомантаса, людокрады и ждали. Старче, сука, сдал!
– Ты только не вздумай бежать, человеце, – предупредил невысокий детина с круглым крестьянским лицом и клочковатою бородою. Поверх рубахи на плечи разбойника была накинута овчина, а на перевязи, в кожаных ножнах, висел не какой-нибудь тесак, а самый настоящий меч! Без излишних украшений, но видно, что рыцарский. Откуда у простого татя такой меч? А откуда угодно! Мог и украсть, а, скорее, просто убил хозяина клинка. Убил подло, исподтишка, а как иначе справиться с рыцарем простолюдину?
Обладатель меча, похоже, и был тут за старшего, остальные двое обращались к нему почтительно – дядько Дементий.
Йомантас все же попытался хоть что-то прояснить:
– Зачем я вам?
– Узнаешь!
Шли не очень-то долго, от силы верст пять, когда впереди, за деревьями показалась усадьба. Обычная такая усадьба, какая не одна бывает у каждого уважающего себя боярина. Ну, а если и одна – то не у боярина, а у своеземца, или, как их называли в Новгороде и Пскове – «человека житьего». Кто б ни был хозяин усадьбы, боярин или «житий человек», а видно было, что за всеми строениями здесь следили. Крепкий тын, тесовые ворота, обитые железом, бревенчатая башня посреди двора – все честь по чести, не забалуешь. Еще имелись связанные друг с другом сенями избы – хоромы, три избы поменьше – для дворовых, и всякого рода хозяйственные постройки – амбары, коровник, птичник, а на заднедворье – овин и пилевня.
В сложенном из толстых бревен овине дымилась печь – видать, просто протапливали, ибо сушить еще было нечего, чай, не осень – весна. Стоявшая рядом с овином пилевня – сарай для хранения мякины, соломы и прочей мелочи – была сколочена из таких мощных досок, что больше напоминала узилище.
Именно туда и бросили беглеца, даже руки не удосужились развязать, Пикуолис их покарай! Ворочаясь на старой соломе, жрец все шептал молитвы, просил помощи у многочисленных литовских богов и богинь. Те вроде как начали помогать – в пилевню вошли два дюжих мужика, принесли лепешку и фляжку воды, развязали руки.
Ну, хоть голодом не собрались морить – и то хлеб. Хотя, с другой стороны – зачем людокрадам морить голодом свой живой товар? Никакого смысла. Наоборот, кормить надо, чтоб ноги передвигались, шли, да и потом, на рынке, не гремели костями. А вообще-то, как-то не очень все эти люди напоминали людокрадов. Усадьба эта, воины – именно, что воины! – Йомантас разглядел на воротных слугах и кольчуги, и шлемы.
Все разрешилось к вечеру. Сквозь щели сарая жрец видел, как во дворе засуетились, забегали – видно, встречали хозяина! Снаружи послышался утробный звук рога. Заскрипел засов, распахнулись настежь ворота. Въехал какой-то богато одетый человек, как видно – боярин. Йомантас его раньше не видел, а если и видел, так не приметил. Да и лица из пилевни было не разглядеть – далековато. Одначе, судя по воинам, по одежке – боярин-то был не из последних, важный такой господин.
Немного погодя после приезда хозяина усадьбы уже ближе к ночи, беглеца вывели из сарая и привели в овин. Печь уже не топилась, но сильно пахло дымом, а в углу краснела углями жаровня. Возле жаровни, в резном деревянном кресле с высокою спинкой, как видно, специально принесенной в овин, сидел, вытянув ноги, тот самый богатей – боярин. Позади него горела свеча, так что лица Йомантас не разглядел… да оно ему нужно – всяких бояр разглядывать? Выбраться бы отсюда скорей…
Глянув на приведенного пленника, боярин молча кивнул. Дюжие парни во главе с тем самым Дементием враз подскочили к жрецу и, сорвав с него одежду, привязали к железной решетке, под которую тотчас поместили жаровню да принялись орудовать кузнечными мехами – разжигать угли!
Несчастный узник выгнулся и закричал от нестерпимой боли! Да и как было не кричать, коли кожа уже горела, и казалось, что от нестерпимого жара в жилах закипает кровь.
Боярин махнул рукой, и жаровню тотчас убрали.
– Это мы только начали, – послышался тихий насмешливый голос. – Так сказать, для знакомства. Так что ты, мил человек, не вздумай молчать. Отвечай на все вопросы понятно и четко. Тем более мы и так о тебе много чего знаем… Ты – литвин, язычник, мало того – волхв.
– Спрашивайте, – Йомантас скрипнул зубами. – Уж будьте уверены, я скажу все. Что мне от вас скрывать-то?
– Что от тебя было нужно князю? – приподнялся в кресле хозяин усадьбы.
– Точно не знаю… Он расспрашивал меня про мои сны.
– Что еще за сны? Ты не лжешь ли, часом?
– Господин, клянусь всеми богами – не лгу! – вытянув дудочкой губы, жрец издал сиплый звук, должный символизировать его полную преданность. – Он спрашивал – я рассказывал.
– Что именно? Очень любопытно. Расскажи-ка и нам.
Йомантас поспешно пересказал все свои сны – не так уж их было и много. Внимательно выслушав, боярин поднялся на ноги и тихо осведомился:
– Всё?
– Всё, всё! – истово заверил жрец.
Впрочем, все его заверения не помогли, хозяин усадьбы повернулся к мучителям:
– А ну-ка, пожгите его еще, парни.
И вновь нестерпимый жар принялся терзать все тело Йомантаса! Узник орал как резаный, да любой бы на его месте орал – не очень-то приятно, когда вас вот так поджаривают, живьем.
– Хватит, – поморщившись, боярин прекратил экзекуцию и вновь вкрадчиво приказал: – Говори!
– Что ты еще хочешь услышать, господине? – простонал жрец.
– Все то же самое. Зачем ты нужен князю?
– Не знаю, не знаю – зачем! Он просто спрашивал меня… у-у-у… я уже всё сказал…
Увидев парней с жаровнею, Йомантас поник головой…
– Похоже, и впрямь всё… – вновь прозвучал тихий спокойный голос. – Впрочем, завтра попробуем плети.
– Я б, господине, еще и ведьму позвал, – так же тихо вдруг промолвил Дементий.
– Ведьму? – оживился боярин. – А это – дело. Сегодня же пошли за ней. Да-а… эта старуха кого хочешь разговорить сможет.
Поднявшись с кресла, боярин зашагал к двери. Вскинув голову, Йомантас проводил его взглядом, успев заметить необычный пояс своего мучителя – «татарский», с округлыми бляшками, тускло блестевшими серебром.
* * *
Игорь едва успел затормозить! Вот едва-едва… Какой-то человек выскочил во дворе из-за трансформаторной будки, бросился наперерез… Визг тормозов. Стук. Все-таки – стукнул… чуть-чуть, тут уже никак было не остановиться – лед! Бегущий упал, но тут же вскочил, едва Игорь успел выскочить из машины. Вскочил и бросился бежать, петляя, как заяц. Нелепый такой заяц в светло-синих застиранных джинсах, кургузой курточке и красной шапочке петушком, едва прикрывавшей давно не мытые патлы.
– Придурок! – выскочив, заорал аспирант.
Бегущий вдруг замер и обернулся. Молодой парень с вытянутым унылым лицом и оттопыренными ушами… Йомантас! Жрец!
– Эй, постой! – Игорь хотел было догнать жреца, бросился в погоню…
Куда там! Парень оказался настоящим паркурщиком, прыгал и петлял так – обзавидуешься. Вот впереди вынырнула из арки машина – синий «Логан». Йомантас бежал прямо на нее, и, похоже, уже не мог остановиться. Да и водитель – не мог. Впрочем, не водитель – водительница, блондинка лет тридцати из соседнего с Игорем подъезда.
– Куда ты, дурак! Стой!
Прыжок! Прямо на капот. И дальше – на крышу, на дорожку, под арку… Все! Нету жреца. Был да сплыл. Лови его теперь.
Соседка была в полном трансе. Побледнела, вцепилась в руль… Игорь подошел, постучал по стеклу пальцами:
– Все в порядке?
– Пожалуй, да… Что это было?
– Не знаю. Какой-то паркурщик.
– Идиот! Ой… я его не…
– Нет. Убежал уже.
– Бывают же такие идиоты, господи-и…
Взяв себя в руки, женщина поехала парковаться, туда же, сев в свое авто, направился и аспирант, весьма потрясенный столь неожиданной встречей. Выходит, жена-то была права. Вовсе не показалось ей! Не показалось…
Супруге молодой человек ничего не сказал. Еще чего не хватало – расстраивать беременную. Наскоро пообедав, уложил жену отдохнуть, да, сославшись на срочную работу, притащил на кухню ноутбук. Порыскал, нашел в соцсети группу литовских нео-язычников, а уж в ней знакомое имя – «Йомантас Скирдас». Правда, ничего это не дало – «пользователь молча удалил свою страницу».
Ну, черт с ним. Удалил так удалил. Однако что он тут вообще делал? Вернее сказать – делает.
Захлопнув гаджет, Игорь вздрогнул, услыхав зов юной супруги. Вышел из кухни, заглянул в спальню:
– Ты что-то хотела, милая?
– Тебя хотела. Ну, посиди со мной, а?
Оленька вытянулась, словно кошечка, перевернулась на спину, потянулась, обнажив темную ямочку пупка… Игорь присел рядом, наклонился, целуя животик… и того, кто в этом животике был.
Поцеловал, залез руками под кофточку, чувствуя нежную теплоту кожи и упругую грудь с уже наливавшимся твердым соском… Сбросив с себя одежду, молодой человек притворно зарычал, словно голодный тигр, и мигом стащил с красотки женушки спортивные штаны…
Влюбленные супруги очнулись от настойчивого звонка в дверь. Игорь вздрогнул и быстро оделся. Так мог звонить только чужой, свои обычно предупреждали о визитах по телефону, а этот, вишь ты, пробрался в подъезд, минуя домофон… и теперь вот названивал!
– Игорь, кто там?
– Сейчас посмотрю… – молодой человек подошел к двери и громко спросил: – Кто?
– Участковый! – с готовностью отозвались снаружи. – Могу кси… могу удостоверение в глазок показать.
Игорь махнул рукой и потянулся к замку:
– Да уж не надо… в глазок-то… Проходите…
– И все же взгляните, – молоденький вихрастый парнишка все же протянул раскрытые корочки.
– Востриков, Михаил Иванович, старший лейтенант… Вот, на кухню проходите, товарищ старший лейтенант. У меня жена… не совсем одета.
– На кухню так на кухню.
Усевшись за стол, неожиданный визитер не отказался и от предложенного кофе. Тут как раз явилась и Оленька – уже оделась:
– Здра-авствуйте! Мы что-то натворили?
– Ну, сразу и натворили… – поставив чашку с кофе на стол, полицейский порылся в своей папке и, вытащив оттуда фотографию, показал супругам:
– Узнаете?
Знакомое вытянутое лицо, ухмылка, недобрый – исподлобья – взгляд… Он! Йомантас! Жрец!
Игорь, правда, хотел было сказать, что с подобным типом не знаком… Однако Ольга опередила:
– Это литовец! За нами следил в Литве еще, звал на какую-то вечеринку, да мы не пошли, не сложилось.
– Литовец, так-так…
Участковый покивал, убрав фотографию в папку, обвел супругов пристальным цепким взглядом, словно подозревал молодую пару не менее как в измене Родине:
– Так как зовут, не помните?
– Йомантас, кажется, – нехотя отозвался Игорь. – Но, в общем-то, мы не знакомы. Виделись-то всего один раз. А что случилось-то? Почему вы к нам с этим фото пришли?
– Видите ли, он у вашего подъезда ошивался, про вас выспрашивал.
Оленька ахнула:
– Про на-а-ас?! С чего бы это?
– Вот и я хочу разобраться – с чего?
– Так у него б самого и спросили!
Ничего не ответив, старший лейтенант поднялся на ноги и, надев форменную кепку, простился, наказав, если супруги вдруг еще что-нибудь вспомнят – обязательно позвонить.
– Вот моя визитка. Честь имею.
– И вам всего доброго.
Закрыв за участковым дверь, Ольга принялась нервно ходить по комнате из угла в угол и… не то чтобы она разговаривала с мужем, скорее, просто рассуждала вслух, высказывая самые различные предположения насчет неожиданного появления литовца.
– Может, опять нас хочет куда-то завлечь? Или ограбить задумал!
– Ну да, конечно, ограбить, – молодой человек не выдержал и рассмеялся.
– Тебе смешно! – юная женушка яростно сверкнула глазищами и выдала вслух такую тираду, коей, верно, позавидовал бы и какой-нибудь конюх или боцман торгового флота. Впрочем, беременным так ругаться можно, чего уж.
– В общем, хорошо, что его полиция схватила, – отведя душу, подытожила Оленька. – Ну, что? Давай обедать?
– Скорей уж ужинать, – глянув в окно, Игорь махнул рукой. – Пойду, разогрею, ага. Ты борщ будешь?
– Хм… не знаю даже… Ну, разогревай и на меня. Если расхочется – так ты все доешь, ладно?
– Раскормишь ты меня, милая.
Чмокнув женушку в щечку, аспирант отправился на кухню, где, кроме того, что поставил разогреваться борщ, еще и отправил эсэмэску одному хорошему знакомому, некогда тоже учившемуся на истфаке, а ныне трудившемуся в соседнем полицейском участке в скромной должности оперативного уполномоченного уголовного розыска. Звали знакомого – Кирилл, и не сказать, чтоб во время учебы они с Игорем так уж дружили. Нет, вовсе не были не разлей вода, так… Просто месяц назад как-то невзначай встретились в магазине, немножко потрепались «за жизнь», вспомнив «старые добрые времена», договорились до вовсе необязательного «хорошо бы как-нибудь встретиться, посидеть» да обменялись телефонами.
Прислав в ответ «попробую разузнать», Кирилл откликнулся неожиданно быстро, позвонив уже через пару часов. Оленька как раз смотрела какой-то нудный сериал, то есть – полусмотрела-полудремала… Тем лучше!
Накрыв женушку пледом, Игорь свалил на кухню…
Новости оказались не такими уж чтоб «ах», но тем не менее вполне заслуживали внимания. Как оказалось, Йомантаса этого наряд принял по мелкому хулиганству. Поместили было в «клетку», да, увидев литовский паспорт, просто выкинули пинком под зад, наказав больше не бузить и не пугать честных граждан. Выкинуть-то выкинули, а рапорт-то уже по компу прошел! Вот участковый и засуетился – материал-то списать надо.
– А что этот Йомантас устроил? Надеюсь, не международный скандал.
– Да, слава богу, нет, – собеседник хохотнул в трубку. – Поначалу сидел себе твой знакомец смирненько в баре, ну, знаешь, подвальчик этот, «Роско». Тот еще гадюшник, между нами говоря. Так вот, сидел-сидел, даже подремывать начал… и вдруг ни с того не с сего заорал, за вилку схватился… Повезло, что днем – обычного контингента не было, а то рожу бы начистили враз! А так, что – девчонки наряд вызвали… Такая вот история, брат.
– Спасибо, с меня причитается. Пиво-то еще пьешь?
– А то…
– Слушай… А что он орал-то, случайно, не знаешь?
– Знаю – рапорт читал. Значит так… бегал с выпученными глазами, орал, что сил нет терпеть. Будто его кто-то жарит на железной решетке. Как шашлык или, верней, барбекю.
* * *
Вечерело. Оранжевый шар солнца закатился за дальние холмы, лишь последние прощальные лучики золотили вершины сосен, возвещая кончину дня. Небо понемногу темнело, звезды и луна становились все ярче, а в лесу уже давно не было видно ни зги… что, впрочем, вовсе не мешало лихим всадникам, не боявшимся ни Бога, ни черта. Уж эти-то люди ориентировались в ночном лесу прекрасно, по всему чувствовалось – это был их родной дом или, уж по крайней мере, хорошо знакомое место.
Невдалеке от всадников, у лесной дорожки засели в кусточках двое востроглазых парней. Сидели, лясы не точили, и все что-то высматривали…
– Не, видать, решили прямо в пути ночевать, – один из парней шмыгнул носом и зябко повел плечом. – Правда и есть – эко, темень-то!
– Темень – не темень, а я б на их месте ходу прибавил, – зевнув, лениво возразил второй – повыше и поосанистее первого. К тому же с бороденкой. У сотоварища-то пока пробивались лишь редкие усики.
– Да не будет тут никого! Говорю ж – в пути заночевали. Надо бы доложить!
– Я те доложу! – бородатый приставил к носу напарника изрядных размеров кулак.
– Что ж, теперь до утра тут сидеть будем?
– Понадобится – и до утра посидим! Аль ты недоволен, а?
– Что ты, что ты, – скривившись, парень замахал руками, словно бы отгонял внезапно налетевших комаров или мошку. Да не было пока ни комаров, ни мошки – рановато, весна еще только в силу входила.
– Тсс! – бородач вдруг приложил палец к губам и настороженно прислушался. – Слышишь? Лошадь заржала. Едут!
– Дак, может, деревенская лошадь-то!
– Деревенские в этакую пору не ходят. Беги, докладай.
Господин Исаак Фенкель, почтенный краковский негоциант, все же решил дотянуть до постоялого двора. Ночевать в лесу – это было бы слишком. Слишком уж неразумный риск, хоть про лихих людей никто в этих местах покуда не слыхивал – все же дороги едва только подсохли. Но тем не менее господин Фенкель все же не любил излишнего риска и всегда поступал в соответствии с правилом – береженого Бог бережет.
Решив этой весной быть первым во Пскове и Новгороде, купец взял с собой людей понадежней: каждый приказчик, каждый возница или погонщик одновременно был и воином. Кроме того, Фенкель нанял в качестве охранников дюжину отчаянных сорвиголов, а также, отбывая в неблизкий путь, заказал в краковской синагоге особый молебен – на удачу в делах. Впрочем, удача Исаака баловала, о чем, смеясь, заявил и ребе, провожая негоцианта в путь.
Караван господина Фенкеля вез в Псков дорогие ткани, покрытые черненым узором панцири из Милана, муранское стекло и целый воз венецианских зеркал, которые купец рассчитывал очень выгодно продать не так во Пскове, как в Новгороде, где проживало очень много русских нобилей – «золотых поясов», – не отказывавших себе в роскоши и вообще – ни в чем.
В Новгороде же располагался и рынок невольников, самый крупный на севере, ничуть не уступающий Бирке. Господин Фенкель собирался прикупить живого товара, девушек и юношей-подростков. Именно таких, причем – не для чего дурного, просто в Польше, в Италии, в германских и цесарских землях существовал устойчивый спрос на расторопных и работящих слуг. Хорошая служанка стоила почти как мул! А если уж она что-то умела делать, скажем, ткать или прясть… Могла и заработать прилично, отложить деньжат…
Дело стоящее, риска прогореть практически не существовало. Правда, один из попутчиков – воистину Фома Неверующий! – все сомневался. Дескать, всех красивых невольниц и крепких здоровых мальчиков в Новгороде сразу же скупают татары или персиянские гости-купцы.
Вот тут почтеннейший Исаак позволил себе рассмеяться:
– Да, скупают. Но мне-то, уважаемый герр Йозеф, не нужны ни крепкие, ни красивые. Мне все равно какие. Да и… уродливую-то служанку купят куда быстрей!
– И все же… не знаю, не знаю…
Не знает он. Вообще, этот молодой гой по имени Йозеф Райс прибился к каравану уже по пути, в Оденсе. Ему нужно было срочно во Псков, вот господин Фенкель и взял. Вовсе не по доброте душевной, во время беседы сей прыткий юноша показал рекомендательное письмо от весьма влиятельного и уважаемого в Кракове человека. Ну, как было отказать? Тем более и просился-то герр Райс только до Пскова. Да и, к слову сказать, внешне выглядел очень даже неслабым и с оружием управляться умел… ну так пусть едет, заодно поучится умению вести дела.
Да уж, выглядел молодой человек вполне солидно, чем-то неуловимо напоминая венецианских наемных убийц – брави, клану которых почтеннейшему купцу случилось когда-то оказать некую услугу. Герр Йозеф тоже был такой же поджарый и мускулистый, брил, как и брави, лицо, и даже волосы имел цвета воронова крыла. А еще – взгляд: светлые, глубоко посаженные глаза смотрели куда как хватко! Про повадки можно было уже и не говорить – во время нередких разговоров с парнем Исаак почти физически ощущал в собеседнике словно бы сжатую пружину или натянутую тетиву, готовую в любой момент сорваться.
Вообще, по всему чувствовалось, что, несмотря на молодость – ему вряд ли было больше двадцати пяти – герр Йозеф Райс человек опытный, бывалый. Впрочем, ничуть не опытнее почтенного господина Фенкеля. Кстати, именно Райс, когда стало темнеть, вдруг предложил заночевать в лесу. Курам на смех! Еще и обосновывал, призывал свернуть на опушку да поставить возы в круг, да выставить ночную стражу…
Нечего сказать – всех повеселил, позабавил! Даже вечно хмурый Бруно, старый слуга купца, и тот ухмыльнулся.
– Совершенно незачем нам ночевать на опушке, – хмыкнул господин Исаак. – В пяти лигах отсюда – большой постоялый двор. Там частокол, воины и всегда много народа.
– Но даже пять лиг – расстояние! Тем более сейчас, ночью.
– Мы доедем.
– Но если на нас нападут…
– Некому тут нападать в это время, – торговец поправил на голове круглую шапку. – Да, даже если б и напали… Все мои парни отнюдь не робкого десятка… думаю, что и вы – тоже.
– Можете на меня рассчитывать, герр Фенкель! – тут же заверил приказчик. На поясе его, кстати, висел изрядных размеров тесак и, мало того – еще и узкий кинжал в обтянутых змеиной кожей ножных.
– Хорошо, хорошо, – Исаак покивал, поглаживая длинную черную бороду, недавно подкрашенную басмой. – Однако же уверяю, ваше личное мужество вряд ли нынче понадобится. Еще раз повторю – постоялый двор недалеко. Если кто-то и рискнет напасть, мы обязательно будем трубить в рога, и воины с постоялого двора немедленно придут на помощь. Именно для того они там и сидят… Да ну вас с вашими страшилками, герр Йозеф! Ничего не случится. Уже через час мы будем на месте.
Между тем уже изрядно стемнело, так, что возницы еле-еле угадывали дорогу. Правда, впереди ехали двое всадников, да еще купец послал освещать дорогу молодого служку с факелом. Служка шел быстро… и вдруг пропал! Оранжевый огонек в ночи сгинул, словно и не было.
– Может, ветром задуло?
– Так нет же ветра-то!
– Значит, споткнулся служка, упал… Эй, Сла-авен!
Вместо ответа в зарослях по обе стороны дороги вдруг вспыхнули огоньки! Вместо одного погасшего факела – целая дюжина… Да что там дюжина – много, много больше! Даже не факелы, а… свечки, что ли…
Что-то просвистело… Светлячки! Летающие светлячки – стрелы!
Охнув, сидевший впереди возница схватился за грудь и упал с телеги.
– К бою! – приказал купец.
Да и не нужно было приказывать, все и так понимали, что произошло, и собирались защищать свои жизни до последнего.
– Трубите в рог! Живо!
Тревожный звук рога разорвал ночную тишь… Где-то в отдалении послышался точно такой же звук… Ответ!
– Слышали? – обрадованно закричал Исаак. – Они нам ответили. Значит, совсем скоро придет подмога.
Сотник Онуфрий Весло велел трубачу опустить рог и приказал всем воинам строиться. На обширном, заставленном возами дворе вскорости выстроились с полсотни парней – молодец к молодцу. Все в кольчугах, при шлемах, со щитами. У кого – татарская сабелька, у кого – шестопер да секира, а у кого – и меч. Кони уже нетерпеливо грызли удила. Эх, несдобровать врагу! Несдобровать.
– Отворяйте ворота, – окинув молодцов довольным взглядом, Онуфрий махнул рукой. – Одначе поехали, парни. Ужо!
Из распахнувшихся ворот постоялого двора отряд вылетел на рысях, всадники понеслись в ночи – дорожка-то была хорошо знакомой. Тем более в небе ярко сверкала луна.
Неслись. С гиканьем, с посвистом молодецким… Словно птицы летели! И вдруг… Скачущий впереди всадник вдруг провалился в какую-то яму… за ним другой, третий… Остальные взвили коней на дыбы…
Пугая лошадей, придорожные кусты вдруг занялись огнем! Вспыхнули враз, словно факелы, так что весь отряд стал виден как на ладони. И тогда полетели стрелы. Откуда – не понять, со всех сторон разом!
Неведомые стрелки били по лошадям, воинов почему-то щадили. Так, иногда прилетало, конечно, ранило. А вот коней-то выбили почти всех – очень умело и быстро.
– Отходим, – закричал сотник. – Лошадей уводите… живо!
– А кто ж там трубил, господине?
– Они и трубили. Выманивали, сволочи! Ничо… ужо, днем… ужо…
Торговцы так и не дождались подмоги. Какое-то время они еще сопротивлялись, пытаясь укрыться за повозками. Не получалось! Пылали подожженные возы – первый и последний, и разящие стрелы летели со всех сторон, находя свои жертвы.
– Господин, они чем-то облили телеги! – заполошенно орал Бруно, старый верный слуга. – Чем-то горючим, похожим на ромейский огонь!
– Откуда у них ромейский огонь? – прячась от стрел меж телегами, недоверчиво хмыкнул герр Йозеф Райс. – Славные рыцари Христа давно перебили там всех ромеев.
– Как и нас сейчас перебьют. О, горе нам, горе!
Наскоро перекрестив лоб, Бруно проворно опустился на коленки и пополз под телегу… где уже давно схоронился почтеннейший Исаак. Ушлый торговец давно уже понял, что сопротивление бесполезно, и лишь выбирал удобный момент для того, чтобы сдаться в плен.
Вот, вроде бы прекратили сыпаться из ночи огненные стрелы… Да – почти совсем. Одна-две – не градом…
– Эй, эй! – выбравшись из-под телеги, Исаак заорал в темноту, завидев за кустами чьи-то быстрые тени. – Мы сдаемся! Сдаемся! Не надо стрелять.
– Выходите к последнему возу, – послышался чей-то насмешливый голос… похоже, что женский.
И впрямь – женский! Купец не поверил своим глазам, увидев в огненном свете юную деву в кольчуге и шлеме, воительницу на гнедом скакуне.
– Разбойница, – поднимая руки, негромко промолвил Йозеф. – Кажется, я о ней что-то слышал.
Появившиеся словно из-под земли лиходеи слушались свою атаманшу беспрекословно. Впрочем, похоже, они четко знали, что делать. Пока ночные всадники окружали сдавшихся, пешие с рогатинами и тесаками проверили весь караван, заглянув и под возы, и под рогожки.
Кто-то из торговых попытался бежать. Увы, неудачно – в три прыжка настигнув бедолагу, здоровенный лиходей ударил несчастного по голове огромной дубиной.
– Сдавайтесь! – почтеннейший Исаак Фенкель снова закричал, как мог, громко и даже велел Бруно трубить в рог…
Правда, какой-то малолетний разбойник, подскочив, выхватил рог из рук старика и, погрозив кулаком, выругался по-немецки.
– Молодец, Аль, – похвалив парня, юная атаманша привстала в стременах и что-то сказала по-русски. Видать, скомандовала уходить.
Нападавшие ловко выпрягли мулов из догоравших возов, столкнули в кусты последнюю телегу, еще тлевшую, еще дымившуюся… и пахнувшую какой-то дрянью. Терзаемый любопытством, Йозеф улучил момент и поднял с земли стрелу. Пощупал пальцами… понюхал… поморщился… и что-то пробурчал про алхимиков. Почтенный торговец искоса взглянул на молодого человека и поморщился:
– Я бы не советовал вам, герр Райс, как-то выделяться из толпы…
– Ну, не такая уж тут и толпа.
«Брави» хмыкнул: и впрямь, пленников, насколько можно можно было судить, оказалось человек сорок, в основном – приказчики, погонщики и прочая шушера. Почти все воины были убиты. Всех пленных повели в лес по узкой дороге. По ней же, поскрипывая, покатили и возы. Лошадей и мулов погоняли все те же погонщики и возницы, только теперь за каждым присматривал разбойник.
Старый Исаак горестно качал головой, на ходу прикидывая, во что ему обойдется выкуп. Бруно, слуга, шептал молитвы… как, впрочем, и многие. Что же касаемо герра Райса, то тот вовсе не выглядел подавленным или устрашенным. Казалось, и лихой ночной налет, и пленение ничуть не вывели его из себя, вообще не повлияли никак.
Пленных связали. Ехавшие впереди всадники освещали путь факелами, со всех сторон давила ночная тьма. Вскоре стало сыро, под ногами зачавкало…
– Здесь со всех сторон – болото, – обернувшись, громко произнесла разбойница. – Вдруг кто надумает бежать и вдруг развязался – туда и дорога. Не выберетесь ни за что. Если мои воины допрежь того не достанут беглецов копьем или стрелою. Стреляют они хорошо, вы видели.
Юная атаманша говорила по-немецки, причем довольно хорошо, бегло. Впрочем, в этих краях немецкий знали многие, почти все. Ту его разновидность, на которой говорили в Риге, Ревеле, Дерпте…
– Может, я б и рванул, – промолвил Иозеф.
Тихо так сказал, однако купец услышал и, хмыкнув, повел плечом. Хочешь сложить голову – пожалуйста!
Впрочем, «брави» такой судьбы вовсе не жаждал. Усмехнулся:
– Однако не ведаю я здешних земель. Да и руки связаны… Неудобно как-то бежать.
Шли долго, однако не торопясь. Торопиться не позволяли тяжелые возы с поклажей. Медлительным и меланхоличным мулам было абсолютно все равно – в плену они или нет. Лишь бы кормить не забывали да не подгоняли почем зря.
* * *
Боярин Гюрята Степанович Собакин явился на заседание вечевого совета в самых расстроенных чувствах. Растроенность сия выражалась в немереной злобе, брызжаньи слюной и употреблении всяческого рода ругательств, кои боярин вовсе не стеснялся употреблять и в обычные дни.
Вот и теперь, едва только вошел – так и начал… Так что Финоген-епископ пристукнул посохом об пол и, ехидно хмыкнув, сказал:
– Ты бесов-то не тешь, Гюрята Степанович! Ругань-то свою за порогом оставь и скажи спокойненько – чего такого приключилось?
– Да не могу я спокойненько, отче! – плюхнувшись на лавку, боярин саданул кулаком по столу и запричитал, колыхаясь всем своим грузным телом. Красное брыластое лицо его походило на свеклу, казалось, вот-вот, и того чертова толстяка хватит удар… Честно говоря, немало б народу обрадовалось, коли б черт Гюряту прибрал!
– Немцы! Собаки орденские! – отдышавшись, продолжил олигарх. – Все мои землицы по Чудскому озеру разорили, суки! Три усадьбы сожгли, людишек поубивали, а кого – в полон. Да что там людишки! Скотину – и ту угнали, змеи поганые! Поросятушки мои, телятушки, коровушки… Когда я теперь столько разведу? Ой, ой, горе-то – ой! И посевы все… посевы! Все подчистую! Нищ нынче боярин Собакин, нищ, как голодранец последний. Впору побираться идти!
– Немцы? – епископ озадаченно поскреб бороду и переглянулся с посадником.
Посадник, Егор Иванович Сырков, выкормыш новгородский, покряхтел и поднялся с лавки:
– И правда, Гюрята, – уймись! Вой твой слушать – позору больше. С чувством, с толком говори… Точно – немцы то были? Или, может, людищи твои встали, бунт подняли?
– Да восстали бы – дак я их, мхх! Посмели бы только, – Собакин погрозил кулаком неизвестно кому. – В том-то и дело – рыцари! Анемподист, тиун мой, вотчины дальней управитель – прискакал на коне без роздыха, да вот поведал. Горькую весть принес.
– Ага, – выслушав, покивал Финоген-епископ. – Так это, стало быть – тиун твой поведал. А не позвал бы ты его сюда, сыне? А мы тем временем за князем пошлем. Вместе выслушаем, вместе и решим – что делать.
Гюрята вскочил на ноги и снова заблажил:
– Дак ведь, пока вы тут решаете, немцы поганые все мои вотчины пожгут!
– Тиуна зови, – строго промолвил посадник и, подозвав служку, велел тотчас же бежать за князем.
Довмонт прибыл на совет сразу же, отбросив все сыскные дела. Едва только услыхал про немцев. Тут как раз и собакинские холопы притащили Анемподиста-тиуна – человечка даже на вид мерзкого, с бороденкой дрожащей.
– Ну, вот, – почмокал губами боярин. – Рассказывай, Анемподист. Все, как есть, изложи.
Тиун изложил. Не особенно кратко, да еще и путано, потому пришлось переспрашивать уточнять.
– Так, говоришь, внезапно вороги объявились? – прищурился отец Финоген.
Анемподист поспешно закивал:
– Так, так, отче. Мы с воеводой едва успели ворота запереть! Глянь, а немчура-то уж тут! Во многолюдстве великом.
– А с чего вы там взяли, что это немцы? – прекрасно зная крутой нрав Собакина и его отношение к зависимым людям, боярин Козьма Косорыл счел необходимым уточнить и этот вопрос.
– Так, батюшко, видно же! – тиун поскреб шею. – Кресты немецкие, рыцари в белых накидках, кони…
– И много рыцарей? – поинтересовался Довмонт.
На сей простой вопрос допрашиваемый ответил просто и со всей возможною важностью:
– Без числа!
Что значило – немереное количество.
На предложение князя хотя бы примерно прикинуть количество вторгшихся крестоносцев, Анемподист ничего толкового ответить не мог, как не смог и рассказать, сколько было рыцарей, а сколько пехоты, кнехтов? Твердил одно – много, мол.
– Ворвались, пожгли усадьбу, язм едва ноги унес! И сразу во Псков – с вестью.
– Так. А когда рыцари напали? Ну, усадьбу когда сожгли?
– Напали вчерась, поутру. И сожгли… до обеда еще.
Епископ пристукнул посохом:
– О как! Этак немцы посейчас пред стенами псковскими будут! Велите-ка тревогу трубить. В колокола бити!
– Да, могут и прийти, – согласился посадник.
– Не могут! – Довмонт поднялся на ноги и поправил плащ.
Длинная суконная свита с крученым проволочным узором – канителью, да лазоревая рубаха, да красный плащ, да сапоги зеленого сафьяна, да меч – оружейников псковских подарок – вся это красота стоила немалых денег, вполне сопоставимых с какой-нибудь «Ламборджини» или «Порше». Расходы сии были вполне оправданны. Что поделать – феодализм! По одежке встречали, да и провожали тоже. Одежда есть показатель социального статуса.
– Почему ж не могут? – живо переспросил Финоген. – Ведь по времени-то им в самый раз.
– В самый раз, отче, это с гостями торговыми ехать. Или так – из вотчины да на ярмарку. Когда кони сыты да не усталы, когда люди спокойны. У рыцарей же ныне – не так.
Князь чуть помолчал и продолжил, искоса поглядывая на хмурившегося Гюряту:
– Какая-никакая, а была битва. Пусть даже не большое сражение, однако ж люди устали, кони – тоже. А еще раненые – перевязать. Да схоронить убитых, да пересчитать добычу, полон. Все это – время, и немалое. Предлагаю вот что. Не сидеть здесь сиднями, а ударить малой дружиной. Быстро. Почти налегке подойти… пока не ждут.
– Вот это – правильно! – боярин Собакин опять не удержался, ухнул кулачищем об лавку. – Вот это – молодец, князь! Живо, поскачем, всех ворогов перебьем. Я там все стежки-дорожки ведаю.
