Йо-йо

Я наткнулся на йо-йо накануне Рождества, как на давным-давно забытые реликты прошлого, когда разбирал какие-то завалявшиеся бумаги, которые замусоривали мою стариковскую жизнь. То был семьдесят третий день моего рождения, и, полагаю, на меня напал приступ memento mori. Большинство своих дел я привел в порядок еще несколько лет назад, но всегда где-нибудь остается уголок, до которого не дошли руки. Мой находился в коробке с шестью старыми папками, хранившейся на верхней полке гардероба в редко использовавшейся гостевой спальне, куда я убрал ее когда-то. С глаз долой – из сердца вон. Но сейчас, по какой-то неведомой причине, эти папки всплыли в памяти с раздражающей настойчивостью. Их содержимое следовало рассортировать и какие-то бумаги архивировать, а что-то уничтожить. Генри и Маргарет, мои сын и невестка, ожидают, что я – самый педантичный из всех отцов на свете – избавлю их после смерти даже от этой ничтожной обузы. Других дел у меня не осталось. Упаковав чемодан, я ждал, когда Маргарет приедет на машине, чтобы забрать меня на семейное Рождество, которому я предпочел бы тихий вечер в одиночестве, в своей квартире в Темпле. Забрать меня. Вот во что тебя с легкостью превращают в семьдесят три года – в предмет, не то что бы ценный, но довольно хрупкий, требующий бережного обращения, который следует осторожно забрать и так же осторожно вернуть на место. Как всегда, я приготовился заранее. У меня оставалось еще два часа, чтобы разобрать коробку, прежде чем за мной приедут.

Папки, распухшие, одна с оторванной обложкой, были связаны тонкой бечевкой. Развязав ее и открыв первую папку, я ощутил полузабытый, вызывающий ностальгию запах старых бумаг. Перенес коробку на кровать, сел и принялся перелистывать разрозненные тетради, сохранившиеся со времен, когда я учился в средней школе. Давнишние школьные доклады – в одних на полях желтели какие-то чернильные пометки, другие были чисты, словно написаны только вчера, – письма от родителей в старых, ломких от старости конвертах (иностранные марки были отклеены, чтобы отдать их друзьям-филателистам), пара тетрадей с моими сочинениями, удостоившимися высших отметок, – их я, видимо, хранил, желая похвастать перед семьей в ее очередной приезд. Под одной тетрадью я обнаружил йо-йо. Он был таким, каким я его помнил, ярко-красным, блестящим, твердым на ощупь и желанным. На свободном конце прикрепленной к его оси нитки имелась петелька, чтобы надевать на палец во время игры. Моя ладонь сомкнулась вокруг гладкого дерева. Йо-йо точно улегся в нее. Он оказался холодным, даже для моей руки, а мои руки теперь редко бывали теплыми. И с этим прикосновением потоком хлынули воспоминания. Выражение избитое, но верное: они нахлынули на меня, как приливная волна, которая, откатываясь, утащила меня на шестьдесят лет назад, в этот же день, 23 декабря 1936 года. День убийства.

Я учился в частной средней школе в Суррее и, как обычно, должен был провести Рождество у своей вдовой бабушки, в ее небольшом поместье в западном Дорсете. Поездка туда на поезде была утомительной, с двумя пересадками, и там, где она жила, вокзала не было, поэтому обычно бабушка присылала за мной свою машину с водителем. Но в тот год все оказалось по-другому. Директор позвал меня к себе в кабинет и объяснил ситуацию:

– Сегодня утром мне позвонили от твоей бабушки, леди Чарлкорт. Судя по всему, ее шофер заболел инфлюэнцией и не сможет встретить тебя. Я распорядился, чтобы Сондерс отвез тебя в Дорсет на моей персональной машине. До обеда он будет мне нужен, так что вы приедете на место позднее, чем обычно. Леди Чарлкорт любезно предложила ему переночевать в ее доме. С тобой поедет мистер Майклмасс. Леди Чарлкорт пригласила его провести Рождество в ее поместье, но, разумеется, обо всем этом она тебе уже написала.

Бабушка ничего мне не написала, но я промолчал. Она не любила детей и скорее терпела меня из родственного долга – в конце концов, как и ее единственный сын, я был законным наследником, – нежели испытывала ко мне привязанность. Каждое Рождество бабушка добросовестно заботилась о том, чтобы я был доволен – в разумных пределах, – и чтобы со мной не случилось никакой беды. В доме было достаточно игрушек, соответствующих моему возрасту и полу, купленных ее водителем по списку, составленному моей матерью, но – никакого смеха, общения со сверстниками, рождественских украшений и душевного тепла. Я подозревал, что она предпочла бы провести Рождество в одиночестве, а не с надоедливым, непоседливым и недовольным ребенком. Я не виню бабушку. Теперь, достигнув ее возраста, чувствую то же самое.

Однако, закрыв дверь директорского кабинета, я ощутил тяжесть на сердце от обиды и раздражения. Неужели она вообще ничего не знает обо мне и моей школе? Не понимает, что каникулы были бы достаточно унылыми и без пристального взгляда и острого языка Майка-зануды? Он был самым непопулярным учителем в школе – педантичным, сверхстрогим и склонным к язвительному сарказму, который мальчишки переносили гораздо хуже, чем крик и брань. Теперь я понимаю, что он был блестящим учителем. Именно Майку-зануде я в наибольшей мере обязан знаниями, полученными в той закрытой привилегированной школе и позволившими мне продолжить образование. Вероятно, именно это, а также то, что они учились вместе с моим отцом в Бейллиоле, подвигло мою бабку пригласить его. Или отец написал ей и попросил это сделать. То, что мистер Майклмасс принял приглашение, удивило меня меньше. Домашние удобства и отличная еда были желанной переменой по сравнению со спартанскими условиями жизни и казенной стряпней в школе.

Поездка оказалась тоскливой, как я и предполагал. Вместо того чтобы сидеть на переднем пассажирском сиденье рядом со стариком Хастингсом, который всю дорогу развлекал бы меня рассказами о папином детстве, я был заперт на заднем вместе с молчавшим мистером Майклмассом. Стеклянную перегородку между нами и водителем подняли, и единственным, что я мог видеть, были его руки в перчатках на руле и затылок под жесткой форменной фуражкой, которую Сондерс был обязан надевать по настоянию директора, когда выступал в роли шофера.

На самом деле Сондерс не был водителем, но в обязанности входило возить директора, когда соображения престижа требовали демонстрации этого атрибута его статуса. В остальное время Сондерс следил за состоянием спортивных площадок и выполнял всякую случайную работу. Его жена, хрупкая женщина с кротким лицом, моложавая, заведовала хозяйством в одном из трех спальных корпусов. Сын Тимми учился в нашей школе. Лишь гораздо позднее я в полной мере осознал смысл этой странной договоренности. По слухам, Сондерс был из тех родителей, кого называют «выдающимися личностями». Я не знал, какое несчастье занесло его в нашу школу и заставило заняться такой работой. Скорее всего директор нанял Сондерса и его жену за ничтожное жалованье, предложив им взамен жилье и бесплатное обучение их сына в школе. Но если для Сондерса это и было унизительно, он никогда не выказывал своих чувств, поэтому мы, школьники, ничего не подозревали. Мы привыкли видеть этого высокого мужчину с очень светлой кожей и темными волосами ухаживающим за спортивными газонами, а в свободное время играющим со своим красным йо-йо. В тридцатые годы это была очень модная игрушка, и Сондерс демонстрировал эффектные трюки, которые мы, мальчишки, безуспешно пытались повторить со своими собственными йо-йо.

Тимми был низкорослым, слабым и нервным ребенком. Обычно он сидел на задней парте, и никто не обращал на него внимания. Один наш одноклассник, более отвязный, чем остальные, однажды сказал: «Не понимаю, почему мы должны терпеть это ничтожество в своем классе. Не за это мой отец платит такие деньги». Но большинству из нас было безразлично, а присутствие Тимми на уроках Майка-зануды мы даже ценили, поскольку он принимал на себя весь яд учительского сарказма. Вряд ли жестокость мистера Майклмасса являлась следствием снобизма, скорее всего ему в голову не приходило, что он ведет себя неподобающе. Просто он не мог смириться с тем, что приходится растрачивать педагогический талант на такого пассивного и невежественного ребенка.

Но не это занимало мои мысли во время поездки. Забившись в угол заднего сиденья, как можно дальше от мистера Майклмасса, я предался своим обидам и горестям. Мой спутник предпочитал путешествовать в темноте и в молчании, поэтому света мы не включали. Но у меня с собой была книга в бумажной обложке и тоненький фонарик, и я спросил, не будет ли его беспокоить свет, если я почитаю. Он ответил: «Конечно, читай на здоровье» и снова спрятал лицо в воротник тяжелого твидового пальто.

Я достал «Остров сокровищ» и постарался сфокусировать зрение на маленькой движущейся лужице света. Шел час за часом. Мы проезжали через маленькие городки и деревни; было отдохновением от скуки, выглянув в окно, полюбоваться ярко освещенными улицами, кричаще разукрашенными витринами магазинов и потоком запоздалых озабоченных покупателей. В одной деревушке маленькая группа людей, бренча своими ящичками для пожертвований, распевала рождественские гимны в сопровождении духового оркестрика. Эти звуки преследовали нас даже после того, как ярко освещенный островок остался позади. Казалось, мы движемся сквозь непроглядную вечность. Разумеется, дорога была мне знакома, но Хастингс обычно заезжал за мной 23 декабря утром, поэтому бо́льшую часть пути мы преодолевали при дневном свете. Теперь же, когда я сидел рядом с молчаливой фигурой в потемках автомобильного салона, а мрак снаружи давил на окна словно тяжелое одеяло, путешествие представлялось мне нескончаемым. Вскоре я почувствовал, что мы поднимаемся, и расслышал вдали ритмичное биение моря. Наверное, мы выбрались на прибрежную дорогу. Значит, теперь недолго. Я посветил фонариком на циферблат наручных часов. Половина шестого. До поместья оставалось менее часа езды.

И тут Сондерс, сбросив скорость, мягко съехал на поросшую травой обочину, опустил внутреннее стекло и произнес:

– Простите, сэр. Мне нужно выйти. Зов природы.

Услышав этот эвфемизм, я едва не прыснул со смеху. Мистер Майклмасс, немного поколебавшись, сказал:

– В таком случае нам всем следует выйти.

Сондерс обошел машину и церемонно открыл заднюю дверцу. Мы ступили на смерзшуюся комками траву и погрузились в черноту и снежную метель. Звуки моря, казавшиеся в салоне отдаленным мурлыканьем, превратились в оглушительный грохот. Вначале я ощущал лишь снежные хлопья, липнувшие к щекам и тут же таявшие, присутствие двух темных фигур рядом, непроглядную черноту ночи и острый соленый привкус моря. Когда глаза немного привыкли к темноте, различил слева очертания огромной скалы.

– Иди за эту скалу, парень, – велел мистер Майклмасс. – Только недолго там. И не отклоняйся в сторону.

Я приблизился к скале, но заходить за нее не стал; фигуры моих спутников исчезли из виду: мистер Майклмасс отправился дальше вперед, Сондерс – за ним. Через минуту, отвернувшись от скалы, я уже ничего не увидел, ни машины, ни своих спутников. Благоразумнее всего было ждать, пока кто-нибудь из них двоих вернется. Я глубоко засунул руки в карманы и, почти машинально достав и включив фонарик, стал водить лучом по нависавшему над морем утесу. Луч был узким, но ярким, и в нем на мгновение, как вспышку, я увидел момент убийства.

Мистер Майклмасс неподвижно стоял ярдах в тридцати от меня на краю утеса – темный силуэт на фоне более светлого неба. Сондерс, наверное, бесшумно подкрался сзади по тонкому снежному покрову. И в ту долю секунды, когда обе темные фигуры попали в луч моего фонарика, я увидел, как Сондерс, вытянув руки вперед, сделал резкий выпад, и почти физически ощутил силу рокового толчка. Без единого звука мистер Майклмасс исчез из поля зрения. Только что было две призрачных фигуры – и вот уже осталась одна.

Сондерс сообразил, что я все видел, как он мог этого не понять? Луч света не успел остановить его, но когда Сондерс обернулся, его лицо стало отчетливо видно. Теперь нас осталось только двое. Странно, но я не испытывал страха. Мое состояние можно было определить как потрясение. Мы двинулись навстречу друг другу, и я сказал:

– Вы столкнули его. Убили.

– Я сделал это ради своего мальчика, – произнес он. – Я сделал это ради Тимми. Выбора не оставалось: или он – или мой мальчик.

Минуту я стоял, молча уставившись на него и снова чувствуя на лице мягкое текучее прикосновение моментально тающих снежных хлопьев. Опустив фонарь, обратил внимание, что две цепочки следов уже превратились в едва заметные примятости на снегу. Скоро они и вовсе исчезнут под белым снежным покровом. Потом, ни слова не говоря, я повернулся, и мы вместе с Сондерсом направились обратно к машине, словно ничего не произошло, будто третий из нас тоже шел рядом. Помнится – хотя это может быть и игрой воображения, – что в какой-то момент Сондерс оступился, и я протянул руку, чтобы поддержать его. Когда мы добрались до автомобиля, он спросил подавленно и безо всякой надежды:

– Что ты собираешься делать?

– Ничего. А что я должен делать? Он поскользнулся и упал со скалы. Нас там не было. Ни вы, ни я ничего не видели. Вы постоянно находились со мной. Мы вместе стояли у той скалы. Вы не отлучались ни на секунду.

Он помолчал, а когда заговорил, мне пришлось напрячь слух, чтобы разобрать слова.

– Я давно это задумал, прости, Господи. Я это планировал, но так распорядилась судьба. Чему быть, того не миновать.

В тот момент слова мало значили для меня, но, повзрослев, я понял, что он имел в виду. То был единственный способ – вероятно, правильный – снять с себя ответственность. Тот толчок не был импульсивным, совершенным в состоянии аффекта. Сондерс планировал его, выбрал место, время и точно знал, что́ собирался сделать. Но очень многое от него не зависело. Он не мог быть уверен, что мистер Майклмасс захочет выйти из машины или что он так удобно встанет на самом краю скалы. Он не мог предполагать, что темнота окажется такой непроглядной и я буду находиться достаточно далеко. А одно обстоятельство сработало непосредственно против него: Сондерс не знал про мой фонарик. Если бы первая попытка не удалась, предпринял ли бы он вторую? Это был один из многих вопросов, которые я никогда ему так и не задал.

Выпрямившись, Сондерс принял почтительную позу выполняющего свои обязанности шофера и открыл мне заднюю дверцу. Забравшись в машину, я произнес:

– Мы должны добраться до первого полицейского участка и сообщить о случившемся. Объяснять буду я. Наверное, лучше сказать, что остановить автомобиль попросил мистер Майклмасс, а не вы.

Сейчас, оглядываясь назад, я с отвращением думаю о своем ребяческом высокомерии. Я говорил приказным тоном, но если Сондерса это и раздражало, он не подал виду. И он предоставил говорить мне, лишь спокойно подтвердив мои слова. Первый раз я изложил свою историю в полицейском участке маленького дорсетского городка, до которого мы доехали через четверть часа. Память всегда эпизодична, бессвязна. Какой-нибудь толчок – предмет, ощущение – и на мысленном экране, словно цветной диапозитив, возникает яркая, неподвижная картинка, вдруг осветившийся миг, застывший между двумя длинными отрезками темной пустоты.

В полицейском участке помню высоко висевшую лампу, свет которой выхватывает из мрака бьющиеся об оконное стекло, словно мотыльки, и умирающие на нем снежные хлопья; огромный угольный камин в маленьком кабинете, пропахшем полиролью и кофе; сержанта, огромного, невозмутимого, записывающего подробности; тяжелые непромокаемые плащи полицейских, покидающих участок, чтобы отправиться на поиски. Я хорошо продумал, что буду говорить.

– Мистер Майклмасс велел Сондерсу остановиться, и мы вышли из машины. Он сказал: «Зов природы». Мы с Сондерсом двинулись налево, к большой скале, а мистер Майклмасс – вперед. Было так темно, что вскоре он исчез из виду. Мы ждали его минут пять, но он не возвращался. Потом я вынул фонарик, мы стали осматривать все вокруг и увидели его следы, ведущие к краю скалы. Их быстро заносило снегом. Мы еще потоптались там, звали мистера Майклмасса, но он так и не появился. Тогда мы поняли, что случилось.

– Вы что-нибудь слышали? – спросил сержант.

Меня так и подмывало ответить: «Мне кажется, я слышал вскрик, но это могла быть птица», однако я подавил искушение. К тому же я не знал, летают ли чайки в темноте. История должна быть простой, и ее следует неукоснительно держаться. Не одного преступника отправил я на пожизненное заключение из-за того, что они игнорировали это правило.

Сержант сказал, что организует поиски, однако шансов в такую ночь отыскать след мистера Майклмасса почти нет. Нужно дождаться рассвета. И добавил:

– А если он упал там, где я предполагаю, на то, чтобы найти тело, уйдет несколько недель.

Сержант записал адрес моей бабушки и школы и отпустил нас.

Остаток пути до поместья я помню плохо – вероятно, память о нем затмили события следующего утра. Сондерс завтракал со слугами, а я с бабушкой в столовой. Мы не успели покончить с тостами и джемом, когда горничная объявила, что прибыл главный констебль полковник Невилл. Бабушка распорядилась проводить его в библиотеку и вышла. Через четверть часа позвали меня.

И вот дальше память моя работает четко и ясно, я помню каждое слово так, словно оно было сказано вчера. Бабушка сидела в кожаном кресле с высокой спинкой перед камином. Его разожгли совсем недавно, и меня поразил холод в комнате. Поленья только начинали потрескивать, и угли пока не разгорелись. Середину библиотеки занимал большой письменный стол, за которым прежде работал мой дед. Сейчас за ним сидел главный констебль, а перед ним, вытянувшись в струнку, как солдат, вызванный к командиру, стоял Сондерс. На столе, прямо перед полковником лежал красный йо-йо.

Когда я вошел, Сондерс быстро обернулся и бросил на меня взгляд. Наши глаза встретились не более чем на три секунды, но в них я уловил смесь страха и мольбы. Впоследствии я много раз наблюдал такой взгляд у подсудимых, ждавших моего приговора, и никогда не мог выдержать его хладнокровно. Сондерсу не было нужды беспокоиться, я уже достаточно вкусил удовольствия от ощущения собственной важности как человека, принимающего решения, и испытал высшее наслаждение держать все под своим контролем, чтобы выдать Сондерса сейчас или когда-либо вообще. Да и как я мог его выдать? Разве не был я теперь его сообщником по преступлению?

Выражение лица полковника Невилла было напряженным. Он сказал:

– Я хочу, чтобы ты внимательно выслушал мои вопросы и ответил на них совершенно честно.

– Чарлкорты не лгут, – заявила бабушка.

– Это я знаю, знаю. – Полковник не сводил с меня взгляда. – Ты узнаешь эту игрушку?

– Думаю, да, сэр, если она та самая.

Бабушка снова вмешалась:

– Она была найдена на краю скалы, с которой упал мистер Майклмасс. Сондерс говорит, что игрушка не его. Она твоя?

Разумеется, ей не следовало вмешиваться, и тогда я не понимал, почему главный констебль позволил ей присутствовать при допросе. Лишь позднее сообразил, что у него не было выхода. Даже в те, менее «детоцентричные» времена, несовершеннолетнего не разрешалось допрашивать в отсутствие взрослых, несущих за него ответственность. Недовольство вмешательством бабушки так быстро промелькнуло по лицу констебля, что я едва заметил его. Однако и не упустил. Я был бдителен, чрезвычайно бдителен по отношению к каждому нюансу и жесту. И я ответил:

– Сондерс говорит правду, сэр. Это не его игрушка. Она моя. Он дал мне ее, когда мы ждали мистера Майклмасса, чтобы ехать к бабушке.

– Дал тебе? Зачем он это сделал? – Голос бабушки прозвучал резко. Я обернулся к ней.

– Он сказал: за то, что я по-доброму отношусь к Тимми. Тимми – сын Сондерса. Мальчики его обижают.

Голос полковника изменился:

– Был ли этот йо-йо у тебя, когда разбился мистер Майклмасс?

Я посмотрел ему в лицо:

– Нет, сэр. Мистер Майклмасс отобрал его у меня во время поездки. Он увидел, что я верчу игрушку в руке, и спросил, как он у меня оказался. Я рассказал, и он забрал его у меня, заявил: «Что бы ни делали другие мальчики, Чарлкорт должен помнить, что ученики не принимают подарков от слуг».

Я бессознательно сымитировал сухую саркастическую интонацию мистера Майклмасса, поэтому якобы его слова прозвучали правдоподобно. Впрочем, мне наверняка поверили бы и без того. А как же? Чарлкорты не лгут.

– А что сделал с йо-йо мистер Майклмасс, когда отобрал у тебя? – поинтересовался полковник.

– Положил в карман пальто, сэр.

Главный констебль откинулся на спинку кресла и посмотрел на бабушку.

– Ну что ж, все вроде бы ясно, – произнес он. – Скорее всего было так: он поправлял что-то в одежде… – Констебль из деликатности сделал паузу, но моя бабушка была железной женщиной, поэтому продолжила за него:

– Абсолютно ясно. Мистер Майклмасс отошел от Сондерса и мальчика и приблизился к краю скалы, не сознавая опасности. Потом снял перчатки, чтобы расстегнуть ширинку, и засунул их в карманы. А когда доставал снова, йо-йо выпал. Снег заглушил звук падения. Затем, потеряв ориентацию в темноте, он шагнул не в ту сторону, поскользнулся и упал.

Полковник Невилл перевел взгляд на Сондерса:

– Это было совсем неподходящее место для остановки, хотя вы не могли этого знать.

Губами, побелевшими так, что их почти не было видно на фоне бледной кожи лица, Сондерс промолвил:

– Мистер Майклмасс попросил меня остановить машину, сэр.

– Конечно, конечно, я понимаю. Вы не могли с ним спорить. Итак, свое заявление вы сделали, больше нет причин задерживать вас здесь. Возвращайтесь в школу и приступайте к своим обязанностям. Вас вызовут для дачи показаний, но это произойдет не скоро. Мы пока не нашли тело. И взбодритесь, приятель. Вашей вины тут нет. А то, что вы сразу не сообщили о том, что подарили мальчику йо-йо, свидетельствует о вашем желании защитить его. Но в этом не было необходимости. Вам следовало рассказать все как было. Сокрытие фактов приводит к неприятностям. Запомните на будущее.

– Да, сэр. Благодарю вас, сэр, – пробормотал Сондерс и вышел.

Когда дверь за ним закрылась, полковник Невилл поднялся с кресла, шагнул к камину и, слегка раскачиваясь на каблуках, посмотрел вниз, на бабушку. Казалось, они забыли о моем присутствии. Я отошел к двери, но остался стоять возле нее очень тихо.

Главный констебль сказал:

– Я не хотел говорить об этом в присутствии Сондерса, но не думаете ли вы, что мистер Майклмасс мог сам спрыгнуть?

Голос бабушки прозвучал совершенно спокойно:

– Самоубийство? Это приходило мне в голову. Не зря он велел мальчику идти к скале, а сам направился в темноту.

– Естественное желание остаться в такой момент одному, – заметил полковник.

– Наверное. – Она помолчала и продолжила: – Знаете, он ведь потерял жену и ребенка. Вскоре после того как они поженились. Автомобильная катастрофа. Он находился за рулем. От горя так и не оправился. Полагаю, после этого ему все было безразлично, кроме, возможно, его работы. Мой сын говорит, что в Оксфорде Майклмасс был одним из самых блестящих студентов своего выпуска. Ему пророчили выдающуюся академическую карьеру. И чем все закончилось? Тем, что он застрял в средней школе, растрачивая талант на мальчишек. Очевидно, рассматривал это как своего рода наказание.

– У него нет родственников? – спросил полковник.

– Нет, насколько мне известно.

– Конечно, я не стану упоминать на дознании о вероятности самоубийства. Это было бы несправедливо по отношению к его памяти. К тому же нет доказательств. Несчастный случай – гораздо более правдоподобная версия. Для школы это, разумеется, будет потерей. Ученики его любили?

– Вряд ли, – ответила бабушка. – В этом возрасте они все – дикари.

Так и не замеченный ими, я выскользнул за дверь.

В те рождественские каникулы я начал взрослеть. Впервые испытал коварный искус власти, возбуждение от чувства контроля над людьми и событиями, самодовольство от покровительства. И еще один урок я усвоил, его лучше всего сформулировал Генри Джеймс: «Никогда не думай, будто познал чью-то душу до конца». Кто бы мог представить, что мистер Майклмасс когда-то был преданным отцом и любящим мужем? Хочется верить, что это понимание сделало меня лучшим юристом, чем я мог стать без него, более сострадательным судьей, но я в этом не уверен. К тринадцати годам основа личности уже заложена.

Мы с Сондерсом больше не говорили об этом убийстве, даже когда нас обоих через семь недель вызвали для дачи показаний. Вернувшись в школу, мы почти не встречались; в конце концов, я был учеником, он – прислугой. Я разделял снобистские взгляды своей касты. То общее, что нас связывало, было тайной, но не дружбой, не жизнью. Однако порой я видел, как он идет вдоль кромки поля для регби и руки у него дергаются, будто он пытается что-то поймать.

Аукнулось ли нам это? Моралист, полагаю, ожидает, что нас замучили угрызения совести, а новый учитель оказался еще суровее, чем мистер Майклмасс. Ничуть не бывало. Жена директора пользовалась определенным влиянием, и я могу представить, как она сказала: «Он был великолепным учителем, разумеется, но мальчики его недолюбливали. Дорогой, может, тебе стоит найти кого-нибудь более учтивого, и чтобы мы не должны были кормить его во время каникул».

Так у нас появился мистер Уэйнрайт, нервный, неопытный еще учитель. Он нас не мучил, зато мы издевались над ним. В конце концов, мужская средняя школа – это внешний мир в миниатюре. Но Уэйнрайт взял на себя особую заботу о Тимми – вероятно, потому, что тот был единственным в классе, кто не дерзил ему. И благодаря его любви и терпению Тимми расцвел.

А убийство аукнулось по-другому – наверное, кто-то сочтет, что и не аукнулось вовсе. Через три года разразилась война, и Сондерса сразу призвали в армию. Он стал сержантом, получившим больше всего боевых наград, в том числе орден «Крест Виктории», за то, что вытащил из горящего танка троих своих товарищей. Сондерс погиб в битве при Эль-Аламейне, и его имя высечено на школьной мемориальной доске – многозначительное совпадение, знаменующее великий демократизм смерти.

Ну, а йо-йо? Я положил его обратно, между своими школьными докладами, сочинениями и теми родительскими письмами, которые, на мой взгляд, могли заинтересовать сына и внуков. Наткнувшись на него, они, наверное, мимолетно удивятся: какое счастливое воспоминание детства не позволило старику выбросить его?