Глава третья
СТОЛИЧНЫЕ ШТУЧКИ С ЮРИДИЧЕСКИМ УКЛОНОМ

Понятное дело, смерть великого поэта повергла короля Старой Литании в глубочайшую скорбь. Тем паче такая внезапная и загадочная. Король только-только намыливался заказать Альбино парочку венков сонетов к юбилею своей коронации, а тут на тебе — венки полагаются уже самому мастеру слова.

Тяжелая весть, будучи тайной, немедля разлетелась по стране и благополучно просочилась за рубежи вместе со спешными шпионскими докладами и обычной диппочтой. К утру четвертого дня с момента смерти Альбино я, лежа в своей парадной спальне, принимала почту — примерно два здоровенных мешка писем с выражением соболезнований по поводу и тэдэ. Были и другие письма — я их немедля рвала и сплавляла в камин, в этом мне помогала верная Полетта, ставшая просто незаменимой (Сюзанне я велела уделять больше внимания Оливии и в целом присматривать за замком). Но о письмах. В них говорилось, что я ведьма, тварь, прикончившая своим колдовством гения, что я никогда его не любила (это правда), что поклонницы его имени и творчества проклинают меня самыми черными проклятьями. Не то чтобы эти письма меня эмоционально задевали. Просто они могли оказаться уликой для Святой Юстиции. Впрочем, там наверняка уже столы ломятся от доносов на герцогиню Люцию Монтессори. В некоторых письмах содержались засушенные экскременты — этакий намек на то, кто я и где мне место. Такие письма Полетта совала в ведро для угля.

— Ваша светлость…

— Да, милая.

— Уже время к полднику, а мы и половины первого мешка не разобрали. Ужас как много этих писем!

— Ну, покойный был великим поэтом, его стихи многие любили и любят. Ценят.

— А вы? — требовательно взглянула на меня Полетта. — Вы любили?

— Стихи?

— Герцога.

— Полетта, это уже не имеет значения. Свой долг я исполняла как нужно. А стихи у него прекрасные. Можно сказать, непревзойденные никем.

— А мне его стихи не нравились, — вдруг отрезала Полетта.

— Почему?

— Он в них лгал. В каждой строчке. Если человек не живет так, как он пишет, стоит ли доверять тому, что он написал?

— О-о-о, это непростой вопрос о творчестве и творце! Полетта, я рада такому вопросу, но не готова к нему. Когда башка замотана бинтами, не очень-то удобно рассуждать об отвлеченных материях. Давай просто прервемся на чай с печеньями, наверняка на кухне можно что-нибудь нарыть.

— Нарыть?! Ваша светлость, вы иногда изъясняетесь прямо как барышня Оливия.

— Ну, я же ее мачеха.

— Вы ее любите?

— Сама как думаешь?

— Думаю, что вы ей не мачеха, а лучшая подруга, какая только может быть! И я знаю, что это вы исцелили ее, а вовсе не этот… с лапами… Священный Жук.

— Полетта, ты с этим не очень. За такое бывают доносы.

— А я все равно… Потому что я вам верю. В вас верю.

— Полетта… Ну вот, а реветь-то зачем…

— Все, я уже не ревлю, то есть не реву, я пойду за чаем и медовыми коврижками. Их уже должны испечь.

— А-ах! А мы тут! А они там!!! Коврижки! Без нас!!! Беги скорей и без полного подноса не возвращайся! И сыру возьми, самого острого и соленого! И чай нам сделай покрепче!

Полетта умчалась, я соскользнула с кровати гибкой змеей (я здорова, я чудо Всего Сущего, помните?), подхватила первый мешок с письмами и сунула его в камин. Огонь немедля зачах, но я струйкой плазмы из левого глаза испепелила пустые бумажки вмиг. Следом отправился и второй мешок (камины в замке просто огромные), и его постигла та же участь. Хватит марать руки об эту ерунду! Кстати, их надо как следует продезинфицировать…

Только вот одно письмо не сгорело. Оно, словно почтовый голубь, нежно порхнуло к моим ногам.

— Вот упрямое! — я взяла письмо в руки. Раз уж оно спаслось из плазменной атаки, то достойно того, чтобы я его прочла.

Внутри письма оказался плотный лист веленевой бумаги и на нем всего одно предложение:

Ни подписи, ни адреса неизвестный или неизвестная не оставили, как водится.

— Что ж, знаешь так знаешь, — я раскалила ладонь левой руки докрасна и смотрела, как письмо на нем становится белесым пеплом. — Знание, говорят, сила.

Вот за этим и застала меня Полетта, вбежавшая в комнату с сервировочным столиком.

Краем глаза я увидела, какое белое у нее стало лицо. Немудрено. Моя раскаленная ладонь выглядела, прямо скажем, неестественно и жутковато. Я немедленно вернула ей прежний вид и сказала:

— Полетта, сохраняй спокойствие. Придется тебя… посвятить в свою тайну. Запри за собой дверь. И прекрати бояться, я тебя не трону.

— В-ва… В-ва…

Я указала ей на банкетку перед туалетным столиком:

— Сядь.

Она села и замерла, как суслик перед пастью лисицы. Вот бедолага. Ступор сопорозус, как сказал бы дотторе Гренуаль.

Я начала мягко:

— Дорогая Полетта, девочка моя. Несколько минут назад ты сама сказала, что веришь мне. Что понимаешь — это я сумела исцелить герцогиню Оливию. Но это совершенно не означает, что я ведьма. Я могу поклясться тебе здоровьем моей дорогой Оливии, что я не ведьма.

С Полеттой произошло невероятное — она тут же успокоилась, вздохнула и сказала:

— Ой, ну слава Исцелителю, тогда я сервирую чай.

И принялась хлопотать, разрезая коврижки (аромат!!!) и наливая в чашки чай с лимонником.

Тут уж я чуть не села от изумления:

— Полетта, как, а ты не хочешь узнать, кто я, ну, на самом деле? Если я не ведьма?

Полетта подала мне чашку и сказала:

— По существу, ваша светлость, не мое это собачье дело. Кто вы и кто я? Еще перед каждой курицей отчитываться. И потом, я иногда…

— Подслушиваешь. Чай великолепен. Присоединяйся.

— Спасибо. Если вы с госпожой Сюзанной хотите, чтобы я не подслушивала, лучше отрежьте мне уши. И потом, я в замке главная по подслушиванию. Пусть уж лучше подслушаю я, чем какая-нибудь индюшка, которая расстрекочет ваши тайны по всему замку и окрестностям.

— Да, да, да… Но что ты поняла из подслушанного?

— Вы — дочка Фигаро и Сюзанны. И это тайна, которую я схоронила очень глубоко в сердце.

— Да.

— Но при этом вы не из нашего мира.

— Да.

— Вы как Исцелитель.

— Не совсем, но близко к истине. Я из другой звездной системы.

— Вот-вот. Ваша светлость, вы кушайте коврижку. Таких в вашей системе звездной небось не пекут. Я только, конечно, все это не понимаю… Галактические кластеры там, системы там, теории струн… Главное, что вы не ведьма.

— Полетта, если уж ты так хорошо подслушиваешь, то знаешь, что никакой магии и ведьм нет.

— В этом, ваша светлость, вы, извиняюсь, ошибаетесь. Как там у вас — не знаю, а у нас они имеются. Теория струн сама по себе, а волшба — сама по себе.

— Полетта, кто это-то тебе сказал?

— Прабабушка моя. Она ведьма каких поискать. Ее и ищут — вся Святая Юстиция и прочие там… И никогда не найдут. Она им так отводит их моргалки, что они в трех кустах ежевики не могут разобраться. Или темноту наведет. Или сон. А ваша теория струн моей прабабушке без надобности. Я маленькая была, мамку-папку потеряла, померли они от чумы, так она меня воспитывала-выращивала. И говорила: запомни, мол, свинка моя морская, что наука и магия не противоречат, а дополняют друг друга. Кстати, она иногда превращала меня в морскую свинку, но это исключительно для моей пользы.

— Кошмар какой…

— И ничего не кошмар. Очень полезно. Я до сих пор могу хоть крыской, хоть мышкой, хоть морской свинкой обратиться, легко. Да вы кушайте, кушайте.

— Полетта, мне сейчас будет дурно. Я крыс боюсь. И мышей.

— Да ладно. А мессер Софус?

— Ты и про него знаешь! А может, сама и колдовать умеешь?

— Немножко.

— Тогда почему ты так испугалась предположения, что я ведьма?

— Потому что моя прабабушка еще и пророчица. И она предрекла, что однажды я увижу ведьму, которая воплощает в себе великое зло и разрушение. Я и испугалась, что это вы.

Полетта шмыгнула носом.

— Я, конечно, не сахар, но я не то существо, о котором пророчила твоя прабабушка.

— Вот я и обрадовалась. И потом, я за вас боюсь. Чтоб вас не схватили эти подлые, из Юстиции…

— Полетта, милая, спасибо! Я сумею за себя постоять, если что. И за весь Кастелло ди ла Перла — до последнего таракана!

— Ваша светлость, вы нас обижаете, мы переморили тараканов еще в позапрошлую пятницу.

— Ой, молодцы. Я вам премию дала? Не дала. Премия вам всем.

— Мы не за премию. Мы просто так. Но, ваша светлость, вы про какое-то существо говорили. Оно злая ведьма?

— Это существо здесь было, убило герцога и почти прикончило меня. Полагаю. Хотя с точки зрения науки и теории относительности она все-таки не ведьма, а особая субстанция. Я не смогла ее победить. Пока не смогла. Поэтому Оливия впала в летаргический сон, и я пока не знаю, как ее из этого сна вывести. Может, дотторе Гренуаль сообразит. Хорошо, что он хотя бы просто за нею наблюдает.

— Да уж… Ничего себе субстанция — у вас трех пальцев нет! Небось ваша звездная система таких не знает!

— И слава… ну кому-нибудь там. Ох, Полетта…

— Что?

— Честно тебе скажу, я не знаю, как дальше жить и что будет.

— Ой, ваша светлость, не забивайте себе голову! Вы не одна в этом замке. В обиду мы вас не дадим. Мы все за вас. Что бы ни было.

— Я очень беспокоюсь об Оливии.

— И Оливию сбережем. Так что пейте чай да ложитесь потом отдыхать. Вам надо сил набираться. И еще, ваша светлость…

— А?

— Можно моя прабабушка тихонечко приедет к нам в замок, ну там под видом кухарки или… кладовщицы. Она говорит, помощь хорошей ведьмы никогда не бывает лишней.

— Конечно. Думаю, она уже здесь?

— Ага.

— Тогда я точно не пропаду. Что ты в чай подмешала, что я так спать хочу?

— Это не я, прабабушка велела. Это три-ксено-базопротиксен и немножко рому. Успокаивает и как снотворное. Прабабушка велела вам побольше спать. И кушать. Так что вы кушайте — и в постельку.

Каково стали с герцогиней обращаться? Но вообще это даже приятно. Тем более что я симулирую больную. Мне можно. Пока.

Я наслаждалась сном, как наслаждаются тихим солнечным вечером на берегу спокойного озера. Мне и снились тихий солнечный вечер, спокойное озеро, мягкие, шелковистые травы, запах прогретых приозерных камней, пение вечерних птиц в дальнем лесочке. Я сорвала травинку, пожевала и почувствовала на языке ее сладость. Я смотрела в небо и придумывала, на что похоже каждое проплывающее мимо облако. Я вдруг почувствовала, что мне лет десять или двенадцать, и я самый счастливый ребенок во Всем Сущем. Я ощущала, что у меня за этим лесочком есть дом — деревянный, двухэтажный, с шестью огромными окнами и прогретой солнцем верандой. У дома на крепкой ветке старого тополя висят качели — мои качели, но повесил их для меня папка, самый лучший папка, другого такого нет. Он всегда затевает что-нибудь интересное, а иногда просто подхватывает меня крепкими, сильными руками и кружит над головой… А мама — какие нежные, добрые, ясные у нее глаза! — притворно сердится, когда я перепачкаюсь в песке или обзеленю одежду, даже легко шлепает полотенцем по попе, но тут же обнимает и целует. Она печет такие вкусные пироги с капустой и яйцами! Аромат этих пирогов я чувствую и сейчас, пока лежу у озера, и знаю, что скоро она позовет меня. И я побегу, но сейчас я терпеливо жду Собаку. Это ничья Собака, бродячая, и мне ее очень жалко. Она меня сначала очень боялась, но когда отведала маминых пирогов, стала потихоньку привыкать. Я хочу, чтобы она была моей Собакой, я вычешу репьи у нее из шерсти, я буду кормить ее, а спать она будет рядом с моей кроватью. Родители не против, и Собака, по-моему, тоже не против…

— Собака, — тихо шепчу я. — Не бойся, иди ко мне, я не обижу тебя. Ну пожалуйста!

И Собака выходит из зарослей таволги, робко ступая и помахивая хвостом. Я похлопываю по земле рядом с собой, и она садится. Я принимаюсь гладить ее большую лохматую голову, почесываю спину, ощущаю, какая она худая, и верю — мама с папой не обидят ее, и она будет самой лучшей Собакой на свете…

— Собака, — шепчу я. — Я люблю тебя. Оставайся со мной. Сейчас пойдем есть пироги. Слышишь? Это мама зовет!

— Лю-юций! Куда ты подевался, негодник! Бери свою Собаку и бегите ужинать!

— Ну вот, — говорю я Собаке. — Нас зовут! Бежим!

И мы вскакиваем и бежим к моему чудесному дому, где ждут меня самые чудесные мама и папа…

— Лю-юций, сынок! Скорей, мы ждем! Мы ждем!

— Хорошо, хорошо, я уже…

Просыпаюсь.

Сначала я не могу понять, кто я и где я. Мои руки стискивают шелковистое покрывало, а не траву. Пахнет лекарствами. Надо мной не небо, а расшитый золотом балдахин кровати. Кошмар. Мне приснился самый прекрасный кошмар в жизни. Я была мальчиком Люцием, у него был дом, мама, папа и Собака. А на самом деле я… Да кто я?!

— Люция! Люция, девочка моя! Да что с тобой!

Я глубоко вдохнула теплый воздух и резко выдохнула. Это привело меня в чувство, и я все вспомнила. Мама Сюзанна склонилась надо мной, и лицо ее было очень-очень тревожно.

— Мама, — прошептала я. — Мне приснился сон… Тяжелый сон…

— Я принесла тебе лечебный отвар из трав. Выпей.

— Голова раскалывается. Ужас какой-то.

— О чем был сон?

— Я… я забыла. Озеро какое-то.

Я лгала. Я запомнила сон до последней детали. Я выпила залпом теплый горьковатый травяной отвар и почувствовала себя почти здоровой.

— Мама, спасибо. Который час? Что случилось?

— Ты долго спала, милая. Уже обед прошел. Я принесла тебе оливье и компот из сухофруктов, как ты просила.

— Это чудесно, но при такой жизни я стану толстушкой. Сплю и ем, все дела.

— Ничего страшного, тебе нужно поправляться.

Сюзанна взбила подушки, помогла мне поудобнее устроиться и поставила на кровать столик-поднос, на коем благоухала фарфоровая чаша с оливье и целый графин с компотом.

Я принялась за еду.

— Мамочка, спасибо! Прямо возвращение к жизни!

— Вообще-то я с неприятной вестью, Люция.

— Ой.

— Приехал королевский следователь с помощником. Ну, по поводу кончины его светлости. Я уж и решила поскорее тебя покормить, чтоб сил набралась для такой неприятной новости. А самое мерзкое, что следователь — паук. Ростом со здорового мужика.

— Вот дрын еловый! Зима же, эти инсектоиды спать должны, у них период спячки.

— Пауки не спят. Некоторые виды. Он уже сел в углу главной залы на потолке и принялся плести сеть. Его помощник — человек, парень, очень деловитый и нагловатый. Прямо так и рвется к тебе на аудиенцию.

— Приму, вот пообедаю и приму. Не таких обламывала.

— Доча, это королевское следствие, так что тебе надо притворяться хворой и не дерзить, как вы с Оливией привыкли. Вспомни, что ты вдова герцога и сама герцогиня. Я тебе стопку кружевных платков принесла — будешь изображать, что плачешь, да вот чепец с траурными лентами на голову надень — это просто необходимо. Я вот поднос вынесу и буду рядом, пока этот нахальный помощник следователя будет у тебя на аудиенции. Если что, сумею окоротить.

Я торопливо доела салат, запивая его божественным компотом из сухофруктов, потом мама вынесла поднос, плотно прикрыв его небольшой льняной скатертью, я натянула на голову траурный чепец, поудобнее устроилась в подушках, попрактиковалась в стонах страшно больной женщины и закрыла глаза.

Так я лежала, и вдруг дверь в мои покои медленно, но неуклонно отворилась. Никто из слуг так не заходит. Так могла бы красться Оливия, если бы замышляла сунуть мне в кровать своего ядовитого геккона. Но моя драгоценная Оливия спит. Следовательно, это чужой. Следо… Ага, помощник следователя, о коем мамочка Сюзанна меня предупреждала. Так-так. Шаги легкие, для мужчины в возрасте неподходящие. Значит, и впрямь парнишка. Парнишка молодой, в красной рубашоночке, хорошенький такой… Ой, опять у меня музыкальный заскок. В последнее время страдала им — вдруг откуда ни возьмись возникали в голове песни совсем нездешние. Иногда на языках, которые мне незнакомы. Вот и сейчас, про эту рубашоночку… Ну, однако ж, парень наглец! Шарится по моим покоям, как у себя дома. Ах, он что, под кровать залез?! Там же у меня… Ну, вы понимаете…

Я застонала — и от злости, что немедленно не могу просверлить наглецу дырку в черепе и изображая жуткую боль и немощь. И тут я услыхала:

— Да, ваша светлость, не позавидуешь вам. Горничная два дня не выносила вашу ночную вазу. Выздоровеете — устройте им показательную порку, а потом увольте без выходного пособия!

Противный у него голосишко. Скворец-переросток плюс отсыревший комод. Все скрипит и хрипит. Далась ему моя ночная ваза! Ну погоди, мерзавец!!!

— О-о-о, — я издала стон, полный мучительной боли. Камень прослезился бы, услыхав такой стон. — О-о-о…

— Какой ужас! — скворец изобразил благородное сочувствие. — Тяжелобольную хозяйку замка оставили совсем без присмотра и без охраны. Да тут не слуги, а негодяи!

— О-о-о-о! — я продолжала стонать, не открывая глаз. Еще и головой в траурном чепце беспомощно помотала по подушке. — Пить!

Подумала — может, уберется из комнаты, гаденыш. Ничего подобного, принялся осматривать мой прикроватный столик.

— Катастрофа! — ревностно взвизгнул он. — Да здесь нет и стакана воды, чтобы подать несчастной госпоже! Слуги явно решили устроить заговор против герцогини! Здесь бунт зреет! Моя госпожа и я прибыли сюда вовремя!

Госпожа? То есть паучиха? Еще краше и веселее! Мало того что торчит на потолке и сеть плетет, так ведь она еще может… и яйца отложить или еще как-нибудь размножиться. Вот беда за бедой на мою лысую голову!

А паучихин прихвостень, кажется, принялся за мой комод?! Ну это ничего, ключи от него только у меня и Сюзанны, и свои я теперь храню под подушкой. И вообще, кто его уполномочивал рыться в моих вещах? Эх, жалко, что я типа больная, а то я уж его бы отполномочила — до старости бы запомнил. И внукам бы заказал связываться с Люцией Монтессори, хотя, полагаю, после моего «внушения» репродуктивные способности наглеца сильно бы понизились!

И тут пришло мое спасение — распахнулась дверь в мою спальню, и незнакомый зычный голос о-очень сильной женщины приглушенно проревел:

— Ты что здесь делаешь, клоп поганый? Ты кто такой, чтоб в покоях ее светлости носом водить? Да я тебя…

Наверное, это та самая прабабушка Полетты. Ой, спасибо. Судя по голосу, в роду у нее были медведицы. Сильные, злобные и о-очень крутые медведицы. А я медведей очень уважаю. Обязательно заведу при замке десятка два.

Я было решила, что наглец просто рассыплется в прах от такого нападения, но ничего подобного.

— А вы кто? — яростно заскрипел он. — Почему ее светлость оставлена без присмотра? Даже стакана с водой нет у постели тяжелобольной дамы! Горшок два дня не выносили! Распустились тут, пока госпожа при смерти! Я вам не клоп, а помощник королевского следователя по особо важным делам! Мне необходима аудиенция у ее светлости! Но сначала…

— Заткнись! — проревела бабушка. — Еще всякий тут обсосок будет меня учить, как за госпожой ухаживать! Матушка, красавица, голубушка моя, это твоя бабка Катарина пришла тебя обиходить-утешить!

И сильные, теплые, ласковые руки приподняли мою голову с подушки, а у губ я ощутила край стакана с мятно пахнущей жидкостью.

Пей голубушка наша, пей, страдалица!

Я отпила (вкусно!!!) и открыла глаза. Мои глаза встретились с глазами «бабки Катарины» — цвета темного-темного янтаря. В глубине этих невероятных глаз просверкнули яркие искорки, и я поняла, что мы будем отлично дружить, и «бабка» не то что меня в обиду не даст, а и за всех дорогих мне людей просто порвет любого супостата.

— Ну вот, напилась, моя милая деточка. Сейчас повязочки будем менять да бельишко освежим, вот оботру тебя, рыбоньку сладкую…

Я на всякий случай простонала и приподняла забинтованную руку, указуя на «клопа». И быстро его оглядела. Да уж, слуховые впечатления только подтвердились. Хлипкий, на вид противно-белобрысый, три прыща на лбу, краснота на щеках (пытается брить несуществующую щетину), глаза липучие и нахальные. Ну дождись, дождись, будет тебе аудиенция!

— Пошел вон, — зарычала бабка Катарина этаким ураганом на «клопа». — Герцогине повязки менять буду, переодевать буду, а уж когда она тебе погляденцию назначит — ее, матушки, дело. Вон, говорю, вон!!!

И ведь вымелся «клоп»-то. Бабка Катарина дверь за ним крепко захлопнула, да еще и на три оборота ключа заперла. Выдвинула возле кровати старинную ширму, словно загораживая нас этой второй линией обороны, и тут мы наконец смогли познакомиться друг с другом без свидетелей.

Бабка Катарина выглядела как женщина-дуб. При этом движения ее были невероятно грациозны, легки и невесомы — когда она этого хотела и когда не было лишних свидетелей. Она ласково улыбнулась мне, подмигнула, я ответила, и на душе у меня словно май в февруарии возник.

— Давай-ка, мать, обихожу тебя, — и моя личная медведица легко вскинула меня на необъятное левое плечо. Пока я там изумленно отвисалась, она ловко перестелила постель, потом аккуратно усадила меня на банкетку, раздела, протерла тело необъятными же влажными салфетками с ароматом голубого пажитника (ох, хорошо! Ох, бодрит!), перебинтовала раны, надела роскошную сорочку, нежную, как взбитые сливки, и сунула меня под одеяло, как сосиску в тесто. Принюхалась:

— Да, горшок и впрямь не меняли. Нахалки.

— Да это ладно, — залилась краской я. — Я сама не хочу, чтоб они тут болтались, мне лишние глаза-уши ни к чему.

— Лишних теперь у тебя не будет, герцогинюшка. — Бабка Катарина принялась водить руками вдоль моего тела. Я пригляделась — от рук ее исходило волновое свечение незнакомого мне спектра. — Это я тебя сканирую да и защиту навожу.

— С-сканируете?!

— Тихо лежи. Теперича я буду твоей личной горничной. Беда пришла в замок. Не с колдовством, а со следователями этими. Хорошо, что внучка моя меня вовремя сюда бельевщицей взяла. Паучиха страшна. Непроста. Не такая, как все эти инсектоиды. Видела я ее. Выродок она.

— Кто?!

— Ну ты что, совсем дикая? Мозг у нее человеческий и разум-интеллект соответственно. И при этом паучий норов. Дело ее — не столько здесь следствие вести, сколько тебя подставить под королевский приказ.

— Какой?!

— О сожжении ведьмы, уничтожившей великого поэта. Этот приказ уже есть. Надо только ведьму найти. И король хочет, чтоб этой ведьмой была ты. И почти все королевство тоже хочет.

— Но тогда что им мешает?

— Тебя вдруг очень поддержали королевства, которые давно точат зуб на Старую Литанию. Литания в долгах, люди закабалены банками и ростовщиками инсектоидов, творится беззаконие, потому что нет конституции. То есть по мировым меркам мы — нищая, наглая, голодная и беззаконная страна. С остатками былых природных богатств. И нас хотят сожрать вместе с этими богатствами. Все якобы просвещенные конституционные монархии. Там давно отменены казни, нет охоты на ведьм и вообще цивилизация. И оружие, очень неплохое. Этим оружием грозят нашему королю, намекая на то, что если он хочет жить в цивилизованном Объединении, хочет получать кредиты и прочие конфетки, он должен написать конституцию и прекратить охоту на ведьм. А тут гибнет гений. И все в Литании думают, что его сгубила ведьма-жена. И короля предупреждают умные дипломаты: если загорится костер Люции Монтессори, в нем сгорит вся Литания. Вот тебе краткое освещение нашей и мировой политики.

— Но откуда вы все это знаете? — ахнула я, подавленная столь серьезными проблемами.

— Смена всех, — одними губами прошептала бабка Катарина.

— Д-даешь молодежь! — ошалело ответила я. — То есть тайное общество Сопротивления против насекомых существует? Я же прикалывалась, когда говорила об этом!

— Общество существует. И давно. И Центр есть. И ты вряд ли удивишься, рыбонька, когда узнаешь, что именно я глава Сопротивления.

— Как же мне тогда вас называть?

— А зови Бабулькой.

— Погодите… А Сюзанна?..

— Она знает обо всем. Просто сейчас она с Оливией. На всякий случай. Прислала меня к тебе. Я вот только задержалась, защиту ставила от ненужных глаз и ушей. А тут клоп этот. Ну что, готова его принять? Помни — ты очень больна. Говорить будешь из-за ширмы и в моем присутствии. Ага?

— Ага.

Бабулька поцеловала меня в лоб — сразу прошел шум в ушах и освежилось сознание! — и, имитируя тяжелую походку, пошла открывать дверь.

— Ну, — я услыхала из-за ширмы приглушенный рык. — Заходи, прыщ. Госпожа позволяет тебе говорить. Хотя я бы тебя прям сейчас на правеж к рыцарям герцога отправила!

— Вы не очень-то! — проскулил «прыщ». — Я здесь на законных основаниях! Идите себе, а я поговорю с ее светлостью!

— Как же-сс! — прошипела Бабулька. — Только при мне. Герцогиня так велела. А вдруг ты ее прикончить собираесси? Обдристок!

Тезаурус у Бабульки — просто восторг и упоение, нам с Оливией не угнаться. Чтобы подавить хохот, я закашлялась и слабым голосом сказала:

— Бабулька, кто там?

— Матушка, твоя светлость, помощник королевского следователя погляденции просит. Можа, выгнать яво?

С диалектами у Бабульки тоже все в порядке. Шикарно. Обожаю старинные литанийские деревенские диалекты.

— Оставь. Пусть представится по форме и не забывает, что я еще очень больна.

— Слыхал?!

— Ваша светлость, я Патриццио Джейнинелли, помощник королевского следователя госпожи Раджины. Она прибыла в Кастелло ди ла Перла для следствия по делу о гибели его светлости Альбино Монтессори и попытке покушения на вашу светлость.

— Понимаю. Где сейчас находится госпожа Раджина?

— Полагаю, ваша светлость, что служанка уже сообщила вам. Но повторюсь. Госпожа Раджина расположилась на потолке главной залы, куда я и буду отправлять свои отчеты о проделанном расследовании.

— Пусть вам также предоставят комнату, белье и… удобства. Какие у вас сейчас ко мне будут вопросы?

— Прежде всего, где находится тело вашего супруга?

— Вам надобно спросить об этом у Фигаро, домоправителя замка. Полагаю, он и вассалы герцога отнесли останки в фамильный склеп.

— То есть вы не знаете, каким образом погиб ваш супруг?

— Не знаю. Я не дошла до его кабинета. В приемной Скриптория возникло… пламя невероятной силы и мощности, оно очень обожгло меня, я бросилась бежать из последних сил…

— Пламя? Но разве Скрипторий не находится глубоко под землей, где весьма холодно?

— Да, но… Это не значит, что гений моего покойного супруга не предусмотрел ловушек и крайне неприятных каверз для тех, кто осмеливался нарушить его покой. Видимо, я попала именно в такую ловушку.

— Вы полагаете, герцог Альбино коварен? Настолько коварен? Разве гений и злодейство совместимы?

— Я слишком мало знала его светлость, будучи его женой, чтобы судить о том. Вам, наверное, известно, что я была нанята им в качестве компаньонки для его дочери.

— Да-да. А потом вдруг его дочь — кстати, ваша ровесница! — волшебным образом исцелилась…

— Ничего не волшебным. Разве вам неизвестно, что осенью Кастелло ди ла Перла осенил своей благодатью Его Высокоблагочестие? Именно он своими молитвами и исцелил бедную Оливию.

— А почему герцог решил жениться на вас? Такой юной? И, простите мой старолитанийский, беспородной?

— Ах ты негодяй! — заревела Бабулька. Молодчага. Блюдет мой статус.

— Как вам не стыдно, молодой человек! — голосом умирающего лебедя прорыдала я. — Как вы смеете! И некому вступиться за мою честь! Ах! Ах! Ах!!! Это была любовь! Такая, какой вам, прыщавый юнец, не понять! Подите вон! Аудиенция закончена!

— Но у меня есть вопросы…

— Вон!

Бабулька славно зарычала и, взявши нахала за шиворот, вывела его из комнаты, как нашкодившего кота. Снова хлопнула дверь.

— Да уж, — через некоторое время протянула я. — Многообещающий молодой человек.

Бабулька сдвинула ширму и присела рядом на банкетку.

— Ну что, родимая?

— Мне надо срочно выздороветь. Я не могу валяться в постели, пока по замку скачет этот Патриццио.

— Логично. Есть предложение — ты сидишь в калечном кресле, том, в котором когда-то сидела Оливия, я вожу тебя по замку. За всеми будешь наблюдать. И притворяйся получше. Ахи у тебя получаются не ахти какие.

— А я-то думала, что лучше меня актрисы в мире нет.

Бабулька засмеялась. Лицо ее было прекрасным и драгоценным, как зрелище солнца на закате.

— Я так рада, что вы здесь, Бабулька.

— Я тоже не грущу, уж поверь. А уж какое удовольствие вместе с Сюзанной давать выволочку нерадивым слугам!

— Вы там не очень их. Озлобятся еще.

— Хорошо. Вынесу-ка я твою вазу, а ты пока ознакомься вот с этим.

В мои руки она вложила лист шелковистой белоснежной бумаги. Я развернула его и уставилась на заголовок:

Когда же он успел?!