Книга: Монстролог. Дневники смерти (сборник)
Назад: Часть третья. «Кажется, я должен пересмотреть первоначальную гипотезу»
Дальше: Дневник 2. Residua[1]

Часть пятая. «Порой мне очень одиноко…»

Меньше чем через час, подчиняясь приказу сбегать на почту и обратно без остановок (что было непросто, ибо мой маршрут пролегал мимо пекарни, где запах горячих булочек и хлеба буквально опьянил меня), я вернулся в дом на Харрингтон-лейн и тут же прошел в библиотеку, ожидая увидеть там хозяина, однако его там, как ни странно, не было. Рабочий стол был завален бумагами и записями, сундук стоял с откинутой крышкой, словно он раскрыл рот, зевая, а его содержимое было разбросано кругом – дневник отца, сверху – сморщенная голова с навечно открытым в крике ртом; Пеллинора Уортропа нигде не было. Я вошел через заднюю дверь и потом через кухню в библиотеку, но его не встретил. Я вернулся на кухню, покосился затравленно на дверь в подвал, но свет внизу не горел, и из черного зева не доносилось ни звука. На всякий случай я тихонько позвал Доктора по имени. Ответа не последовало. Возможно, на него навалилась такая же усталость до ломоты в костях, какая одолевала сейчас и его ассистента, и он удалился наверх, чтобы лечь в кровать? Хотя вероятность этого казалась до смешного малой. Как я уже говорил, Доктор, когда был охвачен жаждой деятельности, не хотел или не мог испытывать обыкновенные человеческие потребности в отдыхе и пище. Он жил на каком-то скрытом резерве, который в его тощей угловатой фигуре было трудно разглядеть человеку малознакомому.
Вспомнив свой иррациональный страх, испытанный ранее на ступеньках, ведущих в подвал, – а вдруг какая-то часть монстра, висящего там, выжила? – я быстро спустился вниз к полуоткрытой двери и снова позвал Доктора:
– Доктор Уортроп! Доктор Уортроп, вы там?
Молчание. Я развернулся, пересек холл, прошел мимо библиотеки и вошел в кабинет. Это любимое убежище монстролога в моменты кризиса тоже пустовало. Пустовала и гостиная, и все комнаты на первом этаже. Конечно, если бы он ушел из дому, он бы оставил записку, объясняющую его отсутствие. Я вернулся в библиотеку. Когда я стоял у рабочего стола, взгляд мой упал на статью, обведенную кружочком, – ту самую статью, которая пробудила его воспоминания, вызвав озарение, когда он воскликнул: «Я знал, что уже видел это раньше!» Я взял в руки газету, чтобы прочесть статью. Заголовок гласил:
КАПИТАН ВАРНЕР ВЕРНУЛСЯ В ПСИХИАТРИЧЕСКУЮ ЛЕЧЕБНИЦУ
Вчера, почти двадцать лет спустя после заключения, в Генеральном Апелляционном Суде прошло финальное слушание по делу Капитана Хезекии Варнера. Суд вынес милосердное решение.
Капитан Варнер обвинялся в марте 1865 года в нарушении долга и преступной халатности в море, когда его корабль – грузовое судно «Ферония» – было выброшено на мель в двух милях от побережья неподалеку от Суомпскотта.
Во время первого слушания Капитан Варнер дал показания, что он был нанят определенными сторонниками Конфедерации, чтобы обеспечить движения сопротивления «продуктами и вещами» и что весь его груз и команда были захвачены в море «существами не из этого мира, но из самых глубин преисподней».
Во время нынешнего слушания Капитан Варнер, которому теперь 72 года и который пребывает в плачевном физическом состоянии, сам произнес речь в свою защиту, отрекаясь от своих предыдущих показаний и отмечая, что провел в море два дня в одиночестве после того, как покинул судно и получил сильный солнечный удар. Капитан Варнер не предоставил свидетелей со своей стороны. Доктор Дж. Ф. Старр выступил со стороны Штата, дав показания, что, по его мнению, Капитан Варнер пребывает не в своем уме. «Он был сумасшедшим двадцать лет назад; он является таковым и сейчас», – сказал Доктор Старр. По решению суда, Капитан Варнер возвращен в санаторий «Мотли Хилл» – частную психиатрическую лечебницу Доктора Старра в Дедхеме, где он и был заключен с момента первоначального суда.
«Существа не из этого мира, но из самых глубин преисподней…» Я вспомнил о существе, висящем у нас в подвале на крюке. Я стоял сейчас в комнате как раз над этим местом. Вспомнил бледные мускулистые руки, выскочившие из рыхлой почвы в могиле Элизы Бантон, щелкающий звук зубов, сомкнувшихся на ноге бедного старика. Вспомнил массу тошнотворно-белой плоти, блестящие черные глаза и слюнявые рты с двумя рядами треугольных зубов, мерцающих в свете апрельской луны; огромные, неповоротливые, безголовые туши монстров, выползающие из каждой тени, передвигающиеся гигантскими шагами и прыжками; труп Элизы Бантон, от которого отрываются руки и ноги, ее голова в пасти чудовища, которое любой разумный человек принял бы за адское создание…
Прочтя статью и заметки в дневнике Капитана Варнера, я не сомневался уже, что Доктор сделал правильные выводы: этот Капитан Варнер (или В., как называл его старший Уортроп в дневнике) был как-то связан с Антропофагами. Но это было двадцать три года назад! Как эти странные и ужасные хищники-людоеды умудрились выжить за столь долгое время – более того, размножиться и процветать – никем не замеченные, невидимые, никому не ведомые в Новой Англии?
Погруженный в свои мысли, я не услышал, как открылась задняя дверь, не услышал и шагов монстролога, поднимающегося в комнату. Я не заметил его, пока он не возник в дверном проеме. Лицо его горело, волосы, грязные и мокрые, слиплись, а сапоги были в грязи. В руке он держал шляпу. Я узнал эту шляпу. Именно ее, шутя, надевал мне на голову человек, чьи мозги я потом несколько часов вымывал из своих волос.
– Уилл Генри, – тихо спросил Доктор, – что ты делаешь?
Чувствуя, как краска заливает мне щеки, я ответил:
– Ничего, сэр.
– Оно и видно, – сухо бросил он. – Ты отправил письма?
– Да, сэр.
– Ты дошел до почты и сразу пошел обратно?
– Да, сэр.
– И ни с кем не разговаривал по дороге?
– Только с почтальоном, сэр.
– И оба письма отправил быстрой почтой?
– Да, сэр.
Он кивнул. На минуту-другую он погрузился в молчание, словно мысли его бродили где-то далеко. Взгляд его стал отрешенным, и, хотя он стоял совершенно неподвижно, волнение словно просачивалось сквозь его кожу. В руке его я заметил какую-то грязную тряпицу. Сперва я принял ее за коврик, но тут же узнал кусок порванного савана Элизы Бантон.
– А что ты делаешь сейчас? – спросил Доктор.
– Ничего, сэр.
– Да-да, – торопливо сказал он, – ты уже говорил мне, Уилл Генри.
– Я не знал, где вы, так что я…
– Ничего не делал, – закончил он за меня.
– Искал вас.
– Возможно, ты думал, что я спрятался в сундуке моего отца?
– Я думал, возможно, вы оставили мне записку.
– С чего бы я вдруг стал это делать?
Мысль о том, что он должен держать меня в курсе своего местопребывания, явно не приходила ему в голову.
Лучше сменить тему разговора, подумал я. Если он заведется, не оберешься неприятностей. А он уже и так явно на взводе.
– Вы ходили на кладбище? – спросил я.
Моя хитрость сработала, так как он кивнул и сказал:
– Там по меньшей мере две дюжины четких пар следов. Это значит, есть еще четыре-пять детенышей, спрятанных в логове, где бы оно у них ни было. Общее число взрослых Антропофагов – от тридцати до тридцати пяти. Опасное, уму непостижимое количество, Уилл Генри.
Я посмотрел на шляпу в его руке, и это напомнило мне о пропаже моей шапки, моей единственной собственности, оставленной на поле боя прошлой ночью. Может, рискнуть, набраться наглости и спросить Доктора, не нашел ли он ее? Он проследил направление моего взгляда и сказал:
– Я прибрал там все, как мог. Зарыл ее могилу. Отыскал почти все наши вещи и нашел обломки телеги среди деревьев. Если повезет, мы, возможно, завершим это дело прежде, чем нас обнаружат.
Я хотел спросить, почему он боится, что нас обнаружат сейчас, но все его поведение говорило о том, что ответ очевиден. Теперь я подозреваю, что его опасения были связаны больше с тем, что в этом деле был замешан его отец, нежели с тем, что поднимется волна паники. Доктора больше волновала репутация отца – и, как следствие, своя собственная – нежели общественное благоденствие.
Возможно, я сужу его слишком строго. Возможно, он считал, что цена сделанного открытия намного выше, чем цена вовремя сделанного предупреждения, что монстры вот-вот нападут снова. Возможно. Хотя после долгих лет размышлений над этим вопросом я все еще сомневаюсь. Эго монстролога, как мне казалось, не имело границ, словно бескрайняя Вселенная. Даже во время периодов черной меланхолии, к которой он был склонен, ничто не имело для него большего значения, чем самовосприятие – осознание того, чего он сто́ит как ученый и каково его место в истории. Жалость к себе – абсолютный эгоизм, в конце концов, сосредоточенность на себе в чистом виде.
– Я иду наверх помыться, – продолжал Доктор. – Ты, Уилл Генри, упакуй сундук и убери его. Оседлай лошадей и приготовь себе что-нибудь поесть. Да пошевеливайся!
Он пересек холл, погруженный в свои мысли, потом обернулся и бросил старую шапку и обрывок савана на пол комнаты:
– И сожги это.
– Сжечь, сэр?
– Да.
Он с минуту колебался, а потом быстро подошел к рабочему столу и взял дневник своего отца. Его он вложил мне в руки:
– И это, Уилл Генри. Это сожги тоже.
Что ж, я сжег его. С испачканным кровью обрывком савана и старой соломенной шляпой. Я сидел с минуту на корточках перед потрескивающим пламенем камина в библиотеке, чувствуя жар на коленях и на щеках, на кончике носа и на лбу, который онемел от тепла огня так, словно с головы стягивали кожу. После пожара, унесшего жизни моих родителей, мне казалось, от меня постоянно пахнет дымом. Я чувствовал этот запах в своих волосах и на коже. Я тер себя мылом со щелоком до тех пор, пока кожа не становилась красной и воспаленной. Мне казалось, дым обволакивает меня, и прошла не одна неделя, прежде чем чувство это немного отступило. А пока этого не произошло, я, вне всякого сомнения, был самым чистым двенадцатилетним мальчиком в Новой Англии.
Хотя я был совершенно измотан и очень голоден, я упрямо решил закончить дела в библиотеке прежде, чем идти на кухню и готовиться к отъезду. Я заглянул в старый сундук, из которого было вытащено все, кроме примерно дюжины старых писем, все еще лежащих в конвертах. Любопытство овладело мной, ибо на одном из конвертов я увидел имя, указанное в обратном адресе: Пеллинор Уортроп, эсквайр. Получатель: Доктор А. Ф. Уортроп, Харрингтон-лейн, 425, Лондон, Англия. Почерк определенно принадлежал Доктору, разве что был более аккуратным, чем те образцы, с которыми мне приходилось иметь дело, словно надписывавший конверт старался изо всех сил соблюсти все правила чистописания. На конверте была восковая печать, она была не сломана. Я посмотрел на остальные письма – та же история. Около пятнадцати запечатанных и невскрытых писем с одинаковым обратным адресом. Пройдя длинный путь, эти письма сына к отцу были брошены непрочитанными в старый сундук и хранились там, в дальнем пыльном углу. Ах, Уортроп! Ах, человеческая природа! Знал ли он? Он читал дневник отца, он весьма быстро вспомнил место, где упоминался капитан Варнер. Заметил ли он, роясь в старом сундуке, что эти письма никто не вскрывал? Заметит ли он, если одно из них вскроют?
Это было бы дерзким, нахальным и грубым вторжением в частную жизнь человека. Имею ли я на это право? Вскрыть или не вскрыть? Я воровато оглянулся на дверь, затаив дыхание. Ни звука, только тикают каминные часы да кровь стучит у меня в ушах. В этом человеке столь многое оставалось для меня загадкой, хотя я проводил рядом с ним каждый миг своей жизни и жизни наши были неразрывно связаны. Я почти ничего не знал о нем и совершенно ничего не знал о его прошлом. Письмо, которое я держал в руках, несомненно, даст ключ к разгадке. Сейчас или никогда, Уилл Генри, сказал я себе. Клади его в сундук или вскрой – сейчас или никогда!
Я вскрыл его. В конверте лежал только один листок, исписанный тем же почерком, каким был надписан адрес на конверте. Стояла дата: 14 марта 1865 года. Вот это письмо:
Дорогой отец,
так как прошло почти три недели с тех пор, как я писал тебе в последний раз, я решил написать снова, чтобы ты не думал, что я не вспоминаю о доме. Со времени моего последнего письма мало что изменилось, разве что я сильно простыл, у меня была высокая температура и кашель и все такое, но ты был бы доволен мной – я не пропустил ни одного занятия из-за болезни. Учитель говорит, что он очень доволен моими успехами, а еще он говорит, что намерен отправить тебе личную записку. Пожалуйста, не пропусти этого письма и не откажи ему в любезности – ответь что-нибудь. Он очень высокого мнения о тебе, равно как и я – как все, кто тебя знают.
Жаль, что ты не пишешь мне. Письма из Америки приходят каждую неделю, и я стою в очереди вместе с одноклассниками, когда нам их выдают. И каждую неделю я жду, что вот сейчас выкрикнут мое имя, но этого никогда не происходит. Я не жалуюсь, отец, и я надеюсь, ты не воспримешь это письмо, как жалобу. Просто порой мне очень одиноко, и я не вполне могу сказать, что чувствую себя здесь, как дома. Когда нет занятий, я в основном сижу у себя в комнате, и бывают дни (вот, например, сегодня: холодно, пасмурно, и думаешь – вот-вот пойдет снег или дождь, но они не идут, а над миром словно висит серое покрывало), когда я совершенно одинок. Письмо от тебя могло бы развеять мрак, потому что, как ты знаешь, у меня есть склонность к нашей семейной хандре. Я знаю, ты очень занят исследованиями и путешествиями. Представляю, как мои письма скапливаются на тумбочке у двери в ожидании того часа, когда ты вернешься и прочтешь их. И, конечно, я волнуюсь, что с тобой может что-то случиться и никто не возьмет на себя труд написать мне об этом. Если ты все же получишь это письмо, то не мог бы ты выкроить минутку-другую и набросать мне коротенький ответ? Для меня это было бы настоящим праздником.
Твой сын
Пеллинор.
Я услышал шаги наверху. Я очень быстро сложил письмо, вложил его в конверт и изо всех сил прижал большим пальцем восковую печать – бессмысленная попытка, ведь с того момента, как оно было запечатано, прошел двадцать один год, и воск был тверже камня.
Письмо осталось полуоткрытым, и я положил его в сундук, прикрыв сверху другими письмами.
«Для меня это было бы настоящим праздником». Судя по всему, для его отца – нет. Все, что писал сын, отец игнорировал. Интересно, он действительно был в путешествии, в то время как Уортроп учился в Лондоне – мальчик моего возраста, одинокий, лишенный семейного тепла, в тоске ожидающий получить весточку из дома? Если так, почему Уортроп-старший не вскрыл конверт, когда вернулся из путешествия? И зачем сохранил его, если ему было наплевать на сына? Я не мог не уловить иронии в том, что я вскрыл это письмо в поисках ответа на вопросы, а вопросов теперь стало только больше.
Как это часто и бывает, мы ищем одно, а находим другое. Теперь в своем воображении я ясно видел его: в длинной ночной рубашке, на маленькой кровати, он писал это письмо между приступами кашля, дрожа от высокой температуры – мальчик, почти такой же, как я, – оторванный от семьи и друзей, а рядом не было ничего и никого, чтобы утешить его. Впервые я почувствовал к монстрологу не страх и благоговение, а что-то совсем другое. Впервые мне стало его жалко. Мое сердце преисполнилось боли и сочувствия к маленькому больному мальчику, находящемуся вдали от дома.
Но дать волю этим чувствам я не успел. Едва я спрятал письмо под другими, как Доктор стремительно спустился по ступеням и ворвался в комнату:
– Уилл Генри! Что ты делаешь?
– Ничего, сэр, – заикаясь, проговорил я.
– Ничего! Я снова спрашиваю тебя, что ты делаешь, и ты снова отвечаешь мне, что ничего! Похоже, это твое основное занятие, Уилл Генри!
– Да, сэр. То есть нет, сэр! Простите, сэр. Я больше не буду.
– Не будешь чего?
– Ничего не делать.
– Мне не будет от тебя никакого проку, Уилл Генри, если каждый раз, как я говорю тебе сделать что-то, ты делаешь наоборот. Пошевеливайся! До Дедхема не меньше трех часов езды!
Он не дал мне времени ответить и стремительно прошел через холл на кухню. Я слышал, как громко хлопнула дверь в подвал. С горящим от стыда лицом я поторопился закончить и стал складывать вещи в сундук. Пришлось подавить врожденную брезгливость и поднять с пола скукоженную голову. Я не ожидал, что она окажется такой легкой. Интересно, подумал я, кому эта голова принадлежала при жизни? И что это было – дружеский подарок старшему Уортропу от одного из вождей племени или что-то более личное? По голове можно было определить только пол; возраст и раса были стерты временем, смеющимся над нашими великими помыслами, делающим равными короля и слугу, стирающим различия между мужчиной и женщиной, героем, мошенником и дураком. Итак, отправляйся обратно в свою коробку, безымянный Йорик с зашитыми глазами и навеки открытым в безмолвном крике ртом! Унижение твоего заключения не хуже, чем наше.
Я бросил голову в сундук. Она отскочила от одной стенки, прежде чем упала на дно и покатилась, остановившись и завалившись набок поверх писем Доктора. Видимо, от удара в ней что-то сдвинулось, потому что теперь я заметил, что из отверстия, где когда-то была шея, торчит красный лоскуток. Я снова достал голову, подцепил краешек лоскутка и стал тянуть, пока не извлек то, к чему был привязан противоположный конец. Это был ключ. От чего он, я не знал – но уж точно не от этого сундука и не от двери. Для этого он был слишком велик.
– Уилл Генри! – крикнул Доктор из подвала.
Я снова бросил голову в сундук, а ключ сунул себе в карман. Покажу Доктору позже, решил я. Он исследовал содержимое сундука; возможно, он все знает о ключе, который был спрятан в полой высушенной голове.
– Лошади, Уилл Генри! Провизия, Уилл Генри!
Мой спуск в лабораторию не имел ничего общего с предыдущим – страха как не бывало. Внизу горел свет, и там был Доктор. Он стоял перед подвешенным трупом Антропофага. Он не обернулся при моем появлении, но остался стоять спиной ко мне, скрестив руки на груди, склонив голову к одному плечу, изучая чудовище, висящее перед ним. Я запихнул сундук его отца под лестницу и только потом подошел к Доктору. Я слегка запыхался.
– Доктор, – спросил я тихо, – что бы вы хотели на обед?
Он не обернулся. Он поднял правую руку и молча помахал пальцами в воздухе, как бы говоря: «Ступай прочь». Я подумал, не сказать ли ему о ключе, но тут же решил обождать с этим до тех пор, пока он не будет в более хорошем настроении. Я вернулся наверх, чтобы посмотреть, что можно приготовить поесть из оставшейся скудной провизии. Я умирал от голода.
Доктор ворвался в кухню полчаса спустя, и, хотя он помылся и переоделся после того, как вернулся с кладбища, за ним тянулся шлейф неживого запаха, словно след аэрозоля. Он увидел, что я сижу за столом, взял дымящийся горшочек, стоявший передо мной, а потом увидел точно такой же на другой стороне стола. Рядом с горшочком лежала приготовленная для него, аккуратно сложенная салфетка и начищенная до блеска ложка, стоял чайник и дымящаяся чашка. Над ней разливался аромат свежезаваренного чая.
– Что это такое? – требовательно спросил Доктор, указывая на горшочек.
– Суп, сэр.
– Суп?
Можно было подумать, он слышит это слово впервые.
– Картофельный суп.
– Картофельный суп, – эхом повторил он.
– Да, сэр. Я нашел в корзине две неплохие картофелины, и немного моркови, и луковицу. У нас не было сливок или мяса, так что я добавил в воду немного муки, чтобы суп был погуще.
– Погуще…
– Да, сэр. Мука, сэр… от нее суп загустевает.
– Мука.
– Это весьма неплохо, сэр, – сказал я. – Я пробегал мимо булочной, когда вы отправили меня на почту, но так как вы велели никуда не заходить, я и не заходил, так что хлеба к супу у нас нет. Поешьте…
– Я не голоден.
– Но вы сказали, мы должны пообедать, прежде чем отправляться в путь.
– Я знаю, что я сказал, – резко перебил он меня. – Мало что раздражает меня больше, чем собственные слова, повторяемые так, словно я не в состоянии запомнить, что говорил. Ты, а не я, не можешь запомнить, что было сказано. А сказано было, что ты должен поесть перед поездкой.
– Но я и ем, сэр.
– Боже мой! – воскликнул он. – У тебя что, мозги заплыли, Уильям Джеймс Генри? Может, у тебя психическое расстройство, о котором я ничего не знаю?
– Нет, сэр, насколько мне известно, нет. Я просто подумал, что вы не откажетесь съесть немного супа.
Я почувствовал, что нижняя губа начинает предательски дрожать.
– Вывод, сделанный на основе ложных предпосылок, – бросил он мне в лицо. – Я не голоден.
Я опустил глаза. Я не мог вынести его пристального взгляда. В его глазах плескалась ярость, его аж трясло от нее. В чем дело? Я не понимал. Неужели он и вправду воспринял мою заботу о нем как акт неповиновения? Или, после недавнего напоминания о холодности и равнодушии его отца, моя забота оказалась для него как соль на рану – рану, которую уже никто никогда не исцелит? И хотя он возвышался над моей ссутулившейся спиной, хотя он был высокий и сильный, а я дрожал, внутренним зрением я видел его больным одиноким мальчиком, чужим в чужом краю, пишущим письма человеку, в любви и внимании которого он так нуждался, человеку, который отверг его, не прочтя ни одного письма, бросив их на дно сундука и позабыв о них. Какой невероятно странной, какой безумно печальной может быть ирония судьбы, ее зигзаги и повороты!
Мы часто мстим, когда прошло уже много времени, тем, кто ни в чем не виноват, кто всего лишь напоминает нам наших обидчиков. Мы грешим, причиняя им тот же вред, что причинили нам, и тем самым до бесконечности продлеваем боль, испытанную нами, передавая ее дальше и дальше по цепочке. Его отец отверг его мольбы, теперь он отвергает мои, а я – вот невероятный поворот! – это он сам, всеми покинутый и одинокий мальчик, жаждущий одобрения и похвалы от единственного человека, который значит для него так много. Это задело его гордость и удвоило злость: злость на отца за то, что тот игнорировал его любовь; злость на себя за то, что ему кто-то был настолько нужен.
– О, прекрати! – рявкнул он. – Что это за невыносимые сопли ты тут развел? Я взял тебя не для того, чтобы ты стал моим поваром или нянькой, и даже не потому, что обязан твоему отцу за его самоотверженную службу. В тебе есть потенциал, Уилл Генри. Ты умен и любознателен. Кроме того, у тебя есть характер и отвага в сердце – незаменимые качества для помощника и ассистента, а впоследствии, возможно, и ученого. Но не бери на себя большего! Ты здесь не для того, чтобы нянчиться со мной и принимать за меня решения. Это я обеспечиваю твое существование и отвечаю за твое будущее. А теперь доедай свой суп, которым ты по непонятным причинам так страшно гордишься, и ступай запрягать лошадей в коляску. Мы выезжаем с наступлением темноты.

Часть шестая. «Откуда столько мух?»

Той ночью мы поехали прямо в Дедхем – трехчасовое путешествие по неровным безлюдным дорогам, с одной только остановкой, чтобы дать отдых лошадям. Еще раз мы остановились сразу за границей города – тихонько переждали в лесу в черной тени деревьев, пока проедет встречная повозка. Нас не должны были заметить. Ночь была весьма холодной. Из ноздрей лошадей валил пар. Доктор дождался, пока стук копыт и скрип колес замерли вдалеке, и только потом мы продолжили наше путешествие. Мы ехали без остановок до тех пор, пока не добрались до первых домов в пригороде. Внутри этих уютных домиков горел уютный свет, и я представил себе семьи, которые мирно живут там, согревая друг друга своим теплом и общением. У них сейчас обычный вечер вторника: отец сидит у камина, мать возится с малышами – и никаких тревог, никаких мыслей о монстрах-людоедах, бродящих в темноте – ну, разве что воображение кого-то из малышей уж больно разыграется.
Человек, который ехал рядом со мной верхом, был чужд наивных иллюзий родителей, тихим голосом успокаивающих воспаленное страхами воображение ребенка, ласково гладя его по голове. Доктор знал правду. «Да, дитя мое, на самом деле монстры существуют, – несомненно, сказал бы он напуганному мальчику или девочке, невыносимо нуждающимся в поддержке. – И один из них как раз висит сейчас у меня в подвале».
Мы совсем немного проехали по главной улице Дедхема, и Уортроп заставил лошадь свернуть на узкую дорогу, петляющую среди густой тополиной рощи. У въезда на дорогу на ржавом стальном столбе висел незаметный указатель: санаторий «Мотли Хилл». Теперь мы ехали вверх по дороге, и над нашими головами возвышались тополя, увитые какой-то травой и диким плющом, образуя свод, который становился все ниже и ниже по мере того, как мы поднимались в гору. Лес окружил нас, звезд уже не было видно. Мы ехали словно в темном петляющем туннеле. Ни звука не раздавалось вокруг, лишь чавканье лошадиных копыт по густой грязи. Ничто не нарушало абсолютной и зловещей тишины, которая становилась все тягостнее – ни стрекот кузнечиков, ни кваканье лягушек. Мы ехали по этой погруженной во мрак Киммерийской дороге, лошади меж тем начали беспокоиться – они фыркали и топали при подъеме. Доктор выглядел собранным и спокойным, но я испытывал страх не меньший, чем наши кобылки. И они, и я со страхом всматривались в непроглядную мглу. Это была уже не дорога, а злоключение. И вдруг она закончилась, деревья расступились, и, к нашему с лошадками облегчению, мы выбрались на открытую заросшую лужайку, освещенную лунным светом.
Примерно в сотне ярдов впереди стояло здание в федеральном стиле, белое с черными ставнями. Вход охраняли возвышающиеся колонны. Окна были темны, и вообще у строения был нежилой вид, словно все жители давно оставили его, переехав в более теплые края. Моей первой мыслью было, что санаторий, должно быть, закрыт и покинут в результате вторичного заключения капитана Варнера тремя годами раньше. Я посмотрел на Доктора: его губы были плотно сжаты, глаза мерцали, словно подсвеченные изнутри.
– Уилл Генри, – сказал он мягко, когда мы подъезжали к дому, – ничего не говори. Молчи. В глаза прямо никому не смотри. Если кто-то заговорит с тобой, ничего не отвечай. Игнорируй. Ни к кому не обращайся и ни на что не отвечай ни словом, ни жестом. Не кивай и не моргай. Ты все понял?
– Да, сэр.
Он вздохнул.
– Думаю, я предпочел бы иметь дело с дюжиной Антропофагов, чем с несчастными душами за этими стенами!
При ближайшем рассмотрении дом был на пару оттенков ближе к серому, нежели к белому. Когда-то он был белым, да, но это было давно, а теперь краска стерлась и начала отслаиваться. Она свисала длинными лохмотьями с голых заплесневелых досок. Окна не мылись месяцами. Дрожащие паутины висели по углам. Будь у меня ум с более метафизическим уклоном, я решил бы, что это дом с привидениями, но, как и монстролог, я был чужд веры в привидения и другие сверхъестественные феномены.
Безусловно, есть многое на небе и на земле, «что и не снилось нашим мудрецам», но то явления и существа физические, такие как Антропофаги, абсолютно естественные, способные вполне удовлетворить нашу странную и непостижимую потребность в ужасном и злонамеренном, так что хватит и этого, спасибо большое.
Доктор громко постучал в дверь набалдашником трости с изображением оскалившейся горгульи. Ответа не последовало. Мы подождали, и Уортроп постучал снова – три отрывистых удара, пауза, еще три отрывистых удара: тук-тук-тук… тук-тук-тук.
Тишина, только ветер шепчет в деревьях да старая листва шуршит, пролетая по доскам покосившегося крыльца. Доктор оперся о трость и ждал с невозмутимостью Будды.
– Здесь нет никого, – прошептал я, испытывая некоторое облегчение.
– Нет, – сказал он. – Нас не ждали, только и всего.
По другую сторону двери послышались шаркающие шаги, они приближались. Казалось, кто-то очень старый и слабый вынужден был встать, чтобы открыть дверь в ответ на требовательный стук Доктора. Послышался громкий металлический скрежет и скрип отодвигаемых засовов, а потом дверь приоткрылась и сквозь щель слабый луч света упал на крыльцо. На пороге стояла старуха в черном, в костлявой руке она сжимала лампу, держа ее высоко, чтобы осветить наши лица.
– Никаких посетителей после девяти! – прокаркала старуха беззубым ртом.
– Но это не светский визит, – бросил в ответ Уортроп.
– Никаких посетителей после девяти! – гаркнула она громче, как будто Доктор был туговат на ухо. – Никаких исключений!
– Возможно, в моем случае вы все же сделаете исключение, – мягко возразил Доктор, протягивая свою карточку. – Скажите Доктору Старру, что к нему приехал Пеллинор Уортроп.
– Доктор Старр закончил работу на сегодня, – сказала она, – и отдал ясное распоряжение его не беспокоить.
– Моя дорогая, уверяю вас, Доктор меньше всего хотел бы, чтобы вы нас прогнали.
– Доктор спит.
– Так разбудите его! – воскликнул Уортроп, теряя терпение. – У меня к нему срочное дело, которое не терпит отлагательств.
Она сощурилась на карточку, которую он протянул ей, и ее глаза почти полностью исчезли под набрякшими веками.
– Доктор Уортроп, – прочитала она. – Ха! Доктор Уортроп умер, это факт, я это точно знаю. Вы, должно быть, самозванец.
– Нет, я его сын.
Она открыла и закрыла рот, подняла свои старые глаза и вперилась взглядом в Доктора, потом снова посмотрела на карточку.
– Он никогда не говорил, что у него есть сын, – сказала она наконец.
– Я уверен, есть много вещей, в которые он вас не посвящал, – сухо ответил Доктор. – Как я уже отметил, я здесь по крайне важному делу, так что если это вас не очень затруднит, не могли бы вы так быстро, как только позволяет ваш почтенный возраст, известить Доктора Старра о моем приезде и безотлагательной необходимости поговорить с ним, желательно раньше, чем закончится ночь и наступит утро.
Она захлопнула дверь у нас под носом. Доктор тяжело вздохнул. Шли минуты. Он стоял неподвижно, словно статуя, облокотившись о косяк. Глаза его были полузакрыты, голова опущена. Было такое ощущение, что он собирается с силами.
– Она вернется? – спросил я, когда уже не мог больше терпеть. Мне казалось, мы стоим на этом крыльце уже много часов. Доктор не ответил. Я снова спросил: – Она вернется?
– Она не закрыла дверь на засов, так что надежда есть.
В конце концов, я услышал торопливые шаги. Они приближались – и вот дверь распахнулась и на пороге возник старик – хотя и не такой дряхлый, как старуха, которая стояла позади него. Он явно одевался впопыхах: на ночную рубашку сверху был накинут сюртук, но ночной колпак он игнорировал, так что седые пряди волос свисали почти до плеч, прозрачным покрывалом прикрывая огромные уши, но оставляя выставленной напоказ макушку в пигментных пятнах. Нос его был длинным и острым, слезящиеся голубые глаза – маленькими, подбородок – безвольным и небритым.
– Доктор Старр, – сказал монстролог. – Меня зовут Пеллинор Уортроп. Полагаю, вы были знакомы с моим отцом.

 

– Прискорбный случай, – заметил старик, опуская чашку дрожащей рукой. Фарфоровая чашка задребезжала о блюдце, и по ее стенке скатилась коричневая слезинка чая. – Для вашего отца он представлял особый интерес.
– Не только для него, – сказал Доктор.
Мы сидели в маленькой гостиной, примыкавшей к холлу. Комната была такой же, как и весь дом, – холодной, плохо освещенной и душной. Странный, тошнотворно сладкий запах стоял в воздухе. Я почувствовал его, когда мы еще только вошли, – его и неясный, приглушенный шум невидимых людей где-то в глубине дома: стоны, кашель, вопли отчаяния, злобные выкрики и надо всей этой какофонией – высокий истерический смех. И Уортроп, и Старр не обращали на это внимания. Однако я скоро почувствовал, что нервы мои на пределе, и мне понадобилось собрать всю свою силу духа, чтобы не попросить у Доктора разрешения подождать его снаружи вместе с лошадьми.
– Так, значит, вы пошли по его следам и выбрали его профессию, – осмелился спросить психиатр. – Я буду честен с вами, Доктор Уортроп: до сегодняшнего дня я и понятия не имел, что у него есть сын.
– Мой отец был очень скрытным человеком, особенно в том, что касалось его частной жизни, – ответил Доктор. – Он считал интимность человеческих отношений… безвкусицей. Я был его единственным ребенком, но и я едва знал его.
– С такими людьми, каким был ваш отец, это не редкость, – прокомментировал Доктор Старр. – Работа заменяла ему все.
– Я всегда считал, что просто не нравлюсь ему.
Доктор Старр рассмеялся, и что-то забулькало у него в груди.
– Простите, – сказал он. Он извлек из кармана белый платок в пятнах и сплюнул в него обильную мокроту. Потом поднес к глазам и тщательно рассмотрел содержимое платка. Он посмотрел на Доктора и печально улыбнулся: – Прошу прощения, Доктор Уортроп. Боюсь, я умираю.
– Каков диагноз? – вежливо спросил Уортроп. Он вел себя безупречно, но его правая нога так и постукивала по старому ковру.
– Диагноза нет, – сказал Старр. – Я не говорил, что умираю. Я сказал, что я боюсь, что я умираю.
– Страх, посещающий всех время от времени.
– В моем случае он практически постоянный. И тем не менее мое нежелание поставить себе диагноз возрастает по мере того, как растет страх.
– Интересно, – сказал Доктор без особого энтузиазма.
– И, в отличие от вашего отца и, судя по всему, вашего мальчика, мне некому будет передать свой факел, когда я покину этот мир.
– Уилл Генри – не «мой мальчик», – сказал Доктор.
– Нет?
– Он – мой ассистент.
– Ваш ассистент! Он весьма молод для такого важного поста, не так ли?
Он посмотрел на меня слабо видящими глазами, и я быстро отвернулся, вспомнив слова Доктора: никому не смотри прямо в глаза. Если кто-то заговорит с тобой, ничего не отвечай.
– Мне пришлось взять его к себе после трагической гибели его родителей.
– А, акт благотворительности.
– Это далеко не так. Возможно, он еще мал, но у него большой потенциал.
– Примите мои соболезнования, вы потеряли родителей, – обратился ко мне Доктор Старр, но я не поднял головы и даже не кивнул в ответ на его сочувствие. Игнорируй их, наставлял меня Доктор. Он не говорил, что владелец клиники – исключение.
– Итак, Уортроп, – продолжал Старр, – вы желаете переговорить с Капитаном Варнером.
– Я не настаивал бы, не будь вопрос чрезвычайно важным.
– О, я не сомневаюсь, что только срочное дело могло привести вас сюда в такой час без предварительного предупреждения и приглашения. На протяжении многих лет этот пациент не делает секрета из своих историй о каннибализме и убийстве. Если бы он не рассказывал об этом направо и налево, он был бы свободным человеком. Или уже умер бы, потому что, если бы не сумасшествие, его признали бы виновным.
– Мой отец никогда не говорил об этом случае, – сказал монстролог. – Я наткнулся на упоминание в его личных бумагах.
– И любопытство привело вас к моим дверям.
– Исключительно любопытство.
– Воистину так, мой дорогой Доктор Уортроп! Исключительно любопытно, исключительно!
Его тело сотряс приступ кашля, длившийся на этот раз около минуты. Он повторил ритуал с носовым платком.
– Но чистое любопытство, даже такого человека, как вы, не может быть названо необходимостью – или, как вы выразились в разговоре с мисс Браттон, «делом чрезвычайной важности».
– Мой отец верил в правдивость заявления Капитана Варнера.
– Ну, с учетом его профессии, не вызывает никаких сомнений то, что он верил.
– Верил до такой степени, что почувствовал себя обязанным приехать сюда, как приехал сегодня я. Мне известно, что пациент стар и плохо себя чувствует…
– Итак, вы прибыли из Нового Иерусалима и провели в дороге три часа, даже не предупредив о своем визите и не узнав заранее, примут ли вас, потому что чувствовали себя обязанным… а что именно обязанным сделать?
– Как я уже сказал, – ответил Доктор осторожно, – состояние Варнера, давность этого дела и другие, относящиеся к проблеме факторы заставили меня…
– Ах, да! Вот именно! «Относящиеся к проблеме факторы». Вот что вызывает мое любопытство, Доктор Уортроп. Что, ради бога, за «относящиеся к проблеме факторы»?
Доктор глубоко вздохнул, выпрямился в кресле и сказал твердо:
– Я не вправе говорить об этом.
– Тогда вы извините меня, если я возьму на себя право сказать, – с сарказмом произнес Доктор Старр. – Антропофаги. Антропофаги, да? Вы думали, я никогда не слышал о них? Да старый безумец рассказывал о них всем подряд, кто только готов был слушать! Да и тем, кто не слушал, он все равно рассказывал! Я не невежа, Уортроп, я помню Шекспира: «Антропофаги… люди, головы которых находятся между плеч». О да, я весьма хорошо знаю, что привело вас к моим дверям!
– Ну, вот и прекрасно, – спокойно согласился монстролог. – Можно мне переговорить с ним прямо сейчас?
Доктор Старр бросил взгляд в сторону двери, а потом снова посмотрел на Уортропа:
– Как вы правильно заметили, он стар и здоровье его слабее даже, чем мое. Я боюсь, что, возможно, я умираю. Капитан Варнер действительно умирает. И рассудок его, боюсь, уже покинул. Ваш приезд напрасен, Доктор Уортроп.
– Вы отказываете мне? Вы не позволите мне увидеть Варнера? – требовательно спросил Уортроп. Он начинал терять терпение. – Я приехал, чтобы прояснить несколько давних вопросов по старому делу своего отца, но я могу и не прояснять их. Никакого особого интереса они для меня не представляют.
– Тем не менее, – улыбнулся Старр.
Доктор встал с кресла, плечи его были расправлены, руки сжаты в кулаки.
– Идем, Уилл Генри. Здесь мы понапрасну теряем время.
– Это не совсем то, что я имел в виду, – сказал Старр с лукавой улыбкой. – Я лишь хотел заметить, что вашему времени и интересам науки больше послужила бы беседа со мной. Поговорите об этом деле со мной. Капитан Варнер – мой пациент уже почти двадцать четыре года. Я слышал его историю сотни раз и не сомневаюсь, что нет таких деталей, о которых я бы не знал в мельчайших подробностях. На вашем месте я бы рискнул, учитывая ухудшение его состояния и умственных способностей.
Уортроп сказал:
– Я хотел бы услышать историю от Капитана.
– Несмотря на то что я предупредил вас: он вряд ли в здравом уме.
– Я сам смогу судить об этом.
– Вы очень воспитанный и культурный человек, Уортроп. Доктор психологии, равно как и доктор – как там звучит ваша так называемая наука? – монстрологии.
Уортроп ничего не ответил. Напряжение повисло в воздухе, я боялся, что Доктор потеряет контроль над собой, перемахнет через комнату и вцепится старику в горло. Старик-психолог не знал Доктора так хорошо, как я: внешне Уортроп казался собранным и невозмутимым, но внутри у него бушевало пламя, пекущее, как солнце, и только невероятная сила воли Доктора заставляла его сдерживаться.
И снова Старр посмотрел на дверь, словно ожидая чего-то. Потом продолжил с той же заговорщической улыбкой на лице:
– Я не хотел обидеть вас, Уортроп. Моя сфера деятельности заслуживает не больше уважения, чем ваша. У меня и в мыслях не было высмеивать или несерьезно относиться к делу вашей жизни, ибо в определенном смысле оно совпадает с моим: мы посвятили себя погоне за фантомами. Разница лишь в природе этих фантомов. Мои располагаются в том пространстве, что находится у других людей между ушами, ваши живут исключительно в вашей собственной голове.
Когда дело дошло до этого, я ожидал, что Доктор пригласит Старра в Новый Иерусалим, чтобы тот мог увидеть своими глазами, насколько фантасмагорической является природа его деятельности. Но Доктор держал язык за зубами и тоже смотрел в направлении двери. Казалось, оба они чего-то ждут.
– Это трудная и одинокая жизнь, – прошептал старик; его тон как-то смягчился. – Мы оба, Уортроп, вы и я, – глас вопиющего в пустыне. Пятьдесят лет я оказываю неоценимые услуги своим знакомым. Я принес в жертву все, едва сводя концы с концами на крохотные пожертвования и деньги от филантропов. Я мог бы выбрать более стабильное и доходное место в университете, но вместо этого решил посвятить свою жизнь помощи бедным неудачникам, которых судьба и обстоятельства прибили к моему берегу. Не поймите меня неправильно, я не жалуюсь, но все это трудно. Так трудно!
Поразительно, но улыбка чеширского кота растаяла, а ее место заняла дрожащая губа и одинокая слеза, скатывающаяся по старческой щеке.
– И вот как заканчиваю я дни свои! – воскликнул он тихо. – Беспомощный, бедный, сильно нуждающийся жалкий человек, в кошельке у которого едва найдется достаточно денег на собственные похороны. Вы спрашивали про мой диагноз, и я честно ответил вам, что он не поставлен, потому что я не могу позволить себе хорошего врача. Я, будучи сам врачом, принесшим собственное благополучие на алтарь альтруизма, вынужден заканчивать свои дни в страдании и унижении, потому что я отказывался поклоняться золотому тельцу! Ах, Уортроп, как жаль – но я ни о чем не прошу. Моя гордость – моя погибель, но я непоколебим. У меня нет сожалений. Легких, правда, тоже уже, считайте, нет. Но лучше умереть в благородной нищете, чем жить недостойно.
Его снова сотряс приступ сильнейшего хриплого кашля; старик прижал к ослабевшей груди тощие руки. Рукава сползли до локтей, обнажая их – не руки, а, скорее, кости, обтянутые кожей. Казалось, он съеживался прямо у нас на глазах, ссыхался до дрожащего мелкой дрожью куска изнуренной плоти с несоразмерно большими, желтоватыми зубами.
Доктор оставался неподвижен. Он не говорил. Он смотрел, как старик повторил еще раз ритуал с носовым платком, но не вымолвил ни слова. Однако его глаза горели все тем же странным блеском, словно подсвеченные изнутри, а руки были плотно сжаты в кулаки.
Он подождал, пока Старр затихнет, затем спокойно подошел к нему и положил рядом с его чашкой золотую монету. Слезящиеся старческие глаза метнули взгляд на монету, но тут же быстро посмотрели в сторону.
– Я не прошу вашей благотворительности, Доктор Уортроп, – прохрипел скряга. – К моей ране вы добавляете еще и оскорбление.
– Это вовсе не входило в мои намерения, Доктор Старр, – ответил Доктор. – Это – ссуда. Вы выплатите мне ее. Единственным условием, которое я предъявляю, является посещение вами хорошего врача.
Взгляд на монету, еще взгляд…
– Моя единственная надежда – найти хорошего специалиста.
Вторая монета присоединилась к первой.
– В Бостоне.
Третья монета. Когда Старр ничего не сказал, но громко вздохнул в ответ на тихий звон блестящих монет, Доктор добавил четвертую. Старр закашлялся, и в груди у него так защелкало, словно в сухой полой тыкве трясли семечками. Уортроп добавил пятую монету в стопочку. Старр выпрямился, руки его повисли по обе стороны кресла, и он крикнул отчетливым зычным голосом:
– Миссис Браттон! Миссис Брааааттон!!!
Она появилась в дверях в тот же миг – вспыльчивая старая карга, которая не хотела пускать нас в дом. Казалось, она поджидала где-то под дверью, когда ее позовут. При ее появлении в комнате запахло хлоркой.
– Проводите Доктора Уортропа в комнату Капитана Варнера, – приказал Старр.
Он не сделал попытки присоединиться к нам. Он остался сидеть в своем кресле, допивая остатки чая. Теперь его рука держала кружку намного увереннее, чем несколько минут назад. Золото, положенное Доктором рядом с блюдцем, явно укрепило здоровье Старра.
– Хорошо, Доктор, – ответила ему старуха. – Следуйте за мной, – сказала она Уортропу.
Мы уже выходили из комнаты, когда Старр обратился к Доктору:
– Возможно, мальчику лучше остаться здесь со мной?
– Этот мальчик – мой ассистент, – бросил ему Доктор. – Его услуги мне необходимы.
Он пошел следом за старухой прочь из комнаты и даже не обернулся посмотреть, пойду ли я за ним. Он знал, что пойду.
Следуя по пятам за одетой в черное, пропахшей хлоркой миссис Браттон, мы поднялись по слабоосвещенной узкой лестнице, ведущей на второй этаж.
На полпути Доктор прошептал мне на ухо:
– Помни, Уилл Генри, то, что я сказал тебе.
Пока мы поднимались, душераздирающие крики и стоны, которые раньше приглушенно доносились издалека, приблизились и стали громче и отчетливее. Гортанный голос, перекрывая общий шум, произносил яростный монолог, приправленный ругательствами. Женский голос отчаянно звал снова и снова кого-то по имени Хана. Кто-то безутешно рыдал. И надо всем этим стоял пронзительный смех, который я услышал, едва только войдя в помещение санатория. И усиливался, по мере того как мы поднимались, сладковатый запах. Теперь уже было не ошибиться, из чего он состоял, – это была перехватывающая горло смесь запаха немытых тел, застоявшейся мочи и человеческих экскрементов.
По обе стороны коридора на втором этаже располагались тяжелые деревянные двери. На каждой был дверной засов, открываемый ключом, и висячие замки размером с мой кулак. В каждой было окошечко на уровне глаз, прикрытое металлической заслонкой. Старые доски пола скрипели под нашими ногами, когда мы шли по коридору, и этот звук беспокоил жителей камер, заставляя их кричать и стонать еще громче. Одна дверь задрожала и чуть не слетела с древних петель, когда о нее с противоположной стороны ударилось тело. Мы миновали любителя монологов, пересыпавшего свою речь ругательствами, которым позавидовал бы любой моряк. Пронзительные вопли, призывающие Хану, еще долго стояли у нас в ушах. Я заглянул в лицо Доктора снизу вверх в поисках утешения в этом грязном скоплении человеческих страданий и несчастий, но он не подал мне ни знака. Он выглядел как человек, прогуливающийся в парке теплым летним днем.
Для меня же этот тревожный проход по мрачному коридору показался длиннее мили и уж, конечно, совсем непохожим на прогулку в парке. Когда мы остановились у последней двери, я задыхался, потому что вдыхать это зловоние полной грудью было просто невыносимо. Старуха достала из кармана передника связку ключей на большом кольце. Она перебирала пальцами бороздку на каждом из них, низко склонившись над связкой, словно на ощупь определяла скрюченными пальцами, какой ключ от какой двери, – задача более трудная, чем можно было предположить.
Я чуть не выпрыгнул из одежды от неожиданности, когда дверь прямо за моей спиной вздрогнула от сильного удара и скрежещущий голос прошептал:
– Эй, кто здесь? Кто здесь?
За дверью послышалось шуршание и сопение.
– Я знаю, что вы здесь. Я чувствую ваш запах!
– Пациент спал, когда я в последний раз заходила к нему, – сказала миссис Браттон Доктору, любовно перебирая ключи.
– Если он все еще спит, мы разбудим его, – сказал Доктор.
– Вы немного от него добьетесь, – сказала она. – Он уже несколько недель не издает ни звука…
Уортроп не ответил. Миссис Браттон, наконец, нашла нужный ключ и открыла старый замок, потом откинула три задвижки и плечом толкнула громоздкую дверь.
Комната была крошечной, едва ли больше моего алькова на Харрингтон Лейн. Мебели не было, лишь шаткая кровать, расположенная в двух шагах от двери. Около нее горела керосиновая лампа; ее дымящееся пламя было единственным источником света. Оно отбрасывало наши тени на потолок и на осыпающуюся штукатурку на стене напротив грязного окна. Пыльный подоконник был усыпан дохлыми мухами. На стекле жужжали и бились живые.
От едкого запаха хлорки у меня начали слезиться глаза, и я догадался, почему нас с Доктором так долго продержали внизу: миссис Браттон нужно было время, чтобы все тут вымыть и продезинфицировать, прежде чем представить нас Капитану Варнеру.
Он лежал на кровати под несколькими одеялами и простынями, верхняя из которых была белоснежной и свежевыглаженной, словно погребальная. Открытыми оставались лишь его голова и шея. Кровать была небольшой, но казалась еще меньше под весом его огромного тела. Я представлял его хилым, болезненным стариком, от которого осталась одна оболочка после более чем двадцатилетнего заключения. Но передо мной лежал человек богатырского телосложения, весом, рискну предположить, более четырехсот фунтов, и кровать прогибалась под ним гамаком. Голова его тоже была огромной; подушка под ней казалась размером с подушечку для иголок. Глаза утопали в сероватых складках век; нос был алым, выступая над щеками, как красная картофелина на сером поле. А рот был похож на беззубый туннель, в котором раздутый язык неустанно скользил по обнаженным деснам.
Доктор подошел к его постели. Старуха нервно перебирала ключи на связке. Позвякивание ключей, тяжелое дыхание больного да жужжанье мух на окне – вот и все звуки, что заполняли крошечное до клаустрофобии пространство.
– Я не советовала бы прикасаться к нему, – предупредила она. – Капитан Варнер ненавидит, когда его трогают руками. Не так ли, Капитан Варнер?
Он ничего не ответил. Хотя глаза его тонули в глубоких морщинах, я видел, что они открыты. Кончиком языка – серым, как и кожа, – он облизнул губы. На его подбородке, узелком приткнувшемся между шеей и нижней губой, блестела слюна.
Уортроп долгим взглядом посмотрел на несчастный объект своих поисков. Он ничего не говорил и ничем не выдавал своих чувств. Потом он, казалось, стряхнул с себя чары и резко обернулся к старой женщине.
– Оставьте нас, – сказал он.
– Не могу, – резко бросила она, – это против правил.
Доктор повторил команду, даже не повышая голоса, но медленно произнося слова – так, словно в первый раз она плохо его расслышала:
– Оставьте нас.
Она что-то почувствовала в его взгляде, и это что-то напугало ее, ибо она тотчас посмотрела в сторону, яростно затрясла ключами – символом своей власти – и сказала:
– Доктору будет об этом доложено.
Уортроп уже повернулся к ней спиной и смотрел на выброшенного на берег бегемота, лежащего в постели. Звук бряцающих ключей растаял вдалеке; дверь старуха оставила приоткрытой. Доктор велел мне закрыть ее. А когда я закрыл ее и оперся о твердую, успокаивающую поверхность, Уортроп склонился над постелью и приблизил свое лицо почти вплотную к лицу больного. Громким четким голосом он произнес:
– Варнер! Капитан!
Варнер не отвечал. Он неотрывно смотрел на потолок; рот его был открыт; язык без устали облизывал нижнюю губу и возвращался к исследованию беззубой челюсти. Из глубины его груди вырывался не то хрип, не то стон. Но кроме языка, он не шевелил ни одной мышцей (если мышцы вообще остались у него под толстым слоем жира).
– Варнер, вы меня слышите? – спросил Доктор. Он ждал ответа: спина напряжена, зубы плотно сжаты. Только слышно, как мухи жужжат и бьются о стекло. Запах хлорки и духота становились невыносимы. Я часто и неглубоко дышал и думал, рассердится ли Доктор, если я попрошу открыть окно, чтобы впустить немного свежего воздуха.
Уортроп повысил голос и буквально проорал в лицо Капитана:
– Вы знаете, кто я, Варнер? Вам сказали, кто пришел навестить вас сегодня?
Тучный больной издал стон. Доктор вздохнул и посмотрел на меня.
– Боюсь, мы пришли слишком поздно, – сказал он.
– Кто… – простонал старый моряк, словно решил разубедить Доктора. – Кто пришел?
– Уортроп, – ответил монстролог. – Меня зовут Уортроп.
– Уортроп! – воскликнул Капитан.
При упоминании этого имени его глаза вдруг задвигались так же беспокойно, как язык – вправо, влево, – но Варнер никак не мог сфокусироваться на лице Доктора. Его взгляд блуждал по потолку – там, где раздробленная тень Уортропа танцевала в свете керосиновой лампы прямо над Варнером, словно нечистый дух – темный, нелепый и огромный.
– Вам знакомо это имя, – сказал Доктор.
Огромная голова с трудом кивнула.
– Да сжалится надо мною Небо – да. Мне знакомо имя Уортроп, – прозвучал гортанный голос, захлебываясь слюной. – Все это было дело рук Уортропа, дьявольское отродье – он и весь его род!
– Проклятие – лишь одно из объяснений, – сухо сказал Доктор. – Хотя я больше придерживаюсь теории Дарвина. Сейчас доказательства на моей стороне, хотя время может показать, что я ошибался, а вы, Хезекия Варнер, – нет. Алистер Уортроп был моим отцом.
Ответа не последовало – только странные, подавляемые и все ж вырывающиеся стоны.
– Мой отец, – продолжал монстролог, – тот, кто нанял вас отплыть в конце шестьдесят третьего или начале шестьдесят четвертого года на корабле в Западную Африку, возможно в Сенегамбию или Нижнюю Гвинею, и вернуться с грузом, который имел для него особое значение. Да? Так было дело?
– Нет… – пробормотал старик.
– Нет? – эхом отозвался Доктор, хмурясь.
– Не Сенегамбия и не Гвинея. Бенин, – простонал он. – Королевство Бенин! Дом безбожного подражания знати и проклятый правитель этой проклятой земли по имени Оба. И я клянусь, не найдется язычника более мерзкого и распутника более страшного ни в одном уголке мира!
– Этот Оба, король Бенина, захватил в плен весь род Антропофагов? – спросил Доктор.
Казалось, его осенила страшная догадка.
– Целое племя этих страшных чудовищ жило в специальной камере прямо под его дворцом.
– Но Антропофаги не могут жить в плену. Они бы умерли с голоду.
– Не эти, Уортроп, – выдохнул старый контрабандист. – Эти монстры были жирными и счастливыми, благодарю покорно! Я видел это собственными глазами, и, если бы я был более храбрым человеком, я выбил бы всем глаза за их преступления.
– Их кормили? – скептически спросил Доктор. – Чем?
– В основном детьми. Двенадцати– и тринадцатилетними девочками. Девочками, вот-вот готовыми стать женщинами. Иногда и младше. Бывало, им закидывали в дыру и пищащих младенцев. Там в центре дворца есть шахта, соединенная туннелем с камерой Антропофагов. В эту шахту их священники бросают девушку; я видел это, Уортроп, я видел это! Она пролетает двадцать футов и падает на дно, где она кидается на стены пропасти для жертвоприношений, царапает их ногтями в поисках выхода или опоры, но их, конечно, нет. Оттуда никуда не деться! Главный священник подает сигнал; огромная деревянная заслонка поднимается, и появляются они. Сначала слышен только их запах – гнилое зловоние самой смерти, потом слышится громкое пыхтение и щелканье острых клыков. Они приближаются, а невинная жертва начинает визжать и кричать, призывая невидимых судей, что находятся наверху, пощадить ее. Пощадить, Уортроп! Она молит их о милосердии, а они пялятся на нее сверху вниз с каменными лицами, и, когда чудовище врывается в яму, ужас лишает ее последних остатков достоинства: она испражняется, ее кишечник сдается. Она падает в грязь, покрытая собственными нечистотами, а они бросаются к ней со всех сил – самые крупные животные прыгают в тридцати футах от входа в туннель, где лежит она, ягненок на заклание. А над ней – язычники-властители, чья сумасшедшая причуда приговорила ее к судьбе, негодной даже для самого отъявленного преступника. Но жаждущие крови боги требуют и получают свое. Голова – самый желанный приз. Первый, кто добирается до головы, хватает ее и отрывает от туловища, а все еще бьющееся сердце жертвы гонит кровь, и она хлещет через отверстие; дымящийся гейзер забрызгивает их, окрашивая в темно-красный цвет их алебастровые тела. Они с рычанием и хрустом сражаются за кусок мяса; да, теперь она – мясо, она не человек больше. Куски ее плоти летят во все стороны, иногда подскакивая кверху и обрызгивая зрителей кровью, чистой и девственной. Я потерял ее из виду в рукопашной схватке, но то была благословенная слепота после проклятого зрелища. Никакое адское видение не превзойдет этого, Уортроп. Никакой образ или слово, рожденное человеческим сознанием, не выразит того, что увидел я в тот день!
(Хотя я точно и честно записал здесь рассказ старика – все, что я помню, – это остается всего лишь рассказом на бумаге в сравнении с теми стонами, бормотаньем и непонятными отступлениями, которые пронизывали его монолог, длившийся около получаса. Голос Капитана то повышался, то затихал почти до шепота, так что Доктору приходилось наклоняться к самым серым губам больного. Я решил избавить того, кто будет читать мои дневники, от этих отвлекающих внимание и, возможно, раздражающих отступлений.)
– Так я думал, – простонал Варнер после непродолжительного молчания, во время которого слышалось лишь жужжанье мух.
– Так вы думали? Что вы хотите этим сказать?
– Король ни за что не хотел расставаться с ними, ибо какую цену вы назначите за головы ваших богов?
– И все же Оба продал их вам? – заметил Доктор. – Вероятно, так и было.
– Да-да, конечно. После двухнедельного торга он согласился продать их, но не столько, сколько хотел Уортроп. Он хотел четверых – взрослую пару и двоих детенышей. Но мы отплыли только с тремя: двухгодовалым Антропофагом, молодым самцом и…
Капитан закрыл глаза и глубоко прерывисто вздохнул.
– И самкой, настоящей дьяволицей, самой крупной самкой в племени – крупнее самого высокого самца, а он был ростом около восьми футов. Ее Оба боялся больше, чем всех остальных. А мы ее взяли. Мы ее взяли.
В ужасе от этой мысли, хотя миновало уже больше двадцати лет, все еще не придя в себя, Варнер затрясся под подоткнутыми одеялами.
– Но почему он хотел четверых? Он говорил?
– Да боже мой, не говорил он ничего, а я не спрашивал! Я даже не знал, когда отплывал в эту проклятую страну, что за груз мы повезем. Уортроп предложил огромную, королевскую цену за эту работу, и мне было без разницы, нужно ему четыре или восемьдесят! После войны «Ферония» была в плачевном состоянии. Я принял его предложение, не задумываясь и не задавая лишних вопросов!
Уортроп отвернулся от кровати и в два шага достиг окна. Руки его были сложены за спиной, он со всем вниманием пристально изучал подоконник. Доктор осторожно поднял одну из дохлых мух, зажав ее тонкие крылышки между большим и указательным пальцами, и поднес ее к глазам, словно изучая причину ее смерти.
Распростертый на кровати левиафан не смотрел на него. Его взгляд был по-прежнему устремлен в потолок. Какое бы успокоение желтоватая неровная поверхность ни приносила больному, его огромное тело было неподвижно, словно труп, под безукоризненно белой простыней. Интересно, сколько времени он уже пролежал здесь, парализованный, не способный пошевелить ни головой, ни руками, ни ногами, вынужденный смотреть час за часом, день за днем на пустое полотно потолка? И какие адские сцены разворачивала перед ним на этом полотне беспощадная память? Бедное парализованное существо. Неудивительно, что Уортроп-старший покинул тебя! Какое утешение мог он дать тому, чей разум покинул тело, в котором обитал? Даже если он покинул тело по доброй воле, мог ли какой-то разум оказаться сильнее, чем ужас, замораживающий костный мозг и блокирующий движение конечностей? Сильнее, чем самая тяжелая тюремная цепь, сковали тебя метафорические узы, Хезекия Варнер!
Варнер засмеялся. Смех был слабым, шуршащим, как осенние листья под ногами.
– Что-то пошло не так, когда вы возвращались обратно в Америку, не так ли? – настойчиво продолжал монстролог.
– Он пытался предупредить меня, – сказал Варнер. Дыхание его стало свистящим.
– Кто? Кто пытался предупредить вас?
– Оба! В то утро, когда мы отплывали, старый дьявол с усмешкой в лукавых глазах и широкой улыбкой на черных щеках спросил, какую провизию мы заготовили для них. Он сказал мне, что во время путешествия они могут сильно проголодаться без «корма», и предложил взять с собой парочку его рабов. Я гневно отказался. Я сказал, что я – христианин, что во мне есть страх Божий и страх Божьего суда.
– Но вы пожалели об этом, – подвел итог Уортроп.
– Меня заверили, что все будет в порядке, – пробормотал Варнер. – У меня были строгие инструкции от монстролога. Мы укрепили опоры и крепежные детали, приварили железные решетки на иллюминаторы, врезали двойные замки на двери. У нас на борту было двести фунтов соленой свинины, а в Сапеле мы загрузили именно ту провизию и в том количестве, что приказал Уортроп: двенадцать коз, пять телят и семь шимпанзе. «Попробуйте шимпанзе, если они не станут есть другое, – сказал он мне. – Они – ближайшие родственники их привычной добыче». Ближайшие родственники! Да помоги нам Бог!
Уортроп разжал пальцы, и муха упала на пол. Он наступил сапогом на ее сухое тельце.
– Мухи, – пробормотал он задумчиво. – Откуда столько мух?
Он с минуту наблюдал, как они жужжат и бьются о замызганное стекло, прежде чем повернуться лицом к Варнеру.
– Антропофаги отказались это есть, – скорее сказал, чем спросил Доктор.
– О да, именно так и было, как вам известно. Как вам известно и все остальное. Так что я больше не буду ничего рассказывать об этом. Не знаю, зачем вы приехали среди ночи и задаете вопросы, ответы на которые вам известны. Не знаю, зачем вы приехали, если только не для того, чтобы мучить больного умирающего старика. Не знаю, что за удовольствие доставляет вам моя боль, Уортроп, разве только, помилуй господи, вы воистину – сын своего отца! Вы уже знаете, какой специальный приказ отдал ваш отец и какая судьба постигла экипаж «Феронии». Что за садизм привел вас к моему смертному ложу? Чего вы хотите – напомнить мне о тех страшных днях смерти и о смерти приближающейся? Поглубже вонзить в меня нож, который уже вонзил ваш отец? Разбередить мою рану еще раз, прежде чем ангел смерти спустится за мной? Сжальтесь надо мной, Уортроп! Я молю вас о милосердии! Сжальтесь!
Доктор проигнорировал эту обличительную речь, эту страстную мольбу, разбавленную стонами и всхлипыванием. Проигнорировал все это и сказал:
– Они, должно быть, немедленно убивали всех животных, которых вы предлагали им, – они яростно охраняли свою территорию – но не ели их. Через несколько дней трюм корабля, надо думать, напоминал скотобойню, а вонял еще хуже.
– Нет, – прошептал Варнер, закрывая глаза. – Нет, прошу вас, не говорите ничего больше.
– Им как-то удалось выбраться. Нигде в литературе не упоминается, что они умеют плавать, так что они попросту захватили корабль, а не бежали с него. И по крайней мере двое из них выжили до того момента, как «Феронию» выбросило на мель в Суомпскотте. Выжили самец и самка, полагаю?
Варнер вздохнул – это был резкий скрипучий вздох, такой звук издает галька, когда на нее наступает сапог. Глаза его открылись, рот зевнул, язык вывалился, голос стал потусторонним.
– Они съели младшего. Это был ее сын, этой самки Антропофага, по крайней мере, Оба так говорил. Она просто порвала его на куски. Своими собственными глазами – о, как виню я свои глаза за то, что они видели! – я смотрел, как она засовывает его еще бьющееся сердце себе в глотку. То, что осталось, доел самец.
– Она была главная в паре? Она доминировала?
– Самец боялся ее, страшно боялся, это было ясно.
– Тем не менее его она не тронула – или не так? Она одна спаслась с корабля?
– Я не знаю, спаслась она одна, или они оба, или никто не спасся. Меня там не было! Господь в неизмеримой милости своей решил сохранить мне жизнь, чтобы я окончил дни мои здесь, окруженный заботой доброго доктора Старра и этой ведьмы, миссис Браттон!
– Вы бросили ваш корабль на произвол судьбы, вы покинули судно, – настаивал Доктор.
Варнер не отвечал. Его глаза снова закрылись. Возможно, он думал, что, если закроет их, мы исчезнем так же, как чудовищные образы, которые он видел на потолке, и будем преданы забвению. Он стал так неподвижен, что на миг я подумал, что он перестал дышать.
– Вы спрашивали, зачем я приехал, – начал Уортроп, возвращаясь на свое место. – Меня привела сюда она, эта самка, Хезекия, потому что она, как и вы, пережила гибель «Феронии», а ее отпрыски процветают в новообретенном доме. Ее потомство, более тридцати сильных особей Антропофагов, на данный момент находятся в трех часах езды от этого места.
Варнер застонал. К этому времени мы уже столько слышали его стон, что он превратился в постоянный фон, как жужжанье мух, бьющихся о стекло. («Откуда столько мух? – интересовался Уортроп. – Откуда столько мух?»)
– Мой отец измучил себя мыслями о вас, – продолжал Доктор. – Но не выказал заинтересованности в судьбе вашего необыкновенного груза. Он был много кем, но в первую очередь оставался ученым и не пришел бы к выводу, что Антропофаги затерялись или погибли в море от голода. Что-то или кто-то убедили его, что не надо гнаться за ответом. И не было никого, кроме одного человека, кто был свидетелем и мог убедить его. Человека, спасшегося с «Феронии». Из-за этого он нашел вас через двадцать лет? Чтобы снова спросить вас об их судьбе?
Кожа Варнера тошнотворно серого цвета заблестела в свете лампы – он потел под слоями своих одеял, и впервые я почувствовал в воздухе не только запах хлорки, а примешивающийся к нему слабый запах разложения. Я подумал, может, под кровать заползла крыса и там сдохла? Это объяснило бы наличие мух. Я обернулся и посмотрел на усеянное ими окно. Откуда столько мух?
– Ей на руку сыграли две вещи: прихоть природы и человеческая глупость, – глухо простонал Варнер, откликаясь наконец на вопрос Доктора. – На девятнадцатый день в море наступил штиль. Кругом было только море – бесконечное, как прерии Канзаса, а сверху палило жестокое тропическое солнце. И так продолжалось день за днем, восемь дней, пока экипаж не начал нервничать, сходить с ума от скуки и, наконец, пить. Они почти постоянно были пьяные. И мучили чудовищ просто ради развлечения. Они делали ставки, кто из монстров первый загнется без еды, кто первый начнет убивать. Они открывали дверь трюма и дразнили их через решетку, бросались в них чем попало и наслаждались вызванной яростью. Самый крупный из монстров, самка, мог допрыгнуть со дна трюма, с двадцатифутовой глубины, почти до прутьев решетки; на это они тоже делали ставки – как далеко дотянется она лапами. Уилсон, первый помощник, был заводилой. Именно он придумывал большинство издевательств. И именно он первым поплатился за это.
За день до того, как снова подули ветры, после еще одного жаркого, праздного, пропитанного ромом дня, Уилсон и двое его приятелей решили забить теленка и попробовать накормить Антропофагов.
Пьяная логика Уилсона была такова: зверюги отказываются есть то, что им предлагают, потому что видят, что это – не человеческое мясо. Ни один уважающий себя людоед не станет есть какого-то там теленка! Но если они не будут знать, что за мясо им бросили, они могут принять его за человеческое и проглотят за милую душу! Таков был план. Капитан его не одобрил. Он лежал в своей каюте с малярией, как он полагал. Команда судна забила орущего теленка на палубе и выкинула внутренности за борт поджидающим акулам. Пребывая в пьяном дурмане, они не осознавали и не обратили внимания, что неистовство и бешенство, с которым акулы набросились на потроха, были всего лишь прелюдией, страшным предзнаменованием последующих событий.
Уилсон и рабочий по имени Смит отрезали толстый кусок телячьего бока и насадили его на гарпун. Крюк они привязали к концу тридцатифутовой веревки, сложенной кольцами, и Уилсон спустил наживку сквозь прутья решетки, лежа на животе так, чтобы видеть результаты эксперимента. Для Антропофагов это было тихое и спокойное время суток – время, когда они прячутся в своем жилище и отдыхают, лежа в соломенных гнездах, которые, как предупредил нас капитан, они сначала подолгу сооружают, а потом еще тщательнее поддерживают в порядке. Антропофаги – ночные охотники и проводят большую часть дня высыпаясь, нянча малышей или тренируя соплеменников. Главный – и самый странный – вид тренировки – это навык извлечения кусочков человеческого мяса друг у друга из зубов. Делают они это кончиком самого длинного ногтя, расположенного на среднем пальце. Это упражнение вырабатывает у них осторожность, внимание и самоконтроль, потому что тот, у кого копаются в пасти, должен сохранять полную неподвижность, в то время как его товарищ забирается ему в самую глотку, чтобы почистить задние зубы. Если первый пошевелится, второй может поцарапать ему десны, что вызовет рефлекторное смыкание челюсти на руке, чистящей зубы, – руке, оказывающей бесценную услугу.
Уилсон почти не видел их – как они уютно устроились, прижавшись друг другу, на соломе в дальнем углу трюма. Решетки на окнах плохо пропускали свет даже в полдень, а сейчас солнце уже садилось; монстры казались скорее темными тенями среди более светлых теней от холмиков соломы, в которую они зарылись. Уилсон принялся раскачивать приманку туда-сюда, покрикивая, что пора вставать – обед подан. С тех пор как они ели в последний раз, прошло уже три недели, и они, должно быть, сильно страдали от голода. Приятели Уилсона, Смит и навигатор Бернс, стояли по обе стороны от него, низко наклонившись, вглядываясь во мрак трюма, не в силах удержаться от веселого смеха. «Ниже, – подначивали они Уилсона, – раскачивай пониже, чтобы они могли унюхать запах!» Так кричали они в темную дыру трюма – тюрьму, знававшую тысячи тонн человеческого груза для работ на хлопковых плантациях Джорджии и плантациях индиго в Луизиане – ибо «Ферония» была работорговым судном еще до войны. Теперь этот трюм был завален гниющими скелетами коз и неузнаваемыми останками разодранных шимпанзе – монстры порвали их так же легко, как дети отрывают крылышки мухам.
«Ну же, зверушки! Просыпайтесь и покушайте!» Призывы оставались без ответа. Стараясь раскачать приманку так, чтобы она была поближе к спящим Антропофагам и те смогли ее унюхать, Уилсон просунул правую руку сквозь прутья решетки, и веревка опустилась вниз еще на пару футов. «Приготовьтесь в любой момент выдернуть меня, – сказал он своим товарищам, раскачивая все сильнее из стороны в сторону кусок жирной телятины, с которого капала свежая кровь. – Вы же видели, как быстро они могут…»
Его фраза оборвалась, как оборвалась за полминуты и его жизнь.
Позже, прежде чем встретить ту же судьбу, что и глупый Уилсон, Бернс ворвался в кабину капитана и, забаррикадировав дверь, рассказал Варнеру, что случилось за те страшные полминуты. Выпрыгнула ли самка из-за соломенного гнезда или с другой стороны, никто не знает. Бернс – потому что не видел, Уилсон и Смит – потому что были мертвы. Уилсон, боясь уронить веревку, обмотал ее вокруг запястья, так что когда самка атаковала и повисла на крюке всем своим весом, плечо Уилсона полностью провалилось за решетку, хотя он и ослабил хватку, как только самка набросилась на дичь. Веревка размоталась и упала на пол трюма, но плечо Уилсона было теперь крепко зажато между прутьями решетки. Хриплым голосом Уилсон истерично закричал, чтобы его вытащили обратно. Разглядел ли он ее в темноте внизу? Встретился ли взглядом с ее черными бездушными глазами, расположенными на плечах, мерцающими в свете заходящего солнца? Но вот пасть ее разверзлась, и она подскочила на двадцать футов вверх. Вцепившись когтями в его руку, она подтянулась и другой лапой достала до прутьев решетки, до которых не могла дотянуться раньше, – его плечо стало ей опорой. Товарищи Уилсона отскочили в панике при виде ее кошмарной пасти. Уилсон вопил от ужаса и боли; его ноги дергались, ступни пытались найти опору, чтобы выбраться, но тяжесть туши, повисшей на его руке, тянула вниз. Он застрял в решетке еще крепче. Он откинул назад голову, так как она принялась полосовать ногтями его лицо, и тогда она проколола средним пальцем его сонную артерию – кровь брызнула во все стороны, и самка Антропофаг подставила пасть под ее фонтан. И вот его голова глухо стукнулась о металлические прутья, ноги еще раз дернулись в предсмертной судороге – и Уилсон замер.
Слишком поздно Смит вспомнил, что у него на боку есть кольт. Но пока он извлекал его из кобуры, она уже выломала два железных прута решетки – так легко, «как мы ломаем зубочистки». Эти прутья находились как раз под телом Уилсона, и теперь он полетел вниз в трюм, где поджидал самец Антропофаг, разбуженный возней и запахом человеческой крови. Смит принялся палить из револьвера, а самка, цепляясь лапой за решетку, продолжала выламывать следующие прутья. Бернс не мог сказать, попала ли в нее хоть одна пуля, потому что он повернулся и бросился бежать. Доски дрожали под его ногами. Все помещение вибрировало от пистолетных выстрелов и истерических воплей Смита. Когда он поднялся по узкой лестнице на квартердек, выстрелы внезапно прекратились: то ли у Смита кончились патроны, то ли она доломала прутья и Смит последовал за Уилсоном. В любом случае, когда «Феронию» обследовали уже после того, как судно село на мель, останки Смита, по словам Варнера, могли уместиться «в мешочек для пороха».
В этом месте своего мрачного повествования Варнер остановился. Все краски покинули его лицо; тело тряслось под одеялами. Воспоминания могут принести успокоение старику и укрепить его дух, но они же могут обернуться армией призраков, лишающей его последних сил. Он молил Уортропа не заставлять его вспоминать те ужасные события, которые и так невозможно до конца забыть, как показал и мой собственный опыт, сколько бы времени ни прошло.
И хотя он замолчал, Уортроп не настаивал на продолжении. Возможно, он понимал – как, к сожалению, понял потом и я, – что мы не можем остановиться, начав вспоминать что-то из своего прошлого. Пути назад уже нет и быть не может. Растревоженные воспоминания должны дойти до своего завершающего этапа. Тот же импульс, то же больное любопытство заставляет нас смотреть на несчастный случай, на канатоходца, упавшего с высоты… Воспоминания последних дней на «Феронии» не принадлежали Капитану – они владели им.
– Мы воровато спустились вниз, подняли на верхнюю палубу все запасы еды и воды, до каких смогли добраться, и заколотили нижнюю палубу, – продолжил наконец старик свой рассказ. – Мы выставили круглосуточную вооруженную охрану. Погода была нам на руку: дул попутный ветер, небо было ясным. Все шло хорошо. Дни проходили спокойно, но это было кажущееся спокойствие. Как только садилось солнце, внизу начиналось движение, слышно было, как там ходят и скребутся. Мы слышали, что они проверяют на прочность каждую доску у нас под ногами. Команда разделилась надвое, и все отчаянно ссорились между собой. Одни предлагали покинуть корабль на спасательных шлюпках и молиться о том, чтобы нас спасли. «Мы подожжем корабль, – говорили они, – мы сожжем его дотла!» Другие считали, что наше единственное спасение – в неожиданной атаке. «То, что они прорвутся наверх, – лишь вопрос времени, – говорили они. – Нужно напасть на них, пока они спят. Столкновение неизбежно, так лучше самим выбрать время и место». Я запретил и то, и другое. Мы шли с хорошей скоростью; корабль явно выдерживал ярость странных тварей; покинь мы его – и нас ждет если не участь Уилсона, то гибель от солнечного удара или голода. И мы плыли дальше…
Поначалу решение капитана показалось мудрым, тем более что погода действительно благоприятствовала. Так прошла неделя, потом другая, пока однажды утром, на тридцатый день плавания, когда к северу уже показался Бермудский архипелаг, ветер, неизменно дувший с востока, резко изменил направление.
Южное небо почернело, как смоль, а уровень воды в море поднялся на фут за один час, потом на два фута, на четыре – и солнце исчезло за темными, стремительно летящими тучами; «Ферония» оказалась в объятиях бушующего моря, гигантские волны захлестывали палубу. Ветер усилился до пятидесяти узлов, и команда вынуждена была спустить паруса, чтобы их не оторвало вместе с мачтой. Дождь хлестал немилосердно, а люди должны были оставаться на палубе, в то время как людоеды сидели себе в сухом теплом трюме. И споры возобновились. Одного человека уже смыло волной за борт, шторм с каждым часом нарастал, вспышки молний озаряли палубу, ветер гнал дождь наискось, так что передвигаться вдоль перил становилось все труднее. День заканчивался, температура падала, и возникла опасность заболеть. Все посты были покинуты.
С наступлением ночи экипаж «Феронии» сбился в одну кучку дрожащих людей на верхней палубе. Их страх перед яростью природы боролся со страхом перед ее прожорливыми детищами.
– Не знаю, кто заметил Антропофага первым, – признался Варнер. – Лампы уже не горели, молнии были единственным источником света в непроглядной штормовой мгле. «Что-то принесло с волной на палубу!» – закричал кто-то. Мы ждали, затаив дыхание, следующей вспышки молнии, но когда она озарила палубу, мы не увидели ничего, кроме теней да стены дождя. «Вон, видите, он там! К оружию!» Они подняли винтовки, но я приказал не стрелять. Куда можно попасть в таком водовороте? Честное слово, я готов поклясться, что не предполагал, что эти скачущие тени – чудовища из трюма. Тот человек видел, как что-то перемахнуло через борт, – но разве есть существо, способное подняться по скользкому борту корабля при ветре в пятьдесят узлов? Скорее всего это выбросило из моря какую-то большую рыбу – акулу или что-то еще. Другого я и предположить не мог, это было невозможно.
– Нет, – сказал Уортроп тихо. – Это возможно.
Слушая рассказ Капитана, он стоял, облокотившись о стену, скрестив руки на груди, опустив подбородок на грудь и закрыв глаза. Я вспомнил, как он предупреждал меня на кладбище: «Будь очень внимателен и смотри в оба, Уилл Генри. Антропофаги способны стремительно взбираться по любым поверхностям».
– Он выбрался через боковой иллюминатор, это наиболее вероятно, – рискнул предположить Варнер. – А потом он взобрался на палубу по внешнему борту корабля – но это только мои предположения. В Бенине я видел череп жертвы со сквозными дырками от когтей Антропофагов, длинных, как у ленивца, и крепких, как сталь. Невозможным это казалось мне тогда, невероятным представляется и сейчас, но он взобрался по борту «Феронии» на верхнюю палубу, хотя я до сих пор не знаю, что заставило его покинуть убежище и так рисковать.
– Возможно, им двигал голод, – сказал Доктор. – Хотя сомневаюсь. Он мог бороться за территорию, но во время шторма немедленной угрозы никто не представлял. Возможно, страх перед совершенно неведомыми метеорологическими условиями… или, что более вероятно, страх перед самкой. В этом они похожи на людей: в моменты наивысшего напряжения и паники они бросаются друг на друга.
– Не той ночью, Уортроп, – простонал Варнер. – В ту ночь он выбрал более легкие жертвы. Страх или голод заставил его напасть, я не знаю. Но он напал. Он был быстрее молнии, одним прыжком преодолел сорок футов и приземлился прямо посреди нас. Раздались вопли и крики перепуганной команды, ворчание и рык атакующего зверя, пальба из винтовок и пистолетов – из этого кровавого бедлама меня выволокли на лестницу и стащили вниз в мою каюту…
Не кто иной, как навигатор Бернс, единственный, выживший в первой схватке с Антропофагами, затащил капитана в его каюту и закрыл дверь, пока наверху над ними бушевала битва. Капитан, все еще слабый и немощный после приступа тропической лихорадки, рухнул на пол, а Бернс отодрал от стены тяжеленный шкаф и забаррикадировал им дверь. Потом он вернулся к капитану, но вместо благодарности услышал проклятия – капитан потерял на палубе пистолет, и теперь они оказались запертыми в мышеловке – сухой – но мышеловке! Бернс стойко перенес оскорбления и без лишних слов уложил капитана в кровать, попросив его не двигаться и оставаться на месте. С этой позиции дверь хорошо просматривалась, а капитана не было видно снаружи, если бы кто-то заглянул в окно, расположенное над кроватью.
– В шкафу, – крикнул капитан, когда ровно над их головами раздался грохот. – Быстрее, Бернс!
Бернс перекатился по полу (он не рискнул подниматься во весь рост, чтобы его не увидели через окно) и обнаружил в шкафу ружье для охоты на слонов и кое-какую амуницию. Варнер вырвал ружье у него из рук и горько рассмеялся, заряжая.
– Это – подарок короля Асанты. Из него никогда не стреляли. Давай надеяться, Бернс, что нам не придется воспользоваться им сегодня ночью.
Они сидели рядом у подножия кровати. Молнии сверкали через окно, отбрасывая на пол длинные, дрожащие, угловатые тени. Корабль продолжало швырять в разбушевавшемся море. Хлопки выстрелов скоро стали более редкими и совсем прекратились. Вопли экипажа тоже внезапно стихли. Был слышен лишь шум волн, гром, завывающий ветер… и больше ничего. Как ни напрягали они слух, сверху больше не доносилось ни одного человеческого звука. Выиграли ли они битву? Нашли ли приют на другой палубе? Сколько человек выжило и выжил ли кто-нибудь вообще? И что там с монстром? Разумеется, он, должно быть, умер или серьезно ранен. Даже такое огромное чудовище не может выдержать атаки двадцати вооруженных мужчин в ближнем бою… или может? Так они спрашивали себя, тяжело дыша и перешептываясь, в промежутках между вспышками молний и грохотом грома. Зубы у них стучали, они промокли до костей, их пальцы нервно поглаживали спусковые крючки оружия; они гадали и успокаивали друг друга, но не могли представить, какого плана им придерживаться дальше. Что делать? Каждая секунда, когда ничего не происходило, была уже победой; каждая секунда без изменений была триумфом. Но секунды ползли, превращаясь в минуты, и минуты медленно шли, и вот уже пленники затихли, измученные вопросами, на которые у них не было ответов. Никто ничего не говорил, пока Варнер не спросил Бернса ровным спокойным голосом, сколько пуль у того в пистолете.
– Я стрелял дважды, сэр, – ответил навигатор. – Так что в барабане осталось четыре.
– Оставь две, – сказал Варнер.
– Две, сэр?
– Если потребуется, выстрелишь дважды, но две последние оставь. Одну – для меня, а одну – для себя, Бернс, если дойдет до того. Я не хочу умереть так, как Уилсон.
Бернс сглотнул комок в горле и помолчал с минуту. Возможно, он хотел поспорить, возразить что-то насчет веры и здравого смысла, но, по всей вероятности, не нашел что сказать.
– Хорошо, капитан, – только и произнес он.
– Скажи мне, Бернс, ты знаешь какую-нибудь молитву? – спросил капитан.
– Я христианин, сэр.
Варнер усмехнулся и поудобнее устроил ружье на коленях. Оно было очень тяжелым и отдавило ему ногу.
– Я тоже, но христианин христианину рознь, Бернс. Ты молишься?
– Когда был юным, не молился, – признался Бернс. – Сейчас делаю это чаще, капитан.
– Хорошо, – сказал капитан. – Прочти молитву, Бернс, и вставь словечко за своего капитана.
Бернс послушно склонил голову и начал читать «Верую…». Он произносил слова тихо, вкладывая в них всю душу. Когда он закончил, оба мужчины были глубоко тронуты, и Варнер спросил, не знает ли Бернс двадцать третий псалом.
– Это – мой любимый, – признался он. – «И когда пойду я дорогою смерти, то не убоюсь…» Ты знаешь его, Бернс? Прочти, если знаешь.
Бернс знал, и Варнер прикрыл глаза, пока тот произносил. «Господь – пастырь мой. Не будет у меня…» Слова молитвы успокаивали Капитана, они напомнили ему детство, мать и то, как она держала его за руку во время церковной службы, напомнили долгие поездки на лошадях воскресным днем и восхитительные семейные обеды, переходящие в ужин. «Душу мою оживляет…» Как мимолетны безмятежные дни детства! Как странно, что будущее представляется таким далеким, и как мгновенно, словно на крыльях птицы, оно прилетает! Не успеешь и глазом моргнуть, а маленький мальчик, сидящий с мамой в церкви, уже зрелым мужчиной в страхе прячется в темноте каюты корабля.
– Спасибо, Бернс, – пробормотал капитан. – Так хорошо.
– Спасибо вам, капитан, – сказал Бернс. – Теперь стало легче.
Его ноги задергались. Голова откинулась на ступеньку с глухим стуком, глаза закатились, а из открытого рта хлынула кровь, заливая грудь, заливая дергающиеся ноги. Живот вздулся и лопнул, словно воздушный шар, наполненный воздухом. Пуговица пролетела через кабину. И тут рука, в два раза крупнее руки взрослого человека, вспорола пропитанную кровью материю. Алебастровая кожа была в пятнах крови, куски порванного кишечника свисали с трехдюймовых ногтей. Рука высунулась дальше, повернулась на девяносто градусов, и в следующий момент голова Бернса оказалась зажата в гигантской лапе. С тошнотворным хлопком зверь целиком оторвал голову от туловища и утащил ее назад сквозь рваную дыру в животе.
С криком ужаса Варнер отполз в сторону, волоча за собой тяжелое ружье. Времени поднять ружье у него не было, так что он просто положил его поверх обезглавленного тела своего друга. Дрожа, с болью в предплечье от тяжести ружья, стараясь изо всех сил удержать баланс, в то время как корабль бросало на волнах, Варнер задержал дыхание и прицелился, приказывая сердцу успокоиться. Свет сменялся тьмой, молнии вспыхивали и тут же гасли, погружая комнату во мрак.
Но зверь под кроватью был терпелив; это была самка, и она была готова ждать наступления темноты, чтобы выиграть схватку. Она будет атаковать, когда жертва станет наиболее уязвима, когда потеряет от страха свой драгоценный рассудок. Миллион лет эволюции подготовили ее к этому моменту. Она была хищником, на голову выше других, имеющим неоспоримое превосходство, в отличие от своей жертвы – представителя вида, который лишь в последние десять тысяч лет вообразил себя главным на Земле.
Антропофагов прогнали с потомственных земель саванны и прибрежных прерий. Те, кого не убили или не захватили племена, такие как Бенин, для развлекательных жертвоприношений, скрылись в лесах Конго и на побережье Гвинеи. С течением времени количество Антропофагов все сокращалось. Но, даже несмотря на это, власть человека на Земле пошла им на пользу, обеспечив не только добычей – ведь люди размножались, и на них стало легче охотиться, – но и кое-чем еще: чтобы выжить в новых условиях, Антропофаги стали больше, быстрее и сильнее.
Когда первые пирамиды поднялись над песками Египта, среднестатистический самец Антропофаг был ростом чуть более шести футов от стоп до плеч. За какие-то пять тысяч лет – краткий миг с точки зрения эволюции – он поднялся более чем на семь футов над землей. Его когти стали длиннее, длиннее стали ноги и мощные руки. Глаза превзошли по размеру наши в три раза, потому что мы загнали его во мрак, в ночь, согнали с акации в холодные леса и сырые пещеры Киншаса и Атласных гор. Природа создала зверя, сидящего сейчас под кроватью, но именно превосходство человека, установление его главенства, довело этого хищника до совершенства.
У Варнера был всего один шанс: он выронил коробку с патронами, когда в диком ужасе отползал по полу от кровати. Промахнись он сейчас, в следующий же миг самка уже окажется сверху. Образ обнаженной девушки в яме, ее обезглавленный труп, валяющийся в грязи и собственных испражнениях, мелькнул в его голове. И тогда, словно это воспоминание было вопросом, самка-монстр ответила: она атаковала.
Ступенька треснула и разлетелась в щепки, когда та выпрыгнула из своего укрытия; именно громкий треск ломающегося дерева подтолкнул Варнера. Он выстрелил. Выстрел был оглушительным. Что-то яростно дернуло его за ногу: она вцепилась зубами в каблук его сапога. Он принялся наносить тяжелые удары ружьем ей между плеч, а она тянула его к своему жадному рту. Он надавил носком сапога на захваченный каблук другой ноги и пнул изо всех сил. Его нога выскользнула из ловушки, и он пополз к своему рабочему столу, едва удерживаясь, чтобы не скатиться по качающемуся полу.
Много лет назад он приобрел в Борнео у одного малайца крис – кинжал с волнистым лезвием. Варнер использовал его, чтобы вскрывать письма или, когда ничего более подходящего под рукой не было, ковырять им в зубах. Провидение улыбнулось ему в тот момент, ибо комната озарилась вспышкой молнии, и в ее свете кинжал блеснул на столе. Варнер схватил кинжал и, обернувшись, изо всех сил сделал выпад и вонзил клинок в темноту.
– Я до сих пор не могу сказать, что это было, – задыхаясь, говорил прикованный к постели старик двадцать лет спустя, – случай или судьба, удача или рука ангела-хранителя, направившая мой кинжал ровно в черный глаз проклятой зверюги. Да, я сделал выпад вслепую – и ослепил ее! Громче, чем волны, бьющие о корабль, были ее рев и рычание от страха и боли. Она отступила, и я услышал, как она повалилась на мою сломанную кровать. Возможно, она споткнулась о тело бедняги Бернса; не могу сказать. Я уже был у двери.
Случай или судьба подарили ему возможность спасения. Теперь страх и его неизменный спутник, адреналин, дали ему силы использовать ее: он отпихнул в сторону шкаф, распахнул дверь и нырнул под пелену дождя.
– Я не смотрел ни направо, ни налево, – сказал он. – Я не думал о том, что меня может смыть волной или ударить молнией. Я бросился к спасательным шлюпкам.
Но веревка, которой были привязаны шлюпки на «Феронии», перекрутилась под порывами ветра, и размотать ее было невозможно. Сжимаясь от холода в ледяной воде, затопившей лодку, Варнер щурился под стекавшим по лицу дождем и негнущимися пальцами пытался развязать узлы на веревке.
Все так же опустив голову и не раскрывая глаз, Уортроп тихо произнес:
– Нож.
– Браво, Уортроп! Нож! А знаете ли вы, что все то время, что я пытался развязать узлы, лезвие было зажато у меня между зубами, чтобы они не стучали так сильно? Истерично хохоча над собственной глупостью, я вспорол наконец узлы ножом и тут же свалился на лодке в море.

 

По окончании его рассказа все некоторое время молчали. Уортроп оставался стоять у стены, а Варнер лежал, как лежал с момента нашего прихода, неподвижный, словно труп, и язык его облизывал посиневшие губы, и глаза блуждали по потолку. Я стоял у двери – там же, где встал, как казалось, много часов назад. Если бы я не видел Элизу Бантон в оскорбительных объятиях Антропофага, если бы не был свидетелем гибели Эразмуса Грея, я, несомненно, подумал бы, что весь этот рассказ – плод больного, измученного воображения, галлюцинация, порожденная старческим слабоумием, и что стоит он не больше чем сказки о русалках и левиафанах, способных проглотить корабль вместе с командой. Жестокая ирония. Как же так? Как, после чудесного спасения, правда и правдивость привели его сюда, в сумасшедший дом?
Но ведь только сумасшедший верит в то, что известно наверняка каждому ребенку: монстры, которые лежат в ожидании под нашими кроватями, существуют.
– Какая невероятная удача, – сказал Доктор, прерывая наконец молчание. – Не только сбежать той ночью с корабля, но и выжить в море, дождавшись спасения.
– Я всех их потерял, каждого, – отозвался Варнер. – И я провел двадцать лет в этом ужасном месте, последние пять – прикованным к этой постели. Со мной – только мои воспоминания и эта отвратительная старуха с гремящей связкой ключей. Вот вам и удача, Уортроп! Так что если жизнь – это вопрос, у меня есть на него ответ: сбежать и спастись нельзя. Судьбу не проведешь. Я был капитаном. «Ферония» принадлежала мне, а я – ей. И я ее предал. Я предал и покинул ее, но судьбу не предашь и не проведешь. То, что предначертано, можно только отсрочить. Видите ли, мне было суждено быть съеденным, и, несмотря на то что я выбил себе отсрочку, долги все же надо отдавать. И я плачу по счету.
Уортроп застыл. С минуту он пристально рассматривал раздутое лицо, слезящиеся, бегающие глаза, суетливо двигающийся язык. Он поднял с пола лампу и передал ее мне.
– Подержи-ка, Уилл Генри, – сказал он мне, – да повыше. И отступи немного назад.
Он схватился обеими руками за одеяла. Варнер скосил на него глаза и прошептал:
– Нет!
Но пошевелиться он не мог.
Уортроп откинул одеяла – и я отпрянул с невольным вскриком.
Хезекия Варнер лежал обнаженным, как в день своего рождения, под слоями студенистого жира. Кожа его была того же серого оттенка, что и лицо, а на разных участках его огромного тела были наспех прикреплены неровной мозаикой марлевые компрессы. Более тучного человека я в жизни не видел, но не это заставило меня вскрикнуть и отпрянуть. То был запах. Запах гниющей плоти, который я почувствовал ранее, – тошнотворный запах, принятый мной за дохлую крысу под кроватью. Я посмотрел на Доктора – вид его был мрачен.
– Подойди, Уилл Генри, – сказал он, – и держи лампу над ним, пока я осмотрю его.
Я подчинился, конечно, стараясь осторожно дышать ртом, но и тогда чувствовал привкус на кончике языка – пощипывающую кислинку, сопровождающую любой едкий запах.
Итак, я держал лампу над неподвижным телом капитана, а Доктор склонился над ним и осторожно принялся снимать один из компрессов. Варнер застонал, но не шевельнул ни мускулом.
– Не надо, – взмолился он. – Не трогайте меня!
Уортроп был глух к его мольбам.
– Глупо с моей стороны было бы не осмотреть вас и не увидеть все сразу. Для них может быть только одно объяснение, Уилл Генри.
Я кивнул. В одной руке я держал лампу, освещая Доктору его работу, а другую прижал к носу и рту. Я кивнул, но не понял – для кого может быть только одно объяснение?
Кожа Варнера натянулась, когда Доктор отлеплял марлю. Компресс казался слишком белым на фоне его серой кожи. Его сделали недавно, миссис Браттон пришлось потрудиться, пока Старр заговаривал нам зубы в гостиной. Да, ей пришлось немало потрудиться – вычистить комнату, обработать ее хлоркой, стянуть с Варнера грязную одежду, наложить свежие марлевые компрессы, и все это ради того, чтобы скрыть… что? Уж, конечно, не пролежни, потому что при комплекции Варнера они были неизбежны. Тогда что же? Ответ, конечно, жужжал и бился о стекло позади нас.
Откуда столько мух?
– Не трогайте меня, – прошептал с кровати человек, превратившийся в корм.
Компресс, снятый Уортропом, покрывал почти весь правый бок Варнера. Под ним оказалась рана размером с блюдо, овальная, с неровными воспаленными краями – влажная полость, ведущая прямо к ребрам. Кровавый гной стекал с нижнего края полости по складкам жира на заплесневевшую простыню – ее старуха не смогла поменять, уж больно тяжел был Варнер.
Уортроп что-то промычал, склонившись над раной так низко, что едва не касался ее лицом, и заглядывая внутрь.
– Нет, – пробормотал он, качая головой, – здесь нет… А! Вот они! Все же миссис Браттон пропустила парочку. Видишь их, Уилл Генри? Наклонись пониже – видишь, вон там, под вторым ребром?
Я проследил взглядом за его пальцем и увидел. Они извивались и скручивались в гниющей массе внутри бессильного оскверненного тела Варнера: три личинки, исполняющие запутанный сложный танец на зараженном мясе. Их черные головки блестели, как отполированные бусинки.
– Не… прикасайтесь… ко… мне…
– Обрати внимание, Уилл Генри: мы близоруки в своем восприятии, осмыслении и понимании, – вздохнул Доктор. – Подумать только: простейшие личинки потребляют сырого мяса больше, чем львы, тигры и волки вместе взятые. Так, а это что такое?
Он метнулся мимо меня к подножию кровати. Я ошибался, думая, что капитан полностью раздет. Нет. На нем были сапоги. Кожа на них потрескалась, шнурки скатались в узлы. Доктор слегка надавил пальцем на воспаленную кожу прямо над правым сапогом, и Варнер тут же хрипло закричал от боли. Уортроп просунул руку между каблуком и матрасом, и одно только это движение заставило Капитана застыть в агонии.
– Ради бога, Уортроп, имейте хоть каплю милосердия!..
– Стопа воспалена, инфицирована, так же как и левая, я полагаю, – пробормотал монстролог, не обращая внимания на мольбы Варнера. – Поднеси лампу поближе, Уилл Генри. Стой здесь, у изножья кровати. Жаль, у меня нет острого ножа – я мог бы срезать его.
– Только не сапоги! Только не мои сапоги!
Уортроп ухватил гниющий сапог обеими руками и потянул изо всех сил. Интересно, подумал я, это те самые сапоги, которые спасли ему жизнь двадцать лет назад? Неужели он так и проносил их все это время в суеверном страхе? У Доктора вены вздулись на шее, так сильно приходилось тянуть сапог. Варнер выл и сыпал ругательствами, а потом разразился слезами.
Наконец сапог оторвался от ноги и буквально развалился в руках Уортропа. Вонь гнилого мяса окатила нас волной. Когда сапог был сдернут, вместе с ним отодралась кожа, и густой гной цвета болотной жижи хлынул на простыню.
Уортроп отступил с выражением отвращения и смятения на лице.
– Да будь они прокляты за это, – сказал он низким зловещим голосом.
– Наденьте его назад! – орал капитан. – Мне больно! Мне больно!
– Слишком поздно! – пробормотал Уортроп.
Он посмотрел на мое залитое слезами лицо.
– Инфекция распространилась внутрь костей, – прошептал он. – Ему осталось жить несколько часов, не более одного дня.
Он бросил рваный сапог на пол и вернулся к изголовью кровати. С огромной нежностью он приложил руку ко лбу исстрадавшегося старика и заглянул ему глубоко в глаза:
– Хезекия, Хезекия! Все очень плохо. Я сделаю все, что смогу, но…
– Я хочу только одного, – прошептал Варнер.
– Скажите мне, я сделаю все, что в моих силах.
Последним усилием воли – вот триумф человека над бесчеловечной судьбой – старик приподнял голову с подушки и прошептал Доктору в ухо:
– Убейте меня.
Доктор ничего не ответил. Он продолжал молчать, тихонько поглаживая старика по горячему лбу, потом медленно выпрямился и едва заметно кивнул. Он повернулся ко мне:
– Уилл Генри, подожди меня снаружи.
– Сна… снаружи? – заикаясь, переспросил я.
– Если увидишь, что старая карга шпионит в коридоре, дважды стукни в дверь.
Он снова повернулся к умирающему, уверенный, как всегда, что я в точности выполню его указания. Он подсунул одну руку под голову Варнера, а другой выдернул из-под нее подушку. Не оборачиваясь ко мне, он сказал глухим голосом:
– Делай, что велено, Уилл Генри.
Я поставил лампу на пол, и тень, упавшая на кровать, закрыла лицо Доктора и лицо умирающего – темный экран для темного дела. Так я и оставил их, прикрыв за собой дверь. Всей грудью вдохнул я воздух в коридоре и облокотился о стену между двух дверей – Варнера и его соседа, – медленно сполз на пол, обхватил колени руками и спрятал в них мокрое от слез лицо. За дверью соседа послышалось царапанье, и все тот же гортанный голос, который я уже слышал раньше, заговорил:
– Привет еще раз, малыш. Ты вернулся, чтобы проведать меня? Не смущайся. Я знаю, что ты здесь. Я чувствую твой запах. Подойди же, будь хорошим мальчиком и открой дверь. Мы можем поиграть. Я буду хорошо себя вести, я обещаю.
Я закрыл ладонями уши.
Я не знаю, сколько я так просидел в злосчастном коридоре. Так же, вероятно, томился и экипаж «Феронии» когда-то… Время идет иначе в таких местах, как санаторий «Мотли Хилл». Час за день, ночь – за год. Какое успокоение можно найти в том, что ночь сменяет день в местах, подобных этим, когда один день неизменно похож на другой? Какое значение имеет час, когда этот час ничем не отличим от другого? Наступает новый день, сменяют друг друга времена года, и год за годом проходят и выстраиваются в двадцать лет. Ах, Хезекия, неудивительно, что ты помнишь свое последнее плавание с такой ясностью. Все твои последующие годы ты не видел ничего, кроме потолка над головой, и измерял время лишь жужжаньем мух на окне.
Каким глупцом чувствовал я себя теперь за то, что осуждал Доктора, когда тот убил Эразмуса Грея. Случай Хезекии Варнера полностью опровергал утверждение, что «там, где есть жизнь, есть надежда». У него оставалась жизнь, но надежда? Его судьба ничем не отличалась от судьбы несчастных девственниц, брошенных в яму на съедение Антропофагам. Что может быть страшнее, чем знать, что ты – живой труп? Без сомнения, Эразмус умолял бы Уортропа, как Варнер: «Убейте меня!» И, без сомнения, как Доктор и говорил, поблагодарил бы его за то, что он сделал.
Я даже удивился, когда Доктор наконец открыл дверь. Его длинная тень упала на пол и на противоположную стену. Он опустился рядом со мной и принял ту же самую позу усталого смирения и прижал кулаки к глазам, вокруг которых залегли черные тени.
– Я не могу сделать этого, Уилл Генри.
Он рассмеялся и добавил:
– Не знаю даже, что это – триумф воли или поражение. Возможно, и то и другое. Видишь, почему я предпочитаю морали науку? Что есть, то есть. Что возможно будет, то возможно будет. Ему позволили лежать в этой постели, не двигаясь, пока под тяжестью его собственного тела у него не образовались язвы, они воспалились, и мухи стали откладывать в них личинки, а теперь эта инфекция дошла до костей. Он приговорен, Уилл Генри, надежды на выздоровление нет.
– Тогда почему вы не можете?.. – прошептал я.
– Потому что я не понимаю, что движет мной. Я сам себе не доверяю. Я не знаю, чьи руки держали бы подушку – его… или мои.
Он резко поднялся и подтолкнул меня тоже вставать.
– Идем, Уилл Генри. У нас осталось здесь лишь одно небольшое дело. И касаться оно будет возмещения ущерба. Действительно, откуда столько мух! Личинки, пожирающие тело Варнера, черви сомнения и вины, пожиравшие душу моего отца. Есть такие монстры, как Антропофаги, но есть еще и монстры другого порядка. Так было, Уилл Генри, и так будет.
Он стремительно пошел по коридору, не оборачиваясь. Я поспешил следом за ним, испытывая облегчение при мысли, что наше пребывание здесь подошло к концу. Мы прошли по длинному коридору, в котором даже в этот поздний час раздавались крики, жалобы и призывы приговоренных к заключению здесь «гостей». Мы спустились по узкой скрипучей лестнице на первый этаж, где ждала суровая миссис Браттон, и на ее крючковатом, как у ведьмы, носу было пятно белой пудры. С момента нашей последней встречи она нацепила передник и страдальческую, неестественную улыбку.
– Ваше посещение больного завершено, Доктор? – спросила она.
– Нет, – бросил Уортроп, – а вот жизнь больного уже почти завершена. Где Доктор Старр?
– Доктор Старр закончил на сегодня, – сухо ответила она, подлаживаясь под его тон. – Уже слишком поздно.
Монстролог глухо рассмеялся горьким смехом:
– Вне всякого сомнения, моя дорогая! Что у вас есть из обезболивающего?
На ее лице появилось хмурое недовольное выражение, гораздо более естественное, чем улыбка:
– Обезболивающего, Доктор?
– Опий… или морфий, если есть.
Она покачала головой:
– У нас есть аспирин. А если пациент совсем плох, доктор позволяет дать ему глоток виски.
– В нашем случае не поможет ни то, ни другое, – сказал Уортроп.
– Он плохо себя чувствует? – поинтересовалась она безо всякого выражения на лице. – Мне он не жаловался.
– Он не доживет до утра, – сказал Доктор, и лицо его вспыхнуло. Ему потребовалось все его мужество и самоконтроль, чтобы не схватить старуху за тощее горло и не свернуть шею. – Принесите виски.
– Я не могу без разрешения доктора, – протестующе воскликнула она. – А он отдал ясный приказ не беспокоить его.
– Я даю вам разрешение «побеспокоить» его, миссис Браттон, – прорычал Уортроп. – В противном случае я привезу городскую полицию, чтобы дать вам разрешение.
Он развернулся на каблуках и зашагал прочь к лестнице. Сердце у меня упало. Этому ночному посещению не будет конца. Когда мы проходили через гостиную, Уортроп велел мне взять маленькое кресло-качалку, которое стояло у камина. Я пошел за ним вверх по лестнице, волоча кресло за собой.
– Виски, миссис Браттон! – крикнул он через плечо. – И пузырек аспирина!
Мы вернулись в комнату Варнера. Уортроп уже снова прикрыл его одеялами, но запах разложения все еще стоял в воздухе. Я поставил кресло рядом с кроватью, Уортроп сел – и началось ожидание смерти. Пришла миссис Браттон с виски и аспирином. Она отказалась переступать порог комнаты, лишь взгляд ее метал молнии в сторону Уортропа. Я взял поднос из ее рук.
С беспечностью, попросту ненормальной в этих трагических условиях, она спросила:
– Я там испекла булочки с клюквенной начинкой. Принести вам или вашему мальчику?
– Нет, спасибо, – ответил Доктор сквозь зубы. – Я не голоден.
– Как угодно, – сказал она насмешливо. – Что-нибудь еще, Доктор?
Он не ответил. Тогда она посмотрела на меня. Я отвел глаза. Она оставила нас в покое.
– Закрой дверь, Уилл Генри, – мягко сказал Доктор.
Он приподнял голову Варнера и сунул ему в полуоткрытый рот четыре таблетки аспирина. Потом он прижал к его бесцветным губам бутылку.
– Пейте, Хезекия. Пейте.
В течение следующего часа капитан то отключался, то приходил в себя, бессвязно бормоча, вздыхая и постанывая. Даже с закрытыми глазами зрачки его продолжали двигаться. Доктор Старр так и не появился.
– Это дело – многоголовая гидра, Уилл Генри, – говорил Уортроп, поглаживая Варнера по лбу. – Стоит найти один ответ, как на его месте тут же возникают два новых вопроса. Теперь мы знаем, что на наши берега попало только два монстра. Учитывая среднестатистическое появление потомства – два детеныша в год – и принимая в расчет несчастные случаи и болезни, да и то, что время от времени один самец погибает во время вынашивания плода – похоже, оба монстра пережили гибель «Феронии» и племя Антропофагов, которое мы имеем, – целиком потомство той пары. Это значит, тридцать – тридцать пять монстров… и не больше.
Он вздохнул.
– Что ставит перед нами еще один вопрос – зачем? Зачем отцу понадобилось больше одного монстра? Если он хотел изучать этот вид, в естественных условиях или в заключении, как в Бенине, почему он сам не поехал в Африку? Моя мать к тому времени уже умерла, я постоянно жил в школе в Лондоне, его ничто не держало в Новом Иерусалиме. Он никогда не сомневался, ехать ему куда-то или нет, если это требовалось, и был не чужд сомнительным экспедициям. Но он захотел, чтобы ему привезли нескольких живых представителей этого вида и заплатил королевскую цену за их доставку. Почему? Зачем?
Доктор продолжал рассеянно поглаживать по лбу Варнера, словно этот ритуал мог помочь ему с ответом. Но ни умирающий, ни я не были способны найти объяснение поступку его отца. Варнер – потому что был без сознания, я – потому что дошел до точки. Я сидел, облокотившись спиной о стену, не в силах подавить зевоту, не в силах бороться с закрывающимися глазами. Силуэт Доктора расплывался, звук его голоса сливался с расползающимися по комнате тенями. Жужжание мух, сиплое дыхание капитана, ритмическое поскрипывание кресла-качалки, даже симфония стонов, доносившихся из коридора, – все слилось для меня в единую колыбельную. Я уснул на рассвете. Но Доктор не спал. Согнувшись, он примеривал и принимал на себя ношу, возложенную на него отцом. Он не отдыхал, он бодрствовал и дежурил у ложа умирающего. И хотя тело его было неподвижно, ум его неустанно работал.
Я проснулся с затекшей шеей и страшной головной болью. Сквозь грязное окно светило утреннее солнце. Доктор по-прежнему сидел в кресле-качалке. Он не спал, положив подбородок на сомкнутые в замок руки. Глаза его покраснели. Он, не мигая, смотрел на бесформенное тело. Уортроп уже закрыл лицо Варнера простыней.
Хезекии Варнера больше не было.
Я поднялся на дрожащих ногах, опираясь о стену, чтобы не упасть. Доктор не смотрел на меня, но потер лицо, и я услышал, как трется щетина о его ладони.
– Все кончено, Уилл Генри, – сказал он.
– Мне так жаль, сэр, – слабо промолвил я.
– Жаль? Да, мне тоже жаль. Все это, – он указал рукой на постель, – достойно величайшего сожаления, Уилл Генри.
Он поднялся на ноги и с минуту покачался с пятки на носок – похоже, ноги у него затекли, как и у меня. Я вышел из комнаты вслед за ним. Вместе мы молча пересекли коридор, наполненный, как обычно, стонами и криками измученных людей. Миссис Браттон ждала нас у подножия лестницы. Она безмятежно кивнула Доктору:
– Как чувствует себя капитан Варнер сегодня?
– Он умер, – ответил Уортроп. – Где Старр?
– Доктора Старра вызвали по неотложному делу, – был ответ.
Монстролог пристально посмотрел на нее и вдруг горько рассмеялся.
– Ну, разумеется, его вызвали! – воскликнул он. – Даже не сомневаюсь! А вы будете очень заняты в его отсутствие, я уверен. Очень много надо сделать, раз я поставил в известность местную полицию, не так ли, миссис Браттон?
– Я не понимаю, о чем вы говорите, Доктор Уортроп, – холодно отозвалась она.
– Очень жаль, вероятно, вы действительно не понимаете, – признал Доктор ледяным голосом. – Но еще ужаснее, если понимаете! Если воспринимаете свою бесчеловечность как гуманность. Можете передать своему хозяину, что я просто так этого не оставлю. «Мотли Хилл» пришел конец. Я лично прослежу за тем, чтобы Старр получил по заслугам по всей строгости закона за убийство Хезекии Варнера.
Он сделал шаг навстречу старухе. Она вздрогнула, глянув в его пылающее лицо, преисполненное негодования.
– И я молюсь о том, чтобы закон «смилостивился» над ним – и над вами – с той же немилосердной жестокостью, с какой он доверил вам эти несчастные души.
И Доктор прошел мимо ее съежившейся фигуры, не дожидаясь ответа. Он рывком открыл дверь – так, что она громко стукнулась о стену. На заросшей лужайке Доктор опустил вожжи и повернулся в седле, чтобы еще раз взглянуть на старый дом с осыпающейся краской и провисшей крышей – тягостное зрелище даже в лучах утреннего солнца.
– Хотя Варнер мог бы поспорить относительно такого утверждения касательно своей жизни, но смерть его не будет напрасной, Уилл Генри, – сказал Доктор. – Я добьюсь справедливости для Хезекии Варнера и всех тех, кто страдает в этих проклятых стенах. Они будут отомщены, я лично прослежу за этим, да поможет мне Бог!
Назад: Часть третья. «Кажется, я должен пересмотреть первоначальную гипотезу»
Дальше: Дневник 2. Residua[1]