Сначала я подумал, что сплю. Комната, как бывает во сне, была одновременно знакомой и незнакомой: облупленный кувшин на умывальнике, расшатанный шкаф, выцветшие белые шторы на узком окне, комковатый матрац, на котором я лежал… Или я сплю, или умер, решил я, хотя никогда не думал, что небеса могут быть такими удручающе обшарпанными. Однако это была моя первая постель… за какое время? Казалось, прошло больше жизни.

– Ну, наконец-то ты проснулся. – Старый пол заскрипел, приблизилась высокая тень. Потом на его лицо упал слабый свет. Ни лесного мусора, ни щетины, ни старого плаща, ни грязных штанов. Волосы были свежеподстрижены. Я определил признаки пудры.

– Доктор Уортроп, – прохрипел я. – Где я?

– В нашем старом жилище в Рассел Хаузе. Я удивлен, что ты не признал его по грубоватому очарованию.

– Как долго я…

– Сейчас утро третьего дня, – сказал он.

– Доктор Чанлер?..

– Сегодня днем он отправляется в Нью-Йорк.

– Он жив?

– Я извиню тебя за этот вопрос, Уилл Генри, потому что ты был не в себе. Но да, так и есть.

Он улыбался. Он положил ладонь мне на лоб и быстро ее убрал.

– Тебя немного лихорадило. Но уже все прошло.

Я поднес руку к груди и почувствовал на ней марлевую повязку.

– У тебя там останутся кое-какие шрамы, чтобы производить впечатление на дам, когда ты станешь старше. Ничего более серьезного.

Я кивнул, все еще не способный все это осмыслить. Это было как во сне.

– Мы выбрались, – неуверенно сказал я, желая получить подтверждение.

Он кивнул.

– Да, Уилл Генри. Мы выбрались.

Мы на время оставили эту тему; он выложил мою одежду и нетерпеливо ждал, пока я с трудом одевался. Все мои члены болели, все мышцы дрожали от слабости, грудь при малейшем движении ужасно жгло. Когда я сел, комната закружилась у меня перед глазами, на мое изможденное тело накатила волна дурноты, и я вцепился в простыни, чтобы удержать равновесие. Рубашку я надел сам, но когда нагнулся, чтобы сунуть ноги в штаны, завалился вперед – доктор успел меня подхватить и не дал упасть лицом в пол.

– Ну же, Уилл Генри, – грубовато сказал он. – Давай. Обопрись на меня.

Он натянул мне штаны и туго застегнул ремень.

– Вот так. Думаю, мне не надо нести тебя по лестнице – гордость не позволит тебе стерпеть такое унижение. Давай, держи меня за руку.

Таким образом мы прошли в таверну в лобби гостиницы, где доктор заказал чайник чая и попросил нашего официанта (который был также барменом и поваром) «опорожнить кладовую». И уже скоро я набивал рот печеньем и жарким из оленины, оладьями в искристом кленовом сиропе, свежей колбасой и беконом, яйцами, жареной картошкой, кукурузной кашей и запеченной форелью. Уортроп советовал мне сбавить темп, но его предостережение осталось незамеченным в моей застольной вакханалии. Казалось, будто раньше я вообще не знал, что такое еда, и чем больше я сейчас ел, тем острее становился мой аппетит.

– Тебе станет плохо, – сказал монстролог.

– Да, сэр, – пробормотал я с набитым печеньем ртом.

Он закатил глаза, отпил чаю и посмотрел в окно на Мейн-стрит, постукивая пальцами по столу.

– Вы хорошо его рассмотрели, сэр? – спросил я.

– Хорошо рассмотрел что?

– То… То, что гналось за нами.

Он повернулся ко мне. На его лице ничего нельзя было прочесть.

– Не было ничего «того», что гналось за нами, Уилл Генри.

– Но глаза… Вы их видели.

– Я?

– Я видел.

– Видел глазами человека, страдающего от обезвоживания, недосыпания, голода, физических травм, усталости, холода и огромного страха – примерно такими же глазами, какие тогда были и у меня.

– А как же палатка? Ведь что-то вырвало ее прямо из…

– Сдвиг ветра.

Он снисходительно улыбнулся, заметив мое недоумение.

– Метеорологический каприз. Редкое явление, но тем не менее встречается.

– Но я слышал его, сэр. Как оно гналось за нами… Оно было огромным.

– Ты ничего такого не слышал. Как я тебе и раньше говорил, страх убивает наш рассудок. Мне не следовало паниковать, но я, как и ты, был в состоянии серьезного эмоционального расстройства. Будь я в здравом уме, я бы понял, что лучше всего было бы оставаться на месте как можно дальше от деревьев.

– Далеко от деревьев?

– Это предпочтительно во время землетрясения.

– Землетрясения, – с сомнением повторил я. Он закивал. – Это было землетрясение?

– Ну а что же еще? – спросил он раздраженно. – В самом деле, Уилл Генри, альтернатива, которую ты выдвигаешь, абсурдна, и ты это знаешь.

Я положил вилку. Я вдруг понял, что больше не хочу есть. Вообще-то я наелся до отвала, меня всего распирало и немного подташнивало. Я посмотрел на свою тарелку. На меня пустым взглядом уставился мертвый глаз форели. Куски белого мяса пристали к тонким полупрозрачным костям. «Я раздену ее донага. Я увижу ее такой, как она есть». Я подумал о Пьере Ларузе. А потом о сержанте Хоке, о его руках, широко раскинутых, словно чтобы объять безбрежное небо, о его пустых глазницах, рассматривавших то, что мы, сохранившие свои глаза, не могли видеть.

– Если ты закончил с обжорством, – сказал доктор, взглянув на свои часы, – то нам надо поспешить, мы опаздываем на встречу.

– На встречу, сэр?

– Они не позволят нам уехать, пока не поговорят с тобой, а мне не терпится как можно скорее покинуть этот очаровательный маленький форпост на краю земли.

«Они» оказались двумя детективами из Северо-Западной конной полиции. Доктор сразу же сообщил о смерти Ларуза и сержанта Хока, и тело Хока быстро нашли там, где мы его оставили – меньше чем в десяти милях от северного берега Лесного озера. Был снаряжен отряд, чтобы найти самодельную могилу Ларуза с помощью карты, набросанной Уортропом. Он сказал дознавателям, что не знает точного места, но оно находится в стороне от главной тропы и примерно в дневном переходе от стойбища чукучанов на Песчаном озере.

Доктор привык иметь дело с разного рода правоохранителями; это была неотъемлемая часть его работы, поскольку монстрология в известном смысле исследовала криминальную составляющую природы. На все вопросы он отвечал четко, и неопределенность в ответах появилась, только когда его спросили о цели путешествия, предпринятого Джоном Чанлером.

– Исследования, – ответил он уклончиво.

– Исследования чего, доктор Уортроп? – спросили детективы.

– Некоторых туземных верований.

– Не могли бы вы высказаться точнее?

– Ну, он определенно не обсуждал это со мной, – сказал Уортроп с ноткой раздражения. – Если вы хотите узнать больше, то я бы рекомендовал вам спросить доктора Чанлера.

– Мы спрашивали. Он заявляет, что ничего не помнит.

– Я не сомневаюсь, что он говорит правду. На его долю выпали ужасные испытания.

– Ему все же повезло больше, чем его проводнику.

– Если вы предполагаете, что он имеет какое-то отношение к убийству Ларуза, то вы прискорбно ошибаетесь, сержант. Я не хочу указывать, как вам надо исполнять свои обязанности, но человек, которому следует задавать эти вопросы, – это Джек Фиддлер.

– О, мы поговорим с мистером Джеком Фиддлером. У нас есть донесения, что у Песчаного озера творятся странные вещи.

Потом настала моя очередь. Детективы вежливо попросили доктора выйти. Он решительно отказался. Они попросили еще раз, уже совсем не так вежливо, и он, видя, что упрямство может только отсрочить наш отъезд, неохотно согласился.

В течение следующего часа они расспросили меня обо всем путешествии с первого дня и до ужасного последнего, и я отвечал на вопросы со всей обстоятельностью, опуская только то, что, как сказал доктор, было порождено «обезвоживанием, недосыпанием, голодом, физическими травмами, усталостью, холодом и огромным страхом», то есть любые намеки на аутико.

– Ты знаешь, зачем Чанлер туда отправился? – спросили они меня.

– Думаю, это были исследования.

– Исследования, да, да. Это мы слышали. – Тут они неожиданно сменили тему. – Что он за доктор?

– Доктор Чанлер?

– Доктор Уортроп.

– Он… натурфилософ.

– Философ?

– Ученый.

– Что он изучает?

– П-природные явления, – с запинкой выговорил я.

– А доктор Чанлер, он такой же философ?

– Да.

– А кто ты? Тоже философ?

– Я помощник.

– Помощник философа?

– Я оказываю доктору услуги.

– Какого рода услуги?

– Услуги… незаменимого свойства. У доктора неприятности? – спросил я, надеясь сменить тему.

– Сержант Северо-Западной конной полиции мертв, парень. Так что у кого-то неприятности будут.

– Но я же вам говорил: он ушел от нас. Однажды ночью он исчез, а когда мы его нашли, он был мертв.

– Лесная лихорадка, забрался на дерево и умер от мороза. Местный парень, который вырос в этих лесах, охотился и рыбачил в них, излазил их отсюда и до Полярного круга. И вот он убегает, затаскивает себя на дерево во время первого в сезоне большого бурана… Ты ведь видишь, что все это не стыкуется, Уилл.

– Однако так все и случилось.

Я испытал почти головокружительное облегчение, когда они проводили нас наружу, не украсив наши запястья наручниками.

– Мы будем держать с вами связь, доктор Уортроп, – сказали они почти что с угрозой.

Пережив свой первый допрос как захваченный пехотинец на службе у науки, я сразу же подвергся другому: мой хозяин захотел узнать о каждом вопросе и услышать каждый ответ.

– «Помощник философа»! Что за черт! Что это такое, Уилл Генри?

– Лучшее, что я смог придумать, сэр.

Мы шли к берегу озера, удаляясь от гостиницы.

– Куда мы идем? – спросил я.

– К Чанлеру, – резко ответил доктор. – По каким-то необъяснимым причинам ему взбрело в голову, что он должен сказать тебе слова благодарности.

Он поправлялся в частной резиденции городского аптекаря и по совместительству единственного зубного врача. Жилище располагалось на втором этаже, прямо над коммерческой конторой в шатком на вид сооружении через дорогу от пристани.

Признаюсь, что я поднимался в комнату Джона Чанлера с большой тревогой. Возможно, почувствовав мои мучения, доктор перед самым входом остановил меня.

– Он ничего не помнит, Уилл Генри. Его физическое выздоровление идет просто замечательно, но умственное… В любом случае, не говори лишнего и помни, что он страдал больше любого из нас.

Джон Чанлер сидел у окна в кресле-качалке. Предвечернее солнце омывало его лицо тусклым светом – так иногда светятся покойники в гробах. Для начала я заметил, что он, как и доктор, выбрит и подстрижен. Его лицо округлилось, и из-за этого глаза казались меньше и смотрелись более пропорционально. Разумеется, он все еще был страшно худым. Голова, как казалось, не очень уверенно держалась на тонкой длинной шее.

– А, привет! – мягко окликнул он, приглашая меня подойти поближе жестом руки с наманикюренными ногтями. – Ты, должно быть, Пеллиноров Уилл Генри! Думаю, нас надлежащим образом не представили друг другу.

Его рука была холодна как лед, но пожатие было крепким.

– Я Джон, – сказал он. – Я очень рад познакомиться с тобой, Уилл, и я счастлив, что ты в добром здравии. Пеллинор говорил мне, что тебе нездоровится.

– Да, сэр, – ответил я.

– А теперь тебе гораздо лучше.

– Да, сэр.

– Рад это слышать! – Его глаза утратили желтизну. Когда я последний раз смотрел в эти глаза, они горели золотым огнем.

– Ты выглядишь точно как он, – мягко сказал Чанлер. – Как твой отец. Поразительное сходство.

– Вы знали моего отца? – спросил я.

– О, все знали Джеймса Генри. Он практически ни на шаг не отходил от Уортропа. Ужасная потеря, Уилл. Я тебе сочувствую.

В последовавшем неловком молчании мы смотрели друг на друга через пространство, которое казалось гораздо больше, чем те несколько футов, которые нас разделяли. В нем была какая-то странная пустота и странная плоская манера речи: он говорил как плохой актер, читающий по бумажке, или как человек, зазубривший слова на языке, которого он не знает.

– Уилл Генри, – сказал доктор, – Джон хотел тебя поблагодарить.

– Да! Пеллинор говорит, что ты оказал неоценимые услуги для моего спасения.

– Это был доктор Уортроп, – быстро сказал я. – Он спас вас от Джека Фиддлера и он нес вас, сэр, всю дорогу. Он вас нес многие и многие мили и…

– Уилл Генри, – сказал доктор. Он слегка покачал головой и одними губами беззвучно произнес слово «нет».

– Вот так! Ты действительно сын своего отца, Уильям Джеймс Генри! Всегда рад быть к его услугам, всегда считаешь за честь находиться в его августейшей компании, и так далее, и так далее. – Он повернулся к моему хозяину. – Какое волшебство ты практикуешь на своих подчиненных, Пеллинор? Почему они не видят в тебе того, кто ты есть на самом деле: старого брюзжащего ретрограда?

– Может, это как-то связано с тем обстоятельством, что моя компания действительно августейшая.

Чанлер рассмеялся, и при этом глубоко в груди у него что-то задребезжало. В результате на подбородок набежала слюна, которую он вытер тыльной стороной ладони.

– Вот в чем была моя главная ошибка, – сказал он. – Мне надо было взять в экспедицию тебя, Пеллинор.

– Я бы отказался.

– И даже в память о прошлом?

– Нет, Джон.

– Знаешь, это неважно, что я потерпел неудачу. Старик все равно не отступится.

– Я готов иметь дело с фон Хельрунгом.

– А знаешь, кто всему виной? Этот чертов ирландец Стокли.

– Стокли? Кто это?

– Или Стокман… Стиклер… Стоукер… Стокер? Не понимаю, в чем дело. Мозги мхом засорились, что ли. Его имя Абрахам, но по имени его не называют.

– Никогда не слышал такой фамилии, ни одного из вариантов. Он монстролог?

– Бог мой, нет. Он из театра. Из театра, Пеллинор! Познакомился со стариком через своего патрона, британского актера, как бишь его зовут – Гарольд Лернер?

Уортроп покачал головой.

– Понятия не имею, Джон.

– Он очень известный. Королева произвела его в рыцари, и все такое. В прошлом году был здесь на гастролях и… Генри! Это его имя. Сэр Генри…

– Ирвинг?

– Точно! Сэр Генри Ирвинг. Стикман его личный секретарь или что-то в этом роде. Сэр Генри представил его фон Хельрунгу, и с тех пор они так близки, как две горошины в стручке.

– Как воры, – сказал доктор. – Выражение такое: близки как воры.

– Да, я знаю. – Лицо Чанлера потемнело. – Я оговорился, профессор. Но все равно большое спасибо, что вы меня поправили… – Он посмотрел на меня. – Он и тебя тоже так поправляет, я и без тебя знаю.

– И что, этот личный секретарь сэра Генри убедил фон Хельрунга в существовании вендиго? – с сомнением спросил Уортроп.

– Разве я это говорил? Ты меня не слушаешь. В голове тщеславного человека нет места для чужих мыслей – запомни это, малыш Билл! Нет, я не думаю, что Стокман отличает вендиго от, скажем, уэльсца. Но он просто одержим всем монстрологическим – даже собирается написать об этом книгу!

Доктор поднял бровь.

– Книгу?

– Он к тому же честолюбивый беллетрист. Помешан на оккультизме, туземных суевериях и всяких таких вещах.

– Которые не имеют к монстрологии никакого отношения.

– То же самое я говорил старику! Но он что-то забуксовал; знаешь, в последние пару лет он начал допускать ошибки. А этот Строукер не оставляет его в покое. Он сейчас вернулся в Англию и засыпает фон Хельрунга письмами с, как он говорит, «показаниями свидетелей», выдержками из личных дневников и так далее. Фон Хельрунг кое-что мне показал. Я ему сказал: «Вы не должны доверять этому человеку. Он из театра. Он писатель. Он все выдумывает». Ну а старик не слушает. Он поддается ирландцу, пишет этот чертов доклад для конгресса и просит меня поехать сюда – потому что, если доказать существование одного, это придаст доверия идее существования другого.

– Другого, – отозвался доктор.

– Носферату. Вампира. Любимый проект этого чертова ирландца.

– И Meister Абрам посылает тебя, чтобы ты привез его североамериканский эквивалент, – сказал Уортроп. – Полное безрассудство, Джон. Почему ты согласился?

Чанлер отвернулся. Какое-то время он молчал. А когда ответил, то так тихо, что я едва расслышал.

– Это не твое дело.

– Ты мог бы отказаться, не обидев его.

Луковицеподобная голова вскинулась к нему, вены на длинной шее надулись, и глаза Джона Чанлера загорелись гневом.

– Не говори мне об обиде, Пеллинор Уортроп. Ты и понятия не имеешь, что это такое. Разве тебя когда-нибудь заботили его чувства – или чьи-либо чувства вообще? Ты когда-нибудь пролил хоть одну слезу о другом человеке? Назови мне хотя бы один случай за всю твою никчемную жизнь, когда тебе не было наплевать на кого-нибудь, кроме самого себя.

– Не было нужды, – спокойно возразил мой хозяин. Казалось, его не смутил этот взрыв ярости. – И меньше всех в этом нуждался ты, Джон.

– А, ты об этом. Какой же ты лицемер, Уортроп. Конечно, лицемер, для любого другого объяснения ты слишком умен. Ты прыгнул тогда в реку из непомерного тщеславия и эгоизма. «Какое несчастье, этот бедный трагический Пеллинор!» Жаль! Жаль, что ты тогда не утонул.

Доктор не клюнул на приманку.

– Ты прошел через страшные испытания, – мягко сказал он. – Я понимаю, что ты сейчас не в себе, но я молюсь, чтобы со временем ты понял, Джон: ты гневаешься не по адресу. Я не тот, кто послал тебя сюда. Я тот, кто тебя вытащил.

Я вспомнил, как он сам падал на промерзшую землю, но бережно держал Чанлера на руках, его дикий взгляд, когда Хок пытался помочь ему нести эту ношу, револьвер, наставленный Хоку прямо в лицо, и сорванный крик доктора, такой жалкий в той беспощадной пустыне: «Никто, кроме меня, к нему не притронется!»

– Один и тот же, – загадочно прошептал его друг. – Один и тот же.

Не успел Уортроп спросить, что имелось в виду, как в дверь постучали. Доктор замер, на секунду закрыл глаза и выдохнул:

– Мы слишком задержались.

В комнату вошла Мюриэл Чанлер и, первым увидев Уортропа, обратилась к нему:

– Где Джон?

Потом она увидела его, скрючившегося в маленьком кресле, вдвое постаревшего с их последней встречи, бледного и высохшего, поверженного пустыней и чрезмерной ценой, уплаченной за желание. Она невольно охнула, ее глаза наполнились слезами.

Чанлер попытался встать и не смог. Попытался еще раз. Он стоял нетвердо. Он казался выше, чем мне помнилось.

– Вот я, – прохрипел он.

Она бросилась к нему, потом замедлилась и остановилась. Она нежно прикоснулась к его щеке. Сцена была душераздирающая и в высшей степени интимная. Я отвернулся к автору этой пьесы, который вынес невыносимое, чтобы поставить эту сцену: женщина, которую он любил, в объятиях другого мужчины.

– Джон? – спросила она, словно до конца не могла в это поверить.

– Да, – солгал он. – Это я.

Мы проводили их на станцию. Пока носильщик помогал ее мужу подняться в их отдельный личный вагон, Мюриэл положила ладонь на руку доктора.

– Спасибо, – сказала она.

Он освободил свою руку.

– Это было ради Джона, – сказал он.

– Ты думал, что он умер.

– Да. Ты была права, а я ошибался, Мюриэл. Проследи, чтобы за ним был уход; он еще далек от выздоровления.

– Конечно, прослежу. – Ее глаза сверкнули. – Я очень надеюсь на его выздоровление.

Она попрощалась со мной.

– Я сдержала свое обещание, Уилл.

– Обещание, мэм?

– Я молилась за тебя. – Она взглянула на доктора. – И по крайней мере наполовину молитвы возымели действие – ты не умер.

– Пока нет, – сказал Уортроп. – Дай ему время.

Я не был уверен, но мне показалось, что она едва сдержала улыбку.

– Увижу ли я тебя в Нью-Йорке? – спросила она его.

– Я буду в Нью-Йорке, – сказал он.

Теперь она рассмеялась, и это было как дождь после долгой засухи.

Локомотив испустил пронзительный свист. Из трубы повалил черный дым.

– Ваш поезд отправляется, – заметил монстролог.

Мы оставались на платформе еще долго после того, как поезд пропал из виду. Появились первые звезды. Закричала полярная гагара, оплакивая погибающий свет дня. От подступающей темноты я дрожал сильнее, чем от холода. Хотя нас разделяли многие мили, я все еще был слишком близко к тому месту, где в промерзшей земле лежал разорванный надвое человек.

– Когда мы поедем домой, сэр? – спросил я.

– Завтра, – ответил он.

Еще никогда я не был так счастлив увидеть этот старый дом на Харрингтон Лейн. Когда экипаж остановился, я буквально выпрыгнул из него, и если бы я встал на колени и стал целовать коврик у двери, это не было бы чрезмерным проявлением той радости, которую я испытал. Это казалось просто чудом. Как я ненавидел этот дом – и как я сейчас любил каждый его старый выщербленный камень! Сильнее всего мы любим то, что теряем, – думаю, монстролог с этим бы согласился.

Я был готов никогда больше не покидать наш дом, но уже на следующее утро начались сборы. А еще надо было сходить на почту, в контору «Вестерн Юнион», в прачечную, к портному и, наконец, что очень важно, к булочнику за корзиной булочек с малиной.

Доктор, похоже, больше всего тосковал по своим булочкам. Вечером он допоздна практиковался со своим выступлением, предполагая – ведь это же был Пеллинор Уортроп – худшую ситуацию. Несмотря на отсутствие физической особи, фон Хельрунг будет настаивать на том, чтобы Lepto lurconis вместе с мириадом его мифологических собратьев был включен в монстрологический канон.

В ночь перед нашим отъездом в Нью-Йорк произошло нечто очень странное – пожалуй, самое странное из всего, что когда-либо случалось между нами на тот момент. Я уже начинал засыпать, когда в люк, ведущий в мой альков, просунулась голова доктора, и он с несвойственным ему извиняющимся выражением лица мягко спросил, не сплю ли я.

– Нет, сэр, – ответил я. Я сел и зажег ночник. В его свете лицо доктора, казалось, плыло на фоне глубокой тьмы. Я, честно сказать, немного нервничал, потому что в нашей истории он еще никогда не приходил ночью к моей постели. Это меня всегда вызывали к его ложу.

– Тоже не спится, да? – Он сел в ногах кровати. Он так оглядел крохотную комнату, словно он, выросший в этом доме, никогда ее раньше не видел. – Знаешь, ты можешь перебраться в одну из спален на втором этаже, Уилл Генри.

– Мне нравится здесь, сэр.

– Да? Почему?

– Не знаю. Думаю, я чувствую себя здесь… в большей безопасности.

– В безопасности? В безопасности от чего?

Он отвернулся. Казалось, что он не ждал ответа на свой вопрос, но при этом чего-то все же ждал. Что это было? Почему он вот так пришел? Это было не в его характере.

– Ребенком я провел в этой комнате много часов, – мягко нарушил он молчание. – Наши восприятия продиктованы нашим прошлым, Уилл Генри. У меня эта комната никогда не ассоциировалась с безопасностью.

– Почему?

– Я был очень болезненным ребенком, это была одна из причин, хотя и не главная, почему отец меня отослал. «Чтобы тебя немного закалить» – это его слова. Каждый раз, когда я заболевал, а такое случалось часто, меня прятали на этот чердак, чтобы я не разносил инфекцию по всему дому. – Он смотрел поверх меня на блистающие за маленьким окном звезды. – Моя мать умерла, когда мне было десять лет; думаю, я тебе уже об этом рассказывал. Туберкулез. Мой отец, хотя прямо об этом и не говорил, винил в этом меня. С часа ее смерти мои дни в этом доме были сочтены. Он отстранился от меня, и, хотя мы жили в одних комнатах и питались за одним столом, я был брошен, как и он. Мы оба завернулись в коконы своей печали. Он бросил себя в работу, а меня бросил на корабль, отплывающий в Англию. И я его не видел почти пятнадцать лет.

Я попытался найти какие-то слова утешения.

– Мне жаль, сэр, – ничего лучше я не придумал.

Он нахмурился.

– Я не ищу жалости, Уилл Генри. Я толковал о том, как наше восприятие формируется нашим индивидуальным опытом, тем самым ставя под сомнение саму идею объективной истины. Мы не должны доверять своему восприятию – вот в чем моя мысль.

Он вдруг оборвал свою лекцию и снова отвернулся, изучая, судя по всему, пустую стену напротив кровати.

– Я провел здесь бессчетные дни, страдая от высокой температуры и кашля, а с улицы доносился смех соседских ребятишек, и их радость была для меня почти невыносимой жестокостью.

Он встряхнул головой, словно пытаясь избавиться от воспоминаний.

– Другая трудность с нашими восприятиями, – обстоятельно продолжал он тем бесящим сухим лекторским тоном, которым часто говорил со мной, – состоит в том, что мы пытаемся проецировать их на окружающих. Эта комната содержит неприятный для меня подтекст, поэтому я отношу неприятное чувство на счет самой комнаты и удивляюсь, что ты не испытываешь к ней такого же чувства.

– Да, сэр, – сказал я.

– Что я тебе говорил об этих нескончаемых «да, сэр», Уилл Генри? Это льстиво и унизительно для нас обоих.

– Да, сэр, – нахально ответил я.

– Я размышлял о нашем… – Он подыскивал нужное слово. – Сожительстве, Уилл Генри. Ты со мной уже почти два года, и, конечно, твои услуги оказываются скорее незаменимыми, нежели наоборот. Однако ситуация с тобой необычна в том отношении, что ты попал сюда в результате безвременной кончины твоих родителей, а не по желанию с твоей стороны или, честно признаюсь, с моей. Нас соединили прискорбные обстоятельства, но это не означает, что мы совершенно беспомощны. Будучи ученым, я не так много действую по свободному выбору и свободной воле, но в то же время я не разделяю глупых суеверий о предопределенности и судьбе. Мое восприятие, что ты незаменим для меня, может быть совершенно правильным. Однако из этого не следует, что ты разделяешь такое восприятие в отношении меня.

Он замолчал, ожидая услышать мои соображения на эту тему. Поскольку я не отвечал, он пожал плечами и сказал:

– Тебе почти тринадцать лет, это возраст совершеннолетия в некоторых культурах. – Он прочистил горло. – И ты демонстрируешь зачатки рассудительности, во всяком случае, иногда, – добавил он. Это был особый дар монстролога: умение на одном дыхании и оскорбить, и похвалить. – Ты вполне способен принимать решения.

– Вы меня отсылаете. – Мое сердце учащенно забилось. – Вы больше не хотите, чтобы я здесь оставался.

– Разве я это сказал? Где ты витаешь, Уилл Генри? На каких прекрасных лугах ты резвишься, пока я с тобой разговариваю? Я сказал, что ты не беспомощен. Ты можешь сделать выбор, и, что еще важнее, я приму этот выбор. Я не дурак. От моего внимания не ускользнул тот факт, что жить со мной бывает трудно.

Он замолчал, словно ожидая возражений. Не дождавшись, заговорил смущенно и сбивчиво:

– У меня есть определенные неприятия. Отсутствие некоторых человеческих… по отношению к… Я хочу сказать, что, может быть, я такой человек, которому лучше жить одному. – Он нахмурился. – Что это? Это слезы?

– Нет, сэр.

– Не усугубляй дело ложью, Уилл Генри.

– Нет, сэр.

– Кроме того, есть проблема с моей профессией. Это опасное занятие, и наши недавние трудности в Рэт Портидже – лучшее тому подтверждение. Уверен, тебе приходило в голову, что связь с монстрологом может повредить здоровью.

Я дотронулся до все еще свежей раны на своей груди.

– У меня нет намерения просто выставить тебя на улицу, если ты беспокоишься об этом, – продолжал он. – Я бы нашел тебе хорошее место.

– Мое место здесь. С вами, сэр.

– Твоя преданность мне льстит, Уилл Генри, но…

– Если я уйду, как вы будете справляться сами? Никто не…

Он нетерпеливо махнул рукой.

– Я всегда могу нанять повара и служанку, Уилл Генри, и ты знаешь, что каждую неделю поступают просьбы работать под моим началом – от серьезных ученых, которых по-настоящему интересует это ремесло.

Эти слова больно задели. Я опустил голову и молчал.

Он фыркнул.

– Как это верно, что совесть – сама себе награда. Чаще всего ее единственная награда! Мы должны быть честны друг с другом, Уилл Генри. Твои мотивы остаться здесь не более чисты, чем мои, чтобы тебя оставить.

– Пожалуйста, сэр, я хочу остаться.

Он напряженно смотрел на меня несколько долгих неприятных секунд. В чем его игра, думал я. Оценить степень моей преданности ему? Или его мотивы были более чисты? Был ли он озабочен моей безопасностью или растревожен требованием своего друга: «Назови мне хотя бы один случай за всю твою никчемную жизнь, когда тебе не было наплевать на кого-нибудь, кроме самого себя», – и это был его ответ? Чего монстролог на самом деле хотел от меня? И чего, во имя всего святого, я хотел от него? Знал ли это каждый из нас?

– Это страшное дело, Уилл Генри, – наконец сказал он. – Потерять друга.

Когда на следующий день после полудня мы прибыли на вокзал Гранд Централ, нас там ждал мужчина необъятных размеров. Гораздо больше шести футов ростом, он возвышался над толпой, широкоплечий, с мощной грудью, с копной спутанных черных волос, затенявших нижнюю половину его большого изрытого оспой лица. Его котелок был низко надвинут, и поля почти касались его кустистых бровей.

Он низко поклонился доктору с излишним подобострастием, которое показалось мне несколько притворным, пародией на глубокое уважение, и приветствовал монстролога с сильным славянским акцентом:

– Доктор Уортроп, я Августин Скала.

Он дал Уортропу карточку, на которую доктор едва взглянул и передал мне.

– Герр доктор фон Хельрунг снова приветствует вас в Нью-Йорке и просит воспользоваться моими услугами.

– А каковы именно эти услуги, мистер Скала? – жестко поинтересовался доктор.

– Добраться вас в гостиницу, сэр. – Английский язык явно не был родным у этого богемца.

– Наш багаж… – начал Уортроп.

– Будет добраться на отдельной коляске. Обо всем позабочено. Никаких хлопот для доктора Уортропа.

Как огромный крушащий льды нос арктического судна, Августин Скала рассек толпу, скопившуюся у узкого выхода на Сорок вторую улицу. Мы проследовали за ним к черному экипажу с впряженной в него огромной вороной лошадью. Открыв нам дверцу, Скала с излишней церемонностью и смехотворной торжественностью достал из кармана конверт и с такой же нелепой подобострастностью вручил его моему хозяину. Уортроп принял его, не говоря ни слова, и скользнул в экипаж, на минуту оставив меня наедине с богемцем. Я был несколько подавлен тяжелым взглядом его темных, ничего не выражающих глаз, смотревших с такой высоты, и неприятным запахом пота, табака и пива, который стоял вокруг его величественного тела.

– Ты есть кто? – спросил он.

– Меня зовут Уилл Генри, – ответил я, и мой голос показался мне каким-то очень уж тонким. – Я служу у доктора.

– Мы собратья, – гортанно проговорил он. – Я тоже служу. – Он положил мне на плечо свою огромную лапищу и наклонился так, что его лицо закрыло мне весь обзор. – Я радостно умру за Meister Абрама.

– Уилл Генри! – позвал Уортроп из кареты. – Пошевеливайся!

Никогда еще я не пошевеливался с такой радостью. Я тут же юркнул внутрь, дверца захлопнулась, и весь экипаж затрясся, когда Скала усаживался на свое место над нами.

Злобно щелкнул кнут, и мы чуть ли не на одном колесе – во всяком случае, так показалось – вылетели на проезжую часть, едва не сбив полицейского и столкнув его велосипед прямо под катящуюся навстречу повозку с мануфактурой. Полицейский дунул в свисток, но этот пронзительный свист быстро утонул в вокзальном гуле: цокоте копыт, криках торговцев и хриплых гудках прибывающего в 6.30 экспресса из Филадельфии. Предвечернее движение на улицах, забитых повозками и велосипедами, было очень плотным, но нашего возницу это ничуть не волновало: он ехал так, словно спасался от пожара, то и дело махая кнутом и понося на своем родном языке всех и каждого, кто имел глупость пересечь ему дорогу.

Много лет утекло с того дня, когда я впервые увидел этот город городов, этот главный бриллиант в финансовой и культурной короне Америки, живой символ ее богатства.

Картина во всех подробностях сохранилась в моей памяти. Смотрите, вот он поворачивает за угол и попадает на Шестую авеню! Это маленький Уильям Джеймс Генри, приехавший из деревушки в Новой Англии. Он высунулся из окна своего сдавленного со всех сторон «такси», его рот открыт, а глаза вытаращены, как у самой неотесанной деревенщины; он в полном изумлении взирает на архитектурные триумфы авеню, перед которыми меркнет все, что он когда-либо видел в массачусетской глубинке, которые выше, чем самые высокие церковные колокольни.

Его лицо светится восторгом от проходящего перед его глазами великолепного парада: двуколки и кареты, грузовые повозки и вместительные экипажи, дамы в ярких кринолинах и денди, даже более щеголеватые, чем щеголи верхом на неуклюжих велосипедах, снующие между повозками торговцев, как заправские ковбои на скачках вокруг бочек. До захода солнца оставалось еще почти два часа, но здания на западной стороне авеню уже отбрасывали густые длинные тени, между которыми в косых, подернутых дымкой лучах солнца гранитные тротуары золотились как мед; и тем же цветом были раскрашены фасады зданий на восточной стороне авеню.

Так что этому двенадцатилетнему деревенскому мальчику казалось, что волею причудливых и самых ужасных обстоятельств он прибыл в город, сделанный из золота, где за каждым углом его ждали чудеса и где, подобно десяткам тысяч иммигрантов, которые приехали до него и еще приедут, он может стряхнуть печальное прошлое и облачиться в яркие блестящие одежды бесконечных возможностей. Вы слышите – я точно слышу – его едва сдерживаемые смешки за этой глупой улыбкой?

Но знаешь, Уильям Джеймс Генри, твоя радость будет скоротечной. Тебя скоро лишат этого праздника глаз и ушей.

Золотистый свет умрет, и падение во тьму будет быстрым и необратимым.

Сидящий рядом со мной монстролог ни на йоту не разделял моей радости; он был поглощен письмом, которое ему вручил богемец. Он прочел его несколько раз и потом с печальным вздохом передал мне. В нем было написано:

– Подозреваю, мой старый хозяин не жаждал бы так встретиться со мной, если бы знал наши планы, Уилл Генри! – проворчал он.

Он едва успел выговорить эти слова, как наша карета резко остановилась – так резко, что у меня дернулась голова и слетела кепка. Я нагнулся ее поднять, а доктор тем временем выпрыгнул на тротуар и пошел, не оглядываясь, и его темное пальто развевалось в танце под легким ветром.

Я выскочил из экипажа, и на выходе, как и раньше на входе, был остановлен огромным узкоглазым слугой фон Хельрунга. Сначала он ничего не говорил, просто смотрел, но это был взгляд, который любопытным образом не выказывал никакого интереса. Он просто уставился на меня черными глазами, как человек мог бы смотреть на попавшееся по дороге насекомое. Он мне улыбнулся, обнаружив отсутствие нескольких зубов.

– Спите довольно прекрасно этой ночью, мистер Уилл Генри, – сказал он с неким ударением на слова этой ночью, как будто намекая, что потом отдых уже не будет таким «прекрасным».

Я кивнул и пробормотал что-то в благодарность. И в буквальном смысле побежал к доктору.

В лобби нас встречали, как мне показалось, все служащие гостиницы «Плаза», от управляющего до коридорных. Их было больше десяти человек, и они обхаживали Уортропа, как какого-нибудь богатенького сынка-транжиру. Их взволновала вовсе не его щедрость – доктор не раз здесь останавливался, и его скупость была хорошо известна, – а его репутация как одного из выдающихся натурфилософов своего времени. Короче говоря, к моему немалому удивлению, доктор был вроде как знаменитостью – и это казалось, мягко говоря, парадоксальным, учитывая экстравагантную сферу его научных интересов.

Доктора все это подобострастие только раздражало – еще одно свидетельство душевной тревоги перед предстоящей битвой с фон Хельрунгом. При нормальных обстоятельствах он бы долго и с удовольствием купался в лучах этого восхищения.

Так что он прервал льстивые приветствия и сухо проинформировал управляющего, что он устал и хочет, чтобы его отвели в номер.

Последовали многочисленные: «Да, доктор Уортроп» и «Сюда, доктор Уортроп!». И вот я уже еду в первом в своей жизни лифте, которым управляет мальчик не намного старше меня в ярко-красной куртке и форменной шапочке.

Нас поместили в просторные апартаменты на восьмом этаже с чудесным видом на Централ-парк и Пятую авеню, шикарно, даже вычурно обставленные в викторианском стиле. Я переступил порог и подумал, как все же это странно: проснуться в старом пыльном мрачноватом доме на Харрингтон-лейн и всего через несколько часов оказаться в этой раззолоченной роскоши! Я чуть не бегом бросился к окну и раздвинул тяжелые шторы из камки, чтобы оглядеться с этой головокружительной высоты. Опускающееся на запад солнце освещало пруд в зеленой оправе парка, и по золотистой ряби воды плавали казавшиеся с высоты игрушечными лодки. Вдоль западной Пятьдесят девятой улицы прогуливались парочки – женщины под яркими зонтиками, их спутники с тросточками. «О, – подумал я, – может ли быть что-то более восхитительное? Почему мы не можем жить здесь, в этом городе чудес?»

– Уилл Генри, – позвал доктор. Я обернулся и увидел, что он стоит без рубашки, с бордовым галстуком в руке. – Где мой галстук?

– Вы его… Он у вас в руке, сэр.

– Не этот галстук. Мой черный галстук. Перед отъездом я специально осведомился, упаковал ли ты его. Я совершенно точно помню.

– Я его упаковал, сэр.

– В наших вещах его нет.

– Должен быть, сэр.

Я сразу же его нашел, и доктор выхватил его у меня из рук, как будто я достал его из заднего кармана.

– Почему ты никак не меняешься, Уилл Генри? – ворчливо спросил он. – Ты ведь знаешь, что у нас осталось меньше часа.

– Извините, сэр. Я не знал, сэр. Меньше часа до чего?

– И ради всего святого, расчеши свои космы. – С черными кругами вокруг глаз, с шевелюрой, которую доктор непрестанно теребил и в итоге взбил штормовыми волнами, он добавил: – Ты выглядишь ужасно.

Перед каждым конгрессом устраивался прием в главном зале ресторана Шарля Дельмонико на Четырнадцатой улице. Присутствие не было обязательным, но эти приемы мало кто пропускал. Еда и выпивка были в изобилии, и редкий монстролог мог устоять перед искушением бесплатного угощения. Всегда нанимался оркестр, исполнявший последние популярные песни («Над волнами» или «Где ты достала эту шляпку?»), и это было единственное мероприятие – из всех формальных и неформальных, – на которое допускались женщины. (Первой женщиной, принятой в Общество, была Мэри Уитон Калкинс, и это случилось только в 1907 году.) С женами пришли меньше половины мужчин, потому что большинство монстрологов были, как и мой хозяин, убежденными холостяками. Не то чтобы их отличало равнодушие к прекрасному полу или они были женоненавистниками – скорее, дело в том, что монстрология привлекала мужчин, по натуре одиночек, авантюристов, для которых ужасна была сама мысль о домашнем очаге и о бесконечных требованиях строить семейное счастье. Большинство, как Пеллинор Уортроп, давно влюбились в чаровницу, чье лицо им никогда не суждено было ясно разглядеть.

Как только мы сняли шляпы и пальто, из толкущейся толпы материализовался маленький мужчина. На нем был черный фрак, черный же жилет, черные брюки, белая сорочка с высоким жестким воротничком и специальные лакированные туфли, которые добавляли примерно дюйм к его крохотному росту. Его усы были навощены, их острые кончики подкручены вверх.

Он приветствовал монстролога в типичной континентальной манере – faisant la bise, поцелуями в обе щеки – и сказал:

– Пеллинор, mon cher ami? Вы неважно выглядите.

Взгляд его бегающих темных глаз упал на меня.

– Дэмиен, это мой помощник Уилл Генри, – сказал доктор, игнорируя наблюдение коллеги. – Уилл Генри, доктор Дэмиен Граво.

– Очень приятно, – сказал Граво. Он пожал мою руку. – Comment vas-tu?

– Сэр?

– Он говорит: «Как поживаете?» – объяснил доктор.

Граво добавил:

– А вы отвечаете: «Ça va bien» – «У меня все хорошо». Или «Pas mal». – «Неплохо». Или чтобы показать, какой вы воспитанный мальчик: «Bien, et vous?»

Я попытался сформулировать последнюю фразу, и то ли неуклюжесть попытки, то ли ее бесплодность его позабавили, потому что он усмехнулся и ободрительно и немножко покровительственно похлопал меня по плечу.

– Pas de quoi, мсье Генри. La chose est sans remède. В конце концов, вы ведь американец.

Он снова обернулся к Уортропу.

– Вы слышали последние новости? – Он криво улыбнулся. – О, это ужасно, mon ami. Скандально!

– Если есть скандал, то я уверен, что вы в нем участвуете, Граво, – ответил доктор.

– Из достоверных источников мне стало известно, что наш досточтимый президент собирается в конце конгресса всех нас шокировать.

– В самом деле? – Уортроп поднял бровь, притворяясь удивленным. – Каким образом?

– Он собирается ввести в наш лексикон мифологическое!

Граво самодовольно улыбнулся, явно рассчитывая, что «новости» приведут Уортропа в смятение.

– Ну что ж, – сказал мой хозяин после увесистой паузы. – Значит, нам придется в связи с этим что-то предпринять, не так ли? Извините меня, Дэмиен, но я сегодня целый день ничего не ел.

Мы наполнили свои тарелки с большого буфетного стола, изнывающего под тяжестью еды. Я никогда раньше не видел, чтобы в одном месте было столько всего: копченый лосось и сырые устрицы, гумбо из курятины и пюре из сладкого горошка, крабы с мягкими панцирями и луфарь на гриле, фаршированная баранья лопатка и тушеная говядина с лапшой, жареные перепела и чирки под испанским соусом, грибы на гренках и голуби с горохом, фаршированные баклажаны, тушеные томаты, жаренные в масле пироги с пастернаком, печеная со сметаной картошка… Я смотрел на доктора, который откинул голову, высасывая устрицу, и пытался догадаться: вспоминает ли он, как я, кору гикори, горькую волчью лапу и едкий вкус зубятки. Можно было бы подумать, что моя недавняя близость с голодной смертью заставит меня тем больше оценить этот рог изобилия, но эффект оказался обратным. Это роскошество меня ужаснуло и оскорбило. Я оглядывал богатое убранство зала – громадную хрустальную люстру из Англии, шикарные бархатные портьеры из Италии, бесценные статуи из Франции, – смотрел на женщин, блистающих в своих лучших драгоценностях, со шлейфами импортных платьев, метущими по паркету, когда они танцевали с хорошо одетыми мужчинами; видел официантов в смокингах, скользящих через все это великолепие с ломящимися высоко поднятыми подносами, – и у меня тянуло под ложечкой. На дереве, высоко вознесшем ветви в непроходимых дебрях, мужчина сам себя распял, и его внутренности обледенели – его пустые глазницы видели больше, чем видел я, а я видел больше, чем эти невежественные тупицы, которые пили, танцевали и пьяно болтали о последних скандалах. Я не мог выразить это словами – я ведь был почти ребенком. Но вот что я чувствовал: замороженные кишки Джонатана Хока были ближе к подлинной реальности, чем этот красивый спектакль.

Меня вырвал из этого меланхолического забытья знакомый голос. Я поднял голову и с чуть открытым ртом уставился в самые лучистые глаза, какие я когда-либо видел.

– Уильям Джеймс Генри, какая приятная неожиданность встретить тебя среди этих старых зануд! – воскликнула Мюриэл Чанлер и одарила доктора мимолетной улыбкой. – Привет, Пеллинор. – Потом мне: – В чем дело, ты не хочешь есть?

Я взглянул на свою нетронутую тарелку.

– Думаю, нет, мэм.

– Тогда не окажешь ли мне честь потанцевать со мной, если только все танцы у тебя уже не расписаны?

Оркестр заиграл вальс. Я в отчаянии посмотрел на доктора, который, похоже, нашел что-то захватывающе интересное в своем крабе.

– Миссис Чанлер, я не умею танцевать… – начал я.

– И никто из присутствующих здесь мужчин тоже, как ни жаль. Ты будешь прекрасным партнером, Уилл. Они умеют препарировать Monstrum horribalis, но не способны освоить тустеп!

Не дожидаясь ответа, она взяла меня за потную ладонь и сказала:

– Можно, Пеллинор?

Она потянула меня на паркет, и я тут же наступил ей на палец.

– Положи правую руку сюда, – сказала она, пристроив ее себе на талию. – А левую вытяни вот так. Теперь, чтобы вести меня, немножко надавливай правой. Не надо ломать мне позвоночник или толкать, как ржавую телегу… О, у тебя природные способности, Уилл. Ты уверен, что раньше не танцевал?

Я ее уверил, что нет. Я смотрел не на нее, а упорно в сторону, поскольку мои глаза находились на уровне ее корсажа. Я чувствовал запах ее духов; я двигался, окруженный ароматом сирени.

Мой вальс с прекрасной Мюриэл Чанлер был неуклюжим – и исполненным грации. Застенчивым – и уверенным. Все глаза смотрели на нас, мы танцевали в полном одиночестве. Когда она меня мягко разворачивала – честно признаюсь, что я не очень-то вел, – мой взгляд выхватывал в толпе доктора. Он стоял там же, где мы его оставили, у буфетного стола, и смотрел на нас… вернее, на нее. Не думаю, что он смотрел на меня.

Никогда раньше я не хотел так сильно, чтобы какой-то момент закончился, как теперь хотел, чтобы он продолжался. Она вытянула руку, сделала реверанс и поблагодарила меня за танец. Я сразу отвернулся, желая вернуться на привычную орбиту к тому человеку, который совсем не был таким божественным. Она меня остановила.

– Настоящий джентльмен провожает свою даму с паркета, мастер Генри, – объяснила она мне с улыбкой. – Иначе она окажется брошенной, и все обернется большим конфузом. Подними руку, согни ее в локте, вот так.

Она положила мне руку на поднятое предплечье, и мы продефилировали с паркета. Теперь я говорю себе, что это была игра воображения, но тогда мне показалось, что пока мы шли к столу, она слегка прихрамывала на правую ногу.

– Уилл Генри, ты неважно выглядишь, – заметил доктор. – Ты не заболел?

– У него природная грация, Пеллинор, – сказала Мюриэл. – Ты можешь гордиться.

– С чего бы мне этим гордиться?

– Разве ты не стал ему теперь вместо отца?

– Ничего подобного.

– Тогда мне жаль его.

– Не надо его жалеть. От одного глубоко уважаемого эксперта в своей области я знаю, что его атка’к летит, как ястреб. – Он натянуто улыбнулся и резко сменил тему. – Где твой муж?

– Джон был не в настроении.

– И ты пришла одна?

– Ты разочарован, Пеллинор?

– На самом деле я рад тебя здесь встретить.

– Я чувствую едва завуалированную издевку.

– Это должно означать, что его самочувствие заметно улучшилось, раз ты готова уйти от его постели и протанцевать целый вечер с другими мужчинами.

– Знаешь, что делает тебя таким скучным, Пеллинор? Это не недостаток чувства юмора, а твоя предсказуемость.

Она улыбалась, но шутила вымученно, как актриса, которая не смогла войти в роль. Доктор конечно же сразу заметил, как она расстроена.

– Мюриэл, – сказал он. – Что такое?

– Ничего. Правда, ничего. – Она посмотрела прямо в его темные глаза и умоляюще сказала: – Скажи мне, что произошло. Джон говорит, что он не помнит, но я не знаю, могу ли я…

– Я могу говорить только о последствиях, – ответил доктор. – Все остальное, а именно та часть, о которой, я думаю, ты хотела бы узнать, лежит в области домыслов, Мюриэл.

Она ждала, когда он продолжит. Всего в нескольких футах от нас люди танцевали в круговерти цветов – черного и белого, красного и золотого.

– А я не занимаюсь домыслами, – добавил он.

– Он переменился, – сказала она.

– Я знаю об этом.

– Я не имею в виду физическую перемену. Хотя и это тоже… С тех пор, как мы вернулись, он ни разу нормально не поел. Он пытается… и рыгает, чуть не до рвоты. И он не… Он не хочет быть ухоженным. Ты знаешь, как он был помешан на гигиене, Пеллинор. Мне приходится обмывать его, когда он уснет. Но хуже всего… Не знаю, как это объяснить… Безучастность, Пеллинор… Он есть… и его нет.

– Терпение, Мюриэл Прошло меньше трех недель.

Она покачала головой.

– Я не об этом. Я его жена. Я знала человека, который ушел в пустыню. Я не знаю человека, который оттуда пришел.

В этот момент рядом с ней возник Дэмиен Граво.

– Вот вы где, – тихо вскрикнул он. – А я думал, что потерял вас.

Мюриэл улыбнулась, глядя сверху на его радостное лицо – он был на добрых два дюйма ниже.

– Мсье Генри пригласил меня на танец, – поддразнила она Граво. – S’il vous plaît, pardonnez-moi.

– Bien sûr, но если мсье Генри будет упорствовать в своих возмутительных попытках похитить у меня даму, то я вызову его на дуэль.

Он повернулся к доктору.

– Ну, Пеллинор, я принимаю ставки на этот год. – Он достал из жилета листок бумаги. – Если хотите, у меня остались ставки на девять двадцать, десять пятнадцать и одиннадцать тридцать.

– Граво, вы знаете, что я не играю.

Он пожал плечами. Мюриэл засмеялась, увидев мое замешательство.

– Это ставки на драку, Уилл. Она случается каждый год.

– Больше всего ставят на позднее время, – вставил Граво. – Расчет на алкоголь.

– Кто дерется? – спросил я.

– Практически все. Начинают всегда немцы, – презрительно фыркнул Граво.

– В прошлом году начал швейцарский контингент, – сказала Мюриэл.

– Вы разве не понимаете, что это полный абсурд, – сказал Граво. – Швейцарцы!

– Мало что бывает более нелепого, Уилл Генри, – сказал доктор, – чем потасовка между учеными.

Драка началась вскоре после десяти – если точно, то в десять двадцать три, судя по часам Граво (в этом году он был назначен хронометристом), – когда итальянский монстролог Джузеппе Джованни случайно (так, во всяком случае, уверял потом доктор Джованни) толкнул даму греческого коллеги, отчего она пролила шампанское на свое шелковое платье. Грек вознаградил итальянца за неуклюжесть ударом наотмашь по голове; в результате у Джованни слетело пенсне и ударило в затылок голландцу по имени Вандер Занден, который в свою очередь решил, что это танцевавший у него за спиной мужчина – французский коллега Граво – ткнул его пальцем. Последовавшая общая потасовка охватила всю танцплощадку. Ломались стулья. Бились бокалы и бутылки. Мужчины кружили по залу в обнимку со своими новыми партнерами и пытались бить друг друга по спинам. Оркестр играл какую-то довольно бесшабашную песенку, но через несколько минут музыкантам пришлось покинуть невысокую сцену, когда на нее запрыгнули двое мужчин и начали швыряться пюпитрами. Была вызвана полиция – это сделал все тот же Граво, который сам себя назначил церемониймейстером, – но к приходу полицейских все почти закончилось.

– Кто сорвал банк? – спросил потом доктор.

– Вы не поверите, Пеллинор, – ответил Граво.

– Вы.

– Просто чудо, да?

– А бедняга Джон не смог прийти, – сказал Уортроп, оглядывая разгромленный зал. – Это всегда была его любимая часть конгресса.

Он заговорил со мной только перед самой «Плазой».

– Оглянись, Уилл Генри, не сейчас, а когда мы будем перед дверью. Думаю, за нами следят.

Я последовал указаниям, на входе в отель обернулся и увидел быстро пересекающего Пятую авеню высокого худого мужчину лет двадцати в низко надвинутом на глаза котелке. Он был одет в поношенный черный пиджак и потертые брюки, которые даже просвечивали на коленках.

– Кто это? – спросил я доктора.

– Моя всегдашняя нью-йоркская тень, – ответил он и больше ничего не сказал.

В те годы Общество по развитию науки монстрологии – или просто Общество, как оно именовалось в обиходе, – располагалось на углу Двадцать второй улицы и Бродвея во впечатляющем здании, выстроенном в неоготическом стиле, с узкими арочными окнами и дверями, башенками и гаргульями с раскрытыми пастями на карнизах. Изначально здесь была опера, но в 1842 году компания обанкротилась и продала здание Обществу, которое переделало его под свои специфические нужды.

Зрительный зал был превращен в конференц-зал, в котором на свои ежегодные конгрессы собирались монстрологи со всего мира. На втором и третьем этажах располагались приемные и административные кабинеты. Весь четвертый этаж был расчищен под внушительную библиотеку с более чем шестнадцатью тысячами томов, включая и оригинальные рукописи из Александрийской библиотеки, которые удалось спасти после того, как в 48 году до нашей эры Юлий Цезарь случайно устроил в ней пожар.

Я не знал, чего ожидать от своего первого конгресса. Я знал лишь то, что мой ментор с таким же нетерпением ждал этого ежегодного сбора, как ребенок ждет рождественского утра. Один раз в год сливки этой странной и самой экзотической из профессий собирались, чтобы обсудить свои последние открытия и новейшие научные методики и получить все возможное удовольствие от сбора родственных душ, по каким-то причинам чувствовавших себя обязанными посвятить жизнь изучению таких существ, которых большинство человечества хотело бы видеть вымершими.

Если я и разделял – через особые флюиды, связывающие опекуна с его ребенком, – со своим хозяином часть его энтузиазма, то она улетучилась в самом начале конгресса. Я провел долгие часы в главной аудитории, с одним только тридцатиминутным перерывом на обед, в отупляющей атмосфере непрерывных сухих и монотонных речей, с которыми выступали люди безо всякого ораторского дара (и иногда с таким сильным акцентом, что я не узнавал своего родного языка), говорившие на темы столь же скучные и загадочные.

Конгресс начался со своеобразной переклички. Временный председательствующий, тот самый доктор Джованни, чья неуклюжесть привела накануне к драке – у него на носу красовались впечатляющий синяк и большой пластырь, – стоял за кафедрой и мрачным голосом зачитывал из списка имена, на которые кто-то из зала отвечал «Есть!», а остальные вообще не реагировали.

Я наблюдал – вернее, терпел – ход конгресса с выигрышной позиции высоко над сценой. Мы сидели на продавленном диване в личной ложе доктора, пожалованной Обществом семье Уортропов в знак признания за служение общему делу трех поколений ее членов. К десяти часам мы наконец добрались до буквы «Е», и доктор был почти вне себя от скуки. Я предположил, что ему самое время вздремнуть – накануне он всю ночь проворочался, – но мой добрый совет был встречен с испепеляющим презрением.

Единственное, что вызвало возбуждение зала, было объявление о том, что президент Общества доктор Абрам фон Хельрунг не придет на конгресс до следующего дня, без объяснения причин его отсутствия. Сразу пошел слух о том, что на горизонте маячит нечто судьбоносное: что в конце недели фон Хельрунг намерен бросить научную бомбу, выступить с таким предложением, которое до самого основания потрясет мир естественной истории. Тем немногим коллегам, которые отважились подступиться с вопросами к Уортропу, доктор давал сухой ответ, отказываясь подтвердить другой слух, прилетевший на орлином крыле вслед за первым – что после выступления фон Хельрунга его бывший ученик, прославленный Пеллинор Уортроп, намерен дать ему ответ.

Мы вернулись в свои апартаменты в шесть часов, и у нас было больше часа, чтобы одеться для ужина с доктором фон Хельрунгом. При любых других обстоятельствах этого времени было бы более чем достаточно для переодевания (доктор, как я уже когда-то отмечал, в отношении одежды был небрежен до полного безразличия). Однако в тот вечер Уортроп был привередливее самой капризной модницы. Я, как его импровизированный камердинер, был вынужден сносить все удары его тревожного возбуждения. Его жилет был весь в морщинах. Его туфли все в царапинах. Его галстук измят. После моей третьей безуспешной попытки завязать правильный узел он грубо оттолкнул мои руки.

– Хватит. Я сам сделаю!

Его лекция по этикету – «Сиди прямо, говори «пожалуйста», «спасибо» и «можно мне», только если к тебе обратятся», «Назначение и использование чаши для омовения пальцев» – была милосердно прервана Скалой, прибывшим точно в семь с четвертью. Он пробурчал доктору «Добрый вечер» и сразу вышел, больше не взглянув на нас. Одна его рука была спрятана в разбухший карман бушлата – возможно, он ласкал свою дубинку, еще подумал я.

Когда мы выходили из здания, доктор что-то простонал. Я огляделся в поисках предмета его беспокойства и увидел вчерашнего оборванца – теперь он слонялся по Пятьдесят девятой улице в том месте, где она упиралась в парк.

Экипаж содрогнулся, когда богемец занял свое место, засвистел и ударил кнутом, и мы на бешеной скорости рванули на юг по Пятой авеню. Наш кучер осыпал ругательствами и проклятиями все, что имело наглость оказаться у него на пути, включая пешеходов, которым еще за секунду до этого не казалось, что переход через улицу связан с риском для жизни.

Наша поездка была милосердно короткой – четырехэтажный особняк фон Хельрунга из бурого песчаника стоял на углу Пятой авеню и Пятьдесят первой улицы. И все равно к ее концу я был весь вымотан, а сердце билось так, что с рубашки едва не отлетали пуговицы.

У дверей нас встретил колоритный дородный мужчина, комплекцией способный поспорить с Августином Скалой. Он представился как Бартоломью Грей, уверил, что полностью к услугам доктора, и торжественно провел нас в хорошо обставленную гостиную.

Наш хозяин буквально бросился нам навстречу через всю комнату. Это был коренастый мужчина с широкой толстой грудью, с короткими толстыми ногами и маленькими быстрыми ступнями. Его огромную квадратную голову венчала копна хлопково-белых волос, под кустистыми бровями лучились глубоко посаженные темно-синие глаза. Его румяные щеки светились неподдельным восторгом от встречи со старым другом и бывшим учеником, и я в полном недоумении смотрел, как он заключил в объятия моего холодного и надменного хозяина, упершись лицом в жесткий накрахмаленный жилет доктора. Мое изумление еще больше возросло, когда Уортроп ответил на объятие и немного наклонился, чтобы длинными тонкими руками обхватить низкорослого мужчину.

С блестящими на глазах слезами фон Хельрунг мягко восклицал:

– Пеллинор, Пеллинор, mein lieber Freund. Мы так давно не виделись, ich habe dich vermisst.

– Meister Абрам, – бормотал монстролог с непритворной приязнью, – ich habe dich auch vermisst. Du siehst gut aus.

– О, нет, нет! – запротестовал коренастый австриец. – Es ist nicht wahr – я стар, дорогой Пеллинор, и моя жизнь близится к концу, но danke, спасибо!

Взгляд его лучистых глаз упал на меня, и к нему возвратилась радостная улыбка.

– А это, должно быть, знаменитый Уильям Генри, покоритель пустыни, о котором я так много слышал!

Я поклонился, протянул ему руку и аккуратно повторил фразу, которой меня научил доктор:

– Большая радость и честь познакомиться с вами, герр доктор фон Хельрунг.

– О, нет, так не пойдет! – вскричал фон Хельрунг. Он отбросил мою протянутую руку и обхватил меня, выдавливая воздух из моих легких. – Это честь для меня, молодой мастер Генри!

Он отпустил меня. Я сделал глубокий прерывистый вдох, а он заглянул мне глубоко в глаза, и радость на его лице уступила место серьезности.

– Я знал вашего отца, это был смелый и преданный человек, который умер слишком молодым, но, увы, такова участь многих смелых и преданных! Тяжелая потеря. Трагический конец. Я плакал, когда узнал об этом, потому что знал, что он значит для mein Freund Пеллинора, unsere Herzen sind eins – его слезы и мои; его сердце разбито, наши сердца! У тебя его глаза – я это вижу. И его душа – я об этом слышал. Оставайтесь верны его памяти, mein Junge. Служите вашему хозяину, как служил ему ваш отец, и ваш отец улыбнется вам из рая!

Слово «рай» как будто послужило сигналом, потому что из коридора позади нас раздался такой шум и гром, словно по лестнице спускался целый полк солдат. Облаком белых кружев и зеленого бархата к нам подлетела девочка, наверное, на год-два старше меня, с круглым лицом, с откинутыми назад и стянутыми малиновым бантом черными локонами и с глазами того же примечательного оттенка синего, что и у нашего хозяина.

При виде нас она замерла, остановившись так же резко, как и влетела. Однако она быстро пришла в себя, повернулась к фон Хельрунгу и звонким голосом без всякого акцента выразила свое негодование:

– Они здесь! Почему ты мне не сказал?

– Они только что пришли, mein Kleiner Liebling, – резонно ответил фон Хельрунг. – Доктор Уортроп, позвольте вам представить мою племянницу мисс…

– Бейтс, – прервала его девочка и ладонью вниз протянула руку монстрологу, который грациозно ее принял, низко наклонился и совсем близко поднес к своим губам. – Лиллиан Трамбл Бейтс, доктор Пеллинор Уортроп. Я знаю, кто вы.

– Очевидно, – ответил доктор. Он кивнул в мою сторону. – Мисс Бейтс, позвольте представить вам…

– Уильяма Джеймса Генри, – закончила она за него и повернула ко мне эти глубокие синие глаза. – Если коротко, то Уилла. Ты ученик доктора Уортропа.

– Привет, – застенчиво сказал я. Ее взгляд был уж слишком откровенным. Он сразу меня смутил.

– Дядя говорит, что ты мой сверстник, но если так, то ты недомерок. Сколько тебе лет? Мне тринадцать. Через две недели исполнится четырнадцать, и мама говорит, что мне будут позволены свидания. Мне нравятся мальчики постарше, но мама говорит, что мне нельзя будет с ними встречаться.

Она замолчала, ожидая ответа, но я был в полном замешательстве.

– Ты ходишь в школу или тебя обучает доктор Уортроп?

– Ни то, ни другое, – ответил я, к своему стыду, по-птичьи пискливо, как мне послышалось.

– В самом деле? Почему? Ты тупой?

– Ну же, Лили, – вмешался ее дядя. – Уилл Генри наш гость. – Он мягко потрепал ее по плечу и тепло сказал моему хозяину: – Пойдемте посидим с вами, Пеллинор, у меня есть свежие сигары из Гаваны. Мы поговорим о старых временах и о новых и волнующих, которые нас ждут! – Потом, снова повернувшись к племяннице, он сказал: – Лилли, mein kleiner Liebling, почему бы тебе не провести Уильяма в свою комнату и не показать ему твой подарок на день рождения? Когда будет подан ужин, мы позвоним.

Не успели доктор (который не курил сигар) или я (который не хотел увидеть спальню Лиллиан Трамбл Бейтс) запротестовать, как я был схвачен, поднят по лестнице и брошен в ее комнату. Она захлопнула дверь, затолкнула задвижку, проплыла мимо меня и упала животом вниз на кровать под балдахином. Потом повернулась на бок, подперла круглое кукольное лицо ладонью и из-под тонких бровей откровенно изучающе стала на меня смотреть – примерно так, как смотрел доктор, вырывая сердце Пьера Ларуза.

– Так ты учишься на монстролога, – сказала она.

– Думаю, да.

– Думаешь? Ты что, не знаешь?

– Я еще не решил. Я… Я не просился служить доктору.

– Просил твой отец?

– Мой отец умер. Он служил доктору, и когда он умер…

– А твоя мать? Она тоже умерла? Ты сирота? О, ты Оливер Твист! И тогда доктор Уортроп – это Фейджин.

– Мне хочется думать о нем как о мистере Браунлоу, – сказал я.

– Я прочитала все, что написал мистер Диккенс, – заявила Лилли. – Ты читал «Большие надежды»? Это моя любимая книга. Я все время читаю; я только этим и занимаюсь, если не считать катания на велосипеде. Тебе нравится велосипед, Уилл? Я катаюсь практически каждое воскресенье, и, знаешь, я семь раз видела Лиллиан Рассел: она каталась на отделанном золотом велосипеде вместе со своим кавалером Бриллиантовым Джимом Брейди. Ты знаешь, кто такой Бриллиантовый Джим Брейди? Знаешь, он очень знаменитый. Он ест все. Один раз за завтраком я видела, как он съел четыре яйца, шесть оладьев, три свиные котлеты, пять кексов и бифштекс и запил все это галлоном апельсинового сока, который он называет «золотым нектаром». Дядя Абрам с ним знаком. Дядя знаком со всеми, с кем только можно. Он знаком с Буффало Биллом Коуди. Два лета назад я видела его шоу «Дикий запад» в Лондоне, когда его показывали королеве. С ней я тоже знакома – с Викторией. Нас познакомил дядя. Он знаком со всеми. Он знаком с президентом Кливлендом. Я встречалась с президентом Кливлендом в Белом доме. Мы пили чай. У него есть дитя любви, потому что он женат и не может жить со своей настоящей любовью. Ее зовут Мария.

– Кого? – спросил я. Я не поспевал за ней. – Дитя любви?

– Нет, его настоящую любовь. Я не знаю, как зовут его дочь. Но думаю, что у него все-таки дочь. А ты единственный ребенок, Уилл?

– Да.

– Значит, у тебя никого нет.

– У меня есть доктор.

– И у него никого нет. Я это знаю. Джон Чанлер женился на его настоящей любви.

– Я не думаю… Он никогда не говорил… Не могу представить, что доктор когда-нибудь был влюблен, – сказал я. Я вспомнил, что он сказал в пустыне сержанту Хоку. – Он говорит, что женщин надо классифицировать как особый вид.

– Неудивительно, что он так говорит, – сказала Лили и фыркнула. – После того, что случилось.

– Что случилось?

– О, ты должен знать. Он наверняка тебе рассказывал. Ты ведь его ученик?

– Я знаю, что они были помолвлены, а он каким-то образом упал с моста, болел, и так она познакомилась с доктором Чанлером…

Она откинула голову и от души рассмеялась.

– Я просто повторяю, что он говорил, – запротестовал я, устыженный и обозленный на себя за болтливость. Это не было предметом особой гордости доктора, и я знал, что он был бы оскорблен, если бы узнал, что я об этом кому-то рассказал. – По-моему, ты собиралась показать мне подарок к своему дню рождения, – продолжил я в надежде сменить тему.

– А! Мой подарок! Я забыла. – Она спрыгнула с матраца, наполовину залезла под кровать, достала увесистый фолиант и бросила его на пол между нами. На кожаном переплете был витиеватым шрифтом вытиснен заголовок Compendia ex Horrenda Maleficii. – Ты знаешь, что это? – требовательно спросила она. Это прозвучало как вызов.

Со вздохом и с упавшим сердцем я ответил:

– Думаю, да.

– Мама убила бы дядю, если бы узнала, что он мне это дал. Она ненавидит монстрологию.

Она быстро перелистывала тонкие страницы. Я успевал увидеть ужасные изображения освежеванных человеческих тел, туловища без конечностей, отрезанные головы, ироничные усмешки черепов с раздробленными лицевыми и теменными костями, клубки гниющих внутренностей с копошащимися в них какими-то гигантскими личинками, виды женского трупа спереди и сзади, ее плоть содрана с мышц и сухожилий и свисала, как облупившаяся краска с собора в ее посмертном храме. Страница за страницей ужасных натуралистичных картин мстительного человеческого опустошения, над которыми Лили низко склонялась с раздувающимися ноздрями, пылающими щеками и горящими вуаеристским восторгом глазами. Ее волосы пахли жасмином, и это был поразительный контраст: сладкий аромат ее волос и вызывающие отвращение рисунки.

– Вот, – выдохнула она. – Это мое любимое.

Она ткнула пальцем на страницу, где в непристойной пародии на «Витрувианского человека» Леонардо да Винчи был изображен обнаженный труп молодого мужчины: руки и ноги вытянуты в стороны, голова откинута в безмолвном крике, из живота торчит что-то похожее на щупальце или змею (хотя, может быть, это было что-то из его внутренностей). К счастью, Лилли не стала объяснять, почему ей так нравится именно этот рисунок. Она несколько секунд молча смотрела на него с глазами, горящими жутким изумлением. Потом оторвалась от рисунка – ее внимание привлекли донесшиеся снизу звуки.

– Они ссорятся, – сказала она. – Ты слышишь?

Я слышал: резкий голос доктора, настойчивые ответы фон Хельрунга.

– Пойдем послушаем. – Она захлопнула книгу. Я инстинктивно схватил ее за руку.

– Нет! – запротестовал я. – Мы не должны шпионить.

– Ты его ненавидишь?

– Кого?

– Доктора Уортропа! Он твой враг?

– Конечно, нет!

– Ну, тогда ты за ним не будешь шпионить. Шпионить можно только за своими врагами.

– Мне не нужно за ним шпионить, – сказал я, стараясь быстро собраться с мыслями. – Я знаю, о чем они спорят.

Она напряженно уставилась на меня сузившимися глазами.

– О чем?

Я не выдержал ее взгляда. Я опустил глаза и тихо сказал:

– О Старике.

После этого несчастного признания ее было уже никак не остановить. Игнорируя мои отчаянные протесты, она прокралась по коридору до лестницы и перегнулась через перила, ее локоны свесились набок, когда она вытянула голову, чтобы подслушивать. Это было слишком драматично. Монстрологи спорили так громко, что их было слышно в Квинсе.

– …стыдно за себя, Meister Абрам, – говорил доктор. – Опуститься до… этого… театрального персонажа.

– Вы судите, не зная всех фактов, mein Freund.

– Фактов? Вы говорите, фактов! И какие же это могут быть факты? Существа, не живые и не мертвые, которые живут кровью живых, которые превращают в туман, в летучих мышей и волков. А также, я думаю, в кур и свиней – почему бы и нет? Которые спят в гробах и каждую ночь просыпаются с восходом луны? На эти факты вы ссылаетесь, Meister Абрам?

– Пеллинор, историям о вампирах сотни лет…

– Как и историям о лепреконах, но мы их не изучаем – или они следующие на очереди? Будем ли мы включать в канон волшебных эльфов? Почему бы и нет! Давайте теперь посвятим себя изучению вопроса о том, сколько фей могут танцевать на кончике иглы – или в пустоте между вашими ушами!

– Вы жестоко раните меня, mein Freund.

– А вы оскорбляете меня, mein Meister. Если бы я предложил такое, когда был вашим учеником, вы бы отодрали меня за уши! В чем же дело? Вы помешались? Вы пьяны? Что, во имя всего святого, толкает вас на это безумие?

– Вы приписываете мне слишком большую власть, Пеллинор. Я могу только предложить, а решать будет Общество.

– Я приписываю вам смерть двух неповинных людей и попытку убийства еще одного. Я не принимаю в расчет Уилла Генри и себя; мы подвергли себя опасности без понуждения с вашей стороны.

– Я не заставлял Джона ехать. Он сам вызвался.

– Вам не надо было его заставлять, старый вы дурень. Вы знали, что он поедет, только чтобы вас ублажить.

– Он сказал, что дело никогда не было основательно изучено. Он настаивал…

Доктор разразился громкими проклятиями, и я услышал, как что-то с глухим стуком упало на толстый ковер. Я инстинктивно начал спускаться по ступеням, но Лили меня удержала.

– Подожди, – прошептала она.

– Ничего, – услышал я фон Хельрунга. – Это можно заменить.

– Я считаю, что вы несете полную ответственность за то, что с ним происходит, – ответил доктор, не желая смягчиться.

– А я целиком принимаю эту ответственность. Я сделаю все, что в моих силах, хотя и боюсь, что уже слишком поздно.

– Слишком поздно? Что вы имеете в виду?

– Он в состоянии становления.

– О, ради милосердия… Неужели весь мир сошел с ума? Неужели во всем мироздании только я один остался вменяемым? Нет! Только не это. Не говорите этого, или я разобью еще одну. О вашу тупую австрийскую башку.

– Я понимаю, что вы расстроены.

– Итак, какой у вас план? Держать его живым, пока нельзя будет представить его как экземпляр Lepto lurconis, а потом вонзить ему в сердце серебряный кинжал? Сжечь его тело на костре? Я сдам вас полиции. Я увижу, как вас будут судить за хладнокровное убийство и повесят.

– Вы должны смириться с определенными фактами…

– Факты! О, это замечательно. Мы возвращаемся к фактам. – Уортроп резко рассмеялся.

– Первый из которых заключается в том, – какого бы вы ни были мнения о моем предложении, – что Джон умрет. Возможно, задолго до того, как я выступлю с докладом.

– Почему вы так говорите?

– Потому что он умирает от голода.

Доктор долго не отвечал. Однако я хорошо себе представлял выражение его лица.

– Он не может есть?

– Он отказывается есть. Потому что то, что ему предлагают, ему не подходит.

Лили зашипела сквозь зубы и потянула меня назад, потому что внизу появился доктор – он почти бежал к входной двери.

– Уилл Генрииииииии! – взревел он.

– Пеллинор! Пеллинор, mein lieber Freund, куда же вы? Пожалуйста, прошу вас… – Полный австриец засеменил за ним на своих толстых ногах.

– Это не ваше чертово дело, куда я иду, фон Хельрунг, но я все же вам скажу – к Джону. Я хочу видеть Джона. – Он обошел своего бывшего хозяина и остановился у самого входа, увидев, что я стою наверху лестницы. – Пошевеливайся, Уилл Генри, – рявкнул он. – Приемные часы в этой психушке закончились.

– Вам не надо уходить, Пеллинор, – сказал фон Хельрунг.

– Почему нет?

Фон Хельрунг вздохнул.

– Потому что он здесь.

Доктор застыл Он шагнул к фон Хельрунгу и тоном, которым часто обращался ко мне – жестким и не терпящим возражений, – сказал.:

– Проведите меня к нему.

Его держали в комнате в дальнем конце второго этажа, через четыре двери от спальни Лили. Фон Хельрунг, озабоченный тем, что час уже поздний и мы проголодались, велел Лилли отвести меня в столовую и начать ужин без нас. Уортроп отверг предложение.

– Уилл Генри останется со мной, – сказал он нашему хозяину.

Лили тоже протестовала, говоря, что если я остаюсь, то и она должна остаться, иначе будет совершенно нечестно. Фон Хельрунг, в свою очередь, отверг это: он не мог распоряжаться мной, но распоряжаться Лили мог и велел ей идти вниз. Она одарила меня ненавидящим взглядом, словно все это было по моей вине, и нарочито медленно пошла вниз, болтая руками и высоко поднимая колени, чтобы громко топнуть на каждой ступеньке.

Фон Хельрунг два раза постучал в дверь, потом, после паузы, еще два раза. Я услышал тяжелые шаги по половицам и потом лязг нескольких засовов. Дверь со скрипом отворилась. За ней стоял Августин Скала, засунув огромную ручищу в карман старого бушлата. Он молча кивнул своему работодателю и отступил в сторону, чтобы мы смогли проскользнуть мимо его горообразной фигуры.

Комната была маленькая – кровать, шкаф, умывальник и камин с тлеющими в нем сырыми поленьями. На каминной доске стояла лампа, которая не столько светила, сколько отбрасывала тени, прыгающие на ковровом покрытии и на выцветших обоях. У меня было такое чувство, что я попал в пещеру.

Чанлер лежал на кровати под тяжелым стеганым одеялом, глаза были закрыты подрагивающими веками, ресницы трепетали с частотой крылышек колибри. Распухшие кроваво-красные губы были приоткрыты, и я из другого конца комнаты слышал его глубокое хриплое дыхание.

– Почему вы его сюда привезли? – тихо спросил доктор.

– Мы думали, что так будет лучше всего, – ответил фон Хельрунг.

– Мы?

– Семья и я.

– А что думал его врач?

– Я его врач.

– С каких это пор вы стали доктором медицины, фон Хельрунг?

– В том смысле, что он вверен мне, Пеллинор.

– И Мюриэл с этим согласилась?

Старый австриец кивнул и мрачно добавил:

– Она больше ничего не может для него сделать.

– Между прочим, я вас слышу.

Предмет их дискуссии не шевельнул и мускулом, но его глаза теперь были открыты, такие же кроваво-красные, как его губы, и блестевшие от переполняющих их слез.

– Это ты, Пеллинор? – спросил он, облизнув языком гноящуюся нижнюю губу.

– Это я, – сказал мой хозяин, подходя к кровати.

– И кто там с тобой? Это не малыш Филли?

– Уилл Уилл Генри, – поправил его доктор, показав мне, чтобы я подошел поближе.

– Маленький жучок, – сказал Чанлер, стрельнув в меня своими горящими глазами. – Мои поздравления, Уилли Билли, он тебя поймал, но еще не убил. Ты разве не знаешь, что это запланировано? Как было и с твоим отцом, так будет и с тобой – ты умрешь у него на глазах. А потом он подарит твои останки Обществу, и они будут выставлены на обозрение в Контейнере Чудовищ, куда он складывает всех пойманных им тварей. – Он закашлялся. – И всем вам, тварям, там место.

– Ты меня разочаровываешь, Джон, – сказал Уортроп, игнорируя эту бредовую тираду. – Я рассчитывал, что ты уже будешь на ногах. Ты вчера пропустил прекрасную драку.

– Кто сорвал банк?

– Граво.

– Этот чокнутый лягушатник. Только не говори мне, что он и принимал ставки.

– Тогда не скажу.

– Помнишь, как один раз он спрятался за оркестром и его облевал трубач?

– И из-за этого его самого тоже вырвало.

– И он уделал свою даму, эту танцовщицу…

– Балерину, – сказал Уортроп.

– Да, верно. С тощими ногами.

– Ты называл ее «цаплей».

– Нет, это ты называл.

– Нет. Я называл ее Катариной.

– Почему ты ее так называл?

– Ее так звали.

С некоторым усилием Чанлер сумел рассмеяться.

– Чертов буквоед! «Цапля» лучше.

Доктор рассеянно кивнул.

– Я был просто уверен, что ты придешь на прием, Джон. Но кажется, тебе стало хуже…

– Я не могу прийти в себя, Пеллинор, – признал его друг. – Одно время я чувствовал себя лучше, но потом снова упал, как Сизиф с камнем.

– Но как ты рассчитываешь поправиться, если отказываешься есть?

По лицу Чанлера пробежала злость.

– Кто тебе такое сказал?

Уортроп взглянул на фон Хельрунга, который с большой озабоченностью всматривался в своего пациента.

– Почему ты не можешь есть, Джон? – настаивал доктор.

– Я бы ел. Я достаточно голоден, я так голоден, что едва могу это выносить. Но они мне ничего не дают!

– Ну, Джон, – упрекнул его фон Хельрунг. – Ты ведь знаешь, что это неправда.

– Я говорю вам правду! – закричал Чанлер. – Говорите мне правду и вы!

Он закрыл глаза и застонал от бессилия. Потом с огромным усилием, мучительно отбирая слова из мешанины своих мыслей, выговорил:

– Не… говорите… мне… что… правда.

– Все, что ты захочешь, – все. Только назови, и я обещаю, что в течение часа ты это получишь, – сказал Уортроп.

Чанлер весь дрожал. Из уголков его глаз текла жидкость. Доктор потянулся вытереть ему слезы, но его друг резко дернулся под одеялом.

– Нет!.. Не… прикасайся ко мне… Пеллинор.

– Назови, Джон, – настаивал доктор.

Голова Чанлера раскачивалась из стороны в сторону. Из глаз по-прежнему лились слезы, наволочка вся была в мокрых пятнах.

– Я не могу.

Монстролог и фон Хельрунг отошли к камину, чтобы Чанлер их не услышал.

– Это бессовестно, – сказал Уортроп фон Хельрунгу. – Ему нужен врач. Единственный вопрос: вы его вызовете или я?

– Я это слышал! – отозвался Чанлер.

– Его состояние вне компетенции… – начал фон Хельрунг, но его бывший ученик был непреклонен.

– Его надо немедленно отправить в Бельвю и не тратить зря время здесь, с этим бабуином в бушлате.

– Дерьмо!

Оба мужчины повернули головы на это ругательство.

– Хуже, чем голод, Пеллинор! – крикнул Джон Чанлер. – Это дерьмо! Каждый час целые ведра дерьма!

Уортроп посмотрел на фон Хельрунга.

– У него недержание, – извиняющимся тоном объяснил австриец.

– Значит, еще и дизентерия. И вы все еще думаете, что ему не нужен доктор? Через неделю она его убьет.

– Ты знаешь, каково это, Пеллинор? – крикнул Чанлер. – Валяться в собственном дерьме?

– Мы сразу же меняем простыни, – возразил фон Хельрунг. – И ты можешь воспользоваться горшком, Джон. Он стоит рядом с тобой. – Он обернулся к Уортропу и умоляюще сказал: – Я делаю все, чтобы ему было как можно удобнее. Поймите, mein Freund, есть вещи, которые…

Доктор отмахнулся от него и вернулся к кровати.

– Не та метафора, – с трудом выговорил Чанлер. – Не тот ад. Не Сизиф. Не греческое. Христианское. Дантовы реки дерьма. Вот что это.

– Я забираю тебя в больницу, Джон, – сказал ему Уортроп.

– Если попробуешь, то я тебя обделаю.

– Конечно. Но я все равно тебя забираю.

– Все ли это… все это… Пелл, но мы забудем.

– Я не понимаю, Джон. Что мы забудем?

Чанлер понизил голос и с большой торжественностью, словно изрекая глубокую истину, произнес:

– Дерьмо. – Он хихикнул. – Все – дерьмо. Я – дерьмо. Ты – дерьмо. – Его взгляд упал на обезьянью физиономию Августина Скалы. – Он – определенно дерьмо… Жизнь – дерьмо. Любовь… любовь – дерьмо.

Уортроп начал было говорить, но фон Хельрунг его оборвал:

– Не надо, Пеллинор. Это говорит не Джон. Это чудовище.

– Ты мне не веришь, – сказал Чанлер. – Просто ты в нем еще не купался, вот и все. Когда оно начинает пачкать твой девственно чистый зад, ты прыгаешь в реку, верно?

Он закашлялся, во рту скопилась густая зеленая желчь и запузырилась на его губах. Кадык дернулся, и он ее проглотил.

– Ты мне отвратителен, – сказал Чанлер. – Все в тебе омерзительно, тошнотворно, ты, гадкий лицемерный сморчок.

Доктор ничего не сказал. Если он и вспомнил, что когда-то сам говорил эти слова, то не подал виду. Но я вспомнил.

– «Пеллинор, Пеллинор, быть совершенством такая скука!» Эту фразу ты помнишь? – спросил Чанлер.

– Да, – ответил доктор. – Одна из сравнительно добрых, как я припоминаю.

– Надо было позволить тебе утонуть.

Уортроп улыбнулся.

– Почему же не позволил?

– Кого бы я тогда разыгрывал? Впрочем, это была просто показуха. На самом деле ты не хотел утопиться.

– Откуда ты знаешь?

– А оттуда, что я был рядом, тупой мошенник. Если бы ты действительно хотел утопиться, то подождал бы, пока останешься один.

– Ошибся по неопытности.

– О, не переживай, Пелл. Ты там будешь. На днях… мы все… захлебнемся в дерьме…

Его глаза закатились к потолку. Веки задрожали. Доктор посмотрел на меня и кивнул. Он достаточно наслушался. Он указал на дверь. Мы были уже на полпути к ней, когда Чанлер громко закричал:

– Это бесполезно, Пеллинор! Не успеет еще больничная карета выехать за ворота, как он со мной покончит!

Доктор повернулся. Он посмотрел на фон Хельрунга, и его взгляд метнулся на Скалу.

– Хмм, что, ты думаешь, у него в кармане? – сказал Чанлер. – Он вонзит его мне в сердце в ту же минуту, как ты закроешь дверь. Когда никого нет, он его достает, чистит себе ногти, ковыряет в зубах, выскабливает все свои грязные дырки. – Чанлер мерзко ухмыльнулся. – Дилетант! – презрительно бросил он невозмутимому богемцу. – Хочу тебе кое-что сказать: это работа для огимаа. А ты разве огимаа, ты, вонючая иммигрантская обезьяна?

Уортроп весь напрягся, услышав ийинивокское слово.

– Откуда ты знаешь это слово, Джон?

Голова Чанлера упала на подушку. Глаза закатились назад в глазницы.

– Слышал его от человека старого, от старика в лесах.

– От Джека Фиддлера? – спросил доктор.

– Старый Джек Фиддлер достал трубку, засунул себе в задницу и зажег!

– Пеллинор. – Фон Хельрунг тронул доктора за руку и тревожно зашептал: – Достаточно. Вызывайте больничную карету, если хотите, но не давите…

Уортроп сбросил его руку и вернулся к постели Джона Чанлера.

– Ты помнишь Фиддлера, – сказал он ему.

Чанлер с усмешкой ответил:

– Его глаза видят очень далеко, гораздо дальше, чем твои.

– А Ларуза? Ты помнишь Пьера Ларуза?

Тут я услышал обрывок той же бессмыслицы, которую он извергал в пустыне: «Гудснут нешт! Гебгунг грожпеч чришункт». Уортроп громко повторил свой вопрос и добавил:

– Джон, что случилось с Пьером Ларузом?

Выражение лица Чанлера внезапно изменилось. Глаза наполнились слезами, толстая нижняя губа задергалась, как у обиженного ребенка, и весь его вид из какого-то звериного стал душераздирающе страдальческим.

– «Вы не идите это делать, мистер Джон, – сказал он мне. – Вы не надо задирать юбки Знатной Даме. Вы не искать в этих лесах то, что ищет вас».

– И он был прав, верно, Джон? – спросил фон Хельрунг больше для Уортропа, чем для себя. Мой хозяин бросил на него испепеляющий взгляд.

– Он бросил меня! – прорыдал Чанлер. – Он знал – и бросил меня! – По его впалым щекам текли кровавые слезы. – Почему он меня бросил? Пеллинор, ты их видел – эти глаза, которые смотрят неотрывно. Рот, который кричит на сильном ветру. Мои ноги горят! О боже, я в огне!

– Оно позвало тебя по имени, – поощряющее пробормотал фон Хельрунг. – Ларуз оставил тебя пустыне, и пустыня тебя призвала.

Чанлер не ответил. После судорог отчаяния раны на его рту открылись, и на них блестела свежая кровь. Он пустым взглядом уставился в потолок, и я вспомнил слова Мюриэл: «Он здесь… и не здесь».

– Гудснут нешт. Холодно. Гебгунг грожпеч. Жжет. Медленнее. Ради Христа, медленнее. Свет золотой. Свет черный. Что мы отдали?

Из-под одеяла появилась его рука. Пальцы казались непомерно длинными, ногти были растрескавшиеся и заскорузлые. Он отчаянно потянулся к доктору, и тот обеими ладонями сжал его иссохшую руку. К моему великому изумлению, на глазах у моего хозяина блеснули слезы.

– Что мы дали? – требовательно вопрошал Чанлер. – Ветер говорит, что это ничего, не говорить ничего. В середине, в бьющемся сердце – яма. Желтый глаз не моргает. Золотой свет черный.

Доктор тер его ладонь, нашептывал его имя. Взволнованный этой грустной сценой, фон Хельрунг отвернулся. Он скрестил руки на толстой груди и молитвенно опустил голову.

– Ты должен забрать меня назад, – умолял сломленный человек. – Меснаветено – он знает. Меснаветено – он достанет меня из дерьма. – Он смотрел на доктора с неприкрытой враждебностью. – Это ты его остановил. Ты похитил меня у Меснаветено. Зачем? Что ты ему дал?

С этим повисшим в воздухе вопросом Джон Чанлер откинулся на кровати и вернулся в воспаленный сон о пустыне: этой серой земле, где ничто не может нас спасти от разверзшихся бездонных глубин.

Уортроп не забрал его обратно к Меснаветено; он забрал его на больничной карете в клинику Бельвю, оставив меня на попечение фон Хельрунга с указаниями – словно он оставлял на постой свою лошадь – накормить и хорошенько вымыть перед сном.

– Я приду за ним позже вечером, а если нет, то завтра утром.

– Я хочу остаться с вами, сэр, – запротестовал я.

– Об этом не может быть и речи.

– Тогда я буду ждать вас в гостинице.

– Я бы не хотел оставлять тебя одного, – с абсолютно невозмутимым видом сказал этот человек, который не раз на долгие часы – иногда даже на целые дни – оставлял меня одного.

Я поужинал разогретым чечевичным супом и холодной бараниной, сидя на кухне с дворецким фон Хельрунга Бартоломью Греем, столь же респектабельным, сколь и добрым, который обдуманно отвлек меня от мрачных мыслей, забросав сотней вопросов о моем доме в Новой Англии и рассказами о том, как его семья сумела выйти из рабства на глубоком Юге и перебраться в Нью-Йорк, этот «блистательный город на холме». Его сын, как он гордо проинформировал меня, был сейчас за границей и учился на доктора. За десертом из свежей клубники с заварным кремом появилась Лилли и довольно официальным тоном заявила, что я буду спать в соседней с ней комнате и что она надеется, что я не храплю, поскольку стены очень тонкие, а она спит очень чутко. Казалось, она все еще была обижена, что ее не пустили к Джону Чанлеру, тогда как я насладился аудиенцией у этого больного человека. Я подумал о подарке ее дяди и о блеске в ее глазах, который вызывало трупное содержимое этой книги. Я подозревал, что она была бы рада поменяться со мной местами и навестить Чанлера.

Вскоре после часа ночи меня настигла судьба, которая решила, что меня надо потревожить как раз в тот момент, когда я начну засыпать. Дверь в мою комнату открылась, обнаружив танцующий огонек свечи, а за ним – Лили в пеньюаре. Ее роскошные локоны, освобожденные от лент, каскадом ниспадали на спину.

Я натянул одеяло до самого подбородка. Я отдавал себе отчет в том, как я выгляжу, потому что на мне была одна из ночных рубашек фон Хельрунга, а он, пусть и со своим маленьким ростом, все равно был гораздо больше меня.

Мы с минуту смотрели друг на друга в мерцающем огоньке свечи, а потом она без всяких предисловий сказала:

– Он умрет.

– Может быть, нет, – ответил я.

– О, нет. Он умрет. Это чувствуется.

– Что чувствуется?

– Поэтому мистер Скала начеку. Дядя говорит, что мы должны быть наготове.

– Наготове для чего?

– Надо действовать быстро, очень быстро, и нельзя использовать что попало. Это должно быть серебро. Вот почему он носит этот нож. Он покрыт серебром.

– Что покрыто серебром?

– Нож! Миковский нож с выкидным лезвием и с перламутровой рукояткой! Так что когда это случится… – Она сделала режущее движение над сердцем.

– Доктор этого не допустит.

– Это очень странно, Уилл, – то, как ты о нем говоришь. Доктор. Шепотом и со страхом – как будто ты говоришь о Боге.

– Я просто хотел сказать, что, если есть хоть какая-то возможность помочь, он не позволит ему умереть. – И я доверительно рассказал ей о самом поразительном во время сцены в комнате больного – о слезах в глазах монстролога. – Я никогда не видел, чтобы он плакал – никогда. Он бывал близок к этому, – мне вспомнились его слова «Я песчинка», – но только в связи с собой. Я думаю, он очень любит доктора Чанлера.

– Да? А я нет. Я думаю, что он его совсем не любит.

– Ну, а я думаю, что ты его совсем не знаешь. – Я начинал злиться.

– А я думаю, что ты совсем ничего не знаешь, – парировала она. Ее глаза восторженно загорелись. – Случайно упал в Дунай! Он сам прыгнул и чуть не утонул.

– Я это знаю, – сказал я. – А доктор Чанлер его спас.

– А ты знаешь, почему он прыгнул? И знаешь ли ты, что произошло после того, как он прыгнул?

– Он сильно болел, и вот тогда Мюриэл и Джон встретились у его постели, – сказал я с ноткой триумфа. Я ей покажу, кто ничего не знает!

– Это не все. Это почти ничего. Они были помолвлены и…

– Я и это знаю.

– Ладно. А почему тогда они не поженились?

– Доктор по своему характеру не приспособлен к семейной жизни, – сказал я, озвучив объяснение Уортропа.

– Тогда почему же он делал ей предложение?

– Я… Я не знаю.

– Вот видишь? Ты ничего не знаешь. – Она широко улыбнулась, и на щеках появились ямочки.

– О’кей, – вздохнул я. – Почему он сделал предложение?

– Я не знаю. Но он его сделал, а на следующий день прыгнул с моста кронпринца Рудольфа. Он проглотил целый галлон дунайской воды, получил воспаление легких и загноение горла, харкал кровью и ведрами блевал черную желчь. Дядя говорит, что он чуть не умер. Они были сумасшедше, неистово влюблены. О них все говорили – и здесь, и в Европе. Он вполне красив, когда вымоется, а она краше самой Елены Прекрасной, так что все считали их идеальной парой. После того как доктор Чанлер выловил его из реки, она день и ночь сидела у его постели. Она звала его, и он звал ее, хотя они были рядом!

Она провела пальцами по копне своих волнистых волос и мечтательно уставилась куда-то вдаль.

– Дядя познакомил Пеллинора с Мюриэл и поэтому винил себя за случившееся. После того как твоему доктору не стало лучше после двух недель в Вене, дядя переправил его к бальнеологу в Топлице, и вот тогда дела пошли по-настоящему плохо.

Она сделала драматическую паузу. Я боролся с искушением схватить ее за плечи и вытрясти из нее остаток рассказа. Как же часто нас охватывают совершенно неожиданные желания – да еще из неожиданных потайных мест! Сколь многое об этом человеке было скрыто от меня – и скрыто, я признаю, до сих пор. Есть только мимолетные взгляды за тяжелый занавес!..

– Он перестал есть, – продолжала она. – Он перестал спать. Он перестал разговаривать. Дядя был в отчаянии и волновался. Это продолжалось целый месяц – Пеллинор молча угасал, – и тогда дядя ему сказал: «Ты должен решить. Ты будешь жить или умрешь?» А Пеллинор сказал: «Для чего мне жить?» А дядя ответил: «Это можешь решить только ты». И тогда… он решил.

– Что? – прошептал я. – Что он решил?

– Конечно, он решил жить! Ох, я начинаю думать, что ты все-таки тупоголовый, Уильям Генри. Конечно, он решил жить, иначе тебя бы здесь не было, не так ли? Это не был идеальный конец. Идеальный конец был бы, если бы он выбрал обратное, потому что самая лучшая любовь – это та, которая убивает. Любовь ничего не стоит, если она не трагическая – посмотри на Ромео и Джульетту или на Гамлета и Офелию. Это ясно всем, кто не слишком тупоголов, чтобы это понять.

Доктор вернулся утром вскоре после десяти часов. Его костюм был слегка помят, черный галстук, который надо было завязывать «только вот так», неряшливо свисал с воротника, и на нем красовалось темное зеленоватое пятно – это наверняка срыгнул его друг. Когда я спросил его о самочувствии доктора Чанлера, он коротко бросил: «Он жив» и больше ничего не сказал.

День начался с порывистым северным ветром, который принес с собой обилие мрачных воспоминаний. Фон Хельрунг и Лили проводили нас до угла. Увидев на облучке экипажа Бартоломью Грея, Уортроп повернулся к своему старому учителю.

– Где Скала? – требовательно спросил он.

Фон Хельрунг что-то невнятно пробормотал в ответ, и лицо доктора потемнело от гнева.

– Если вы его отправили туда как ангела смерти в образе обезьяны, Meister Абрахам, я сдам его полиции.

Я не слышал ответа фон Хельрунга – меня схватила за воротник Лили.

– Ты сегодня будешь на конгрессе? – спросила она.

– Думаю, да, – сказал я.

– Хорошо! Дядя тоже обещал меня взять. Я найду тебя, Уилл.

Не успел я выразить сердечную благодарность за это чудесное известие, как доктор потянул меня в экипаж.

– Прямо в Общество, мистер Грей! – выкрикнул он, сильно ткнув пяткой трости в крышу. Доктор откинулся на сиденье и закрыл глаза. Он выглядел ненамного лучше, чем его умирающий в Бельвю подопечный. Вот так мы сплетены в танце судьбы, пока один не упадет, и мы должны отпустить его, если не хотим погибнуть вместе с ним.

Тот дождливый день я провел в основном на третьем этаже старого здания оперы в похожем на грот зале, в котором раньше, наверное, помещалась танцевальная студия. Уортроп принимал там участие в качестве ассоциированного члена в заседании редакции Encyclopedia Bestia – публикуемого Обществом исчерпывающего каталога кровожадных существ, больших и малых. Вел заседание долговязый монстролог из штата Миссури по фамилии Пельт, обладавший самыми впечатляющими густыми, длинными и закрученными усами, какие я когда-либо видел. По ходу заседания Пельт жевал соленые крекеры, и я восхищался его умением не ронять крошки на причудливые завитки усов. Это был тот самый доктор Пельт, который, как он позднее признался, был автором анонимного письма, сподвигшего нас на недавний экскурс в темные дебри монстрологии.

Почти не спав минувшей ночью, я дремал в своем кресле под гудение ученых мужей, обсуждавших, анализировавших и споривших о последних исследованиях, дополнявшееся приятной мелодией дождя, стучавшего в высокое арочное окно. Я пребывал в этом сладком полусонном состоянии, когда получил сильный толчок в плечо. Очнувшись, я увидел над собой Лили Бейтс.

– Ты здесь! – прошипела она. – Я тебя везде разыскиваю. Мог бы сказать мне, где ты будешь.

– Я не знал, где я буду, – честно сказал я.

Она плюхнулась в соседнее кресло и мрачно смотрела, как маленький флегматичный аргентинец с примечательным именем Сантьяго Луис Морено Акоста-Рохас ныл по поводу убогого письма большинства монстрологов: «Я понимаю, что они не литераторы, но как можно быть такими безграмотными?»

– Смертельная скука. – Лиллиан резко встала и протянула мне руку.

– Я не могу оставить доктора, – запротестовал я.

– Почему? Ему может понадобиться скамейка для ног? – иронически спросила она. Она подняла меня на ноги и потащила к двери. Я оглянулся на своего хозяина, но он, как всегда, был безразличен к моей участи.

– Теперь тихо, – прошептала она, ведя меня через коридор к двери с табличкой: «ПРОХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕН. ЭТО НЕ ВЫХОД».

За дверью открылась круто уходящая вниз лестница, тьма сразу поглощала жалкий свет рожков, размещенных на каждой площадке между пролетами.

– Думаю, нам не следует туда спускаться, – сказал я. – Табличка…

Не утруждаясь ответом, Лили тянула меня за собой вниз по этой заброшенной шахте, не смущаясь узкими ступенями и отсутствием перил. Стены, влажные и с длинными гирляндами облупившейся черной краски, тесно сдавливали лестницу с обеих сторон. На нижней площадке, двумя этажами ниже уровня улицы, нас ждала еще одна дверь с еще одной табличкой: «ТОЛЬКО ДЛЯ ЧЛЕНОВ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН».

– Лили… – начал я.

– Все нормально, Уилл, – уверила она меня. – Он каждый день засыпает примерно в это время. Надо только вести себя очень тихо.

Не успел я спросить, почему все нормально, несмотря на таблички, которые ясно указывали, что это не так, и узнать, кто каждый день засыпает примерно в это время, как она открыла дверь плечом и нетерпеливо махнула рукой, чтобы я следовал за ней, что я и сделал по причинам, до сих пор для меня неясным.

Дверь захлопнулась, погрузив нас в абсолютную тьму. Мы стояли в начале заброшенного коридора, ведущего в святая святых темной, вызывающей отвращение стороны натуральной истории.

Его официальное наименование было Монструмариум (буквально «дом чудовищ»), поскольку здесь хранились тысячи экземпляров, собранных по всем уголкам земного шара, от злобного родича Тигантопитекуса Демона Канченджанги с Гималаев до крохотной, но не менее ужасной Vastarus hominis (чье название означает «губить людей») из Бельгийского Конго. В 1875 году какой-то остряк по пьянке обозвал Монструмариум «Звериной свалкой», и название прижилось.

Так называемый Нижний Монструмариум, в который мы с Лили сейчас крались, нащупывая пальцами подземные стены, чтобы сохранить равновесие, был пристроен к изначальному сооружению в 1867 году. Нижний Монструмариум – переплетение коридоров и низких клаустрофобных комнат, иногда размером с чулан – был хранилищем тысяч еще не каталогизированных экземпляров и макабрических диковин. В комнате за комнатой полки прогибались под тяжестью тысяч сосудов с консервирующим раствором, в котором плавали куски неопознанной биомассы – насколько мне известно, они там хранятся и по сей день. Лишь на малой части сосудов были бирки, да и на тех обозначались лишь имя вносителя (если оно было известно) и дата внесения; в остальном это были безымянные напоминания об обширности монстрологической вселенной, о кажущейся неистощимой палитре существ, созданных каким-то загадочным богом во вред нам.

Мы вошли в маленькую переднюю, где Лили взяла фонарь, который висел на железном пруте, замурованном в бетонную стену. Воздух был прохладным и пах плесенью. В свете фонаря мы видели пар от своего дыхания.

– Куда мы идем? – спросил я.

– Тихо, Уилл! – сказала она, чуть прибавив голоса. – Или ты разбудишь Адольфуса.

– Кто такой Адольфус? – Я тут же уверился, что подземелье охраняет какое-то огромное пожирающее людей существо.

– Шшш! Просто иди за мной – и тихо.

Адольфуса, как выяснилось, в тот день не было в Нижнем Монструмариуме. Дела редко заводили его сюда, потому что он не был монстрологом и не считал себя служителем зоопарка. Он был, скорее, куратором Монструмариума как такового.

Адольфус Айнсворт был старым человеком и ходил с посохом, чей набалдашник был сделан из черепа вымершего Ocelli carpendi – ночного хищника размером с обезьянку капуцина, с острыми, как бритва, шестидюймовыми клыками на верхней челюсти и пристрастием к человеческим глазам (если в наличии не было глаз других приматов), особенно детским, которые Ocelli вырывал из глазниц, когда дети спали. Адольфус назвал череп Эдипом и считал, что это очень умно, забывая, правда, то смущающее обстоятельство, что Эдип вырвал и свои собственные глаза.

В то лето 1888 года Адольфус Айнсворт уже дослуживал свой сороковой год в подземелье, и проведенные без солнца годы заметно сказались на его внешности. Его слабые слезящиеся глаза казались втрое больше за толстыми стеклами очков. Рукава его ветхой куртки были на дюйм короче нужного и истрепаны. Он таскался по узким коридорам в единственной паре старых шлепанцев без носка, и его ногти на пальцах ног блестели в тусклом свете, как начищенная бронза.

За время его карьеры как куратора Монструмариума родился афоризм «Ты чуешь, что идет Адольфус» – имелось в виду легко предсказуемое и ожидаемое развитие событий, вроде «так же точно, как ночь сменит день». Казалось, что изо всех его пор сочится аромат подземных этажей – гадкая смесь формальдегида, плесени и гниения. Некий близкий ему монстролог вежливо предположил, что запах могут впитывать его густые бакенбарды, и предложил попробовать их сбрить. Адольфус отказался, заявив, что, поскольку он лыс как бильярдный шар, то будет беречь все волосы, какие имеет, и что ему безразлично, насколько дурно он пахнет.

Адольфусу было далеко за семьдесят, но памятью он обладал поразительной. Когда исследователь в бесплодных поисках бродил по запутанным коридорам и пыльным комнатам, заставленным в кажущемся беспорядке немаркированными ящиками и клетками с тысячами образцов, и уже приходил в отчаяние, на его жалобы следовал простой вопрос: «А вы спрашивали у Адольфуса?» Положим, вы хотели увидеть фаланги редкого снежного человека с архипелага Свалбард. Адольфус вел вас прямо в нужный маленький отсек, неотличимый от остальных, и стоял над вами, пока вы изучали экземпляр, чтобы вы не поставили его потом в неправильное место, нарушив всю систему.

Его кабинет был расположен этажом выше. Там он дремал за столом, заваленным бумагами, книгами и кусками затвердевшей материи, которая когда-то была, а может, и не была живой. Кабинет был таким же неухоженным, как и сам Адольфус – груды и груды материалов громоздились на всех имеющихся поверхностях, включая и большую часть пола. Лишь к креслу вела единственная узкая извилистая дорожка.

Он дремал в тот дождливый ноябрьский день, а этажом ниже при слабом свете от фонаря Лили мы продвигались по узким коридорам Нижнего Монструмариума с их легким запахом формальдегида, слоем пыли и подрагивающей в некоторых углах паутиной.

Мы дошли до стыка двух коридоров, и тут Лили засомневалась, поворачивая фонарь в разные стороны и покусывая нижнюю губу.

– Мы заблудились, – сказал я.

– Кажется, я тебе сказала вести себя тихо!

Она пошла налево, и я, не имея большого выбора, последовал за ней. В конце концов, фонарь был только у нее, а без него я бы плутал по этим адовым закоулкам, а потом упал бы в изнеможении и медленно умер от голода. Вскоре мы пришли к двери с табличкой – зловещей, как я подумал: «НЕКЛАССИФИЦИРОВАННЫЕ 101».

– Вот оно. Вот оно, Уилл! Ты готов?

– Готов к чему?

– Я просила на день рождения это, а в результате получила дурацкую старую книгу.

Она толчком открыла дверь, и в узкий коридор вырвался очень знакомый запах. Он много раз бил мне в нос за время моей службы у монстролога – безошибочное свидетельство того, что у меня есть обоняние: запах животных выделений и гниющего мяса.

Вдоль трех стен маленькой комнаты друг на друге стояли стальные клетки. Большинство из них были пусты – если не считать кусочков влажной соломы и пустых тарелок из-под воды, – но в некоторых были обитатели, которые при нашем вторжении быстро прятались в тень или вжимались мордами в решетки и рычали с животной яростью. Я не мог определить тип этих организмов, поскольку на клетках не было табличек, а я не держал в голове полного монстрологического канона. Я видел, как пламя отражалось в яростных глазах, видел где-то мех, а где-то чешую, когти, вцепившиеся в стальную проволоку, змеиные языки, как бы проверяющие на прочность засовы.

Не обращая внимания на гвалт, Лили прошла прямо к столу у дальней стены, на котором стоял прямоугольный контейнер из толстого стекла. Она поставила фонарь рядом с ним и жестом подозвала меня.

Внутри террариума я увидел трехдюймовый слой чистого песка, блюдце, наполненное вязкой жидкостью, похожей на кровь, и несколько больших камней – пустынный ландшафт в миниатюре. Однако я не увидел ничего живого, даже после того, как она сняла тяжелую крышку и велела мне посмотреть поближе.

– Оно еще дитя, – сказала она, из-за шума придвинув губы к самому моему уху. – Дядя говорит, что они вырастают до пяти футов. Вот он, вот этот бугор. Он это любит – закапываться в песок – если только это он. Дядя говорит, что они очень редкие и стоят огромных денег, особенно живые. Они плохо живут в неволе. Вон! Видел, как он пошевелился? Он нас слышит. – Спрятавшееся существо сделало волнообразное движение под своим одеялом из охряных песчинок.

– Что это? – выдохнул я.

– Глупый, ты ведь учишься на монстролога. Я тебе дала достаточно зацепок. Оно живет в пустыне, вырастает до пяти футов, очень редкое и очень дорогое. Я дам тебе еще один ключ: оно живет в пустыне Гоби.

Я покачал головой. Она изумленно открыла рот на мое невежество и сказала:

– Я сразу поняла, что это такое, а подсказок у меня было меньше, Уилл Генри. Ты не так уж многому научился при докторе Уортропе, а? Или он очень плохой учитель, или ты очень плохой ученик. Я начинаю думать, что знаю больше тебя. Дядя говорит, что женщин не принимают в Общество, но меня примут. Я стану первой женщиной-монстрологом. Что ты об этом думаешь?.. Смотри! По-моему, он высовывает морду.

Действительно, из волнообразного песка что-то появилось – морщинистое кольцо размером с монету с черной серединой, заполненной маленькими треугольными зубами. Несомненно, это был рот существа, но это все, что я смог определить: не было ни глаз, ни носа, никаких других примет, только этот маленький рот, открывающийся и закрывающийся, как у рыбы.

– Монголы так их боятся, что говорят, даже их имя наводит беду, – сказала Лили. – Поскольку ты не знаешь, я тебе скажу. Это олгой-хорхой.

Она смотрела мне в лицо, ожидая, что оно вспыхнет в озарении. Ну, конечно! Олгой-хорхой. Толком не подумав, все еще переживая из-за ее презрительной оценки качества моей подготовки, в одном из таких порывов, о которых мы потом жалеем, я стукнул себя по лбу, как тысячу раз делал доктор, и воскликнул:

– Ну конечно! Олгой-хорхой! Я о нем не подумал. Они действительно очень редкие, и мне не пришло в голову, что у вас может быть живой экземпляр! Это в самом деле нечто!

Ее глаза подозрительно сузились.

– Так ты слышал о нем?

– Да. Разве я не сказал? – Правда, я отводил от нее глаза.

– Хочешь его подержать?

– Подержать?

– Да. Чтобы мы могли определить пол.

– Определить пол?

– Почему ты повторяешь все, что я говорю? Чтобы дать ему имя, мы должны знать, мальчик это или девочка. Ты ведь знаешь, как определить пол у хорхоя, да?

– Конечно, знаю. – Я небрежно махнул рукой – опять же, как это сплошь и рядом делал доктор, – и фыркнул. – Раз плюнуть.

– Отлично! – крикнула она. – Я решила: Милдред, если девочка, и Говард, если мальчик. Подними его, Уилл, и давай посмотрим.

Теперь спасения не было. Какой предлог можно было бы придумать? Я мог бы сослаться на жестокую аллергию, но Лили меня тут же раскусила бы. Я мог бы притвориться, что умею определять пол хорхоя по форме рта, и, соответственно, сказать, что нет нужды к нему прикасаться, но и это не сработало бы и только подтвердило бы ее изначальное подозрение, что я не могу отличить хорхоя от дырки в земле.

Итак, стиснутый железными тисками своего обмана и буффонады, я осторожно запустил руку под червя, стараясь держать пальцы подальше от его сокращающегося рта. Он оказался тяжелее, чем я думал, и толще, обхватом примерно в мою кисть, так что его трудно было держать одной рукой. Задача осложнялась тем сразу ставшим очевидным фактом, что хорхою не нравилось, когда его держали. Он корчился в моей трясущейся руке, крутя тем своим концом, на котором был рот. (Я не могу сказать «головой», потому что передняя и задняя часть были одной толщины, и, кроме рта, никаких отличий между ними не было. Его тело было красновато-коричневым и по виду и на ощупь напоминало мне коровьи кишки.

– Возьми двумя руками, Уилл, – прошептала она. Я был так поглощен удерживанием существа, что не заметил, как она отошла в сторону от меня и моего подопечного.

Ее предложение показалось мне разумным. Существо было больше шести дюймов длиной. Я держал его ближе к хвосту, и маленький сморщенный рот свободно болтался в воздухе. Я осторожно поднес левую руку, чтобы взяться за него. Как эта тварь без глаз и ноздрей почувствовала приближение руки, я не знаю, но она почувствовала.

Он бросился в мгновение ока – не как червь, а скорее, как гремучая змея. (Только позднее я узнал, что он действительно входит в семейство рептилий.) Он свернулся кольцом и потом резко, как бич, бросился прямо мне в лицо, вдвое расширив крохотный рот и открыв ряды мелких зубов, убегавших в черный тоннель пищевода. Я инстинктивно откинул голову, что спасло лицо, но подставило ему шею. Последнее, что я увидел перед тем, как он вцепился в меня, это зубы в раззявленной яме его рта.

Сначала я не почувствовал укуса. Вместо этого я ощутил страшное давление, когда он, используя свои эластичные губы, впился в меня как пиявка. Потом его тело хлопнуло меня по груди, потому что он высвободился из моей руки. Он свернулся почти полным кольцом вокруг моей шеи и тут же начал давить, перекрывая мне дыхание, и одновременно я почувствовал острое жжение под его присосавшимся ртом. Хорхой, как я позднее узнал, не ест плоть своих жертв и, в строгом смысле, не пьет их кровь. Он, как паук, использует ядовитую слюну, чтобы разжижать плоть своей жертвы, а зубы – это лишь рудиментарные следы его эволюции. Удушение используется как сеть паукообразных – для обездвиживания. Ясно, что, будучи без сознания, защищаться довольно трудно.

Охваченный паникой, я вцепился в чудовище. Лили в ужасе закричала. Ее забавная затея вышла из-под контроля, и развязка ее парализовала. Я натолкнулся на стол… потерял равновесие… упал. В поле зрения расцветали темные цветы.

Она закричала, этот крик донесся до меня словно издалека, и через завесу пышно разрастающегося сада черных цветов я видел, как она схватила фонарь и выбежала, оставив меня наедине с темнотой и с безумными обитателями «НЕКЛАССИФИЦИРОВАННЫХ 101» Нижнего Монструмариума.

Я пребывал в этой тьме довольно долго.

А когда тьма ушла, со мной был монстролог.

– Ты очнулся? – спросил он.

Я попытался заговорить. Мое усилие было вознаграждено острой болью от горла до легких, которые словно придавили огромным камнем. Сначала мое сознание было девственно пусто, но потом я вспомнил, где нахожусь, и обрадовался: подушка под головой была очень мягкой – гораздо мягче, чем моя подушка на Харрингтон-лейн. Кровать в гостинице была гораздо больше, чем у меня на чердаке – я был рад и этому. Была даже теплая волна – не уверен, как назвать, но за неимением лучшего слова – удовольствия, когда обрисовалось худое лицо доктора.

– Здравствуйте, сэр, – прохрипел я.

– Скажи мне, Уилл Генри, как ты думаешь: у тебя маленькие неприятности или очень большие неприятности?

– Очень большие, сэр.

– И тебе повезло, что твоя удачливость по размеру сопоставима с неприятностями. Строго говоря, ты должен был бы умереть.

– Со мной это не в первый раз, сэр.

Он дотронулся до толстой повязки у меня на шее. Это легкое прикосновение, как и моя первая попытка заговорить, вызвало мучительную боль.

– На твоем месте я бы этого не трогал, – сказал он.

– Да, сэр, – сумел выдавить я.

– Почему каждый раз, когда я предоставляю тебя самому себе, ты оказываешься серьезно ранен? Я начинаю думать, что мне придется, как индейской бабе, таскать тебя на спине.

– Это была не моя идея, сэр.

– Нет? Это мисс Бейтс накинула хорхоя тебе на шею?

– Нет, сэр. Она его не трогала. Это я его взял.

– А можно узнать, какого черта ты решил взять в руки Смертельного Монгольского Червя?

– Чтобы… определить его пол, сэр.

– Бог мой, Уилл Генри. Разве ты не знаешь, что хорхои – гермафродиты? Они сразу и самцы, и самки.

– Нет, сэр, – прохрипел я. – Я этого не знал.

– Но теперь я уверен, что ты понял: цена невежества в монстрологии может быть очень высокой.

– О да, сэр.

– Незнание могло стоить тебе жизни. Ты взвесил, что важнее: жизнь или пол червя? – Он не ждал ответа. – Думаю, нет. Почему ты это сделал, Уилл Генри? Почему ты пошел туда, где тебе совершенно очевидно было не место?

– Лили…

– Лили! Что, она оглушила тебя ударом стула и утащила в Монструмариум?

– Она сказала, что хочет мне кое-что показать.

– Один совет, Уилл Генри. Если особа женского пола говорит, что хочет тебе кое-что показать, убегай. Скорее всего, это нечто такое, чего тебе не захочется видеть.

– Спасибо, сэр. Я этого не знал.

Он серьезно кивнул, но не увидел ли я сквозь слезы боли, что в свете лампы его глаза весело заискрились?

– Ты еще много чего не знаешь, – сказал он. – О науке и о более непостижимых явлениях.

– Непостижимых явлениях?

– О женщинах. В данном случае та самая девочка, которая привела тебя на грань смерти, тебя и вытащила. Если бы не ее быстрая реакция, твои незаменимые услуги точно пришлось бы чем-то заменять. Она побежала прямо к профессору Айнсворту и разбудила его, затратив немало усилий, а профессор потом злился, что ему не удалось поспать по вине двух глупых детей, которые решили поиграть там, где никакие дети никогда играть не должны. Это Адольфус спас тебя, Уилл Генри, и при первой же возможности ты должен выразить ему всю благодарность – но на безопасном расстоянии, потому что, я думаю, если только ты еще раз ступишь в его владения, он узлом завяжет свой посох на твоей шее.

Я кивнул и сразу поморщился, потому что это движение вызвало резкую боль.

Доктор достал тряпку из рукомойника рядом с кроватью. Он отжал лишнюю воду и начал меня мыть, начиная с потного лба и дальше вниз. Он занимался этим со своей обычной сосредоточенностью, как будто существовал идеальный вариант мытья губкой непокорного ученика и он намеревался абсолютно точно его исполнить.

– Следующие несколько дней будут критическими, – начал он тем лекторским тоном, который я сотни раз слышал раньше. – Тебе повезло еще и потому, что по счастливому совпадению Адольфус держит под рукой противоядие от хорхоя на тот прежде немыслимый случай, если двое детей проникнут в Нижний Монструариум с целью определить пол у существа, у которого пол определить нельзя, поскольку оно по природе своей бесполое. Однако степень везения понижена природой этого яда. Он действует исключительно медленно. На воле Смертельный Червь иногда не ест месяцами, и поэтому он полагается на свой яд, чтобы держать свою жертву более-менее неподвижной, пока он вкушает – в течение дней – ее живую плоть. Его яд – это наркотик, Уилл Генри, известный своими галлюциногенными свойствами. Туземные кочевники собирают его и употребляют в малых дозах ради дурмана, подобного опиумному. Его подмешивают в водку или, чаще, курят обработанную им и высушенную заячью капусту. Ты должен мне немедленно сказать, как только начнешь видеть нечто такое, чего здесь никак не может быть. А я должен следить за возможными проявлениями паранойи и бредового мышления. Последнее представляет бо́льшую опасность, потому что его можно спутать с твоим обычным образом мышления. В какой-то момент все хорошо, а через секунду ты уже уверен, что можешь летать или что у тебя выросла вторая голова – в твоем случае, кстати, это не было бы так уж плохо. Еще один мозг не повредил бы.

Он рассматривал прежнюю рану, то место на груди, куда вонзились зубы Джона Чанлера.

– Что еще? – риторически спросил он. – Ну, ты можешь испытывать сильное жжение, когда мочишься. У наиболее чувствительных людей теряется кровообращение в конечностях, развивается гангрена, и их приходится ампутировать. Ты можешь лишиться волос. У тебя могут распухнуть яички. Бывают случаи спонтанного геморрагического кровотечения из отверстий тела, особенно из ануса. У тебя могут отказать почки, твои легкие могут заполниться жидкостью, и тогда ты можешь буквально захлебнуться в собственной слизи. Я ничего не забыл.?

– Надеюсь, нет, сэр.

Он убрал тряпку, опустил мою ночную рубашку, подоткнул одеяло.

– Ты хочешь есть?

– Нет, сэр.

– Ты сумеешь не попасть в беду, пока я схожу навестить другого своего пациента?

– Лилли? – Мое сердце почему-то в страхе забилось.

– Как это часто случается, зачинщик преступления остался невредим. Я говорил о докторе Чанлере.

– О! Нет, сэр, со мной все будет в порядке.

– Если проголодаешься, позвони администратору, и пусть они что-нибудь пришлют. Только мягкая еда, Уилл Генри, и ничего слишком острого.

В соседней комнате зазвонил телефон, и доктор насторожился. Он не ждал звонка. Он пошел снять трубку и через минуту вернулся, ероша волосы.

– Я закрою дверь, Уилл Генри. Постарайся уснуть.

Я пообещал постараться. Я послушно закрыл глаза.

Вскоре я услышал доносящиеся из гостиной голоса. Это в самом деле голоса, спросил я себя? Или это говорит яд? Один был низким, мужским, другой выше – явно женским. «Мюриэл, – подумал я. – Мюриэл пришла к доктору. Почему?» Что-то случилось с доктором Чанлером? Может, он все-таки умер? Мне показалось, что я слышу, как она плачет. «Пришел конец», – подумал я, и мое сердце устремилось сначала к ней, а потом, с рвущейся скорбью, к моему хозяину. Я мысленно увидел, как он милю за милей тащился по беспощадной пустыне, бережно держа на руках ее мужа. Я услышал его отчаянный крик в гнетущем воздухе: «Зачем ты сюда пришел? Что ты хотел найти?»

Зачем же он отправился в пустыню? В Рэт Портидже он вроде посмеивался над предположением фон Хельрунга и над человеком, который, по его словам, несет ответственность за это предположение. Тогда зачем он отправился искать то, чего, по его мнению, не существует? Был ли это, как теоретизировал доктор, акт лести или слишком ревностная демонстрация сыновней преданности любимому учителю? Что заставило Чанлера рисковать жизнью ради чего-то такого, что он сам считал химерой и сказкой?

Голоса ровные, не становятся ни громче, ни тише, как горный ручей из родника. Да, решил я, это точно их голоса, доктора и Мюриэл. Через какое-то время я убедился в их реальности. Они существовали не только между моими ушами, но вне их.

Я не горжусь тем, что я сделал.

Из наших спален в гостиную вел короткий коридор. По счастью, рожки не горели, и я проделал свой путь в полутьме. Медленно – о, как медленно – распластавшись на животе, как морской пехотинец, я полз по полу, пока не добрался до места, откуда, удобно устроившись, мог наблюдать из тени, оставаясь невидимым.

Она сидела на диване в накидке для верховой езды поверх лилового платья из тафты и бархата. Хотя с моего наблюдательного пункта ее чудесные изумрудные глаза казались сухими, она нервно теребила на коленях платок. Доктора я не видел, но, судя по ее взгляду, он был у камина – стоял, насколько я знал Уортропа. В напряженные моменты доктор либо стоял, либо ходил, как лев в клетке. А сейчас момент был явно напряженный.

– … признаться, что я испытываю некоторые трудности, пытаясь понять, почему ты пришла, – говорил он.

– Они настаивают на его выписке, – сказала она.

– Это смешно. Почему они не хотят его оставить? Они хотят, чтобы он умер?

– Это все Арчибальд, его отец. Он в ярости на тебя за то, что ты это сделал – отправил Джона в больницу – без его, Арчибальда, согласия. Он в ужасе от мысли, что это подхватят газетчики. Вот почему мы сами не отправляли его в больницу. Арчибальд и слышать не хотел об этом.

– Да, какой я глупец, – саркастически сказал доктор, – что не проконсультировался с великим Арчибальдом Чанлером, прежде чем спасти жизнь его сыну.

– Ты ведь знаешь, как он всегда относился к… профессии Джона. Это унизительно для него, постыдно для семьи. Он очень гордый – не такой человек, чтобы легко выносить насмешки. Хоть это ты мог бы понять.

– С твоей стороны было бы благоразумно не оскорблять меня, Мюриэл, когда ты обращаешься ко мне за помощью.

Она натянуто улыбнулась.

– Но ты так себя ведешь, что это очень легко сделать.

– Нет. Это тебе кажется, что это легко сделать.

– Если я возьму свои слова назад, ты мне поможешь?

– Я сделаю, как и всегда делал, все, что в моих силах, чтобы помочь моему другу.

– Это все, о чем я могу просить.

– Да? – Его голос упал. – Это все, чего ты просишь?

– Может, нет. Но это все, чего я прошу сейчас.

Его длинная тень дотянулась до нее и упала на ее лицо – устремленные вниз глаза, слегка опущенный подбородок, потерянный, страдальческий вид. Она встала. Тень слилась с мужчиной, и я увидел, как он подошел к ней, остановился. Стоя спиной ко мне, он загородил ее.

– Ты готова, Мюриэл? Возможно, им не удастся его спасти.

– Я готова с самого Рэт Портиджа. Я не говорю «с тех пор, как он вернулся», потому что он так и не вернулся, Пеллинор. Джон так и не вернулся.

Она упала ему на грудь. От неожиданности он покачнулся на каблуках, и его длинные руки инстинктивно обхватили ее. Он посмотрел на нее. Конечно, он видел ее запрокинутое лицо. Я не видел – а очень хотел бы.

– Где он? – спросила она. – Где Джон?

– Мюриэл, ты знаешь, что я…

– О, да. Я точно знаю, что ты собираешься сказать. Ты собираешься сказать, что у меня истерика, что я истеричка, что я не должна загружать свою красивую маленькую головку и все предоставить сильным и умным мужчинам. Ты собираешься мне сказать, что есть совершенно рациональное и научное объяснение тому, что мой муж стал чудовищем.

– Твой муж страдает хорошо исследованной формой психоза, Мюриэл. Развитие психоза относят на счет мифического существа, за которым он имел глупость поохотиться. Дело усугубилось физическими тяготами и лишениями – возможно, даже пытками…

Она отстранилась из его рук, поправила шляпку и со смехом сказала:

– Ну, вот видишь? Я так и знала, что ты это скажешь. Ты так чертовски предсказуем, что я удивляюсь, почему я когда-то думала, что люблю тебя.

– Миллионы людей любят солнце. Солнце предсказуемо.

– Это попытка пошутить?

– Я просто был логичен.

– Тебе надо быть с этим поосторожнее, Пеллинор. Однажды твоя логика может кого-нибудь убить.

Она была зажата между диваном и Уортропом. Она сделала шаг в сторону, чтобы его обойти, но он преградил ей путь.

– Что ты делаешь? – требовательно спросила она.

– Поступаю непредсказуемо.

Она нервно рассмеялась.

– Я помню только один случай, когда ты так себя повел.

– Джон обвиняет меня в том, что я устроил представление. Что я прыгнул в расчете, что меня спасут.

– И все же я тогда удивилась. Я была потрясена, услышав эту новость.

– Какая часть новости тебя потрясла: что я спрыгнул или что он меня спас?

– Я никогда не могла понять, почему ты это сделал, Пеллинор.

– В этом мы похожи, Мюриэл. Я до сих пор не понимаю, почему.

Она сделала шаг в сторону, и я снова ее видел. Хотя путь был теперь свободен, она стояла.

– Мне уйти? – спросила она. Я не понял, кого она спрашивала – его или себя. Она смотрела в сторону двери так, будто стояла в конце дороги длиной в тысячу миль.

– Возможно, это было бы лучше всего, – тихо ответил он.

– Ты бы так и сделал, – сказала она с тоскливой ноткой. – Совершенно предсказуемо.

– И абсолютно логично.

Я не заметил, кто из них двинулся первым. То ли подшутило освещение, то ли мое болезненное состояние, но, кажется, никто не двинулся первым: их руки не касались друг друга… а потом коснулись. Она стояла вполоборота к двери, Уортроп – вполоборота к окну напротив, и она легко поглаживала его ладонь.

– Я тебя ненавижу, Пеллинор Уортроп, – сказала она, не глядя на него. – Ты эгоистичен. И ты тщеславен. Даже его спасение было актом тщеславия. Он вдвое больше мужчина, чем ты. Он рисковал жизнью, потому что любил тебя. Ты рисковал своей, только чтобы доказать, что он неправ.

Доктор не ответил. Он стоял прямо, как шомпол, слегка наклонив голову, в позе молящегося.

– Я каждую ночь молюсь, чтобы был бог, чтобы был суд за наши грехи, – продолжала она ровным голосом, теперь ее пальцы легко пробегали вверх и вниз по его руке. – Чтобы ты провел вечность в самой глубокой яме ада вместе с другими предателями.

– Кого я предал? – вслух поинтересовался он. В голосе не было злости, только любопытство. – Я вынес его.

Ее рука упала. Он напрягся, как будто утрата ее прикосновения была для него ударом.

– Ты его туда послал. Если бы не ты, он бы туда никогда не пошел.

– Это смешно. Я об этом даже не знал, пока ты мне не сказала…

– Он всегда знал, что будет расплата. Он не признавался себе в этом – он был не таким самоуглубленным человеком, как ты, – но в душе всегда знал, что будет цена, и заплатит ее он.

– Ты говоришь, расплата. Расплата за что?

– За любовь. За твою любовь ко мне и… – Она запнулась. – И за мою любовь к тебе.

– Но ты меня ненавидишь. Ты только что это сказала.

Она рассмеялась.

– О, Пеллинор. Как такой умный человек может быть таким непроходимо тупым? Почему Джон Чанлер мой муж?

Он не ответил. Она придвинулась ближе. Он по-прежнему не смотрел на нее.

– Джон знал ответ на этот вопрос, – сказала она. – А Джон и наполовину не так умен, как ты.

– У меня есть вопрос получше. Почему ты его жена?

Она дала ему пощечину. Он при этом проявил больше стоицизма, чем когда она убрала руку. Он даже не шелохнулся.

– Хоть бы ты там умер, – сухо сказала она.

– Твое желание чуть не исполнилось.

– Не в Канаде. В Вене. Если бы ты умер в Вене, я смогла бы изобразить скорбящую невесту и пасть на твою безвременную могилу. Джон теперь был бы счастливо женат на какой-нибудь легкомысленной нью-йоркской светской львице, а я бы снова влюбилась. Я бы не пребывала в этом аду – любить человека, которого я презираю. Потому что пока ты ходишь по этой земле, я буду тебя любить, Пеллинор. Пока ты дышишь – здесь или за десять тысяч миль отсюда, – я буду тебя любить. Я не могу не любить тебя, поэтому решила тебя ненавидеть… чтобы любовь не была невыносимой.

– Ты… Ты не должна… Мюриэл, есть вещи, которые мы никогда не должны… – Впервые на моей памяти монстролог с трудом подыскивал слова. – Ты не должна мне такого говорить.

– Нет, я хочу, чтобы ты это услышал. Я хочу, чтобы ты думал об этом до конца своей жалкой жизни. Ты бросил меня ради холодной и бездушной любовницы, и я хочу, чтобы в тот день, когда Уилл Генри наконец навсегда покинет тебя, ты думал об этом и чтобы думал каждый из оставшихся дней, пока не состаришься и не будешь в одиночестве умирать на смертном одре, пока не заплатишь по долгам, пока не расплатишься за свою жестокость.

Как падающий человек хватается за все, что подвернется, пусть и за самое слабое, он сказал:

– Уилл Генри никогда меня не оставит.

Я был уже в постели, когда он открыл дверь в спальню. Через прикрытые веки я видел, как он смотрит на меня. Дверь тихо закрылась. Потом снова открылась. Он назвал мое имя. Я не ответил. Он захлопнул дверь.

Я снова слышал их голоса. Или думал, что слышал. Я внезапно почувствовал страшный жар, и мое дыхание участилось. Я подумал, не начинается ли у меня лихорадка. Может, я слышал совсем не голоса, а их эхо – память, материализованную ядом Смертельного Червя. Я вернулся в спальню, когда он повел ее к двери – конечно, Мюриэл уже ушла. Я вспотел… Паранойя… бред… жжение в мочеточнике. Я пересчитывал по одному. Гангрена… кровотечение. Я просунул руку под ночную рубашку и осторожно ощупал яички. Распухли ли они? А как узнать, что они распухли? Нельзя сказать, что я каждое утро их замерял.

Журчание голосов в соседней комнате то мягко нарастало, то опадало.

Я закрыл глаза, и мне показалось, что что-то скользнуло, расслабилось, распустилось, как плохо завязанный узел, и в эту расслабленность волной вкатились голоса; я ощущал их как подводное течение в огромном море, в котором я плыл.

«Последнее представляет большую опасность… Ты будешь чувствовать себя обычно, а в следующую секунду уверуешь, что можешь летать».

Я не могу утверждать того, чего не видели мои глаза.

Но я не хочу и ставить это под сомнение.

Я знаю, что не был самим собой; я знаю, что в моей крови плавал яд.

Но в соседней комнате были голоса, а потом их не стало; не было закрывания двери и слов прощания.

Голоса в соседней комнате затихают и больше не возвышаются. В пустом пространстве, где они были, женщина поднимает свои изумрудные глаза. В них – зеркало, которое высвечивает его, дает ему форму и содержание. Без света этих глаз в нем меньше содержания, чем в его тени.

Что мы дали?

Он один бредет по запустению; ветер свистит в высохших костях; воды нет.

В ее глазах – родник.

Что мы дали?

Он видел то, что видит желтый глаз; он молился в заброшенном соборе среди высохших костей, преклонив колена на развалинах; он слышал, как его имя произносит сильный ветер, напевают сухие ветви, скрипящие в бесплодном воздухе.

Он все это познал. Он монстролог. Он слишком долго пребывал в опустошении.

Теперь в ее глазах – изобилие.

Кто-то взялся бы о них судить. Я нет. Если это был грех, то он был прощен – освящен самим собой. Он встретился с собой в девственности ее глаз и получил отпущение грехов на ее алтаре.

В соседней комнате их тени смыкаются и сливаются в одну. Голодный мужчина насыщается; он утоляет жажду из потока родниковой воды. Ее сладкое дыхание. Ее золотистая в отблесках огня кожа. Хотя бы на время он вкусил то, чего не может ему дать загадочная любовница, ради которой он отверг свою любовь. Из-за этих глубоких, как море, изумрудных глаз Пеллинор Уортроп наконец нашел себя в другом человеке.