Пол Таунсенд жил с дочерью-подростком и пожилой тещей в невысоком, но вместительном оштукатуренном доме, расположенном на красивом участке. Подъездная аллея к нему соседствовала с дорожкой к коттеджу. Сам коттедж был построен из кирпича и красного дерева и утопал в виноградной лозе. Книги и бумаги Гибсона, все еще в коробках, и его кушетка стояли в смежной с гостиной большой квадратной комнате, вдоль стен которой протянулись книжные стеллажи. Развалюха-машина, которую профессор Джеймс приобрел много лет назад, успела устроиться в маленьком аккуратном гараже. Гибсон привез свою молодую жену на такси. Открыл входную дверь и, не задержавшись на пороге, провел внутрь. Усадил в ярко-синее мягкое кресло. У Розмари был такой вид, словно она вот-вот умрет.

Однако у Гибсона были свои представления, как ее надо лечить. И он с головой окунулся в это занятие. На неделю увильнул от лекций. Сказал, что это время необходимо на обустройство. Но коттедж пробудил в его душе инстинкты, о которых раньше не подозревал. Он намеревался создать настоящий семейный очаг.

Весь первый час суетился и хлопотал. Заставил Розмари обсуждать убранство. Нравятся ли ей бледно-желтые портьеры? (Сам он считал, что в этой залитой солнцем гостиной чистые, свежие цвета сами по себе благоприятно влияют на здоровье.) Размышлял вслух, куда бы поставить проигрыватель, подталкивая молодую жену задуматься о том, как они будут слушать музыку. Затем перебрался на кухню. Сам Гибсон неплохо готовил, но теперь просил у Розмари советы, всеми силами стараясь пробудить в ней интерес к жизни, встряхнуть.

Розмари не хотела ужинать – она не была готова к будущему, не могла прийти в себя, распрощавшись с прошлым. В ее душе образовались пробелы, и Гибсон опасался, что они ее убьют.

Поэтому настоял, чтобы она немедленно отправилась в окрашенную в мягкие цвета спальню, которая принадлежала только ей. А когда решил, что она успела устроиться, принес лекарство. И легонько коснувшись сухой соломки волос Розмари, попросил:

– А теперь отдыхайте. – Голова жены слабо качнулась.

Вечер Гибсон провел, распаковывая коробки с вещами и все время прислушиваясь, то и дело на цыпочках подходил к двери.

На следующий день Розмари осталась в постели и, не в силах встать, лежала, как мертвая. Только глаза умоляли пожалеть и проявить терпение.

У мистера Гибсона терпения было вдоволь. Он отважно, не жалея сил, придумывал все новые веселые глупости. Завел проигрыватель, чтобы музыка проникала во все уголки маленького дома. Гибсон свято верил в благотворное влияние шутки, красоты, цвета и музыки и решил пустить в ход весь арсенал, потому что знал, что способен вылечить Розмари.

На второе утро, придя за подносом после завтрака, Гибсон увидел, что она лежит, привалившись к подушке, лицом к окну. В изысканно белом обрамлении штор виднелся засаженный розами участок сада. В первый раз он увидел на ее лице выражение спокойствия.

– Раньше я любила покопаться в земле, – сказала она. – Есть нечто особенное, когда чувствуешь ее на своих руках.

– Да, имеется также особенное в луче света и в струящейся воде.

– Да, – отозвалась она, поворачиваясь.

Он подумал, что это ее «да» звучит очень решительно. Но продолжал действовать мягко. Не хотел давить на нее, не хотел волновать.

На третий день Розмари встала и надела платье. Совершила отчаянную попытку поесть, словно это был ее долг перед ним. Вечером Гибсон затопил камин (ведь в огне тоже кое-что было) и стал ей читать. Он читал стихи и получил огромное удовольствие, обнаружив, что она – лучшая из всех учениц, какие ему когда-либо попадались. Она слушала сосредоточенно. И в этом чувствовалась искорка жизни, которую он намеревался раздуть.

– Вы такой рассудительный, – заметила Розмари. И Гибсон вздрогнул, как от удара, вспомнив, что последние восемь лет она провела один на один с человеком, которого рассудительным никто бы не назвал. Неудивительно, подумал он, что такая жизнь ее чуть не убила.

Отпуск Гибсона шел своим чередом. Розмари помогала ему протирать книги, хотя долго трудиться не могла. В понедельник ему предстояло выйти на работу. А в пятницу к ним явилась миссис Вайолет.

Ее прислал Пол Таунсенд. Вайолет была домработницей и приходила к Таунсенду во второй половине дня. Молодая, худенькая, очень быстрая, с черными блестящими волосами и кожей цвета спелого персика. Спокойное решительное выражение лица выдавало в ней иностранку. Во всяком случае, в ее наружности было что-то не чисто американское, возможно, восточное. Трудно было судить.

Но это нимало не волновало саму миссис Вайолет. Она была невозмутимой, независимой, неразговорчивой и очень энергичной. Никто бы не усомнился, что ей ничего не стоит поддерживать идеальный порядок в маленьком коттедже одной своей сильной смуглой рукой. Гибсон решил, что она прекрасно подойдет. Слава богу, не из тех болтливых старых горемык, которых невзгоды заставили заниматься тяжелым трудом. Вайолет была полна сил и держалась с достоинством. Отличная кандидатура. Розмари с этим согласилась, но опасалась, что услуги Вайолет обойдутся слишком дорого.

– Будет у нас работать, пока вы не придете в себя, – заключил Гибсон. – По-моему, это разумно.

– Во всяком случае, звучит убедительно в ваших устах, – кивнула Розмари, и в ее голосе впервые послышались нотки заинтересованности.

В понедельник мистер Гибсон вернулся к себе на работу с твердым убеждением, что Розмари не умрет. Он поехал на автобусе. Вождением машины не увлекался, и автомобиль для него был чем-то таким, без чего он всю жизнь умел обходиться. Поэтому оставил старый драндулет в гараже до тех времен, когда Розмари пожелает им воспользоваться. Она именно так это и поняла, и Гибсон всю дорогу размышлял над этим и улыбался своим маленьким хитростям. Его охватила радость, которая по своей природе была близка, если не тождественна, радости создателя. Ничего подобного он в жизни не испытывал.

У Розмари проснулся аппетит. И она ела, чтобы доставить ему удовольствие. Когда Гибсон вернулся с работы, дом, предоставленный заботам миссис Вайолет, сиял, а Розмари отчиталась, сколько съела яиц и тостов и сколько выпила стаканов молока. Он заметил, что она скоро разжиреет, как поросенок, и почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы.

Однажды, пройдя два квартала от остановки автобуса домой, Гибсон заметил, что Розмари сидит на земле у роз в дальнем конце сада. Он свернул и неслышно пошел к ней по траве. Она подняла голову, и он заметил, что у нее измазан в земле нос – испачкала, прикоснувшись пальцами к лицу. Розмари разравнивала и рыхлила почву вокруг розового куста голыми руками.

Земля была сырой и темной. Гибсон присел на корточки полюбоваться работой и наслаждался, повторяя незнакомое слово «пашня». Прекрасное слово! Он сразу понял его смысл.

Розмари сказала, что розы требуют мульчирования, и он узнал, что это такое. Она показала, как осторожно подрезала розовый куст, оставив почки, которые дадут новые ростки. Казалось, Розмари понимала, что требуется растению. И Гибсон подумал, что она испытывает к этому единственному кусту – на большее у нее сил не хватало – почти то же, что он к ней. Но вслух этого не сказал. Когда он помогал ей подняться на ноги, ему показалось, что она распрямилась легко. И это его порадовало.

В субботу утром, когда Гибсон коротал время в своей комнате, он вдруг понял, что слышит, как возится в кухне миссис Вайолет, но она была единственной, чье присутствие в доме он чувствовал. Он по очереди выглядывал из всех окон, пока не увидел Розмари сидящей на заднем дворе с гребнем в руке. Она расчесывала волосы медленными ритмичными движениями и не прекращала этого занятия, пока он наблюдал за ней. Что-то в этой сцене поразило его. Ритм, чувственный ритм, какой-то странный ритуал. Розмари была женщиной. Загадкой. Когда-нибудь наступит момент, и она полностью придет в себя – ведь он намерен сделать все, чтобы помочь ей восстановить здоровье – и вот вопрос: с кем ему предстоит жить в этом доме? Он не знал Розмари, не знал ее сути…

Пол Таунсенд оказался идеальным домовладельцем: общительным, легким в обращении, но не навязчивым. Через три недели, решив, что его жильцы обустроились, он пригласил их на ужин.

Это был первый выход в люди. Розмари надела лучшее платье. Гибсон вслух его безудержно хвалил – бледно-голубое, довольно милое платье. Сам же забеспокоился. И сказал, что, когда она будет в настроении, ей надо будет купить пару новых нарядов. Может, даже три. Розмари спокойно пообещала. Последние дни она соглашалась со всем, что бы он ей ни предлагал. И уже без прежних, вызванных слабостью слез благодарности. Все принимала с изящным достоинством.

Они прошли по двойной подъездной аллее к дому Пола Таунсенда.

Жилище было хоть и небольшим, но свидетельствовало о том, что его владелец – человек обеспеченный. Пол Таунсенд был инженером-химиком, владел лабораторией и предприятием неподалеку от колледжа. Его дело, если и не приносило богатства, обеспечивало вполне приятный образ жизни.

Таунсенд был вдовцом. Гибсон не был знаком с его женой, только видел в доме ее многочисленные фотографии. Грустно было видеть на них такую молодую женщину и трудно поверить, что долговязая пятнадцатилетняя школьница Джини – ее дочь. Хорошенькая девчушка, с темными короткими взъерошенными волосами и вечной белозубой улыбкой – она прекрасно держалась в компании. С ними жила теща Таунсенда, миссис Пайн, – несчастная, согбенная старушка, не покидавшая инвалидного кресла.

Ужин был хоть неофициальным, но прекрасно сервированным, и гости с благодарностью ели, что предлагал им хозяин. Гибсон наблюдал за Розмари. Стеснялась ли она? Была ли скована? Владела ли собой?

Старая дама задавала простые вопросы и сообщала банальности о себе и своей семье. У нее было узкое, довольно изящное лицо и достаточно такта, чтобы не жаловаться на свои болезни. Джини в компании взрослых подавала на стол, убирала посуду и в конце концов, извинившись, что ей нужно делать уроки, ушла. Пол оказался внимательным хозяином, заботливым и доброжелательным.

Но в их разговоре было слишком много пустых слов, и Гибсону пришлось потрудиться, чтобы снять напряжение первой встречи Розмари с ближайшими соседями. Ему хотелось, чтобы она легко и с удовольствием влилась в общество. Какое-то время он говорил без умолку, пока не нащупал, как направить беседу в русло общих интересов, и подтолкнул Пола рассказать о его саде. Розмари стала прислушиваться и сама участвовать в беседе. Гибсон с упоением впитывал. А когда Пол в шутку задал дурацкий вопрос: «Есть ли у него чувство гумуса?», ответил: «Было, да все измульчировалось». Розмари хихикнула. Старая дама снисходительно улыбнулась и с удовольствием продолжала слушать, как оживляется разговор за столом.

В десять часов они стали собираться домой – Гибсон не хотел, чтобы Розмари слишком уставала.

Пожелав хозяевам спокойной ночи и обменявшись на прощание несколькими фразами, они вышли на крыльцо без навеса и спустились по пяти ступеням. Окунувшись в мягкую вечернюю прохладу, пересекли двойную подъездную аллею и очутились у запертой двери своего коттеджа. Переступили порог заднего входа и обошли новые, сияющие мусорные бачки – символы жилого дома. Пройдя полутемную, опрятную кухню, вошли в гостиную, где, уходя в гости, оставили зажженной лампу. Душу мистера Гибсона наполнило ощущение дома.

– Прекрасно провели время. Согласны? – спросил он. – Мне кажется, вы получили удовольствие.

Розмари стояла в своем голубом платье, медленно стягивая с плеч темный жакет. Она, казалось, задумалась.

– Я не знала, что можно так хорошо проводить время. – Ее голос дрогнул. – Просто не знала.

Ответ Розмари поразил Гибсона, и он не нашелся что сказать. Она бросила жакет на кресло, подняла на него глаза и улыбнулась:

– Почитайте мне, пожалуйста, Кеннет. Минут десять, пока меня не сморит сон.

– Только в том случае, если вы выпьете молока с печеньем.

– Хорошо. Принесите четыре.

Гибсон принес поднос, затем открыл книгу и принялся ей читать.

Допив молоко, Розмари слизнула крошку печенья с указательного пальца и, сонно улыбнувшись, поблагодарила его.

Кеннет Гибсон отправился в свою комнату, которая к этому времени успела, как и все его прежние жилища, приобрести такой вид, словно он долго в ней жил, – здесь царил спокойный порядок и мужской уют. Он улегся спать немного растерянный – кажется, он перестает ее понимать.