X

Гисберт Фаш тоже прочитал заметку о смерти жены Генри во время морского купания. Ее имя не было упомянуто, не было и фотографии, да и вообще заметка не имела заголовка, а помещалась среди прочих некрологов, причем Марта фигурировала в ней, как супруга писателя.

Он просидел уже четыре часа в своем душном автомобиле, давя мелких насекомых, ползавших по потолку салона. Слежка за противником, которая так привлекательно и интересно выглядит в литературе и в кино, на самом деле скучнейшее и тягучее занятие. Человек сидит в засаде, выделяет углекислый газ, потягивается и зевает, смертельно хочет спать, но не может себе этого позволить, так как во время сна может произойти нечто важное, и от тоски и скуки давит невинных насекомых.

Фаш как веером обмахивался газетой и внимательно смотрел на стоявший на холме дом Генри. От напряжения слезились глаза. В английском журнале «Страна живет» однажды была опубликована большая фотография гостиной этого дома. Хозяин дома сидел на диване «Честерфильд» рядом с женой и собакой. Фаш долго изучал фотографию, стараясь угадать, где может находиться этот дом. Женщина рядом с Генри выглядела образованной и симпатичной, в ней было что-то эзотерическое и светлое. На фотографии она была изображена в высоких сапогах и грубошерстном вязаном пончо. Генри, как и подобает собирателю трофеев, сидел развалившись на диване, положив руку на плечо жены. На заднем плане нечетко виднелось панорамное окно, а все стены, как и положено, были уставлены темными полками с книгами. Имелся, естественно, и неизбежный камин, а рядом с супругами в позе испанского гранда сидела большая черная собака. Этот интерьер был классическим клише хорошего вкуса для таких людей, как Хайден, который дорогим хламом и подходящими млекопитающими изо всех сил старался скрыть свою подлинную гнусную сущность. Какая гадость!

Между тем Фаш почти целиком решил кроссворд, заполнив клеточки притоками рек и скандинавскими божествами, а потолок салона покрылся окровавленными трупиками безвинно погибших насекомых. Временами в открытые окна автомобиля влетал ветерок, приносивший аромат скошенной травы и шевеливший прикрепленную к зеркалу фотографию Амалии, матери Гисберта Фаша.

На заднем сиденье лежала потрепанная старая папка. За последнее время папка достигла веса шестимесячного младенца. В ней было все, что можно прочитать о Генри Хайдене. С этой папкой Фаш теперь не расставался ни на минуту. За последнюю неделю он несколько раз просыпался ночью в холодном поту, так как ему снилось, что он ее потерял.

В папке находилась достоверная реконструкция первых одиннадцати и последних девяти лет его жизни. Между этими периодами зияла пропасть шириной в двадцать пять лет. В биографии любого человека существуют слепые пятна и темная материя, которые сглаживаются в памяти либо потому, что эти периоды слишком болезненны, либо потому, что тогда в жизни не происходило ничего существенного. Однако вычеркнутый из жизни отрезок в двадцать пять лет – это слишком, это невероятно. Это целая юность.

Генри вел тогда таинственную жизнь – где-то и как-то. Это само по себе уже было достижением, ибо для исчезновения нужно большое искусство. Это искусство требует самоотречения и воздержания. Надо отречься от родины, семьи и друзей, от языка и привычек. Кому о них рассказывать? С кем ими делиться? Даже доктор Менгеле, которому время от времени приходилось менять укрытия, оставил дневник и какие-то следы. Молчание противоречит природе человека. Так начинался роман «Фрэнк Эллис». Это наверняка был намек на скрытую биографию автора.

Однако Хайден вдруг вынырнул из небытия и начал публиковать романы. Просто так, словно по волшебству. Без первых попыток, без учебы, без ошибок. Любой роман – это рассказ о его авторе, как бы искусно он ни прятался. Гисберт Фаш был уверен, что в романах Хайдена, писал ли он их сам или у кого-то украл, можно найти намеки, которые позволят обнаружить ключ к шифру.

Машина Генри промчалась по обсаженной тополями дороге вниз с холма, оставляя за собой шлейф пыли. Фаш выбросил из окна недопитый стаканчик чая, включил зажигание и вдавил в пол педаль газа. Держаться за машиной Генри Фашу оказалось трудно – он не был опытным водителем. Шестнадцатилетний «Пежо» часто шел юзом на поворотах, качался и временами истерически визжал.

Через пять километров, на развилке дорог, одна из которых вела к автобану, а вторая к побережью, Фаш потерял Генри из вида. Судя по скорости, с какой он выехал из дома, Генри очень спешил. Когда спешат, то обычно выбирают автостраду – такова первая мысль, которая, естественно, приходит в голову. Фаш помедлил, но решил свернуть не на автостраду, а к побережью.

Генри действительно выбрал узкую извилистую дорогу к морскому берегу, решив использовать последнюю возможность поездить на «Мазерати». Он ожидал, что в полиции его задержат, и поэтому захватил с собой зубную щетку, очки для чтения и карманное издание романа Пола Остерса «Сансет Парк», на случай, если в камере ему нечего будет читать. Он слышал, что предварительное заключение бывает более суровым, чем содержание в тюрьме после вынесения приговора.

От его дома до института судебной медицины было около сорока километров, и с такой скоростью он приедет на час раньше назначенного. Генри подумал о Пончо. Надо было побороть душевные страдания и зарубить пса лопатой. Кто позаботится о собаке, если он не вернется? Летом он хотел почистить колодец и вставить свинцовые стекла в окна часовни. Но теперь все придет в упадок или вообще будет снесено бульдозерами, как дом Марка Дютру.

Вполне вероятно, что полицейские водолазы извлекли труп Марты из машины. Значит, в криминальной полиции уже знают, что «Субару» принадлежит Бетти, и она теперь, без сомнения, обрывает его телефон. Теперь стало понятно, почему она так хочет с ним поговорить. Она, конечно, сотрудничает с полицией, чтобы избежать обвинения в убийстве Марты, и кто может бросить в нее камень – на ее месте Генри поступил бы точно так же. Это было бы проявлением прагматизма, который Генри так ценил в этой женщине. Теперь, конечно, будет трудно утверждать, что Марта погибла во время купания, но зачем на этом свете существуют адвокаты? Им как раз и платят за то, чтобы они придумывали объяснения. Генри мог позволить себе нанять лучшего адвоката, а с тех пор как в зале суда освободили О. Дж. Симпсона, стало ясно, что в судах не бывает ничего невозможного.

Генри заметил своего преследователя в зеркале заднего вида. Красная машина догнала его, а затем стала держаться на расстоянии двухсот метров. В зеркале было невозможно понять, сколько человек сидят в машине – мешал свет, отражавшийся от ветрового стекла. Полиция едва ли послала на слежку такого дилетанта. Генри сбросил скорость, и красная машина тоже замедлила ход. Потом Генри прибавил скорость. Красный автомобиль не отставал. Может быть, это были туристы или любители птиц, которые в это время года массово приезжали на побережье, понаблюдать за брачными повадками морских птиц? Впечатление преследования могло быть плодом угрызений нечистой совести. «Мир, – подумал Генри, – кажется полным опасностей тем, кто во всем подозревает зло».

Генри резко увеличил скорость, и красная машина отстала и пропала из вида. Сделав поворот, закрытый от преследователя густым кустарником, он остановил машину, вышел из нее, надел темные очки и стал ждать. В этом месте берег круто обрывался вниз на добрые тридцать метров и был обрамлен тяжелыми бетонными блоками. Между скалами завывал ветер, облака отбрасывали на дорогу быстро бегущие тени. Над головой Генри кружили чайки. Через полминуты послышался шум мотора красной машины. Она ехала быстро, и шины визжали на поворотах.

Фаш сразу увидел Генри, стоявшего перед машиной. Никаких сомнений, это действительно он. Он стоял в раскованной позе, сунув руки в карманы. У него до сих пор были густые волосы, широкие плечи. Одет Генри был в клетчатый пиджак с кожаными заплатами на локтях – именно в нем он снимался для всех помпезных фотографияй, помещенных на суперобложки его романов.

От удара о бетонный блок ветровое стекло разлетелось на миллионы мельчайших осколков. Голова дернулась вперед, а потом назад. Все вокруг остановилось, а потом начало бешено вращаться. В центре этого крутящегося мира Фаш отчетливо видел лишь фотографию своей мамы Амалии. Ее портрет остался на месте, а мир вращался вокруг него. Фаш никак не мог вспомнить, когда он звонил ей в последний раз. К тому же он так и не придумал, что подарить ей на семидесятилетие. Потом что-то резко ударило его в грудь, и в боку стало нестерпимо горячо.

«Пежо» опрокинулся на крышу и перестал вращаться. Дождь осколков пролился на дорогу, и стало тихо. Генри бегом пробежал тридцать метров, отделявших его от автомобиля. Он споткнулся о толстую коричневую папку, вылетевшую из разбитой машины. Из папки во все стороны разлетались листы бумаги. Машина шипела, как раненый дракон. Из-под искореженного металла на дорогу лились разные жидкости. Крыша была разодрана в клочья, одной двери не было, и вылетели все стекла. Генри снял свой кашемировый пиджак и опустился на колени в радужную лужу, чтобы заглянуть в салон машины. Первым делом он увидел руку, дрожащие пальцы, а потом человека, который, издавая тихие стоны, лежал под задним сиденьем. Мужчина был еще жив, но в управлении машиной он смыслил, видимо, немного.

Генри взял человека за руку и потянул на себя. Мужчина застонал громче. Тогда Генри подполз поближе, обхватил пострадавшего за окровавленную грудь и потащил наружу. Тело выскользнуло из машины на удивление легко. Глаза человека оставались открыты, но он, видимо, был сильно оглушен. Лицо начало стремительно отекать, из уха текла струйка крови. Из правой стороны грудной клетки торчал сломанный штырь подголовника. Генри приблизил ухо к ране и услышал клокочущее дыхание.

Генри извлек штырь из раны, и при этом явственно хрустнули ребра. Он снова прислушался. После нескольких вздохов клокотание немного стихло. Грудная клетка поднималась и опускалась в такт частому поверхностному дыханию. Теперь из раны хлынула кровь. Генри разорвал свою любимую рубашку и пальцем затолкал материю в рану – так обычно затыкают трубу.

У восьмого километрового столба, неподалеку от того места, где лесная дорога уходит влево, к скалам, Генри свернул направо, к городу. Фаш лежал на заднем сиденье. Под голову ему Генри подложил заботливо подобранную папку. Вокруг сумки, лежавшей на кожаной обивке сиденья, растекалась лужа крови. Высоко поднятые ноги торчали из окна. Фаш тихо стонал, но в сознание не приходил. Движение стало более оживленным. Генри вел машину на большой скорости, делая рискованные обгоны. Это была гонка его жизни, и через двадцать минут он подъехал к госпиталю.

Перед приемным отделением неотложной помощи стояла машина «Скорой» с открытой задней дверью. Санитар в фосфоресцирующей красной куртке сидел на каталке и читал газету, когда Генри, отчаянно сигналя, въехал на пандус.

– Я везу раненого! – крикнул Генри, высунувшись из окна.

Не сделав ни одного лишнего движения, санитар сложил газету. Он каждый день видел десятки раненых, умирающих, мечущихся в горячке алкоголиков, рыдающих матерей, и у него не было ни единой свободной минутки, чтобы спокойно почитать газету. Не говоря ни слова, он умело помог выгрузить раненого из машины, положить на каталку и отвезти в приемное отделение.

Утомленный Генри, сомневаясь, что он здесь кому-то нужен, сидел в машине и думал, не позвонить ли Йенссену, чтобы перенести посещение морга. Ему становилось плохо при одной мысли о том, что придется увидеть тронутое разложением тело Марты. Тем не менее он все же хотел посмотреть на ее лицо, прикоснуться к нему. Он был просто обязан это сделать. Лицо ее, конечно, искажено ужасом последних мгновений, когда она осознала свою ошибку. Со всем ее экстрасенсорным даром, со знанием глубин человеческой души она обманулась в нем. Обманывалась из-за любви до того момента, когда он, как последний трус, подобрался сзади и столкнул ее в свинцовую равнодушную воду. Это было убийство, хотя и по ошибке. Кто еще, как не Генри, сможет различить разочарование на ее лице?

В окно постучали. У окна стоял молодой врач. Генри вышел из машины.

– Вы ранены?

Генри посмотрел на себя. Только теперь он заметил, что штаны и рубашка порваны и вымазаны кровью, как и руки.

– Это не моя кровь. Он еще жив?

Врач кивнул.

– У него несколько переломов, в том числе и основания черепа, но он жив. Вы его привезли?

Ему дали стакан воды. В ординаторской приемного отделения Генри помыл руки и рассказал врачам, что произошло, что он видел и что делал. О том, что этот человек преследовал его от самого дома, Генри говорить не стал, да, собственно, врачам это было бы неинтересно. На столе лежали недоеденные бутерброды и чашки с недопитым кофе. Люди все побросали, чтобы помочь пострадавшему.

– Вы что-то вытащили у него из груди? – спросил врач.

– Да. У него из груди торчал металлический штырь, под которым в груди что-то клокотало. Я подумал, что штырь мешает ему дышать.

– Да, у него был пневмоторакс, он задыхался.

– Значит, я все сделал правильно?

– Вы спасли ему жизнь.

Генри предъявил документы, так как надо было подписать протокол. Красивая медсестра принесла из машины его пиджак. Белый халат очень шел девушке. «Почему только мужчины любят женщин в форме?» – подумал Генри.

– Полиция сама с вами свяжется, господин Хайден.

– Это меня нисколько не удивит.

Он посмотрел на часы. Время поджимает, исход этого события непредсказуем. Было еще не поздно поехать в морг – он выехал из дома достаточно рано, – но стоило ли ехать в тюрьму в таком наряде?

– У вас случайно не найдется для меня брюк и рубашки?

Врач ненадолго вышел в соседнюю комнату и вернулся с одеждой.

– Брюки от старшего врача, а рубашка – моя.

Все вещи подошли, хотя брюки были немного тесноваты.

– Вещи потом просто пришлите в больницу.

Когда Генри шел к выходу по серому коридору приемного отделения, его догнала та же медсестра, которая снова принесла ему пиджак.

– Вы писатель, да?

– А вы?

– Если бы я могла писать, как вы, я бы точно не работала медсестрой. Мои искренние соболезнования, господин Хайден.

– По поводу?

– По поводу вашей жены. Я прочитала в газете о ее гибели. Можно мне с вами сфотографироваться?

– В другой раз, когда у меня будет более приличный вид.

Сидя в машине, Генри надел пиджак. Пропитанную кровью повязку с запястья он снял и бросил на пол машины. Кожа вокруг укуса покраснела и припухла. На мгновение он задумался: не вернуться ли в больницу, чтобы врач посмотрел эту царапину, но потом отбросил эту мысль. Это было бы просто смешно по сравнению с тем, что он только что вытащил железный штырь из груди незнакомца, сейчас поедет опознавать свою мертвую жену, а потом будет суд и пожизненный срок. Когда Генри отъехал от госпиталя, воспоминание о катастрофе померкло, как сон, вытесненный явью пробуждения.

Генри не представлял, что его ждет. При задержании и аресте он не станет ничего говорить, а подождет, какое обвинение ему предъявят. В суде обвиняемый должен поменьше говорить. Лучше вообще молчать. Можно к тому же лгать. Обвиняемый пользуется странной привилегией – он имеет право лгать. К тому же подсудимый находится в центре всеобщего внимания. Нередко преступник впервые чувствует интерес к своей личности и даром прожитой жизни лишь сидя на скамье подсудимых. Иногда обвиняемые говорят слишком много, просто потому, что им доставляет радость одно то, что их слушают. Возможно, иной человек никогда и не стал бы преступником, если бы смог раньше принять эликсир признания. Жертва преступления, оставшиеся в живых потерпевшие напрасно ждут признания, ибо награда за страдание, как известно, – это избежание наказания. Признание редко бывает справедливым.

У Генри впереди много времени. Всю оставшуюся жизнь он проведет в ожидании и воспоминаниях. Вероятно, он все же сможет написать книгу и стать хорошим человеком. Естественно, при этом он раскается в содеянном.

Серое оштукатуренное здание института судебной медицины отлично соответствовало своему назначению и было лишено всяких архитектурных украшений. На ступенях подъезда сидел Йенссен с чашкой кофе в руке и листал тонкую тетрадку. Заметив Генри, он поставил чашку на ступеньку, встал, подошел к Генри и протянул ему руку. Потом бегло взглянул на «Мазерати» и на ботинки Генри.

– Что случилось?

Генри тоже посмотрел на свои выпачканные в крови ботинки. «Вот видишь, – сказал он себе, – ты уже забыл о катастрофе – так быстро все произошло».

– На дороге произошла катастрофа. Это не моя кровь. Может быть, приступим?

Йенссен воздержался от дальнейших вопросов. Это была его приятная черта.

– Вам необязательно это делать, – сказал он, когда они поднимались по лестнице. – Мы можем дождаться результатов анализа ДНК.

– Конечно, можете, но я хочу увидеть свою жену. Я очень благодарен вам за звонок. Она плохо выглядит?

– Я сам ее не видел. Честно говоря, я еще ни разу не видел трупы людей, умерших от утопления, – Йенссен почесал затылок. – Но все когда-то бывает в первый раз.

«Вот таким и должен быть настоящий полицейский, – подумал Генри. – Ему не чуждо ничто человеческое, и он остается хорошим парнем, сочувствующим человеком, доступным простым чувствам и неравнодушным к страданиям других людей».

– Где ваша очаровательная коллега, которая немного похожа…

– На опоссума? – Йенссен рассмеялся. Генри кивнул. – Она и правда как две капли воды похожа на опоссума. Она никогда не ходит в морг, говорит, что там слишком сильно воняет.

Йенссен умолк, поняв, что сказал лишнее, и посерьезнел.

– Не хотите кофе?

– Может быть, потом, когда мы закончим с этим делом.

Йенссен пропустил Генри вперед. Генри предположил, что подчеркнутая вежливость Йенссена обусловлена отнюдь не уважением – это просто тактика поведения на допросах. Запертая дверь зажужжала и открылась. Они прошли по коридору, в котором стоял кофейный автомат, и остановились перед стеклянным окошком, за которым сидела женщина, явно пребывавшая в дурном настроении. Ничего удивительного, что она в плохом настроении; каким еще оно может быть у человека, вынужденного, подобно обезьяне, целый день сидеть в этой стеклянной клетке? В коридоре пахло моющими средствами и сваренным кофе; однако снизу доносился совершенно неопределенный и неуловимый запах.

Генри подписал какой-то формуляр, взглянул на окно, через которое в помещение лился дневной свет, и открыл вращающуюся синюю дверь. Лестница вела в подвальный этаж, в своеобразный шлюз, где Йенссен дал Генри пластиковые бахилы и белый халат. Надевая халат, Генри краем глаза увидел, что Йенссен внимательно за ним наблюдает. Вероятно, он рассчитывал на признание Генри после опознания трупа. Но нет, так легко он не сдается.

– Что у вас с запястьем?

Запоздалый вопрос, подумалось Генри. Йенссен наверняка уже давно заметил рану, но выжидал момент, чтобы ошеломить. Это тоже часть тактики, надо будет запомнить.

– Это укус животного.

Вслед за Йенссеном Генри вошел в Аид секционного зала. Запах разлагающихся тел ударил в нос. Это место, где смерть с радостью спешит на помощь жизни, гласила надпись на стене. Йенссен положил руку на плечо Генри.

– Можно дать вам совет?

– Конечно.

– Дышите носом, так вы скорее привыкнете, и вам будет легче.

Не требуется никакого предварительного знания, для того чтобы понять, как пахнет смерть. С ее запахом не может сравниться ни один другой. Этот дух пробуждает нехорошие предчувствия, которые осознаются, когда человек переступает порог секционного зала.

Не бывает красивых трупов. Генри сначала увидел ноги. Пальцы на ступнях почернели и раздулись. Тело казалось непомерно большим, размера на четыре больше, чем в жизни, на сверкающем никелированном столе под беспощадно ярким светом люминесцентных ламп. Грудь была уже открыта, тело лежало на пластиковой простыне, лицо было прикрыто чем-то темным. У стола стояла коротко остриженная женщина лет пятидесяти в белом халате и укладывала что-то мягкое в стальную емкость. Ни один сторонний человек не захотел бы узнать, что именно она туда положила. Судебные медики проникаются сухостью секционного зала, чтобы смерть здесь радостно спешила на помощь жизни. Остановившись в двух шагах от стола, Йенссен обернулся к Генри.

– Один момент, пожалуйста.

Он торопливо подошел к патологоанатому. Женщина посмотрела на Генри и коротко кивнула, взяла зеленое полотенце и положила на вскрытую грудь трупа. Только теперь Генри заметил распухшую руку, выступавшую из-под простыни. Почерневшая кожа лоскутами свисала с пальцев, виднелись кости. Безымянного пальца не было.

Йенссен вернулся на прежнее место и встал между Генри и столом. Полицейский заметно побледнел.

– Извините нас, но здесь никто не знал, что вы придете. Вы сами видите, труп уже вскрыт и его лицо… – Йенссен не сразу смог закончить фразу, – вам лучше его не видеть.

– Пожалуйста. Я хочу подойти к жене.

Йенссен отступил в сторону, и Генри прошел мимо него к столу. Патологоанатом положила под торс трупа что-то похожее на шпатель. Крышка черепа была отпилена, мозг лежал рядом в стальном лотке. Лицо, начиная со лба, было закрыто вывернутым наизнанку скальпом. Безымянный палец лежал отдельно в маленьком лоточке рядом с мозгом. На пальце блестело золотое кольцо. Рукой, затянутой в латексную перчатку, женщина отнюдь не сентиментальным рывком вернула лицо на место.

– Ваша жена утонула, – объявила она Генри.

Моя жена? – подумал он. Лицо утопленницы напоминало пиццу «куаттро стаджони», которую люди охотно едят у одного итальянца на углу, обильно политую приправами и соусами. Мясистый черный язык вывалился изо рта, глаза превратились в высохшие оливки, нос раскрылся наподобие артишока, обнажив две огромные черные дыры. Труп даже отдаленно не был похож на Марту. Он не мог узнать ни одной ее черты. Это обезображенное гниением лицо и массивное тело принадлежали какой-то чужой женщине.

Генри был и без того уверен, что это не Марта, но все же взглянул на кольцо в лотке. Оно было шире и не такое красивое, как кольцо, которое Генри когда-то надел Марте на палец в магистрате. Исследование ДНК было не нужно. Это была не Марта.

Генри отвернулся и покачал головой.

– Это не моя жена.

Йенссен удовлетворенно кивнул, будто Генри только что опознал жену.

– Правильно, она выглядит не как ваша жена, но это она и есть.

«Господи милостивый, – подумал Генри, – когда я говорю правду, мне не верят».

– В чем она была? – спросил Генри, понимая, что, возможно, совершает самоубийственную ошибку.

– Она была полностью одета.

– Каким образом тогда это может быть моя жена? Я нашел ее одежду на берегу. Кроме того, Марта была стройная, а эта дама… – Генри указал на труп – … полная. Кольцо на пальце тоже не принадлежит Марте.

Йенссен заглянул в блокнот:

– Здесь ничего нет о кольце.

Он принялся листать его, словно надеясь этим действием материализовать недостающее свидетельство, а потом взглянул на патологоанатома.

– Кольцо было обнаружено под эпидермисом ладонной поверхности, – бесстрастно произнесла женщина.

Генри поднял руку и показал им свое обручальное кольцо.

– Перед свадьбой я сам выбирал кольца. Они были одинаковые и уже, чем это. На кольцах выгравированы наши имена. На ее кольце должно стоять мое имя.

Впервые в жизни он снял кольцо с пальца. Это было больно, но он справился и протянул кольцо Йенссену. Тот осмотрел кольцо, прочитал выгравированное на внутренней образующей имя Марты, подошел к столу и склонился над лотком с пальцем.

Патологоанатом щипцами сняла кольцо с пальца утопленницы. При этом раздался не очень приятный скрежет. Врач ополоснула кольцо под струей воды и протянула Йенссену. Для того чтобы рассмотреть кольцо изнутри, полицейскому пришлось поднести его близко к глазам. Должно быть, кольцо не слишком хорошо пахло, так как Йенссен поморщился. Надписи в кольце не было. От досады и стыда Йенссен покраснел. Он оказался не на высоте профессии, поспешив пригласить Генри на опознание.

– Черт… – пробормотал он, – мне искренне жаль, прошу меня простить.

– Ничего страшного, – произнес Генри, спеша использовать возможность завоевать расположение следователя. В конце концов, людям свойственно ошибаться. – Видите ли, Йенссен, – сказал он и положил руку на плечо полицейского, – вы убедили меня в том, что моя жена жива. За это я вам очень благодарен. Не выпить ли нам кофе?

Жизнь снова засияла всеми красками. Его никто не подозревает, никто не собирается его арестовывать, зубная щетка и книга ему не понадобятся, и он вернется домой свободным человеком. Искусственный свет падал с потолка секционного зала на вскрытую даму, словно солнечный луч, пробившийся сквозь облака. Генри было жаль эту утопленницу. Как бедняжка попала в воду? Она просто устала от жизни или была смертельно больна? Были ли у нее дети? Кто сейчас напрасно ее ждет?

Как выяснилось позднее, покойная была вышедшей на льготную пенсию чиновницей, которая, фотографируя чаек, случайно упала с моста.

Генри угостил Йенссена кофе в автомате. Они некоторое время молча стояли возле него и прихлебывали напиток из пластиковых стаканчиков, погруженные в свои мысли.

– Люди исчезают, – сказал Йенссен после долгого молчания, допил кофе и смял стаканчик. – Но некоторые возвращаются.

Генри пожал плечами:

– Что вы имеете в виду?

– Ну, совсем недавно обнаружился один тип, который пропал четырнадцать лет тому назад. Он исчез потому, видите ли, что ему до смерти надоели дети.

Йенссен хихикнул при этом воспоминании, но Генри сохранил серьезность. Тот, кто знает, как трудно исчезнуть, не находит в этом ничего комичного.

– В течение десяти лет его считали умершим. Жена вышла замуж за соседа, а тут появляется этот склочник и требует от нее выплаты суммы страхования жизни. Каков фрукт, а?

Генри вполне понимал этого человека, но ничего не сказал Йенссену. Йенссен тем временем извлек из папки клочок бумаги и протянул его Генри. Очевидно, листок был вырван из какой-то книги, так как были видны четыре напечатанных слова.

– Эту записку мы нашли в куртке вашей жены.

Генри надел очки для чтения, которые взял с собой на случай подписания каких-то документов. На клочке бумаги поверх печатного текста было нацарапано несколько слов. В нескольких местах кончик шариковой ручки оставил в бумаге отверстия – очевидно, писали на мягкой подложке. Почерк был женский – без острых углов.

– Здесь написано: «В случае, если я смогу быть вам чем-нибудь полезна», – и номер телефона. – Он вернул бумажку Йенссену. – Это почерк не Марты.

– Мы позвонили по этому телефону. Номер принадлежит некой Соне Реенс.

Генри мысленно снова увидел перед собой молодую женщину, мерзшую на берегу моря в куртке Марты.

– Это дочь нашего бургомистра, Эленор Реенс. Я встретил ее на берегу, когда искал жену.

– Все верно. Она передала вам привет и спросила, как ваши дела.

– И, – спросил Генри, – как мои дела?

– Этого я даже не могу себе представить, – ответил Йенссен и указал на клочок бумаги в руке Генри. – Этот текст не кажется вам знакомым?

Генри вслух прочел напечатанные слова:

– «Быть одному всегда, чем никогда».

Он не имел ни малейшего понятия, что мог означать этот бред.

– Эти слова ни о чем вам не говорят?

В глазах Йенссена вспыхнуло торжество, словно он только что приземлился на планете обезьян. Внутренний голос подсказал Генри, что ему следовало бы лучше знать эту фразу, и он решил прибегнуть – как он часто это делал – к доброй старой эвристике и погадать о темных глубинах. Вообще мы, к сожалению, редко используем нашу врожденную способность к предположениям. По ту сторону рассудка и сознания на нас работает целая армия безвестных нейронов. Из их электрических разрядов возникают воспоминания, всплывает скрытое знание и развертываются не поддающиеся осознанному анализу видения. Этим нейронам надо доверять.

– Это моя фраза.

Йенссен был удивлен и не в меньшей степени разочарован.

– В точку, – уважительно произнес он. – Я тоже сразу ее узнал и посмотрел. Страница сто два, нижняя строчка. Здесь не хватает слова «лучше». Это фраза из вашего романа «Особая тяжесть вины», господин Хайден. Я считаю его вашей лучшей книгой.

– Мое вам почтение, – похвалил полицейского Генри. – Очень приятно иметь дело с внимательными читателями.