ЛОРА

18 марта 2015-го

Страдающие бессонницей знают, что, проснувшись рано, к завтраку чувствуешь себя так, будто уже полдня прошло. Не понимая, чем себя занять, я позвонила отцу на несколько часов раньше. Обычно я звоню около двенадцати.

Я даже особо не рассчитывала, что он возьмет трубку. Обычно утренние суматошные часы он проводит, стоя на углу и пытаясь втиснуть рекламные листовки в неуступчивые кулаки жителей пригорода.

Пишу Лин сообщение: «Можешь говорить?»

В ответ приходит: «На встрече».

Что ж, список кандидатов «на поболтать» тем самым исчерпан. Не то чтобы меня сильно волновало, что у меня мало друзей, но иногда я об этом вспоминаю. С появлением малышей все изменится. Соседка Ронни как-то сказала, что дети способствуют становлению социальных связей даже лучше, чем алкоголь.

И тут до меня доходит, что со мной не так. Заботы с отъездом Кита забили мне всю голову, и я даже не поздоровалась с мамой. Беру черно-белую фотографию в простой деревянной рамке и целую стекло.

В марте 1982-го тридцать тысяч женщин, взявшись за руки, оцепили по периметру забор авиационной базы США в Беркшире «Гринэм-Коммон» в знак протеста против ядерного оружия. Я была с ними. В местной газете напечатали нашу фотографию: «Мы победим: четырехлетняя Лора Лэнгриш вместе с матерью Венди в женском лагере мира». В рамке на столе – копия, пожелтевший оригинал до сих пор хранит мой отец. Рядом с этой фотографией другая, снятая на той же неделе, только чуть позже, с белой границей по краям. Тоже не оригинал (его постигла та же судьба, что и первую карту Кита), а повторный отпечаток с негатива. Я стою в дверях палатки, и мама обнимает меня тонкими руками. Она повязала голову узорчатым индийским платком, в ушах кольца, за левым заложена самокрутка. Мы смеемся – у нас одинаковые ямочки на правой щеке. Четыре недели спустя на пешеходном переходе ее сбил пьяный водитель. Она шла забрать меня из детского сада.

Стив – мой отец – всегда говорил… до сих пор говорит о Венди. Смерть замариновала ее образ в идеальном состоянии. Детские годы издалека кажутся прекрасными. Мне хотелось бы вспомнить ее недостатки, но не получается. Как-то я спросила у папы, из-за чего они ссорились. «Да мы и не ссорились, – сказал он. – Не из-за чего было». Конечно, не исключено, что все и на самом деле было чудесно. Может, потом она стала бы доставать меня, запрещать носить какие-нибудь шмотки или водиться с дурной компанией, ругать музыку, которую я слушаю, и книги, которые я читаю (либо то, что я не читаю совсем). Я знаю, что Венди повсюду таскала меня с собой в слинге для новорожденных задолго до того, как это вошло в моду, а моими первыми словами стали названия цветов, которые я выучила, пока мы гуляли по округе. Папа с нежностью вспоминает о пирожках и печеной картошке, о том, как мы сидели все вместе за кухонным столом в съемной квартире в Кройдоне. Как же мне хочется по-настоящему вспомнить что-то из этого, чтобы убедиться, что все было именно так, а не чья-то выдумка! Увы, в голове сплошной туман, неясные ассоциации. Бесовский смех. Запах табака и шампуня «Тимотей». Одно лишь воспоминание по-настоящему мое. Мама расчесывает мне волосы, приговаривая, что они слишком хороши, чтобы их обрезать. Она чешет их щеткой, заплетает косички, а я мурлычу от удовольствия. Я точно знаю, что это именно мама. Отец все последующие годы нещадно драл их, пытаясь стянуть в хвост резинкой. Я никогда не спрашивала его о том, так ли это, вдруг выяснится, что нет. Но я рассказала об этом Киту во второй вечер, что мы провели вместе, и шумно расплакалась. В тот вечер, перед тем как лечь спать, он сотню раз провел щеткой по моим волосам.

Понятно, что я никак не могла перенять навыки материнства у Венди, однако часть ее живет и во мне, я чувствую это. Хочется думать, что это любовь, которую она не успела мне отдать. Вакуум, по идее, не весит ничего, но я шатаюсь под этой тяжестью, мне нужно передать ее в свой черед. Адель, мама Кита, как-то ляпнула – разумеется, из добрых побуждений, – что ее любви к внукам хватит за обеих бабушек. Чего у нее хватит, так это шерсти. Она вяжет из нее авоськи и не интересуется ничем, кроме домашнего хозяйства. Из них с Венди вышла бы идеальная парочка вечно спорящих тещи со свекровью, как в дурацких ситкомах.

Венди была классической ярой феминисткой: жила в лагере «Гринэм-Коммон», выписывала журнал «Запасное ребро» и не носила бюстгальтер, совсем как я. Впрочем, и нужды не было – ее фигура, подобно моей, до того как началась вся эта круговерть с гормонами, напоминала фигуру десятилетнего мальчика. Мой папа – феминист по стечению обстоятельств. Меня он воспитывал без скидок на пол. Слишком занятый политикой, чтобы покупать мне куколок Барби, он работал помощником редактора в местных газетах, затем на Флит-стрит и, сколько я себя помню, занимался движением профсоюзов. Одним из ранних осознанных воспоминаний осталась давка на пикете в Уэппинге, на который мой папа и его друзья вышли из солидарности с бастующими печатниками. Он все делал не так: свой девятый день рождения, к примеру, я провела на ежегодном слете профсоюзов. Но во многом он поступал правильно. Родители познакомились за игрой на бильярде, когда учились в колледже. В десять я умоляла отца научить и меня. Он взял меня с собой в Кройдонский клуб для рабочих, купил колу, пакет соли и чипсов. Сперва, чтобы дотянуться до стола, мне приходилось становиться на перевернутый ящик из-под газировки. В тринадцать, когда я была уже с него ростом, я за пять минут раскидывала все шары по лузам.

Выйдя на пенсию, отец всерьез занялся политикой. Незадолго до моей встречи с Китом он заявил: «Юг мертв!» Единственная надежда для левых, считал он, осталась на севере. Отец сменил квартиру в Кройдоне на дом в ливерпульском районе Токстет и посвятил себя Коалиции профсоюзов и социалистов – партии с довольно негибкой линией. То, что у него нет никаких шансов быть избранным в мире, где всем управляет рынок, пробуждает во мне только нежность. Наверное, в пятницу у него будет неплохой вид на затмение. Чем севернее, тем больше тень. В Токсете Луна закроет больше девяноста процентов площади Солнца. Хотя большинство охотников скажут, что интересно только полное затмение. Наблюдать частичное затмение любопытно, но мурашки не бегут. Чуть-чуть не считается, даже при девяносто восьми процентах, – то же самое что сказать «почти беременна».

Раньше мы могли не разговаривать неделями; теперь папа звонит почти каждый день, якобы помочь разгадать слово из кроссворда. Кит думает, что папа расправляется с кроссвордом за пять минут, а потом берет вопрос, над которым думал дольше всего, и использует его как предлог, чтобы позвонить мне. По мнению Кита, это жутко мило. Папа обожает ежедневные отчеты о малышах, которые дает Кит, даже если это просто «все хорошо». Стоит заговорить о них, и он тает, как масло.

Папе прекрасно известно о суде над Джейми, он в курсе, что последовало потом, но о связи между этими происшествиями мы ему не рассказали.

Он не знает, что та ночь, когда нам пришлось отказаться от прежней жизни, была не случайностью. Он не знает, что с тех пор мы живем в постоянном страхе перед вторым нападением, которое на этот раз увенчается успехом.

Он не знает, что мы поменяли имена из-за Бесс.

Мы с Китом не принимали решение держать в тайне то, что она пыталась нас уничтожить. Разговор шел вокруг да около. Мы обсудили, что не хотим тревожить членов нашей семьи, Макколам и так крепко досталось. Сейчас я понимаю, что много лет назад отец тоже пережил трагедию и сейчас мог бы поддержать меня. Иногда мне хочется рассказать ему часть истории. Но секреты… они текучие, как вода. Нельзя выдать часть, чтобы не просочилось остальное.

Чтобы понять, почему Бесс превратилась в чудовище, папе нужно было бы поведать о сопутствующих обстоятельствах, а оттуда все пути ведут к моей лжи. Я пытаюсь поставить себя на ее место. До той ночи, когда я усомнилась в Бесс, я говорила только то, что ей хотелось слышать. Мое недоверие ранило ее сильнее, чем скепсис незнакомца.

Если влезть в ее шкуру, выходит, что человек, которому она доверяла больше всего на свете, предал ее и испарился. Спасая свою жизнь, Кит и я отняли у Бесс право ответить ударом на удар. Мой психотерапевт однозначно сказал бы, что мы исключили для нее возможность закрыть гештальт.

В то время казалось, что у нас только один выход, но вместо того, чтобы погасить огонь, мы только подбросили дров.

Ее представления о правоте и неправоте смешались. Даже мои собственные теперь сильно отличаются от тех жестких моральных установок, которые прививал мне отец, и тех, в соответствии с которыми и он, и мой муж будут жить всегда.