По выходе из кондитерской первым побуждением Сомса было сорвать свою досаду, сказав дочери: «Что за манера ронять платки!» – на что она с полным правом могла бы ответить: «Эту манеру я переняла от тебя!» А потому вторым его побуждением было, как говорится, «не трогать спящую собаку». Но Флёр, несомненно, сама пристанет с вопросами. Он искоса поглядел на дочь и убедился, что она точно так же смотрит на него. Она сказала мягко:

– Почему ты не любишь этих родственников, папа? Сомс приподнял уголки губ.

– С чего ты это взяла?

– Cela se voit.

«Это себя видит» – ну и выражение!

Прожив двадцать лет с женой-француженкой. Сомс все ещё недолюбливал её язык: какой-то театральный. К тому же в сознании Сомса этот язык ассоциировался со всеми тонкостями супружеской иронии.

– Почему? – спросил он.

– Ты их, конечно, знаешь, а между тем и виду не подал. Я заметила, они глядели на тебя.

– Этого мальчика я видел сегодня в первый раз в жизни, – возразил Сомс, – и сказал чистую правду.

– Да, но остальных ты знал, дорогой мой.

Он опять искоса поглядел на дочь. Что она выведала? Не проболталась ли Уинифрид, или Имоджин, или Вэл Дарти и его жена? Дома при Флёр тщательно избегали всякого намёка на тот старый скандал, и Сомс много раз говорил Уинифрид, что в присутствии его дочери о нём и заикаться нельзя. Ей не полагалось знать, что в прошлом у её отца была другая жена. Но тёмные глаза Флёр, часто почти пугавшие Сомса своим южным блеском, смотрели на него совсем невинно.

– Видишь ли, – сказал он, – между твоим дедом и его братом произошла ссора. С тех пор обе семьи порвали всякое знакомство.

– Как романтично!

«Что она подразумевает под этим словом?» – подумал Сомс. Оно ему казалось экстравагантным и опасным, а прозвучало оно так, как если бы Флёр сказала: «Как мило!»

– И разрыв продолжается по сей день, мы не возобновляем знакомства, добавил он, но тотчас пожалел об этих словах, прозвучавших как вызов.

Флёр улыбнулась. По нынешнему времени, когда молодёжь кичится своей самостоятельностью и презрением к такому предрассудку, как приличия, этот вызов должен был раздразнить её своенравие. Потом, вспомнив выражение лица Ирэн, он вздохнул свободнее.

– А какая ссора? Из-за чего? – услышал он вопрос дочери.

– Из-за дома. Для тебя это дело далёкого прошлого. Твой дедушка умер в тот самый день, когда ты родилась. Ему было девяносто лет.

– Девяносто? А много есть ещё Форсайтов, кроме тех, которые значатся в «Красной книге?»

– Не знаю, – сказал Сомс. – Они теперь все разбрелись. Из старшего поколения все умерли, кроме Тимоти.

– Тимоти! – Флёр всплеснула руками. – Как забавно!

– Ничуть! – проворчал Сомс.

Его оскорбило, что Флёр нашла имя «Тимоти» забавным, как будто в этом скрывалось пренебрежение к его предкам. Новое поколение готово смеяться над всем прочным и стойким. «Загляни к старичку, пусть попророчествует». Ах! Если б Тимоти мог видеть беспокойную Англию своих внучатых племянников и племянниц, он, конечно, сказал бы о них крепкое словцо. И невольно Сомс поднял глаза на окна «Айсиум-Клуба»; да, Джордж-всё ещё сидит у окна с тем же розовым листком в руке.

– Папа, где это Робин-Хилл? Робин-Хилл! Робин-Хилл, вокруг которого разыгралась та старая трагедия! К чему ей знать?

– В Сэрри, – пробормотал он, – неподалёку от Ричмонда. А что?

– Не там ли этот дом?

– Какой дом?

– Из-за которого вышла ссора.

– Да. Но что тебе до этого? Мы завтра едем домой, ты бы лучше подумала о своих нарядах.

– Благодарю! Они все уже обдуманы. Ссора, кровная вражда! Как в библии или как у Марка Твена – вот занятно! А какую ты играл роль в вендетте, папа?

– Тебе до этого нет дела.

– Как! Но я ведь должна её поддерживать?

– Кто тебе это сказал?

– Ты сам, дорогой мой.

– Я? Я, наоборот, сказал, что к тебе это не имеет никакого касательства.

– И я так думаю. Значит, все в порядке.

Она была слишком хитра для него: fine, как выражалась иногда о дочери Аннет. Остаётся только как-нибудь отвлечь её внимание.

– Тут выставлено хорошее кружево, – сказал он, останавливаясь перед витриной. – Тебе должно понравиться.

Когда Сомс уплатил и они снова вышли на улицу. Флёр сказала:

– По-моему, мать того мальчика для своего возраста очень красивая женщина. Я красивей не видела. Ты не согласен?

Сомс задрожал. Что за напасть! Дались ей эти люди!

– Я не обратил на неё внимания.

– Дорогой мой, я видела, как ты поглядывал на неё.

– Ты видишь все и ещё много сверх того, что есть на самом деле!

– А что представляет собой её муж? Ведь он тебе двоюродный брат, раз ваши отцы были братья.

– Не знаю, скорей всего умер, – с неожиданной силой сказал Сомс. – Я не видел его двадцать лет.

– Кем он был?

– Художником.

– Вот как? Чудесно!

Слова; «Если хочешь меня порадовать, брось думать об этих людях» просились Сомсу на язык, но он проглотил их – ведь он не должен был выказывать перед дочерью свои чувства.

– Он меня однажды оскорбил, – сказал он.

Её быстрые глаза остановились на его лице.

– Понимаю! Ты не отомстил, и тебя это гложет. Бедный папа! Ну, я им задам!

Сомс чувствовал себя так, точно лежал в темноте и «ад лицом его кружился комар. Такое упорство со стороны Флёр было ему внове, и, так как они уже дошли до своего отеля, он проговорил угрюмо:

– Я сделал всё, что мог. А теперь довольно об этих людях. Я пройду к себе до обеда.

– А я посижу здесь.

Бросив прощальный взгляд на дочь, растянувшуюся в кресле, – полу досадливый, полувлюбленный взгляд, – Сомс вошёл в лифт и был вознесён к своим апартаментам в четвёртом этаже. Он стоял в гостиной у окна, глядевшего на Хайд-парк, и барабанил пальцами по стеклу. Он был смущён, испуган, обижен. Зудела старая рана, зарубцевавшаяся под действием времени и новых интересов, и к этому зуду примешивалась лёгкая боль в пищеводе, где бунтовала нуга. Вернулась ли Аннет? Впрочем, он не искал у неё помощи в подобных затруднениях. Когда она приступала к нему с расспросами о его первом браке, он всегда её обрывал; она ничего не знала о его прошлом, кроме одного – что первая жена была большою страстью его жизни, тогда как второй брак был для него только сделкой. Она поэтому затаила обиду и при случае пользовалась ею очень расчётливо. Сомс прислушался. Шорох, смутный звук, выдающий присутствие женщины, доносился через дверь. Аннет дома. Он постучал.

– Кто там?

– Я, – отозвался Сомс.

Она переодевалась и была не совсем ещё одета. Эта женщина имела право любоваться на себя в зеркале. Были великолепны её руки, плечи, волосы, потемневшие с того времени, когда Сомс впервые познакомился с нею, и поворот шеи, и шёлковое бельё, и серо-голубые глаза под тёмными ресницами – право, в сорок лет она была так же красива, как в дни первой молодости. Прекрасное приобретение: превосходная хозяйка, разумная и достаточно нежная мать. Если б только она не обнажала так цинично сложившиеся между ними отношения! Питая к ней не больше нежности, чем она к нему. Сомс, как истый англичанин, возмущался, что жена не набрасывает на их союз хотя бы тончайшего покрова чувств. Как и большинство его соотечественников, он придерживался взгляда, что брак должен основываться на взаимной любви, а когда любовь иссякнет или когда станет очевидным, что её никогда не было – так что брак уже явно зиждется не на любви, – тогда нужно гнать это сознание. Брак есть, а любви нет, но брак означает любовь, и надо как-то тянуться. Тогда все удовлетворены, и вы не погрязаете в цинизме, реализме и безнравственности, как французы. Мало того, это необходимо в интересах собственности. Сомс знал, что Аннет знает, что оба они знают, что любви между ними нет. И всё-таки он требовал, чтобы она не признавала этого на словах, не подчёркивала бы своим поведением, и он никогда не мог понять, что она имеет в виду, обвиняя англичан в лицемерии. Он спросил:

– Кто приглашён к нам в Шелтер на эту неделю?

Аннет слегка провела по губам помадой – Сомс всегда предпочитал, чтобы она не красила губ.

– Твоя сестра Уинифрид, Кардиганы, – она взяла тонкий чёрный карандашик, – и Проспер Профон.

– Бельгиец? Зачем он тебе?

Аннет лениво повернула шею, подчернила ресницы на одном глазу и сказала:

– Он будет развлекать Уинифрид.

– Хотелось бы мне, чтобы кто-нибудь развлёк Флёр; она стала капризной.

– Капризной? – повторила Аннет. – Ты это в первый раз заметил, друг мой? Флёр, как ты это называешь, капризна с самого рождения.

Неужели она никогда не избавится от своего картавого «р»? Он потрогал платье, которое она только что, сняла, и спросил:

– Что ты делала это время?

Аннет посмотрела на его отражение в зеркале. Её подкрашенные губы улыбались полурадостно, полунасмешливо.

– Жила в своё удовольствие, – сказала она.

– Угу! – угрюмо произнёс Сомс. – Бантики?

Этим словом Сомс обозначал непостижимую для мужчины женскую беготню по магазинам.

– У Флёр достаточно летних платьев?

– О моих ты не спрашиваешь.

– Тебе безразлично, спрашиваю я или нет.

– Совершенно верно. Так если тебе угодно знать, у Флёр всё готово, и у меня тоже, и стоило это неимоверно дорого!

– Гм! – сказал Сомс. – Что делает этот Профон в Англии?

Аннет подняла только что наведённые брови.

– Катается на яхте.

– Ах так! Он какой-то сонный.

– Да, иногда, – ответила Аннет, и на её лице застыло спокойное удовлетворение. – Но иногда с ним очень весело.

– В нём чувствуется примесь чёрной крови.

Аннет томно потянулась.

– Чёрной? – переспросила она. – Почему? Его мать была armenienne .

– Может, поэтому, – проворчал Сомс, – Он понимает что-нибудь в живописи?

– Он понимает во всём – светский человек.

– Ну, хорошо. Пригласи кого-нибудь для Флёр. Надо её развлечь. В субботу она едет к Валу Дарти и его жене; мне это не нравится.

– Почему?

Так как действительную причину нельзя было объяснить, не вдаваясь в семейную хронику. Сомс ответил просто:

– Пустая трата времени. Она и так отбилась от рук.

– Мне нравится маленькая миссис Вал: она спокойная и умная.

– Я о ней ничего не знаю, кроме того, что она… Ага, это что-то новое!

Сомс поднял с кровати сложнейшее произведение портновского искусства.

Аннет взяла платье из его рук.

– Застегни мне, пожалуйста, на спине.

Сомс стал застёгивать. Заглянув через её плечо в зеркало, он уловил выражение её лица – чуть насмешливое, чуть презрительное, говорившее как будто: «Благодарю вас! Вы этому никогда не научитесь!» Да, не научится он, слава богу, не француз! Кое-как справившись с трудной задачей, он буркнул, пожав плечами: «Слишком большое декольте!» – и пошёл к двери, желая поскорее избавиться от жены и спуститься к Флёр.

Пуховка застыла в руке Аннет, и неожиданно резко сорвались слова:

– Que tu es grossier!

Это выражение Сомс помнил – и недаром. Услышав его в первый раз от жены, он подумал, что слова эти значат: «Ты – бакалейщик!» – и не знал, радоваться ему или печалиться, когда выведал их подлинное значение. Сейчас они его обидели – он не считал себя грубым. Если он груб, то как же назвать человека в соседнем номере, который сегодня утром производил отвратительные звуки, прополаскивая горло; или тех людей в салоне, которые считают признаком благовоспитанности говорить не иначе, как во всё горло, чтобы слышал весь дом, – пустоголовые крикуны! Груб? Только потому, что сказал ей насчёт декольте? Но оно в самом деле велико! Не возразив ни слова, он вышел из комнаты.

Войдя в салон, он сразу увидел Флёр на том же месте, где оставил её. Она сидела, закинув ногу на ногу, и тихо покачивала серой туфелькой верный признак, что девушка замечталась. Это доказывали также её глаза они у неё иногда вот так уплывают вдаль. А потом – мгновенно – она очнётся и станет быстрой и непоседливой, как мартышка. И как много она знает, как она самоуверенна, а ведь ей нет ещё девятнадцати лет. Как говорится – девчонка. Девчонка? Неприятное слово! Оно означает этих отчаянных вертихвосток, которые только и знают, что пищать, щебетать да выставлять напоказ свои ноги! Худшие из них – злой кошмар, лучшие – напудренные ангелочки! Нет, Флёр не вертихвостка, не какая-нибудь разбитная, невоспитанная девчонка. Но всё же она отчаянно своенравна, жизнерадостна и, кажется, твёрдо решила наслаждаться жизнью. Наслаждаться! Это слово не вызывало у Сомса пуританского ужаса; оно вызывало ужас, отвечавший его темпераменту. Сомс всегда боялся наслаждаться сегодняшним днём из страха, что меньше останется наслаждений на завтра. И его пугало сознание, что дочь его лишена этой бережливости. Это явствовало даже из того, как она сидит в кресле – сидит, отдавшись мечтам, – сам он никогда не отдавался мечтам: из этого ничего не извлечёшь, – и откуда это у Флёр? Во всяком случае, не от Аннет. А ведь в молодости, когда он за ней ухаживал, Аннет была похожа на цветок. Теперь-то не похожа.

Флёр встала с кресла – быстро, порывисто – и бросилась к письменному столу. Схватив перо и бумагу, она начала писать с таким рвением, словно не имела времени перевести дыхание, пока не допишет письмо. И вдруг она увидела отца. Выражение отчаянной сосредоточенности исчезло, она улыбнулась, послала воздушный поцелуй и состроила милую гримаску лёгкого смущения и лёгкой скуки.

Ах! И хитрая она – действительно fine!