Когда Сомс направился в Сити, собираясь завернуть к концу дня на Грин-стрит, захватить Флёр и самому отвезти её домой, его одолевало раздумье. Удалившись от дел, он теперь редко бывал в Сити, но всё-таки в конторе «Кэткот, Кингсон и Форсайт» у него был личный кабинет и два клерка для ведения чисто форсайтских дел – один на полном, другой на половинном окладе. Дела обстояли сейчас недурно – был благоприятный момент для продажи домов. И Сомс занимался ликвидацией недвижимого имущества своего отца, дяди Роджера и частично дяди Николаев. Благодаря своей проницательности и несомненной честности во всех денежных делах он получил право самовластно распоряжаться этими доверенными ему имуществами. Если Сомс думал то-то или то-то, не стоило труда думать ещё и самому. Он гарантировал безответственность многочисленным Форсайтам третьего и четвёртого поколений. Прочие опекуны – его двоюродные братья Роджер и Николае, его свойственники Туитимен и Спендер или муж его сестры Сисили все доверяли ему; он подписывался первый, а где подписался он, там подписывались за ним и остальные, и никто не становился ни на пенни беднее. Напротив, теперь все они стали на много пенни богаче, и ликвидация некоторых доверенных ему недвижимостей представлялась Сомсу в довольно розовом свете, насколько это мыслимо в нынешние времена; смущало только распределение дохода с ценностей, которые будут приобретены на реализованные суммы.

Итак, пробираясь по лихорадочным улицам Сити к самой тихой заводи в Лондоне, Сомс предавался раздумью. С деньгами становится до крайности туго; а нравы до крайности распустились. Результат войны. Банки не дают ссуд; сплошь и рядом нарушаются контракты. Чувствуется в воздухе какое-то веяние, которое ему не нравится, – и не нравится ему новое выражение лиц. Страна явно переживает полосу спекуляций и банкротств. Не давала удовлетворения мысль, что сам он и его доверители держали только такие ценности, которым ничто не грозило, кроме каких нибудь сумасшедших мер, вроде аннулирования государственных долгов или налога на капитал. Если Сомс во чтолибо верил, так это в «английский здравый смысл», то есть в умение тем или иным путём сохранить собственность. Не раз говаривал он, как до него Джемс: «Не знаю, к чему мы идём», но в душе не верил, что мы вообще идём куда нибудь. Если послушаются его совета, всё останется, на своём месте, а он в конце концов только рядовой англичанин, который держится того, что имеет, и знает, что никогда не расстанется со своим имуществом, не получив взамен чего-либо более или менее равноценного. Ум его был способен на всяческую эквилибристику в вопросах материального блага, а его взгляды на экономическое положение Англии трудно было опровергнуть простому смертному. Взять к примеру его самого. Он человек состоятельный. Но разве это кому-нибудь наносит вред? Он не съедает десяти обедов в день; ест не больше, а может быть, и меньше иного бедняка. Он не тратит денег на распутство; потребляет не больше воздуха и едва ли больше воды, чем какой-нибудь слесарь или грузчик. Правда, он окружён красивыми вещами, но их производство дало людям возможность работать, а кто-нибудь должен же ими пользоваться. Он покупает картины, но надо ведь поощрять искусство. Он, в сущности, то случайное русло, по которому текут деньги на оплату рабочей силы. Против чего тут возражать? В его руках деньги оборачиваются быстрее и с большей пользой, чем в руках государства и своры нерасторопных и корыстолюбивых чиновников. А те суммы, которые он каждый год откладывает от своих доходов, они точно так же поступают в оборот, как и израсходованные суммы, обращаясь в акции Треста водоснабжения, или муниципалитета, или ещё какого-нибудь разумного и полезного предприятия. Государство не платит ему жалованья за то, что он управляет своими собственными и чужими финансами, – он делает всё бесплатно. Это его главный козырь против национализации: владельцы частной собственности не получают жалованья и всё-таки всемерно способствуют оживлению денежного оборота. При национализации же как раз наоборот. В стране, задыхающейся от бюрократизма. Сомс Форсайт чувствовал, что доводы его нелегко опровергнуть.

Входя в свою тихую заводь, он с особенной досадой думал о том, что сотни беззастенчивых трестов и объединений, скупая на рынке всевозможные товары, искусственно взвинчивают цены. Это наглецы, насилующие индивидуалистическую систему. Все беды от них, так что даже утешительно видеть, что они наконец поджали хвост – боятся, что скоро их махинации лопнут и они сядут в галошу.

Контора «Кэткот, Кингсон и Форсайт» занимала первый и второй этажи дома на правой стороне улицы. Поднимаясь в свой кабинет. Сомс думал: «Пора бы нам освежить краску».

Его старый клерк Грэдмен сидел на своём всегдашнем месте перед огромной конторкой с бесчисленным множеством выдвижных ящичков. Второй клерк, вернее полклерка, стоял рядом с ним и держал отчёт маклера об инвестировании поступлений от продажи дома на Брайанстон-сквер, принадлежавшего Роджеру Форсайту. Сомс взял у него из рук отчёт.

– Ванкувер-Сити, – прочитал он. – Гм! Они сегодня упали.

С какой-то кряхтящей угодливостью старый Градмен ответил:

– Да-а; но все бумаги упали, мистер Сомс.

Полклерка удалился.

Сомс подложил документ к пачке других бумаг и снял шляпу.

– Я хочу посмотреть своё завещание и брачный контракт, Грэдмен.

Старый Грэдмен повернулся, насколько позволял его стул-вертушка, и вынул два дела из нижнего левого ящика. Снова, распрямив спину, он поднял седую голову, весь красным от этого усилия.

– Копии, сэр.

Сомс ваял бумаги. Его поразило вдруг, до чего Грэдмен похож на толстого, пегого дворового пса, которого они держали всегда на цепи в Шелтере, пока в один прекрасный день не вмешалась Флёр: она настояла, чтобы его спустили с цени, после чего пёс тут же укусил кухарку и его пристрелили. Если Градмена спустить с цепи, он тоже укусит кухарку?

Обуздав свою легкомысленную фантазию. Сомс развернул брачный контракт. Восемнадцать лет он не заглядывал в эту папку – с тех самых пор, как после смерти отца и рождения Флёр он изменил своё завещание. Ему захотелось убедиться, значатся ли в нём слова «пока состоит под покровительством мужа». Да, значатся. Странное выражение, если вдуматься: «покровительство», «покрывать», не лежит ли в основе его коневодческая терминология? Проценты с пятнадцати тысяч фунтов, которые он ей выплачивает без вычета подоходного налога, пока она остаётся его женой, и после, в продолжение вдовства, «dum casta» – архаические и острые слова, вставленные, чтобы обеспечить безупречное поведение матери Флёр, Кроме того, его завещание закрепляло за его вдовой годовую ренту в тысячу фунтов при том же условии. Прекрасно! Сомс вернул папки Грэдмену, который принял их, не поднимая глаз, повернулся вместе со стулом, водворил их обратно в нижний ящик и вновь углубился в свои подсчёты.

– Грэдмен? Не нравится мне положение дел в стране: развелось много людей, совершенно лишённых здравого смысла. Мне нужно найти способ оградить мисс Флёр от всех возможных превратностей.

Грэдмен записал на промокашке цифру «2».

– Да-а, – сказал он, – появились неприятные веяния.

– Обычные страховки против возможных посягательств на капитал не достигают цели.

– Не достигают, – сказал Грэдмен.

– Допустим, лейбористы одержат верх или случится что-нибудь ещё того похуже. Фанатики – самые опасные люди. Взять хотя бы Ирландию.

– Да-а, – сказал Грэдмен.

– Допустим, я теперь же составлю дарственную, по которой передам капитал дочери, тогда с меня, кроме процентов, не смогут взять ничего, если только они не изменят закона.

Грэдмен тряхнул головой и улыбнулся.

– О, на это они не пойдут!

– Как знать, – пробормотал Сомс. – Я им не доверяю.

– Потребуется два года, сэр, чтобы капитал, переданный в дар, не рассматривался в этом смысле как наследство.

Сомс фыркнул. Два года! Ему ещё только шестьдесят пять.

– Не в этом дело. Набросайте дарственную, по которой все моё имущество переходило бы к детям мисс Флёр на равных долях, а проценты шли бы в пожизненное пользование сперва мне, а затем ей без права досрочной выплаты, и прибавьте оговорку, что в случае, если произойдёт что-либо, лишающее её права на пожизненную ренту, эта рента переходит к её опекунам, назначенным оберегать её интересы, на полное их усмотрение.

Грэдмен прокряхтел:

– Такие крайние меры, сэр, в вашем возрасте… Вы выпускаете из рук контроль.

– Это моё личное дело, – отрезал Сомс.

Грэдмен написал на листе бумаги: «Пожизненное пользование – досрочная выплата – лишающее права на ренту – полное их усмотрение…» – и сказал: – А кого в опекуны? Я предложил бы молодого Кингсона; симпатичный молодой человек и очень положительный.

– Да, можно взять его – одним из трех. Нужно ещё двоих. Из Форсайтов мне что-то ни один не кажется подходящим.

– А молодой мистер Николае? Он юрист. Мы ему передавали дела.

– Он пороха не выдумает, – сказал Сомс.

Улыбка растеклась по лицу Грэдмена, заплывшему жиром бесчисленных бараньих котлет, – улыбка человека, который весь день сидит.

– В его возрасте от него этого ждать не приходится, мистер Сомс.

– Почему? Сколько ему? Сорок?

– Да-а. Совсем ещё молодой человек.

– Хорошо. Возьмём его; но мне нужно кого-нибудь, кто был бы лично заинтересован. Я что-то никого не нахожу.

– А что бы вы сказали о мистере Валериусе? Теперь, когда он вернулся в Англию?

– Вэл Дарти? А его отец?

– Н-да-а, – пробормотал Грэдмен, – отец его умер семь лет назад… Тут возможен отвод.

– Нет, – сказал Сомс, – с ним я не хотел бы связываться.

Он встал. Грэдмен вдруг сказал:

– Если введут налог на капитал, могут добраться и до опекунов, сэр. Выйдет то же самое. Я бы на вашем месте подождал.

– Это верно, – сказал Сомс. – Я подумаю. Вы послали повестку на Вир-стрит о выселении ввиду сноса?

– Пока что не посылал. Съёмщица очень стара. Вряд ли она в таком возрасте склонна будет съезжать с квартиры.

– Неизвестно. Сейчас все заражены духом беспокойства.

– Всё-таки, сэр, сомнительно. Ей восемьдесят один год.

– Пошлите повестку, – сказал Сомс, – посмотрим, что она скажет. Да! А как с мистером Тимоти? У нас всё подготовлено на случай, если…

– У меня уже составлена опись его имущества; сделана оценка мебели и картин, так что мы знаем стоимость того, что мы будем выставлять на аукцион. Однако мне будет жаль, если он умрёт. Подумать! Я знаю мистера Тимоти столько лет!

– Никто из нас не вечен, – сказал Сомс, снимая с вешалки шляпу.

– Да, – сказал Грэдмен, – но будет жаль – последний из старой семьи. Заняться мне этой жалобой на шум у жильцов с Олд-Кемптон-стрит? Уж эти мне музыканты – вечно с ними неприятности.

– Займитесь, Мне надо ещё зайти за мисс Флёр, а поезд отходит в четыре. До свидания, Грэдмен.

– До свидания, мистер Сомс. Надеюсь, мисс Флёр…

– Здоровье её в порядке, но слишком она непоседлива.

– Да-а, – прокряхтел Грэдмен, – молодость.

Сомс вышел, раздумывая: «Старый Грэдмен! Будь он моложе, я взял бы его в опекуны. Не вижу никого, на кого я мог бы положиться с уверенностью, что он отнесётся к делу вполне добросовестно».

Оставив эту заводь с её неестественным покоем и желчной математической точностью, он шёл и думал: «Пока под покровительством! Почему нельзя ограничить в правах людей вроде Профона вместо множества работящих немцев?» – и остановился, поражённый той бездной неприятностей, которые могла причинить такая непатриотическая мысль. Но ничего не поделаешь! Ни одной минуты не имеет человек полного покоя. Всегда и во всём что-нибудь кроется. И он направил свои шаги к Грин-стрит.

Ровно через два часа Томас Грэдмен, повернувшись вместе со своим стулом, запер последний ящик конторки, положил в жилетный карман связку ключей, такую внушительную, что от неё образовалось вздутие справа, у печени, обтёр рукавом свой старый цилиндр, взял зонт и вышел на лестницу. Толстенький, коротенький, затянутый в сюртук, он шёл в направлении к рынку Ковент-Гарден. Изо дня в день он неукоснительно делал пешком этот конец от конторы до станции подземки для моциона; и редко когда он не заключал по пути какой-нибудь глубоко продуманной сделки по части овощей и фруктов. Пусть рождаются новые поколения, меняются моды на шляпы, происходят войны, умирают старые Форсайты – Томас Грэдмен, верный и седой, должен ежедневно совершать свою прогулку и покупать свою ежедневную порцию овощей; конечно, не те пошли времена, и сын его лишился ноги, и в магазинах не дают, как бывало, славненьких плетёнок донести покупку, и эта подземка – впрочем, очень удобная штука; однако жаловаться не приходится: здоровье у него – по его возрасту – хорошее; проработав в адвокатуре сорок пять лет, он зарабатывает добрых восемьсот фунтов в год; за последнее время стало очень хлопотно – все больше комиссионные за сбор квартирной платы, а вот теперь идёт ликвидация недвижимой собственности Форсайтов, значит и это скоро кончится, – и жизнь опять-таки сильно вздорожала; но, в сущности, не стоило бы тревожиться. «Все мы под богом ходим», как гласит его любимая поговорка; однако недвижимость в Лондоне – что сказали бы мистер Роджер и мистер Джемс, если бы видели, как продаются дома? – тут пахнет безверием; а мистер Сомс – он все хлопочет. Переждать, пока умрут все ныне живущие, да ещё двадцать один год, дальше, кажется, некуда идти; однако здоровье у него превосходное, и мисс Флёр хорошенькая девушка; она выйдет замуж; но теперь очень у многих вовсе нет детей – сам он в двадцать два года уже имел первого ребёнка; мистер Джолион женился, будучи ещё в Кембридже, и обзавёлся ребёнком в том же году – боже праведный! Это было в шестьдесят девятом году, задолго до того, как старый мистер Джолион (тонкий знаток по части недвижимого имущества!) отобрал своё завещание у мистера Джемса. Да! Вот были времена. В те дни усиленно покупали недвижимость, и не было этого хаки, и люди не сшибали друг друга с ног, чтобы как-нибудь выкрутиться самим; и огурцы стоили два пенса штука; а дыни – чудные были дыни – таяли во рту! Пятьдесят лет прошло с того дня, когда он явился в контору мистера Джемса, и мистер Джемс сказал ему: «Ну, Грэдмен, вы ещё юнец, но, увидите, со временем вы будете зарабатывать пятьсот фунтов в год», и он зарабатывал, и боялся бога, и служил Форсайтам, и соблюдал овощную диету по вечерам. Купив «Джон Буля» (хоть этот журнал был ему не по вкусу – слишком криклив) и держа в руках скромный пакет в толстой бумаге, он вошёл в подземку и ступил на эскалатор, который понёс его вниз, к недрам земли.