В разлуке с женой и сыном, отторгнутыми от него испанской авантюрой, Джолион убедился, как нестерпимо в Робин-Хилле одиночество. Философ, когда у него есть все, чего он хочет, не похож на философа, которому многого не хватает. Все же, приучив себя к смирению – или хотя бы к идее смирения, – Джолион заставил бы себя примириться с одиночеством, не вмешайся в это дело Джун. Он подал теперь в разряд «несчастненьких» и значит был на ее попечении. Она поспешно завершила спасение одного злополучного гравера, оказавшегося в то время у нее на руках, и через две недели после отъезда Ирэн и Джона появилась в Робин-Хилле. Маленькая леди жила теперь в Чизике, в крошечном домике с большим ателье. Представительница Форсайтов лучшего периода, когда ни перед кем не приходилось отчитываться, она сумела все же приспособиться к сокращению своих доходов таким образом, что это удовлетворяло и ее, и ее отца. Так как арендная плата за корк-стритскую галерею, которую он ей купил, составляла ту же сумму, что и причитавшийся с нее повышенный подоходный налог, дело разрешилось очень просто: Джуи перестала выплачивать отцу аренду. Восемнадцать лет галерея доставляла владельцу голые убытки, а сейчас, как-никак, можно было надеяться, что она начнет окупаться, так что для отца, по мнению Джун, не было никакой разницы. Благодаря этой уловке она сохранила свои тысячу двести фунтов годового дохода, а сократив расходы на стол и заменив двух обедневших бельгиек, составлявших штат ее прислуги, одной еще более обедневшей австрийкой, она располагала фактически прежним избытком для поддержки гениев. Прогостив три дня в Робин-Хилле, она увезла отца с собою в город. За эти три дня она прощупала тайну, которую Джолион скрывал два года, и тотчас решила его лечить. В самом деле, она знала для этой цели самого подходящего человека. Он сделал чудо с Полом Постом – замечательным художником, опередившим футуризм; и она рассердилась на отца, когда он высоко поднял брови, так как не слышал ни о враче, ни о художнике. Конечно, без «веры» он никогда не поправится! Нелепо не верить в человека, который вылечил Пола Поста так, что он только теперь опять заболел от чрезмерного усердия к работе или, может быть, к наслаждениям. Великое новшество этого целителя заключается в том, что он вступает в союз с природой. Он специально изучает нормальные симптомы здоровой природы, а когда у пациента не наблюдается какого-либо из естественных симптомов, он ему дает соответствующий яд, вызывающий симптом, – и больной поправляется! Джун возлагала на своего врача неограниченные надежды. Отец ее живет в. Робин-Хилле явно неестественной жизнью – необходимо пробудить симптомы. Он, как чувствовала Джун, утратил связь с современностью, а это неестественно; сердце его нуждается в стимулирующих средствах. В маленьком доме в Чизике Джун, со своей австрийкой (благодарная душа, столь преданная хозяйке за свое спасение, что теперь ей грозила, опасность расхвораться от непосильной работы) всячески «стимулировали» Джолиона в порядке подготовительного лечения. Однако брови его никак не могли опуститься. То вдруг австрийка разбудит его в восемь часов, когда ему только что удалось заснуть; или Джун отберет у него «Тайме», потому что неестественно читать «такую ерунду» – он должен интересоваться «подлинной жизнью». Он пребывал в непрестанном удивлении перед ее изобретательностью, особенно по вечерам. Ради его блага, как заявила она, хоть он подозревал, что и сама она кое-что для себя извлекает из такого метода лечения, Джун собирала у себя весь двадцатый век, поскольку он светил отраженным светом гения; и век торжественно проходил перед ним по ателье в фокстроте или в другом, еще более «заумном» танце – в уанстепе, ритм которого так не соответствовал музыке, что брови Джолиона почти терялись в волосах от, изумления перед тем испытанием, коему подвергалась сила води танцующих. Зная, что в Ассоциации акварелистов он, по общей оценке, занимал место позади каждого, кто претендовал на звание художника, Джолион усаживался в самый что ни на есть темный уголок и вспоминал ритмы, на которых когда-то был воспитан. А если Джун подводила к нему какую-нибудь девицу или молодого человека, он смиренно поднимался до их уровня – насколько – это было для него возможно – и думал: «Боже мой! Им это должно казаться таким скучным». Питая, как некогда его отец, постоянное сочувствие к молодежи, он все же устал становиться на ее точку зрения. Но все это его «стимулировало», и он не переставал изумляться неукротимой энергии своей дочери. Время от времени на её ассамблеях появлялась, презрительно сморщив нос, сама гениальность; и Джун всегда представляла её отцу. Это, по её убеждению, было для него особенно полезно, ибо гениальность является естественным симптомом, который у её отца всегда отсутствовал, – так она считала при всей своей любви к немую

Уверенный, насколько это возможно для мужчины, что Джун его родная дочь, Джолион часто дивился, откуда она у него такая: красного золота волосы, теперь заржавевшие своеобразной сединой; открытое, живое лицо, так не похожее на его собственную физиономию, тонкую и сложную; маленькая, лёгкая фигурка, когда самой, как и большинство Форсайтов, был высокого роста. Часто задумывался он, какого происхождения этот вид: датского, может быть, или кельтского? Скорее кельтского, полагал он, судя по её воинственности и пристрастию к лентам на лбу и свободным платьям. Без преувеличения можно сказать, что он её предпочитал «людям двадцатого века», которыми она была окружена, хотя они по большей части были молоды. Но Джун стала проявлять усиленное внимание к его зубам, ибо этим естественным симптомом он ещё в какойто мере обладал. Её дантист не замедлил открыть «присутствие чистой культуры staphylococcus aureus» (которая, несомненно, может вызвать нарывы) и хотел удалить ещё оставшиеся у него зубы и снабдить его взамен двумя полными комплектами неестественных симптомов. Врождённое упрямство Джолиона встало на дыбы, и в этот вечер в ателье Джун он попытался обосновать свои возражения. У него никогда не бывало никаких нарывов, и ему хватит как-нибудь до конца жизни собственных зубов. Бесспорно, согласилась Джун, ему хватит их до конца жизни, если он их не удалит. Но если он вставит новые зубы, то сердце его будет крепче и жизнь длиннее. Это упорство, заявила Джун, симптоматично для всего его поведения: он не желает бороться. Когда он соберётся к врачу, вылечившему Пола Поста? Джолион выразил своё глубокое сожаление, но он отнюдь не собирался к врачу. Джун возмутилась. Пондридж, сказала она, великий целитель и прекрасный человек, и ему так трудно сводить концы с концами и добиваться признания своих теорий. И мешает ему как раз то безразличие к своему здоровью и предрассудки, какие проявляет её отец. Было бы так хорошо для них обоих!..

– Я вижу, – сказал Джолион, – ты хочешь убить двух зайцев сразу.

– Скажи лучше – вылечить! – вскричала Джун.

– Это, дорогая моя, одно и то же.

Джун настаивала на своём. Нечестно говорить такие вещи, не испробовав лечения.

Джолион боялся, что если он испробует, то уже вовсе не сможет говорить.

– Папа! – воскликнула Джун. – Ты безнадёжен.

– Не спорю, – сказал Джолион. – Но я хотел бы оставаться безнадёжным как можно дольше. Я не намерен трогать спящих собак, дитя моё. Не лают ну и хорошо.

– Это значит закрывать перед наукой все пути! – кричала Джун. – Ты не представляешь, до чего Пондридж предан своему делу. Для него наука выше всего.

– Как для мистера Пола Поста его искусство, не так ли? – возразил Джолион и затянулся папироской из слабого табака, которым он теперь себя ограничил. – Искусство для искусства, наука для науки. Мне хорошо знакомы эти господа энтузиасты, маньяки эгоцентризма. Они зарежут вас, не моргнувши глазом. Я, как-никак, Форсайт и предпочитаю держаться от них подальше, Джун.

– Папа, – сказала Джун, – если б только ты понимал, как устарели твои доводы. В наши дни никто не может позволить себе быть половинчатым.

– Боюсь, – промолвил с улыбкой Джолион, – это единственный естественный симптом, которым мистеру Пондриджу нет нужды меня снабжать. Нам с рождения дано быть сторонниками крайностей или держаться середины; хоть должен сказать, уж ты не сердись, что половина тех, кто проповедует крайности, на самом деле очень умеренны. Насколько можно требовать, настолько я здоров, – надо на атом успокоиться.

Джун молчала, узнав в своё время на опыте, как непреклонен бывает её отец в своей мягкой настойчивости, когда дело коснётся свободы его действий.

Джолион сам не понимал, как он мог проговориться дочери, почему Ирэн увезла Джона в Испанию. Он не слишком полагался на скромность Джун. Джун задумалась над этим известием, и её раздумье завершилось резким спором между нею и отцом, спором, который открыл Джопиону коренную противоположность между действенным темпераментом его дочери и пассивностью его жены. Он убедился даже, что не прошла ещё горечь от той их давнишней борьбы за Филипа Боснии, в которой пассивное начало так знаменательно восторжествовало над активным.

Джун считала глупым, считала трусостью скрывать от Джона прошлое.

– Чистейший оппортунизм, – заявила она.

– Который, – мягко вставил Джолион, – является творческим принципом действительной жизни, дорогая.

– Ох, – воскликнула Джун, – ты не можешь искренно защищать Ирэн в том, что она скрывает от Джона правду, папа! Если бы все предоставить тебе, ты рассказал бы.

– Может быть, но я сделал бы это просто потому, что так или иначе Джон всё равно узнает, и это будет хуже, чем если мы ему расскажем сами.

– Тогда почему же ты всё-таки не рассказываешь? Опять «спящие собаки»?

– Дорогая, – сказал Джолион, – ни за что на свете я не пошёл бы против инстинкта Ирэн. Джон её сын.

– И твой тоже, – возразила Джун.

– Как можно сравнивать отцовский инстинкт с материнским?

– Как хочешь, а, по-моему, с твоей стороны это малодушие.

– Возможно, – согласился Джолион, – возможно.

Вот и все, чего она добилась от отца; но дело это не выходило у неё из головы. Джун на выносила мысли о «спящих собаках». Её подмывало дать делу толчок, чтобы так или иначе разрешить его. Джону надо все рассказать, чтобы чувство его или зачахло, не распустившись, или же, расцветши назло прошлому, принесло плоды. И она решила повидаться с Флёр и составить себе собственное мнение. Если Джун на что-нибудь решалась, вопросы щепетильности отступали на второй план. В конце концов, она Сомсу двоюродная племянница, и оба они интересуются живописью. Она придёт к нему и заявит, что ему следует купить какой-нибудь холст Пола Поста или, может быть, скульптуру Бориса Струмоловского. Отцу она, конечно, ничего не скажет. В ближайшее воскресенье она пустилась в путь, и вид у неё был столь решительный, что на вокзале в Рэдинге ей с трудом удалось достать такси. Берега реки были очаровательны в эти дни июня – её месяца, – и Джун отнюдь не была бесчувственна к их очарованию. За всю жизнь не познав любовного союза, она чуть не до сумасшествия любила природу. Подъехав к изысканному уголку, где поселился Сомс, она отпустила такси, так как намеревалась, покончив с делом, насладиться прохладой реки и рощи. Таким образом, перед его дверьми она предстала скромным пешеходом и послала Сомсу свою карточку. Джун знала, что если нервы её трепещут, значит она делает чтото стоящее труда. А когда нервы не трепещут, тогда она знала, что пошла по линии наименьшего сопротивления и что благородство ни к чему её не обязывает. Её ввели в гостиную, на убранстве которой, хоть и чуждом ей по стилю, лежала печать требовательного вкуса. Подумав: «Слишком затейливо – много выкрутасов», она увидела в чёрной раме старинного зеркала фигуру девушки, входившей с веранды. Вся в белом, с белыми розами в руках, отражённая в серебряно-сером озере стекла, она казалась видением – точно прелестный призрак явился из зелёного сада.

– Здравствуйте, – сказала Джун и обернулась. – Я родственница вашего отца.

– Ах да, я вас видела тогда в кондитерской.

– С моим младшим братом. Ваш отец дома?

– Сейчас придёт. Он вышел прогуляться.

Джун слегка прищурила синие свои глаза и вздёрнула решительный подбородок.

– Вас зовут Флёр, да? Я слышала о вас от Холли. Что вы думаете о Джоне?

Девушка подняла розы к лицу, посмотрела на них и ответила спокойно:

– Очень милый мальчик.

– Нисколько не похож ни на меня, ни на Холли, не правда ли?

– Нисколько.

«Выдержанная», – подумала Джун.

И вдруг девушка сказала:

– Не можете ли вы рассказать мне, почему наши семьи не ладят между собой?

Поставленная перед вопросом, на который сама же советовала своему отцу ответить, Джун смолчала – потому ли, что эта девушка сама чего-то добивалась от неё, или просто потому, что не всегда человек поступает на деле так, как поступил бы в теории.

– Вы знаете, – продолжала девушка, – вернейший способ заставить человека выведать худшее – это держать его в неведении. Мой отец сказал, что ссора произошла из-за собственности. Но я не верю: и у нас и у них всего вдоволь. Они не вели бы себя, как мещане.

Джун вспыхнула. Это слово в применении к её отцу и деду оскорбило её.

– Мой дедушка, – сказала она, – был очень великодушен, и отец тоже; оба они нисколько не мещане.

– Так что ж это было? – повторила Флёр.

Видя, что эта юная представительница семьи Форсайтов упорно добивается своего, Джун сразу решила помешать ей и добиться чего-нибудь для себя.

– Почему вы хотите знать?

Девушка понюхала розы.

– Я потому хочу знать, что от меня это скрывают.

– Хорошо. Ссора действительно произошла из-за собственности, но собственность бывает разная.

– Час от часу не легче. Теперь я действительно должна узнать.

По решительному личику Джун пробежала судорога.

Волосы, выбившиеся из-под круглой шапочки, растрепались. Сейчас она казалась совсем юной, словно помолодела от встречи.

– Зн-аете, – сказала она, – я видела, как вы бросили платок. Между вами и Джоном что-нибудь есть? Если да, откажитесь от этого.

Девушка побледнела, но всё-таки улыбнулась.

– Если есть способ меня принудить, то во всяком случае не такой.

В ответ на это смелое заявление Джун протянула руку.

– Вы мне нравитесь; но я не люблю вашего отца; я никогда его не любила. Ведь мы можем говорить откровенно?

– Вы приехали, чтоб сказать ему это?

Джун засмеялась.

– Нет, я приехала, чтоб видеть вас.

– Как мило с вашей стороны!

Девушка хорошо парировала удары.

– Я в два с половиной раза старше вас, – сказала Джун, – но я вам вполне сочувствую. Возмутительно, когда человеку ставят палки в колёса.

Флёр опять улыбнулась.

– Право, мне думается, вы должны все мне рассказать.

Как упорно этот ребёнок гнёт свою линию!

– Это не моя тайна. Но я испробую всё, что от меня зависит, потому что, по-моему, и вы и Джон должны это внать. А теперь я с вами прощусь.

– Вы не подождёте папу?

Джун покачала головой.

– Как мне попасть на тот берег?

– Я вас перевезу на лодке.

– Вот что, – порывисто сказала Джун, – когда будете в Лондоне, загляните ко мне. Возьмите мой адрес. По вечерам у меня обычно собирается молодёжь. Но отцу лучше не говорите.

Девушка кивнула в знак согласия.

Наблюдая, как она управляется с вёслами, Джун думала: «Она прехорошенькая и отлично сложена. Никогда бы я не подумала, что у Сомса будет такая красивая дочь. Они с Джоном составили бы очаровательную пару».

Инстинкт подбора пар, не нашедший в своё время удовлетворения, никогда не засыпал в Джун. Она стояла, наблюдая, как Флёр гребёт обратно; девушка выпустила весло, чтобы махнуть рукой на прощание, и с болью в сердце Джун побрела лугами над рекой. Молодое тянется к молодому, как гонятся стрекозы друг за дружкой, и любовь, как солнце, прогревает их насквозь. Её молодость! Давным-давно, когда Фил и она… А с тех пор ничего! Ни в ком не нашла она того, чего искала. И так упустила жизнь. Но какая петля затягивается вокруг этих двух юных существ, если они и вправду любят друг друга, как думает Холли, как опасаются её отец и Ирэн и даже, по-видимому, Сомс. Какая петля и какие препятствия! И тяга к будущему, живое презрение к минувшему – то, из чего образуется активное начало, – заговорили в сердце женщины, всегда считавшей, что то, чего хочешь сам, важнее того, чего не хотят другие. С высокого берега в тёплой тишине лета она глядела на кувшинки, следила за листьями ветлы, за всплесками рыб; вдыхая запах травы и таволги, думала, как принудить каждого быть счастливым. Джон и Флёр! Бедные неоперившиеся утятки – жёлтенькие, несчастненькие! Как их жалко! Несомненно, можно что-то сделать. С таким положением нельзя мириться. Джун пошла дальше и пришла к вокзалу разгорячённая и сердитая.

В тот же вечер, следуя своей склонности к прямому действию, из-за которой многие её избегали, она сказала отцу:

– Папа, я ездила посмотреть на Флёр. Я её нахожу очень привлекательной. Нехорошо нам прятать голову под крыло.

Джолион, поражённый, отставил свой ячменный кофе и сгрёб в кулак бородку.

– Но ты именно это и делаешь, – сказал он. – Представляешь ты себе, чья она дочь?

– Мёртвое прошлое пусть хоронит своих мертвецов .

Джолион встал.

– Есть вещи, которые нельзя похоронить.

– Я не согласна, – сказала Джун. – Это то, что стоит на пути ко всякому счастью и прогрессу. Ты не понимаешь нашего века, папа. Он отбрасывает всё изжитое. Почему тебя так страшит, что Джон узнает все о своей матери? Кто теперь придаёт значение таким вещам? Брачные законы и посейчас те же, какими были в то время, когда Ирэн и Сомс не могли получить развода и пришлось вмешаться тебе. Мы ушли вперёд, а законы остались на старом месте. Поэтому никто с ними не считается. Брак без приличной возможности его расторжения – это одна из форм рабовладельчества; человек не должен быть собственностью человека. Теперь каждый это понимает. Если Ирэн нарушила подобный закон, что в этом дурного?

– Не мне возражать, – сказал Джолион, – но дело совсем не в том. Дело в человеческом чувстве.

– Конечно! – вскричала Джун. – В человеческом чувстве этих двух молодых созданий.

– Моя дорогая, – ответил Джолион мягко, но чувствуя, что теряет терпение, – ты говоришь вздор.

– Отнюдь не вздор. Если окажется, что они действительно друг друга любят, зачем же делать их несчастными во имя прошлого?

– Ты не переживала этого, прошлого. А я пережил – через чувства моей жены; пережил собственными своими нервами и своим воображением, как только может это пережить истинно любящий человек.

Джун тоже встала и беспокойно зашагала по комнате.

– Если б ещё, – сказала она вдруг, – Флёр была дочерью Фила Босини, я скорей могла бы» тебя понять. Его Ирэн любила, а Сомса она не любила никогда.

Джолион издал странный грудной звук – вроде того, каким итальянская крестьянка понукает своего мула. Сердце его бешено заколотилось, но он не обратил на это внимания, увлечённый своими чувствами.

– Твои слова показывают, как мало ты поняла. Ни я, ни Джон, насколько я его знаю, не осудили бы любовного прошлого. Но брачный союз без любви омерзителен. Эта девушка – дочь человека, который некогда обладал матерью Джона, как рабыней-негритянкой. Этого призрака тебе не прогнать; и не пробуй, Джун! Ведь ты требуешь от нас, чтоб мы смотрели спокойно, как Джон соединится с плотью от плоти человека, который владел матерью Джона против её воли. Незачем смягчать выражения; надо выяснить раз навсегда. А теперь прекратим разговор, или мне придётся просидеть так всю ночь.

И Джолион прижал руку к груди, повернулся к дочери спиной и, отойдя к окну, стал глядеть на Темзу.

Джун, по природе своей неспособная увидеть шершня, пока он её не ужалит, не на шутку встревожилась. Она подошла и взяла Джолиона под руку. Отнюдь не убеждённая, что он прав, а сама она ошибается – такое признание противоречило бы её природе, – она была глубоко потрясена очевидным обстоятельством, что эта тема очень ему вредна. Она потёрлась щекой о его плечо и ничего не сказала.

Переправив гостью, Флёр не причалила сразу к пристани, а зашла в камыши, в полосу яркого света. Тихая прелесть дня на мгновение, зачаровала девушку, не слишком склонную к мечтаниям и поэзии. В поле над берегом запряжённая сивой лошадью косилка снимала ранний покос. Флёр следила, не шевелясь, как через лёгкие колеса падает каскадом трава – прохладная и свежая. Свист и щёлк сливались с шелестом ракит и тополей и с воркованьем лесного голубя в звонкую речную песню. В глубокой зелёной воде, точно жёлтые змеи, извиваясь и ныряя, стлались по течению водоросли; пегие коровы на том берегу стояли в тени, лениво помахивая хвостами. День располагал к мечтам. Флёр вытащила письма Джона – не цветистые излияния, нет, но в отчётах о виденном и сделанном они проникнуты были очень приятной для неё тоской и все заканчивались словами: «Любящий тебя Джин». Флёр не была сентиментальна, её желания были всегда конкретны и определённы, но безусловно всё, что было поэтического в дочери Сомса и Аннет, за эти недели ожидания сосредоточилось вокруг её воспоминаний о Джоне. Они жили в траве и в листьях, в цветах и в струящейся воде. Когда, наморщив нос, она вдыхала запахи. Флёр радовалась в них его близости. Звезды её убеждали, что она стоит с ним рядом в центре карты Испании; а ранним утром капли росы на паутине, искристое марево и дышащее в саду обещание дня были для неё олицетворением Джона.

Пока она читала письма, два белых лебедя проплыли величественно мимо, а за ними цепочкой их потомство: шесть молодых лебедей друг за дружкой, выдерживая равную дистанцию между каждым хвостом и головой – флотилия серых миноносцев. Флёр спрятала письма, взялась за вёсла и выгребла лодку к причалу. Поднимаясь по дорожке сада, она обдумывала вопрос: следует ли рассказать отцу, что приходила Джун? Если он узнает о её посещении через лакея, ему покажется подозрительным, почему дочь о нём умолчала. Вдобавок, рассказ откроет новую возможность выведать у отца причину ссоры. Поэтому, выйдя на шоссе, Флёр направилась ему навстречу.

Сомс ходил осматривать участок, на котором местные власти предполагали построить санаторий для лёгочных больных. Верный своему индивидуализму. Сомс не принимал участия в местных делах, довольствуясь уплатой все повышавшихся налогов. Однако он не мог остаться равнодушным к этому новому и опасному плану. Участок был расположен менее чем в полумиле от его дома. Сомс был вполне согласен с мнением, что страна должна искоренять туберкулёз; но здесь для этого не место. Это надо делать подальше. Он занял позицию, разделяемую каждым истинным Форсайтом: во-первых, чужие болезни его не касаются, а во-вторых, государство должно делать своё дело, никоим образом не затрагивая естественных привилегий, которые он приобрёл или унаследовал. Фрэнси, самая свободомыслящая из Форсайтов его поколения (за исключением разве Джолиона), однажды с лукавым видом спросила: «Ты когда-нибудь видел имя Форсайт на каком-нибудь подписном листе. Сомс?» Как бы там ни было, а санаторий испортит окрестности, и он, Сомс, непременно подпишет петицию о переносе его на другое место. Повернув к дому с назревшим новым решением, он увидел Флёр.

Последнее время она проявляла к отцу больше нежности, и, мирно проводя с нею эти тёплые летние дни. Сомс чувствовал себя помолодевшим; Аннет постоянно ездила в город то за тем, то за другим, так что Флёр предоставлена была ему одному почти в той мере, как он того желал. Впрочем, надо сказать, Майкл Монт повадился приезжать на мотоцикле чуть ли не ежедневно. Молодой человек, слава богу, сбрил свои дурацкие усы и не был теперь похож на скомороха! В доме гостила подруга Флёр, заходил по-соседски кое-кто из молодёжи, так что после обеда в холле было всегда по меньшей мере две пары, танцевавшие под музыку электрической пианолы, которая без посторонней помощи, удивлённо сверкая полировкой, исполняла фокстроты. Случалось, что и Аннет грациозно пройдёт по паркету в объятиях какого-нибудь молодого человека. И Сомс, остановившись в дверях между гостиной и холлом, поведёт носом, посмотрит на них выжидательно, ловя улыбку Флёр; потом отойдёт к своему креслу у камина в глубине гостиной и развернёт «Тайме» или каталог-прейскурант какого-нибудь коллекционера. Его всегда насторожённый глаз не улавливал никаких признаков того, что Флёр помнит о своём капризе.

Когда она подошла к отцу на пыльной дороге, он взял её под руку.

– К тебе приходила гостья, папа! Но она не могла ждать. Угадай, кто?

– Я не умею отгадывать, – недовольно сказал Сомс. – Кто?

– Твоя племянница, Джун Форсайт.

Сомс бессознательно схватил девушку за руку.

– Что ей понадобилось от меня?

– Не знаю. Но ведь это – нарушение кровной вражды, не так ли?

– Кровной вражды? Какой?

– А той, что существует в твоём воображении, дорогой мой.

Сомс отпустил её руку. Дразнит его девчонка или пробует поймать?

– Она, верно, хочет, чтоб я купил какую-нибудь картину, – сказал он наконец.

– Не думаю. Может быть, её привела просто родственная привязанность.

– Двоюродная племянница – не такое уж близкое родство, – пробурчал Сомс.

– К тому же она дочь твоего врага.

– Что ты хочешь сказать?

– Извини, дорогой. Я думала, он твой враг.

– Враг! – повторил Сомс. – Это давнишняя история. Не знаю, откуда ты получила такие сведения.

– От Джун Форсайт.

Эта мысль осенила девушку внезапно: если он подумает, что ей уже всё известно или что она вот-вот догадается, он сам расскажет.

Сомс был ошеломлён, но Флёр недооценила его осторожность и выдержку.

– Если тебе всё известно, – сказал он холодно, – зачем же ты мне докучаешь?

Флёр увидела, что зашла слишком далеко.

– Я вовсе не хочу докучать тебе, милый. Ты прав, к чему мне знать больше? К чему мне выведывать эту «маленькую тайну»? Je m'en fiche, как говорит Профон.

– Этот бельгиец! – глубокомысленно произнёс Сомс.

Бельгиец в самом деле играл этим летом значительную, хоть и невидимую роль, ибо в Мейплдерхеме он больше не показывался. С того воскресенья, когда Флёр обратила внимание на то, как он «рыскал» в саду. Сомс много думал о нём и всегда в связи с Аннет, хоть и не имел к тому никаких оснований, кроме разве того, что она за последнее время заметно похорошела. Его собственнический инстинкт, ставший более тонким и гибким со времени войны и менее подчинённый формальностям, научил его не давать воли подозрениям. Как смотрят на американскую реку, тихую и приятную, зная, что в тине притаился, может быть, аллигатор и высунул голову, не отличимую от коряги, – так Сомс смотрел на реку своей жизни, чуя мсье Профона, но отказываясь допускать до своего сознания что-нибудь более определённое, чем простое подозрение о его высунутой голове. В эту пору своей жизни он имел фактически всё, чего желал, и был настолько близок к счастью, насколько, позволяла его природа. Чувства его в покое; потребность привязанности нашла удовлетворение в дочери; его коллекция широко известна, деньги надёжно помещены; здоровье его превосходно, если не считать редких неприятностей с печенью; он ещё не начинал тревожиться всерьёз о том, что будет после его смерти, склоняясь к мысли, что не будет ничего. Он походил на одну из своих надёжных акций с позолоченными полями» а соскребать позолоту, разглядывая то, чего ему видеть нет необходимости, – это было бы, как он инстинктивно чувствовал, чем-то противоестественным и упадочным. Те два помятых розовых лепестка – каприз его дочери и высунутая из тины голова Профона – разгладятся, если получше их отутюжить.

В этот вечер случай, врывающийся в жизнь даже самых обеспеченных Форсайтов, дал ключ в руки Флёр. Её отец сошёл к обеду без носового платка, и вдруг ему понадобилось высморкаться.

– Я принесу тебе платок, милый, – сказала она и побежала наверх.

В саше, где она стала искать платок, старом саше из очень выцветшего шёлка было два отделения: в одном лежали платки, другое было застёгнуто и содержало что-то плоское и твёрдое. Повинуясь ребяческому любопытству, Флёр отстегнула его. Там оказалась рамка с её собственной детской фотографией. Она смотрела на карточку, заворожённая своим изображением. Карточка скользнула, под её задрожавшим пальцем, и Флёр увидела за ней другую фотографию. Тогда она дальше выдвинула свою, и ей открылось показавшееся знакомым лицо молодой женщины, очень красивой, в очень старомодном вечернем туалете. Вдвинув на, место срою фотографию. Флёр достала носовой платок и спустилась в столовую. Только на лестнице она вспомнила это лицо. Конечно, конечно, мать Джона! Внезапная уверенность была точно удар. Флёр остановилась в вихре мыслей. Всё понятно! Отец Джона женился на женщине, которой домогался её отец, – может быть, обманом отнял её у него. Потом, убоявшись, как бы лицо её не выдало, что она открыла тайну отца, Флёр решила не думать дальше и, размахивая шёлковым платком, вошла в столовую.

– Я выбрала самый мягкий, папа.

– Гм! – пробормотал Сомс. – Эти я употребляю только при насморке. Ну ничего!

Весь вечер Флёр пригоняла одно к одному; она припомнила, какое выражение появилось на лице её отца в кондитерской: отчуждённое и холодно-интимное, странное выражение. Он, верно, очень любил эту женщину, если до сих пор, лишившись её, хранит её фотографию, Беспощадная и трезвая мысль девушки взяла под обстрел отношение отца к её матери. А её он любил когда-нибудь по-настоящему? Флёр думала, что нет. И Джон – сын женщины, которую он истинно любил! Тогда, конечно, его не должно возмущать, что дочь его любит Джона; ему только нужно освоиться с этой мыслью. Вздох глубокого облегчения задержался в складках ночной рубашки, которую Флёр не спеша надевала через голову.