«Маленькое волнение» любви поразительно разрастается, когда ей грозит опасность. Джон прибыл на Пэддингтонский вокзал за полчаса до срока и, как ему казалось, с опозданием на добрую неделю. Он стоял около условленного книжного киоска в толпе воскресных дачников, и даже грубая шерсть клетчатого костюма не могла скрыть взволнованное биение его сердца. Он читал названия романов на прилавке и наконец купил один из них, чтобы избежать косого взгляда продавца. Роман назывался «Сердце стези! „, что должно было иметь какой-то смысл, хотя, по всей видимости, не имело. Купил он, кроме того, „Зеркало дамы“ и «Земледельца“. Каждая минута длилась час и полна была воображаемых ужасов. Когда прошло девятнадцать таких минут, Джон увидел Флёр в сопровождении носильщика, катившего багаж. Она подошла быстро, спокойно. Она поздоровалась с ним, как с братом.

– Первый класс, – сказала она носильщику, – угловые места, одно против другого.

Джон дивился её поразительному самообладанию.

– Нельзя ли нам занять целое купе? – спросил он шёпотом.

– Не выйдет. Поезд с частыми остановками. Разве что после Мэйденхеда. Держись непринуждённо, Джон.

Джон скривил лицо в хмурую гримасу. Они вошли в купе – и с ними двое каких-то болванов, черт бы их побрал! От смущения он дал на чай носильщику уйму денег. Подлец не заслужил и пенни за то, что привёл их сюда, да ещё с таким видом, точно все понял!

Флёр спряталась за «Зеркало дамы». Джон в подражание ей – за «Земледельца». Поезд тронулся. Флёр уронила «Зеркало дамы» и наклонилась вперёд.

– Ну? – сказала она.

– День тянулся, точно две недели!

Она кивнула в знак согласия, и у Джона сразу просветлело лицо.

– Держись непринуждённо, – шепнула Флёр и прыснула со смеху.

Джон почувствовал обиду. Как может он держаться непринуждённо, когда над ним нависла угроза Италии? Он намеревался сообщить ей новость осторожно, но тут выложил сразу:

– Меня хотят на два месяца отправить С мамой в Италию!

Флёр опустила ресницы, чуть побледнела и прикусила губу.

– О! – сказала она.

Вот и все, но этого было довольно.

Это «О!» было как быстро отдёрнутая рука в фехтовании при подготовке к неожиданному выпаду. Выпад тотчас последовал.

– Ты должен ехать!

– Ехать? – повторил Джон придушенным голосом.

– Конечно!

– Но – на два месяца! Это ужасно!

– Нет, – сказала Флёр, – на полтора. Ты меня тем временем забудешь. Мы встретимся в Национальной галерее на следующий день после вашего приезда.

Джон засмеялся.

– А что, если ты забудешь меня? – пробормотал он под грохот колёс.

Флёр покачала головой.

– Какой-нибудь другой мерзавец… – проговорил Джон.

Она носком придавила ему ногу.

– Никаких других мерзавцев! – сказала она, поднимая «Зеркало дамы».

Поезд остановился; двое попутчиков сошли, вошёл один новый.

– «Я умру, – думал Джон, – если мы так и не останемся одни».

Поезд покатил дальше. Флёр опять наклонилась вперёд.

– Я ни за что не отступлю, – сказала она, – а ты?

Джон горячо тряхнул головой.

– Никогда! – воскликнул он. – Ты будешь мне писать?

– Нет. Но ты можешь писать мне – в мой клуб.

У неё свой клуб… – удивительная девушка!

– Ты пробовала нажать на Холли? – прошептал он.

– Да, но ничего не выведала. Я боялась нажимать слишком сильно.

– Что бы это могло быть? – воскликнул Джон.

– Что бы ни было, я узнаю.

Последовало долгое молчание, которое нарушила, наконец Флёр:

– Мэйденхед, держись. Джон!

Поезд остановился. Единственный попутчик вышел. Флёр опустила штору на окне.

– Живо! – сказала она. – Смотри в своё окно! Сделай самое зверское лицо, какое только можешь.

Джон раздул ноздри и нахмурился; он отроду, кажется, так не хмурился! Одна старая дама отступила, другая – молоденькая – взялась за ручку двери. Ручка повернулась, но дверь не подалась. Поезд тронулся, молодая дама бросилась к другому вагону.

– Какое счастье! – воскликнул Джон. – Замок заупрямился.

– Да, – сказала Флёр, – я придержала дверь.

Поезд шёл. Джон упал на колени.

– Следи за дверью в коридор, – прошептала Флёр, – и живо!

Их губы встретились. И хотя поцелуй длился всего каких-нибудь десять секунд, душа Джона покинула его тело и унеслась в такую даль, что когда он снова сидел против этой спокойной и сдержанной девицы, он был бледен как смерть. Он услышал её вздох, и этот звук показался ему самой дорогою вестью – чудесным признанием, что он кое-что значит для неё.

– Шесть недель совсем не долго, – сказала она, – а тебе нетрудно будет свести поездку к шести неделям: – надо только не терять голову, когда будешь там, и делать вид, что не думаешь обо мне.

Джон обомлел.

– Как ты не понимаешь, Джон! Их необходимо в этом убедить. Если мы не исправимся к твоему приезду, они оставят свои причуды. Жаль только, что вы едете в Италию, а не в Испанию. В Мадриде на картине Гойи есть девушка, папа говорит, что она похожа на меня. Но она совсем не похожа – я знаю, у нас есть копия с неё.

Для Джона это было словно луч солнца, пробившийся сквозь туман.

– Мы поедем в Испанию, – сказал он. – Мама не станет возражать, она никогда не была в Испании. А мой отец очень высокого мнения о Гойе.

– Ах да, ведь он художник?

– Он пишет только акварелью, – честно признался Джон.

– Когда мы приедем в Рэдинг, Джон, ты выйдешь первым и подождёшь меня у Кэвершемского шлюза. Я отправлю машину домой, и мы пойдём пешком по дорожке вдоль реки.

Джон в знак благодарности поймал её руку, и они сидели молча, забыв о мире и одним глазом косясь на коридор. Но поезд бежал, казалось, с удвоенной скоростью, и шум его почти заглушало бурное дыхание Джона.

– Подъезжаем, – сказала Флёр. – Береговая дорожка возмутительно открытая. Ещё разок! О, Джон, не забывай меня!

Джон ответил поцелуем. И вскоре можно было видеть, как разгорячённого вида юноша выскочил из вагона и торопливо зашагал по платформе, шаря по карманам в поисках билета.

Когда наконец Флёр догнала его на берегу, немного дальше Кэвершемского шлюза, он сделал над собой усилие и привёл себя в относительное равновесие. Если разлука неизбежна, что ж, он не будет устраивать сцен. Ветер с ясной реки переворачивал наизнанку листья ракит, и они серебрились на солнце и провожали двух заговорщиков слабым шелестом.

– Я объяснила нашему шофёру, что меня укачало в поезде, – сказала Флёр. – У тебя был достаточно естественный вид, когда ты выходил на платформу?

– Не знаю. Что ты называешь естественным?

– Для тебя естественно выглядеть сосредоточенносчастливым. Когда я увидела тебя в первый раз, я подумала, что ты ни капли не похож на других людей.

– В точности то же я подумал о тебе. Я сразу понял, что не буду любить никого, кроме тебя.

Флёр засмеялась.

– Мы до нелепости молоды. А юные грёзы любви несовременны, Джон. К тому же они поглощают массу времени и сил. Сколько весёлых похождений предстоит тебе в жизни! Ведь ты ещё и не начал; даже стыдно, право. И я; Как подумаешь…

На Джона нашло смущение. Как она может говорить такие вещи сейчас, перед самой разлукой!

– Если ты так говоришь, я не могу уехать. Я скажу маме, что должен работать. Подумай, что творится в мире.

– Что творится?

Джон глубоко засунул руки в карманы.

– Да, именно: подумай, сколько людей умирают с голоду.

Флёр покачала головой.

– Нет, я не желаю портить себе жизнь из-за ничего.

– Из-за ничего! Но положение отчаянное, и ведь нужно как-то помочь.

– Ох, всё это я знаю. Но людям нельзя помочь, Джон; они безнадёжны. Только их вытащат из ямы – они тотчас лезут в другую. Смотри, они все ещё дерутся, строят козни, борются, хотя ежедневно умирают кучами. Идиоты!

– Тебе их не жалко?

– Жалко? Конечно, жалко, но я не намерена из-за этого страдать: что в том пользы?

Они замолчали, взволнованные: перед каждым впервые обнажилась на мгновение природа другого.

– По-моему, люди – скоты и идиоты, – упрямо повторила Флёр.

– По-моему, они просто несчастные, – сказал Джон.

Между ними словно произошла ссора в этот высокий и страшный час, когда в последних просветах между ракитами им уже виделась разлука.

– Ладно, ступай спасай своих несчастных и не думай обо мне.

Джон застыл на месте. На лбу у него проступила испарина. Он весь дрожал; Флёр тоже остановилась и хмуро глядела на реку.

– Я должен хоть во что-нибудь верить, – сказал Джон в смертельной тоске. – Все люди созданы, чтобы наслаждаться жизнью.

Флёр засмеялась.

– Да, но ты сам-то смотри не упусти своё. Впрочем, может быть, по твоим понятиям, наслаждение заключается в том, чтобы мучить самого себя. Таких немало, что и говорить.

Она была бледна, глаза её стали темнее, губы тоньше. Флёр ли это смотрела на воду? У Джона явилось чувство нереальности, точно он переживает сцену из романа, где влюблённому приходится выбирать между любовью и долтом. Но вот она оглянулась на него. Ничего не могло быть упоительней этого быстрого взгляда. Он подействовал на Джона, как натянутая цепь на собаку, – заставил его рвануться к девушке, виляя хвостом и высунув язык.

– Нечего нам глупить, – сказала она, – времени слишком мало. Смотри, Джон, отсюда тебе будет видно, где я переправлюсь через реку. Вон там, за поворотом, у опушки леса.

Джон увидел конёк крыши, две-три дымовые трубы»; заплату стены между деревьями – и у него упало сердце.

– Мне нельзя больше мешкать. Лучше не заходить дальше той изгороди, там слишком открыто. Дойдём до неё и распрощаемся.

Они молча шли бок о бок, рука об руку, приближаясь к изгороди, где полным цветом распустился боярышник, белый и розовый.

– Мой клуб – «Талисман», Стрэттон-стрит. Пикадилли. Туда можно писать совершенно безопасно, и я бываю там довольно аккуратно раз в неделю.

Джон кивнул. Лицо его застыло, глаза глядели на неподвижную точку в пространстве.

– Сегодня двадцать третье мая, – сказала Флёр, – девятого июля я буду стоять перед «Вакхом и Ариадной» в три часа; придёшь?

– Приду.

– Если тебе так же скверно, как мне, значит все хорошо. Пусть пройдут эти люди!

Муж и жена, гулявшие с детьми, шли мимо по-воскресному чинно.

Последний из них прошёл наконец в калитку.

– Семейный жанр! – сказала Флёр и прислонилась к цветущей изгороди. Ветви боярышника раскинулись над её головой, и розовая кисть прильнула к щеке. Джон ревниво протянул руку, чтобы отстранить её.

– Прощай, Джон.

Мгновение они стояли, крепко сжимая Друг Другу руки, Потом губы их встретились в третий раз, а когда разомкнулись, Флёр отпрянула и, метнувшись за калитку, убежала. Джон стоял там, где она его оставила, прижимался лбом к той розовой кисти. Ушла! На вечность – на семь недель без двух дней! А он тут упускает последнюю возможность смотреть на неё! Он бросился к калитке. Флёр быстро шла, чуть не наступая на пятки отставшим детям. Она обернулась, помахала ему рукой, потом заторопилась вперёд, и медленно шествовавшая семья заслонила её от его глаз.

Вспомнилась смешная песенка:

И он в смятении заспешил назад к Рэдингскому вокзалу. Всю дорогу до Лондона и от Лондона до Уонсдона он держал на коленях раскрытое «Сердце стези!» и слагал в уме стихотворение, до того переполненное чувством, что строки нипочём не желали рифмоваться.