Хайди

Уиллоу осваивается в нашем доме постепенно – так же как камни медленно точит эрозия и они становятся галькой. О себе Уиллоу рассказывает мало, почти ничего, но я уже успела привыкнуть к ее скрытности и перестала задавать вопросы. Конечно, очень хочется узнать хоть что-то о ее прошлом, семье, но знаю, что ответы будут краткими и односложными.

Единственный член семьи, про которого мне известно, – брат Мэттью. К присутствию в доме гостьи мы, хозяева, относимся по-разному. Крис с трудом старается держаться в рамках приличий, но на самом деле просто терпит Уиллоу. Но каждый день Крис настойчиво интересуется, сколько еще девушка будет у нас оставаться.

– Один день? – выпытывает муж. – Два?

Всякий раз отвечаю, что не знаю. Он качает головой и произносит:

– Хайди, это уже ни в какие ворота.

Тогда напоминаю, что за все время, проведенное в нашем доме, Уиллоу не сделала ничего плохого. Все члены семьи живы и здоровы, домашняя утварь на своих местах. Уиллоу и мухи не обидит, говорю я. Однако Крис упорно сомневается.

И все же время от времени вспоминаю брызги крови на майке, которую выбросила в мусоропровод. Теперь она, должно быть, на какой-нибудь свалке в Долтоне. Интересно, Уиллоу сказала правду? Может, у нее действительно шла кровь из носа? Или… Другие варианты даже рассматривать отказываюсь. Не важно, что я делаю, принимаю душ или готовлю ужин, – не могу выкинуть из головы эти кровавые пятна.

А когда не думаю про кровь, мысли мои целиком сосредоточены на малышке Руби. Держа девочку на руках и слыша ее плач, представляю тех так и не родившихся детей, о которых так мечтала. Которых собиралась завести. Даже по ночам снятся младенцы – живые, мертвые, хорошенькие, как ангелочки, настоящие ангелочки с крыльями. Вижу во сне Джулиэт, эмбрионы, бутылочки, детские туфельки. Иногда всю ночь снится, как я рожаю. А в другой раз вижу кровь на ночной рубашке. Потом эта кровь начинает потоком течь у меня между ног, пачкая белье, такое же белое, как ткань рубашки.

Просыпаюсь напуганная, в поту, а Крис и Зои спокойно почивают всю ночь, даже не шелохнувшись.

К Уиллоу дочка относится, как ко всему и всем – с враждебностью. Иногда сидит, уставившись на гостью из другого угла комнаты, и во взгляде читается чуть ли не ненависть. Зои ворчит из-за того, что приходится делиться с Уиллоу одеждой и убавлять звук телевизора, когда она хочет посмотреть какую-нибудь модную у подростков программу. Если Уиллоу в туалете, а у меня руки заняты, Зои наотрез отказывается подержать Руби. Бутылочку ей тоже не дает, а когда девочка, как с ней часто бывает, разражается настойчивым, жалобным плачем, Зои демонстративно закатывает глаза и выходит из комнаты.

Привыкаю готовить три раза в день, а не два, радуясь, что есть кому вылизать тарелку до блеска. Вдохновенно стряпаю салаты, супы, лазанью, тетрацини с курицей. Уиллоу все съедает с одинаковым удовольствием и никогда не отказывается от добавки – наоборот, только благодарит. Зои же на любые блюда смотрит с унылым видом и задает вопросы вроде: «Это что вообще?» или «Мы же вроде вегетарианцы?». Тон при этом типичный подростковый – пронзительный и ноющий. Наблюдаю, как Зои выуживает из салата одни листья и жует их, точно кролик, и испытываю глубокое удовлетворение оттого, что второй едок, Уиллоу, скушает все до последней крошки, и не придется выбрасывать хорошие продукты.

Днем, когда Зои в школе, сижу и смотрю на Уиллоу и Руби. С младенцем она обращается неуклюже, неловко – сразу видно, что не хватает опыта. Тогда беру ребенка у нее из рук и предлагаю: «Давай лучше я». Потом, правда, прибавляю: «Тебе надо отдохнуть». Нарочно, чтобы Уиллоу не обиделась. Не знаю, как Уиллоу относится к тому, что я в любой момент могу просто взять и забрать у нее ребенка. Впрочем, меня это, откровенно говоря, не особо волнует. Целую лобик малышки и шепчу: «Ах ты, моя красавица». А потом начинаю укачивать и всячески ее забавлять, надеясь увидеть прелестную младенческую улыбку.

Сажусь в новое кресло-качалку. Заказала в интернет-магазине, доставили сегодня утром. Крис его еще не видел. Дополнительно заплатила почти сто долларов за срочную доставку, но эту подробность мужу сообщать не стану. Сажусь, откинувшись на спинку, и начинаю тихонько раскачиваться с ребенком на руках. Напеваю себе под нос колыбельные Пэтси Кляйн. Этими песенками меня в детстве убаюкивала мама. Мелодии явно привлекают внимание Уиллоу, хотя она старается не подавать вида.

Наблюдаю за девушкой уголком глаза и с опаской гадаю, когда она решит забрать Руби. Скоро ей надоест смотреть детские программы – на этот раз включено «Маппет-шоу», – и Уиллоу захочет уйти в кабинет с ребенком и «Аней из Зеленых мезонинов». Инстинктивно прижимаю к себе Руби крепче, будто собираюсь защищать ее от родной матери.

Впрочем, Уиллоу в доме уже третий день, а я по-прежнему не знаю о ней ничего, кроме имени, которое, как справедливо заметил Крис, может оказаться и вымышленным. Не считая упоминания о брате Мэттью, это все, что мне известно о гостье.

Про себя Уиллоу не рассказывает, а я не спрашиваю, боясь спугнуть. Вдруг она уйдет и заберет ребенка? Начинаю придумывать всякие истории о том, как Уиллоу с младенцем оказалась на улице. Но все это, конечно, выдумки – с таким же успехом могла бы сочинить, что ее унес от родного дома торнадо, как в «Волшебнике страны Оз», или она сбежала, спасаясь от охотника, посланного добыть ее сердце, как в сказках братьев Гримм. Время от времени Уиллоу как будто решается и начинает говорить, но стоит ей пробормотать одно слово, или даже несколько слогов, как девушка резко обрывает саму себя и делает вид, будто ничего сказать не хотела.

Уиллоу очень серьезна для своего возраста, даже мрачна. Никогда не улыбается. Если бы не юное лицо, ее можно было бы принять за старушку – взгляд битого жизнью человека, скромное, сдержанное поведение. Чаще всего Уиллоу сидит тихо, как мышка. Пристроится на диване и уставится в телевизор, хотя явно думает о своем. В основном Уиллоу предпочитает мультфильмы и почти не пропускает «Улицу Сезам» – эту передачу смотрит как завороженная. Заговаривает, только когда Крис, Зои или я к ней обращаемся.

Ест Уиллоу торопливо, с жадностью, будто в первый раз получила возможность полакомиться в свое удовольствие домашней пищей. По вечерам, когда пожелаем друг другу спокойной ночи, слышу, как Уиллоу запирает за собой дверь в кабинет, точно боится, что без задвижки кто-нибудь непременно к ней проберется, пока она спит.

Иногда посреди ночи слышу из-за стены, как Уиллоу разговаривает во сне. Произносит одну и ту же фразу: «Поедем вместе». Иногда она повышает голос, и тон звучит умоляюще, отчаянно. «Поедем вместе». «Поедем вместе». Интересно, кого она зовет и куда?

Уиллоу всегда убирает после себя со стола. Относит посуду в раковину, моет и вытирает, хоть я и говорю, чтобы не утруждалась, – в доме есть посудомоечная машина. «Не надо, – говорю я. – Потом поставлю в машину, она и помоет». Однако Уиллоу продолжает упорно полоскать тарелки и вилки, будто считает это своей обязанностью. По два, по три раза проверяет, не осталось ли на них остатков пищи. Можно подумать, я ее ругать буду. Представляю, как некий взрослый человек бьет Уиллоу ремнем за то, что плохо помыла посуду, а потом с размаху ударяет по лбу, и остается большой синяк.

Покачиваюсь с Руби в кресле, а Уиллоу молча сидит на диване. Руби вертится в моих объятиях. Рот занят соской, поэтому зареветь не может, но вижу, что очень хочет издать пронзительный вопль. Взгляд беспокойный, глазки поблескивают. Снова начался жар. Смачиваю полотенце и прикладываю к головке Руби. Продолжаю мурлыкать колыбельные в надежде, что это ее хоть немного успокоит.

Тут Уиллоу неожиданно поворачивается ко мне и тихо, скромно спрашивает:

– Если так любите детей, почему у вас всего один ребенок?

У меня сразу дыхание перехватывает. Можно соврать. Можно сменить тему. Никто еще не задавал мне таких вопросов, даже Зои. Одиннадцать лет назад я была совершенно раздавлена. Зои было меньше года, она обожала нежиться у мамы на ручках – конечно, когда у бедняжки не было колик. Тогда на ее вопли сбегались соседи и настоятельно просили утихомирить ребенка, чтобы хоть кто-то в доме смог выспаться. Зои было всего пять-шесть месяцев, когда я узнала, что жду второго ребенка, Джулиэт. С одной стороны, мы с Крисом не планировали так скоро обзаводиться следующим, но с другой, никаких предосторожностей тоже не предпринимали. Новость о беременности привела меня в полный восторг. Думала, вот оно – начало большой семьи, о которой так страстно мечтала.

А вот насчет реакции Криса была не уверена. «Как быстро», – только и произнес муж в день, когда сообщила, что снова в положении. Я стояла в дверях ванной с положительным тестом на беременность в руке. «У нас ведь уже есть ребенок», – прибавил Крис. Но потом муж улыбнулся и обнял меня. Несколько недель только и говорили о том, как назовем малыша, и решали, поселить их с Зои в одну комнату или в разные.

Первыми заметила кровянистые выделения. Сначала они были почти прозрачными, потом стали темно-красными. За ними последовали боли. Уверенная, что это признаки выкидыша, поспешила к доктору, но тот меня успокоил, сказав, что ребенок на месте.

А потом биопсия подтвердила рак шейки матки степени Т1b. Врач настоятельно рекомендовал радикальную гистерэктомию, а это значило, что сначала необходимо сделать аборт. «Процедура несложная и неопасная», – уверял врач нас с Крисом. Прочла в Интернете, что мне просто все выскребут изнутри. Стоило представить, что так поступят с моей Джулиэт, и сразу решила – нет, ни в коем случае. Однако Крису каким-то образом удалось убедить меня, что аборт необходим. «Если бы срок был большой, тогда, конечно, дело другое, – говорил он, повторяя слова доктора. – Или если бы рак был на начальной стадии». Потом прибавлял от себя: «Без тебя вырастить Зои не смогу». Подумала – если умру, Крис с Зои останутся одни. Будь рак и впрямь на начальной стадии, лечение можно было отложить и заняться им после родов. Но мой случай был не таким. Пришлось делать выбор – ребенок или я. Выбрала себя, и с тех пор это решение не дает мне покоя.

Доктор и Крис поправляли меня всякий раз, когда я называла Джулиэт «ребенком». Они-то всегда говорили «зародыш». После аборта врач сказал, что нельзя было определить, мальчик это или девочка. Мол, репродуктивные органы начинают формироваться только на третьем месяце беременности. И все же я была уверена, что это именно девочка Джулиэт. Глядела на познавательные брошюры, которые вручил мне доктор, и сердито думала, что так закрутилась с работой и ребенком, что не сделала мазок и не сходила к врачу на обязательный осмотр через полтора месяца после родов – просто решила, что эти ненужные формальности мне ни к чему. В брошюрах говорилось, что рак шейки матки можно обнаружить на ранней стадии при помощи обычных мазков – тех самых, которые я поленилась сделать. А больше всего злило то, что я не входила ни в одну группу риска. Не курила, проблем с иммунитетом не имела и, насколько мне было известно, не была заражена вирусом папилломы человека. Мой случай оказался редким, исключительным. Одним на миллион. Я не должна была заболеть.

Доктор удалил мне матку, а потом, видно, подумал – гулять так гулять – и вырезал вообще все: и фаллопиевы трубы, и яичники. Кроме шейки матки, распрощалась с частью вагины и лимфатическими узлами. Физически восстановилась через полтора месяца, морально так и не оправилась.

То, что время от времени мне ни с того ни с сего начало становиться невыносимо жарко, было неожиданностью. Вдобавок теперь я страдала розацеа. Сердце вдруг принималось стремительно колотиться, почти выскакивая из груди. Приходилось падать на стул и некоторое время переводить дыхание. Но ведь такое испытывают только пожилые женщины! Ночью, когда не вставала к ребенку, не могла заснуть оттого, что буквально обливалась потом. Бессонница приводила к плохому настроению и раздражительности в течение дня. В жар бросать постепенно перестало, и все же неприятные симптомы время от времени проявлялись.

У меня была менопауза. А ведь мне тогда даже до тридцати было далеко. В результате обмен веществ замедлился, при том же режиме питания на моей до этого стройной талии начал откладываться жир. Крис утверждал, что не замечает, но я-то все видела. Разве, примеряя в магазине брюки, можно не заметить, что вместо четвертого размера тебе теперь требуется восьмой? На женщин вроде Кэссиди Надсен – молодых, изящных, здоровых – стала поглядывать с завистью. Они могут выносить и родить ребенка, когда только пожелают, а я – нет. Я молодая женщина, но из-за операции постарела преждевременно.

– Надо во всем видеть хорошее, – говорил Крис, пытаясь меня подбодрить. – Зато больше с месячными мучиться не придется.

Слово «месячные» Крис произнес с легкой брезгливостью, для меня же они теперь стали недостижимой мечтой. Что угодно отдала бы, лишь бы снова понадобилось бежать в аптеку за тампонами! Ведь это означало бы, что я здорова и могу иметь детей. Но, увы, теперь ничего не получится.

– У меня был рак, – признаюсь я, с трудом выговорив отвратительное слово. – Рак шейки матки. Пришлось все удалить.

Интересно, Уиллоу хоть знает, что такое шейка матки?

Она по-прежнему сидит на диване, глядя в телевизор на Берта, Эрни и их любимую резиновую уточку. Эрни начинает негромко петь.

– Но вы хотели еще детей? – настаивает Уиллоу.

– Да, – произношу я, ощущая оставленную после Джулиэт пустоту в сердце. – Очень.

Крис сказал, что мы можем усыновить сироту или даже нескольких. Но после рождения собственной дочери приемных детей не хотела. Мечтала о родных. Не могла представить, как ращу чужого ребенка. Чувствовала себя обманутой. Все, больше никаких детей.

– Вы хорошая мама, – говорит Уиллоу. Косится на сверкнувшую за окном молнию. Грохочет гром, и Уиллоу произносит, говоря скорее сама с собой, чем со мной: – Моя мама тоже была хорошая.

– Расскажи про свою маму, – выпаливаю я.

И Уиллоу рассказывает – неуверенно, с запинками. Оказывается, у ее мамы были черные волосы и синие глаза, и звали ее Холли. Работала парикмахершей, принимала клиенток на дому, в ванной. Делала стрижки, завивки, укладки. Любила готовить, но получалось чаще всего так себе. То сожжет курицу, то, наоборот, недожарит, так что внутри мясо останется розовым. А еще мама Уиллоу обожала слушать музыку, особенно кантри – Долли Партой, Лоретта Линн, Пэтси Кляйн. Все это Уиллоу рассказывает, не глядя на меня. По-прежнему не сводит глаз с ярких, забавных персонажей «Улицы Сезам» на экране – Большой Птицы, Элмо, Коржика.

– Где сейчас твоя мама? – спрашиваю я.

Уиллоу молчит. Тогда начинаю в свою очередь рассказывать ей про отца. Инстинктивно тянусь к обручальному кольцу, висящему на цепочке у меня на шее. Когда речь зашла о Пэтси Кляйн, сразу вспомнила ее песни, ее голос. В юности смерть певицы произвела на мою маму такое впечатление, что песни «Схожу с ума» и «Прогулки после полуночи» постоянно звучали в доме и стали неотъемлемой частью моего детства. Помню, как мама с папой кружились по медно-коричневому ковролину в гостиной, держась за руки и приникая щекой к щеке.

– Это его кольцо? – спрашивает Уиллоу, указывая на цепочку.

Честно отвечаю – «да». Потом зачем-то рассказываю, как мы с Крисом сбивались с ног, подыскивая для кольца подходящую золотую цепочку. Ради папы должна была подобрать в точности нужный оттенок. Крис специально заказал эту цепочку, заплатив больше тысячи долларов.

«На эти деньги можно было поехать отдыхать. Или купить телевизор, – говорил муж. – Или новый компьютер». Но я ответила решительным «нет». Мне нужна была именно эта цепочка.

«Это кольцо, – сказала я Крису в тот день в Уобош, посреди ювелирного ряда, – единственное, что у меня осталось от папы». Из моих усталых, красных от бессонницы глаз лились слезы. С тех пор как умер папа, не спала по ночам. Как сильно тогда горевала, Уиллоу не рассказываю. Скончался папа тихо и мирно, потерпев поражение в борьбе с мелкоклеточным раком легкого. Увы, когда папа узнал, что болен, метастазы уже распространились на мозг, печень, кости. О том, что папа наотрез отказывался лечиться, упоминать не стала. Несмотря ни на что, он продолжал выкуривать полпачки «Мальборо Ред» в день. Мама даже похоронила его с сигаретами и неоново-зеленой зажигалкой. Эти подробности тоже опускаю.

Зато рассказываю, какой был красивый осенний день, когда мы хоронили папу на кладбище возле церкви под ясенелистным кленом, листва которого за ночь сделалась оранжевой. Рассказываю, как гроб вынесли из церкви и понесли к вершине холма, где находилось кладбище. Накануне ночью шел дождь, и мокрая земля чавкала под ногами. Мы с мамой шагали сзади. Поддерживала ее под локоть – отчасти чтобы не поскользнулась, отчасти потому, что потеряла одного родителя и отчаянно цеплялась за другого, и в переносном, и в буквальном смысле слова. Когда гроб опустили в могилу, мы возложили на крышку цветы, лавандовые розы, букет из которых мама держала в руках в день свадьбы.

Тут Уиллоу устремляет на меня взгляд усталых голубых глаз и произносит:

– Ненавижу розы.

Таким же тоном люди говорят, что ненавидят террористов или нацистов. В общем, когда речь идет о серьезных вещах, а не просто о нелюбви к запаху пережаренного попкорна или виду полных женщин, затянутых в корсеты. Вот так, просто – «ненавижу розы». Изо всех сил стараюсь не обидеться. Напоминаю себе – о вкусах не спорят, каждому свое. И все же странный ответ на мою исповедь.

Повисает долгая пауза. Уже решаю, что с откровениями на сегодня закончили, и вдруг Уиллоу произносит:

– Моя мама погибла.

Последнее слово прозвучало так, будто она не совсем в этом уверена или толком не знает, что оно означает, – в том же смысле, что и малопонятное образное выражение. Просто так принято говорить. «Моя мама погибла».

– Что с ней случилось? – спрашиваю я.

Молчание. Уиллоу сворачивается в клубок, снова скрывшись внутри своего панциря. Не сводит глаз с телевизора, однако взгляд кажется застывшим и ничего не выражает. Похоже, Уиллоу с трудом удерживается от слез. Окликаю ее:

– Уиллоу!

И снова никакого ответа. Уиллоу не обращает на меня внимания, будто не замечает, как пристально я смотрю на нее, на ее растрепанные волосы и намазанные гигиенической помадой губы, желая услышать ответ на свой вопрос. Но так его и не дожидаюсь. Потом, видимо не выдержав моего внимательного взгляда, Уиллоу забирает у меня ребенка и уходит в кабинет.