III
Когда первые лучи солнца пробились сквозь щели в крыше амбара, я сразу понял: что-то не так. Я с детства помнил гнилое пятно на большой балке, поддерживающей крышу. Мне достаточно было подумать о нашей мельнице, как я сразу же видел свисающую с балки густую паутину, присыпанную древесной гнилью. Отец говорил, что балка только кажется гнилой, но дуб, из которого она сделана, тверд как камень. Пройдет еще лет пятьдесят, прежде чем ее нужно будет менять. Но даже в тусклом утреннем свете я видел, что крышу поддерживает совершенно новая балка.
Я потряс Уильяма за плечо. Он перестал храпеть, открыл глаза и уставился в потолок.
– Где это мы – у шотландцев или у самого дьявола?
– В амбаре в Крэнбруке.
– Все изменилось…
Мы услышали, как на дворе лает собака, потом раздался мужской голос. Я его не узнал. Это явно был не наш брат.
– Что ты там унюхал, чертово отродье? Из-за чего этот шум? Что-то в амбаре, верно?
Через мгновение дверь распахнулась, и в амбаре стало светло. В дверях стоял крепкий мужик с редеющими седыми волосами. На нем были длинные брюки и колет длиной до бедер. На груди я разглядел деревянные застежки, которые скрепляли полы колета. На голове мужчины был не капюшон, а что-то вроде шапки, но какой-то странной формы. Колет был подпоясан толстым кожаным ремнем, за которым торчал нож.
– Ради всего святого, – воскликнул он, – что это за бедолаги?
Я смотрел на него, а он на нас. И было понятно, что, по его мнению, странно одет не он, а мы. Обувь моя прохудилась, серые штаны порваны в дюжине мест, и в дырах виднелись голые ноги. Коричневая туника тоже порвалась, а дорожный плащ был покрыт грязью. Уильям выглядел не лучше. Складчатый капюшон, который он обычно накидывал на голову с таким шиком, слипся от влаги. Серебряную цепь он потерял. От нищих его отличала только пряжка на поясе и кольцо с гранатом.
– Мы – братья Саймона из Крэнбрука, – объяснил я. – Наш отец, мельник Саймон, умер. А наша мать, Мэри, была дочерью мельника Уильяма, который держал эту мельницу раньше.
– Вы не наши родственники, – ответил мужчина. – Я – мельник Саймон, сын Саймона. И мне не нравится, что в моем амбаре устроились какие-то бродяги.
– Нам нужно поблагодарить этого доброго человека за гостеприимство и оставить его в покое, – сказал Уильям, поднимаясь с груды сена. – Саймон-мельник умер. Да здравствует Саймон-мельник. – Он поклонился мужчине, который только сейчас разглядел его золотое кольцо и серебряную пряжку на ремне. – Благодарим тебя, добрый мельник, за приют. Меня зовут Уильям Берд, а это мой брат, Джон из Реймента. Если мы можем чем-то отплатить тебе за этот кров, скажи, и мы все исполним.
Уильям снова поклонился и вышел из амбара. Я поклонился мельнику и последовал за братом.
На улице было морозно. Мы шагали вперед. Мельничный пруд справа от нас был покрыт льдом, вся трава заиндевела. Лужи на дорожке тоже замерзли. Дул легкий ветерок, птицы распелись вовсю. Но за прудом, где раньше не было никаких изгородей и стен и где сеяли зерно, теперь мы увидели стены, канавы, деревянные изгороди и ворота. Все холмы были поделены на маленькие, огражденные со всех сторон поля.
– Где мы? – спросил я.
– Ты не помнишь? Голос ведь сказал…
– Ты веришь, что прошло девяносто девять лет?
Уильям огляделся вокруг.
– А у тебя есть другое объяснение? Вот так Крэнбрук выглядит спустя девяносто девять лет после 17 декабря двадцать второго года правления короля Эдуарда Третьего, упокой, Господи, его душу.
«Упокой, Господи…» Я поразился тому, что Уильям говорит о добром короле Эдуарде как об умершем. Но если мы действительно перенеслись на девяносто девять лет вперед, то именно так и должно быть.
– Какой же сейчас год?
Уильям пожал плечами.
– Все зависит от того, кто сейчас король.
– Наверное, даже Эдуард Вудсток умер…
Уильям указал вперед на низкие стены, наполовину скрытые папоротником.
– Что здесь случилось?
– Ты знаешь, что случилось, – ответил я. – Чума. Ты был здесь.
Мы подошли к полуразрушенным каменным стенам высотой не более четырех футов. Это был Баттердон. Плющ уже покрыл руины, в углу дома вырос бук. На месте дома лежала куча опавших листьев, пожухшего папоротника и сухих веток. Пахло влажной землей – как в лесу после ночного дождя.
– Здесь жили Илберт и Ричард, – произнес Уильям.
Я промолчал. Может быть, и мой дом в Рейменте являет собой то же зрелище?
Мы зашагали дальше по мерзлому пастбищу. Было ясно, что сейчас здесь почти не ходят. Погруженные в свои мысли, мы почти не разговаривали, пока не дошли до Мортона. Мы увидели старую церковь. К западной ее стене была пристроена большая четырехъярусная башня из серого гранита. Она гордо высилась над окрестными холмами.
– Вчера этого не было, – сказал Уильям.
– Почему они построили новую башню, а не новую церковь? Она смотрится так же неуклюже, как рыцарь в доспехах на пони.
– Все из-за Чагфорда, – ответил Уильям. – Наша башня выше, чем у них.
По обе стороны дороги в Мортон мы увидели три больших дома, крытых соломой. Пока мы шли, вдали ударил церковный колокол, а потом тишину нарушил бронзовый перезвон пяти колоколов на колокольне. В наше время к мессе прихожан сзывал удар одного колокола.
– Вот и ответ, – сказал Уильям. – Они построили башню, чтобы разместить на ней колокола.
В центре городка изменилось абсолютно все. На площади, где раньше стояли рыночные прилавки, появились деревянные дома. Большинство домов, окружавших площадь, стали каменными, с ярко раскрашенными ставнями и широкими дубовыми дверями. Но более всего нас поразила одежда горожан. Я увидел женщину, которая была причесана самым необычным образом: волосы образовывали два рога, задрапированных тонкой белой вуалью. Мы с Уильямом буквально вытаращились на нее: она шла в церковь, хотя по виду более всего напоминала сестру дьявола. Мужчины выглядели не менее странно. На них были туники длиной до колена. У молодых парней туники еле прикрывали зад. Через площадь прошел пожилой, плотный мужчина с седыми волосами и бородой. На нем была длинная черная мантия с капюшоном, напоминающим капюшон Уильяма. Но даже у этого человека рукава свисали до колен, и ему приходилось скрещивать руки на груди, чтобы не запутаться в собственных рукавах.
– Ты правда хочешь пойти в церковь? – спросил Уильям.
– Нет, – ответил я. – Все это кажется мне дурным сном. Может быть, позже…
На площади собралось довольно много народу, и все с удивлением смотрели на нас. Стало совсем светло. Мы шли через площадь и ловили на себе неодобрительные взгляды. Замужние женщины в традиционных головных уборах и ярких длинных платьях нас явно осуждали. Молодые девушки с распущенными волосами, в длинных юбках и коротких туниках, напоминающих корсажи, посматривали на нас исподтишка и прыскали от смеха. На взрослых мужчинах мы увидели необычные высокие шляпы с опущенными полями. На одной молодой женщине было довольно простое длинное платье с длинными рукавами, подхваченное под грудью, и аккуратные кожаные туфли с заостренными носами. Она шла одна, позади большой семьи, и я понял, что она – служанка. Но даже она смотрела на нас весьма неприветливо.
– Ты видел хоть одного нищего? – шепнул мне Уильям.
– Нет – разве что нищие теперь носят одежду, подбитую мехом кролика или лисы…
Мы вышли из города по дороге, которая спускалась в долину Рей. Мост над Рейбруком восстановили, поля по обе стороны дороги превратились в пастбища. Мимо нас шли люди, спешившие в церковь. Некоторые из них явно были крестьянами – одежда у них была не столь облегающей, как у тех, кого мы видели на площади. Но даже у крестьян одежда была сшита из хорошей ткани. Никто не казался бедным – только мы. Мы же казались грязными оборванцами – как заброшенный дом в Баттердоне.
Ферма в Сторридже изменилась почти до неузнаваемости. Появилось много новых построек. Хозяева фермы насыпали крошек птицам: дрозд уже весело клевал сухой хлеб, к нему быстро присоединилась малиновка. Отсюда дорога вела к моему дому. Там, где раньше ничего не было, стояли высокие деревья, а вдоль дорожки, спускавшейся к ручью, выросла колючая ежевика.
По мере приближения к дому меня охватило радостное предчувствие, но когда мы оказались совсем рядом, надежды мои рухнули. Все вокруг заросло, буковый лес лорда поглотил нашу ферму. Когда я, наконец, увидел стены родного дома, их почти целиком покрывал плющ. Они были чуть выше руки в Баттердоне, но всего лишь в человеческий рост. Гранитную притолоку двери кто-то украл, а корни дерева раскололи заднюю стену надвое, и часть стены рухнула. Мой дом напоминал скалу, высящуюся над морем сухих листьев и буковой поросли.
Я опустил свою суму на землю и вошел в мир разбитых камней, толстых корней и грачей. Одна оконная рама сохранилась, но перед ней вырос густой куст. Сколько раз я подходил к этому окну по утрам и открывал ставни, чтобы впустить в дом утренний свет… А потом я шел к нашему очагу, чтобы развести огонь на старых углях… Я смотрел на полусгнившую ветку, которая валялась на том месте, где когда-то весело пылал мой очаг, где мы с Кэтрин сидели за кружечкой сваренного ей эля, когда дети уже спали. Может быть, она выжила и покинула этот дом? Или бейлиф заставил ее снова выйти замуж? Руины говорили о заброшенности и смерти. Судя по всему, никто из наших детей этот дом и наши четыре акра не унаследовал.
Даже если Кэтрин и мальчики пережили меня, сейчас они уже мертвы. Уильям, Джон, даже маленький Джеймс… Косточки их давно сгнили на кладбище. Ветер шевелил побеги плюща. Я закрыл глаза и понял, что сам я тоже давно мертв. Я медленно прошелся по полу некогда моего дома, ощущая под ногами влажную землю. Может быть, я призрак? Может быть, люди в городе, которые так странно смотрели на нас, видели перед собой призраков? Что хорошего может сделать призрак, чтобы спасти свою душу?
Я положил руку на стену. Стена была холодной. Рука моя ощутила материальную преграду. Я не могу проходить сквозь стены. Если я что-нибудь подниму, оно поднимется. Я слышу пение птиц. Когда я заговорил с мельником в Крэнбруке, он услышал меня. Я – не призрак.
– Пошли, – тихо проговорил Уильям. – Здесь не осталось ничего, кроме скорби.
– Куда нам идти?
– Я думал, что ты хочешь сделать какое-то доброе дело…
– Не смейся, Уильям. За шесть дней? Что мы можем сделать за шесть дней? Я начинаю думать, что мы не заслуживаем места в раю. И не потому, что совершили какой-то грех. Просто мы такие люди.
Я указал рукой на стены.
– Это был мой дом. Мы с Кэтрин были здесь счастливы, и наши дети…
– У тебя хотя бы был дом. У тебя была семья. Ты был счастлив. А когда мы были на площади, ты видел, где стоял мой дом? На его месте построили новый. В Мортоне от меня не осталось даже следа… Но если мы пойдем в Эксетер, то обязательно увидим твои фигуры. Если мы окажемся в Солсбери или Тонтоне, там тоже остались твои работы. Башенки и портреты, цари и пророки… Сила твоей души вечно будет трогать сердца людей.
Я молчал. Холодный ветер обдувал мое лицо. Совсем рядом раздалось громкое, хриплое карканье ворона.
– Послушай, – сказал Уильям. – Мы все о чем-то сожалеем. Я так жалею, что ты тогда подобрал того ребенка. Но сожаление ничего не изменит. Может быть, мы уже были заражены чумой – ведь мы могли принести ее на себе из Солсбери. Я не знаю. Но я знаю одно: утраты не лишают нашу жизнь смысла. Всегда остается что-то, ради чего стоит жить.
Я посмотрел вперед, на деревья на вершине холма.
– Когда кто-то из моих сыновей боялся темноты, я брал его на руки, приходил сюда и говорил, чтобы он посмотрел на холм. Я говорил, что если посмотреть на дерево даже ночью, то обязательно увидишь очертания его веток. Полной темноты не бывает…
– Точно. Разве это не воплощение надежды? Нам есть к чему стремиться. Сейчас у нас есть только мы. Но и этого немало. И мы – не единственные люди на свете. Джон, мужчина может найти любовь в объятиях женщины, в ее улыбке и ее смехе – даже если он провел с ней не больше часа. Порой не нужно даже касаться ее – достаточно просто увидеть, как она двигается, услышать ее голос, и все трудности мгновенно отступают. Разве тебе не становилось от этого легче?
Я промолчал. Уильям вздохнул.
– Джон, я не знаю, что сказать. Скажу одно: когда мы проживаем отпущенные нам дни, один за другим, и ничего не меняется, нам кажется, что каждый день подобен камешку на тропинке. Он совершенно обыкновенный, в нем нет ничего особенного. Но заслышав колотушку смерти в собственной груди, мы теряемся. Мы понимаем, что вот этот, самый обыкновенный камешек на тропинке – последний из всех, что нам суждено увидеть. И тогда он перестает казаться обыкновенным. Но, честно говоря, нам с тобой повезло. Нам позволили понять, что каждый день – каждое мгновение каждого дня – это дар. Тебе не кажется, что сейчас, когда нам осталось жить всего несколько дней, мир стал прекрасным местом? Разве не чудо вот это дерево, которое каждую весну выпускает новые побеги? А если лесник срубит его, то оно послужит материалом для оград и ворот. Разве не счастлив ты тем, что еще раз можешь ощутить запах влажной земли, дарующей жизнь всему сущему? Разве не радостно тебе видеть пышные девичьи волосы, ниспадающие по плечам юной красотки? Разве не горд ты, когда замечаешь, как серьезно молодой лучник натягивает свой лук? Разве не будит в тебе мужскую гордость вид матери, ухаживающей за своими детьми? В мире столько красоты! Не закрывай же глаза только потому, что ты утратил свою крохотную долю счастья.
– Я счастлив, что у меня есть такой брат, – ответил я. – По делам моим, я должен был бы быть здесь один. Я не забыл, что ты сам выбрал свой путь – вместе со мной.
– В наши времена жизнь была бы невыносима без тебя…
– Но ты хотел остаться…
Уильям отвернулся.
– Для меня все было не так. В круге я услышал совсем не то, что ты.
– Не может быть! Что ты слышал?
– Я не могу сказать тебе. Сейчас не могу. Но я скажу, скажу позже.
Мы вернулись к мосту через Рейбрук, и я высыпал содержимое моей сумы на плоский камень, лежавший рядом с дорогой. В суме были вещи, которые мы забрали у купца и его жены: кошель, книга и четки с серебряным распятием. Кое-что принадлежало мне: пара штанов, грязная старая туника, две грязные рубашки, кожаный фартук каменщика, семь резцов разной величины, точило, старый деревянный молоток, почти новая киянка, две свечи, кремень и мой кошель с малой толикой денег: пять шиллингов, шестипенсовик и три фартинга. Эти деньги мне удалось сберечь за два месяца работы в Солсбери. Я собирался отдать деньги Кэтрин, чтобы нам было на что провести зиму.
Уильям вытряхнул на грязную ладонь содержимое кошеля купца. Монет было около тридцати. Уильям по одной выложил их на камень. Около пятнадцати оказались золотыми, еще два английских четырехпенсовика и три пенни – я их узнал. Остальные были иностранными серебряными монетами. Я взял одну, чтобы рассмотреть. На ней был изображен человек в митре. С одной стороны находился обычный крест, с другой – крест, из которого вырастали лепестки или языки пламени. По ободу шла надпись, но я не мог ее прочесть.
– Что это? – спросил я, протягивая монету Уильяму.
– Это Папа Римский, – ответил он. Взвесив монету на руке, он сказал: – Каждая стоит не меньше шиллинга.
– То есть, если все эти золотые монеты – флорины, а эти стоят по шиллингу каждая… Это больше трех фунтов…
– И мы еще не считали твоих и моих денег… – Уильям потянулся к кошелю на поясе. – Черт! Я вчера выложил деньги в суму. У меня было двадцать семь шиллингов.
– Это неважно. Сколько мы сможем потратить за шесть дней? Я думаю, что деньги Лазаря мы должны пожертвовать церкви.
Снова раздалось карканье ворона – но на этот раз он прокаркал дважды.
Наступила тишина.
Мы переглянулись. Ворон смолк.
– Мне кажется, что за нами наблюдают, – прошептал Уильям, оглядываясь вокруг.
Я заметил, что между деревьями, в стороне от дороги, мелькнула красная туника. Через мгновение я увидел бегущего человека и услышал крики. Я хлопнул Уильяма по плечу и указал в ту сторону.
Мы быстро собрали монеты в кошель, и я спрятал его в свою суму. В лесу раздался крик – мне показалось, что плачет ребенок. Мы сошли с дороги, ведущей к моему дому, и стали подниматься вверх по холму. Дорога была крутой, но огромные, покрытые мхом валуны и толстые стволы деревьев надежно скрывали нас от чужих глаз. Поднявшись повыше, мы увидели хижину под соломенной крышей. Мы укрылись за толстым стволом поваленного дерева, чтобы осмотреться.
– Почему мы идем навстречу опасности? – шепотом спросил Уильям.
– Ты же слышал крик. Кому-то нужна наша помощь…
– Еще одно твое доброе дело?
Я жестом остановил его, и тут мы снова услышали крик ребенка – мальчика.
– Нет! Нет! Не надо!
– Просто свяжите ему руки, – произнес низкий мужской голос.
Я посмотрел на Уильяма.
– Знаешь, что я думаю? Мы можем провести остаток нашей короткой жизни в поисках безопасного убежища, переходя из одного укрытия в другое. Но мы можем делать то, что будет правильно – везде, где бы мы ни оказались.
– Ты – прямо рыцарь короля Артура!
– Нет, я – безработный каменщик и ничего больше… Ты же сам сказал…
Не успел я закончить предложения, как мы услышали девичий крик, который тут же оборвался. Я ползком обогнул дерево, за которым мы прятались, и стал подниматься наверх, прячась за голыми деревьями. Я слышал, что Уильям последовал за мной.
Перед домом виднелась вытоптанная площадка. С одной стороны находился свинарник и небольшой загон для овец. К изгороди были привязаны пять лошадей. От их дыхания в морозном воздухе поднимался пар. Красивый черный жеребец был достоин истинного лорда. Двое крепких мужчин среднего возраста, вооруженных мечами, пытались связать руки темноволосому мальчишке лет одиннадцати. Он отчаянно сопротивлялся. За их борьбой наблюдали двое других – на одном была серая с голубым туника, на другом – кожаный колет и красная накидка. Я разглядел на накидке белую нашивку на груди: герб семейства Фулфордов.
Земли Фулфордов находились за рекой, близ Дансфорда. В наши времена Фулфорды вечно досаждали Мортону. Они ломали изгороди, охотились на чужих оленей и воровали скот – и в этом им помогал наш главный злодей, ректор Мортона, Филипп де Воторт. Остановить их было некому. Лорды соседних поместий жили вдали, а их землями управляли бейлифы, которые собирали все платежи. Фулфорды и де Воторт могли делать все, что им захочется.
Один из мужчин швырнул мальчишку на землю.
– Преподай ему урок, Уолт, – сказал он тем самым низким голосом, что мы уже слышали.
Он напоминал монаха лет сорока, но на его коричневой тунике красовался ливрейный знак: белая нашивка на красном фоне.
Мужчина наступил ногой на грудь мальчика.
Уолт, сморщившись, потащил мальчика на веревке прямо по мерзлой земле сначала в одну сторону, потом в другую. На обратном пути он бросил конец веревки лысому мужчине, тот перекинул ее через толстую ветку и вздернул мальчишку в воздух. Мальчик повис, привязанный за руки. Он извивался, лягался, задыхался.
Светловолосый человек в серо-голубой тунике засмеялся. Он был меньше остальных. На груди его тоже красовался знак Фулфордов.
Человек в красной накидке подобрал камень и швырнул его в мальчика, попав тому прямо в лицо.
– Попал! – воскликнул он.
Дверь дома распахнулась. Оттуда вышел плотный мужчина в богатой черной мантии. Он подошел к висящему мальчишке и толкнул его. Мальчик закрутился в воздухе.
– Твоя сестра меня удовлетворила, – хрипло прорычал мужчина. – Теперь твоя очередь. Где деньги твоего отца?
Мальчик ничего не ответил.
Мужчина сделал шаг вперед и положил руку на плечо стоявшего рядом лысого слуги.
– Теперь твоя очередь, Джон, – сказал он. – Только не попорти ее – мне нравится ее гладкая кожа.
– Фулфорд, – прошептал я.
– Прошло девяносто девять лет, – ответил Уильям, – а это семейство так и продолжает бесчинствовать.
Фулфорд приблизился к мальчику, держа руку на рукояти меча.
– Ты, конечно, считаешь меня тираном и все такое… И ты прав. Я действительно тиран – и действительно все такое… Поэтому скажи, где твой отец прячет деньги, и тогда, когда мы все развлечемся на славу с твоей сестрой, мы опустим тебя на землю и оставим в покое.
Я не смог сдержаться. Возможно, я еще как-то пережил бы жестокость по отношению к мальчику. Может быть, я смог бы смириться и с насилием по отношению к девочке. Но насилие по отношению к двум детям было невыносимо. Я поднялся и подошел к дому. Сердце у меня билось, словно на поле боя. Я даже не подумал спрятать свою суму.
– Оставь его в покое! – крикнул я. – У тебя нет права мучить этих людей.
Фулфорд повернулся ко мне.
– Посмотрите-ка, кто это! Воин Господа? Спаситель детей? Или тот, кому тоже захотелось девичьего тела? Жди своей очереди. Когда мы закончим, тебе тоже что-нибудь перепадет. Даже если ты ночевал в навозной куче…
– Спусти его на землю!
– НЕ приказывай, что мне делать, деревенщина!
– Спусти его на землю – или это будет твой последний день на земле!
– И как ты собираешься убить меня, а? Ты вытащишь свой нож, повалишь меня и зарежешь, как свинью, на глазах моих людей? Или пернешь так, что меня унесет отсюда ветром? Если уж ты угрожаешь мне, то у тебя должна быть подмога. Готовься к драке, мужлан!
– Я готов к драке!
– И чем же ты будешь драться?
– Знанием, дарованным мне дьяволом в Скорхилле. Я знаю, что не умру сегодня!
Фулфорд нахмурился, пытаясь сообразить, смеяться ли над моими словами или остерегаться нечистой силы. И тут внимание его переключилось на кого-то позади меня.
– Он не один, – произнес Уильям, направляясь к привязанным у ограды лошадям. – Сегодня на его стороне сам дьявол, а на моей – Бог.
Он отвязал большого черного жеребца.
– Жизнь полна сюрпризов, – сказал Уильям, хватая поводья и вскакивая в седло. – Если хочешь вернуть лошадку, тебе придется меня догнать.
И с этими словами он поскакал по тропинке.
– Хватайте его! – заорал Фулфорд, и его прислужники бросились к лошадям.
На шум из дома вышел Джон, завязывая штаны.
– Нет, – приказал Фулфорд. – Джон, Том, вы оставайтесь здесь. Роб и Уолт разберутся. – Он повернулся в сторону погони и крикнул: – И притащите его сюда, на коленях.
Теперь он обращался ко мне:
– Ну, если дьявол на твоей стороне, то он встретил достойного противника.
– Сколько должен тебе отец мальчика? – спросил я. – Скажи, и я заплачу.
– Мы ничего ему не должны, – прохрипел мальчик, все еще висевший на дереве.
– Тогда я не стану тебе платить, – сказал я.
Фулфорд вытащил меч и повернулся к мальчику. Голые ноги мальчишки болтались в воздухе, и Фулфорд рубанул по ним изо всей силы. Мальчик закричал от боли. Он кричал, пока были силы, а потом лишь всхлипывал, раскачиваясь в воздухе. Кровь текла прямо в его ботинки и капала на землю.
Фулфорд направил острие меча на меня.
– Ты отдашь мне все, что у тебя есть, – сказал он, стремительно бросаясь ко мне. – Твой друг тебя бросил. Если раньше ты был не один, то теперь все изменилось. Нас трое против одного.
Я отступил, поднимая суму, чтобы отразить удар меча, и огляделся в поисках помощи. Но рядом не было ничего и никого.
В дверях дома показалась темноволосая девочка лет четырнадцати. Она прислонилась к двери, уставившись на нас. Я надеялся, что она сделает что-нибудь, чтобы отвлечь Фулфорда, но она не двигалась. Я смотрел то на нее, то на меч и медленно отступал. Подручные Фулфорда наблюдали за нами: Джон стоял возле мальчика, Том – у лошадей. Похоже, эта сцена их забавляла.
Фулфорд бросился вперед, я уклонился вправо, одновременно оглядываясь вокруг в поисках оружия. У меня был нож, но это слабая защита от меча. Фулфорд нацелился на мою правую руку, я ушел влево. Он повторил выпад со злобной улыбкой. Отступая, я споткнулся и с трудом удержался на ногах. Глаза Фулфорда блеснули. Подобно лисе, которая выслеживает кролика, он чувствовал, что победа – всего лишь вопрос времени.
Следующий его выпад был смертельно опасен. Он нацелился прямо мне в лицо, я инстинктивно поднял суму, чтобы парировать удар, но она была слишком тяжела. Фулфорд мгновенно изменил направление удара и теперь целился прямо мне в живот. Избежать удара мне удалось лишь чудом – я отпрыгнул назад, упал и быстро откатился вправо. Сума выпала у меня из рук, но убить меня Фулфорду не удалось. Я услышал глухой звук, словно камнем ударили о камень. Фулфорд резко обернулся. Том в красной накидке повалился на землю. Уильям вернулся. Я видел, как он отбрасывает камень, которым только что раскроил Тому череп, и выхватывает у того меч. Фулфорд и Джон бросились к нему, но Уильям оказался быстрее. Теперь уже Фулфорду пришлось следить за острием нацеленного на него меча. Джон предусмотрительно отступил. Уильям двинулся ко мне.
Всадники, преследовавшие Уильяма, вернулись с лошадью своего лорда. Они молча спешились, не ожидая увидеть ничего подобного. Лошадей они привязали к дереву, где висел истекавший кровью мальчик.
Фулфорд и его люди стояли прямо напротив нас. Теперь они все обнажили мечи.
– Том! – крикнул Фулфорд. Но упавший слуга не шевелился. – Посмотрите, он убит?
Джон склонился над телом и приложил ухо к его рту.
– Он жив.
– Убирайся, Фулфорд, и забирай своего человека, – крикнул Уильям. – Я отпущу вас. Но если вы останетесь, пощады не ждите. – Мне он прошептал: – Готовься бежать. Беги наверх, в лес. Я встречу тебя у скал Хингстон.
Фулфорд перевел взгляд на девочку, все еще стоявшую в дверях. Мальчишка все еще болтался на дереве, Том не подавал признаков жизни.
– Ты думаешь, что герой? – прокричал он. – Посмотрим, что ты за герой. – Он указал на Уильяма. – Даю пять фунтов тому, кто принесет мне его голову. Двадцать шиллингов за его спутника-доходягу. И суму его мне тоже принесите.
Мы с Уильямом не стали дожидаться нападения. Мы повернулись и бросились бежать через лес.
Мерзлая земля была твердой, но ноги тонули в ворохах осенней листвы. Я искал корни, чтобы опереться на крутом склоне, пригибался и цеплялся за низкие ветки. Мысль о том, что судьба гарантировала нам шесть дней жизни, казалась мне безумно глупой.
– Беги туда, направо, – крикнул Уильям и свернул налево.
Я бросился направо. Оглянувшись через плечо, я заметил, что подручный Фулфорда в серо-голубой тунике бежит за мной. Но я всегда был хорошим бегуном и в свое время мог обогнать любого. Даже сума не была мне помехой. Я досконально знал этот край, несмотря на прошедшие годы. Преследователь отстал. И очень скоро я уже бежал по лесу на юг в полном одиночестве, подальше от Хингстона.
Я свернул, спустился на дорогу и стал карабкаться на противоположный холм. Здесь я перевел дух и побрел между деревьями на север. Примерно через полчаса я увидел на дороге Фулфорда с его людьми. Том, похоже, пришел в себя, потому что всадников было пятеро. Но они забрали девочку – она сидела на лошади позади Джона. Я спустился и последовал за ними на безопасном расстоянии, чтобы убедиться, что они возвращаются в Фулфорд.
Когда я добрался до скал Хингстона, Уильям ждал меня, сидя на камне. Судя по всему, он не пострадал.
– Ты от него убежал? – спросил он.
– Да.
– Мне пришлось остановиться и сразиться с ними. Лысого я обезоружил, и тот сбежал вместе со своим безобразным дружком. Клянусь, они никогда не сражались. У меня есть подарок для тебя.
Он протянул мне меч Джона. Я заметил на лезвии несколько царапин.
– И это подарок? А где ножны? Только не говори, что ты забыл ножны!
Уильям усмехнулся.
– Поищу на болотах. Пустошь всегда казалась мне местом скучным. Но ты называл ее «Божьим творением в его чистом виде». Мне это понравилось. Хотя надо сказать, что за эти годы она слегка изменилась. Всего девяносто девять лет прошло, а вокруг появилось столько стен и изгородей.
– Пустошь осталась прежней…
– Но она изменилась. Мы смотрим на нее глазами двух умирающих.
– Мы еще не на кладбище.
– Да, пока нет… Я просто так…
Я посмотрел вниз, на церковь. Никто из живущих не знает, где похоронены моя жена и дети. Если Кэтрин снова вышла замуж, она, наверное, лежит со своим вторым мужем. Но я знал, что они должны быть где-то там.
– Я хочу спуститься туда, – сказал я.
– Ты упрямец, – усмехнулся Уильям. – Жизнь тебя ничему не научила. Миру нет дела до твоих добрых деяний. Пока я тебя ждал, я думал о том доме, где мы только что побывали. Девочка… Она не хотела, чтобы мы ей помогали. Я видел слезы на ее лице, когда она стояла в дверях. Да, они ее изнасиловали, но она ничего не сказала и не сделала. Она не попыталась бежать. Словно все это уже случалось прежде и случится снова. И лучше всего просто принять все происходящее. А потом мы вмешались, напали на Фулфорда и его людей. И крестьянские дети за это расплатились.
– Они забрали ее с собой. Я видел их на дороге.
– А когда их отец вернется домой… Господи Иисусе…
Я вздохнул.
– Я хочу пожертвовать книгу Лазаря церкви. Ты идешь со мной?
Уильям поднялся.
– Конечно. Хотя бы для того, чтобы выяснить, что в это время не так.
* * *
Через час мы уже шагали по монастырскому полю к церкви. И тут сзади нас кто-то окликнул.
– Вы двое выглядите так, словно вас волочили по скотному двору. Что, ради всего святого, привело вас в наш город?
Оглянувшись, мы увидели высокого, худого человека. На нем была широкая черная ряса и белый стихарь с черным капюшоном, лежавшим на плечах. Ряса была подпоясана веревкой. Мужчина был одет точно так же, как в наши дни одевался Филипп де Воторт. На голове его мы заметили тонзуру, как у священника. Но его поведение показалось мне странным. Голос этого человека был властным и решительным, но я не чувствовал в нем угрозы. Карие глаза на худом лице пристально смотрели на нас.
– Отец, мы с братом родились в этом приходе, – ответил Уильям, – но много лет странствовали. За это время город изменился до неузнаваемости. Когда мы уходили, у церкви не было колокольни. Те дома, что мы помним, ныне лежат в руинах. На площади стояли прилавки. Люди одевались по-другому…
– Похоже, вы странствовали всю жизнь. Колокольню построили тридцать лет назад, в шестой год царствования благословеннейшего короля, Генриха Пятого. Но вы не ответили на мой вопрос. Вы нищие?
– Нет, отец, – произнес я. – Мы вернулись, чтобы сделать пожертвование церкви, где были крещены. – Я открыл суму, порылся в ней и нащупал книгу. – Я желал бы подарить эту священную книгу церкви.
Священник с почтением взял книгу, раскрыл ее и просмотрел несколько листов. Среди мелких черных букв я заметил блеск золота. И красные буквы.
– Кто дал вам эту книгу? – спросил священник.
– Несчастное дитя. Его отец был из Эксетера.
Священник внимательно посмотрел на нас.
– Какие вы странные люди… Мне казалось, что я преследую пару бродячих мошенников, а вы вручили мне часослов. Позвольте мне показать эту книгу нашему ректору, канонику-прецентору Уолтеру Коллису. Он сегодня приезжает из Эксетера. Идемте же.
Не дожидаясь ответа, священник повернулся и пошел назад, к церкви. Черные полы рясы развевались на ветру. Мы с Уильямом последовали за ним.
В церкви я огляделся. Ближняя ее часть осталась почти такой же, как и в наше время – крашеные стены и сводчатый потолок нефа. Но в северной части появился еще один проход. Большие окна закрывали яркие, цветные стекла – все это было совсем не похоже на узкие стрельчатые окна старой церкви, закрытые простым зеленоватым стеклом.
В восточном конце нового прохода появился новый резной алебастровый алтарь с изображением святой Маргариты-пастушки. Близ алтаря, где погребали ректоров, находился единственный саркофаг.
– Здесь погребен добрый отец Филипп де Воторт.
Я обернулся. Ко мне обращался старый священник в красной рясе и белом стихаре, круглолицый, краснощекий, с толстой, словно у быка, шеей. Седые волосы его были очень коротко подстрижены, а из-за тонзуры он казался совершенно лысым. Рядом с ним стоял невысокий, толстый священник в черной рясе.
– Де Воторт пятьдесят три года служил ректором этой церкви, – сказал священник в красном. – А теперь он покоится здесь еще дольше, следя за паствой этого бедного прихода после смерти так же, как делал это при жизни. Благословен будь!
Священник умолк, пристально глядя на меня голубыми глазами. Меня поразили его манеры – вести себя так мог бы королевский судья. Священник, прищурившись, смотрел на нас с Уильямом, потом вытащил из кармана небольшую деревянную рамку со стеклышками, подобными двум круглым окошкам, и водрузил ее на свой нос. Рассмотрев нас как следует, он снял эту загадочную рамку и убрал ее.
– Назовите мне ваши имена.
– Меня зовут Жан де Рейман, – говоря с человеком столь высокого положения, я решил назваться по-французски. – А это мой брат, которого прозвали Жюльен Бер.
– У вас разные фамилии, – удивленно сказал священник в красном, – но ведь вы братья? У вас были разные отцы?
Он перевел взгляд с меня на Уильяма, словно ожидая объяснений. Но ведь было совершенно ясно, что разные фамилии не имеют ничего общего с нашим отцом, и все дело в Уильямовой бороде! Тем не менее я терпеливо ответил:
– Его прозвали Бером из-за его бороды (beard – борода). Меня же прозвали по месту, где я жил. Теперь, когда ты знаешь наши имена, назови нам свое.
– Я – каноник Уолтер Коллис, прецентор эксетерского собора и слуга графа Девонского. Последние девять лет я был ректором этой церкви. А этот человек, – он указал на высокого священника, – мастер Ричард Лей, местный викарий, окормляющий местных жителей. Это же – Стивен Парлебен, служитель часовни святой Маргариты.
Услышав фамилию Парлебен и всмотревшись в лицо священника, я заметил его явное сходство с теми Парлебенами, которых знал в прежней жизни.
Мастер Лей протянул канонику книгу, и отец Коллис с почтением принял ее.
– Очень необычный том, – сказал он. – Где вы ее нашли?
– Я не находил ее, отец. Ее вручил мне мальчик по имени Лазарь. Он умер и оставил книгу мне.
– На ней герб семейства Кью из Эксетера. Полагаю, ты знаком с олдерменом Саймоном Кью?
– Нет, отец, я…
– А тот мальчик, Лазарь, он знал олдермена Кью?
Я покачал головой.
– Я же сказал, отец, он умер.
– Этот Лазарь умел читать?
– Нет, отец.
– А ты?
– Нет, отец. Но клянусь, эта книга не украдена!
Священник помолчал, рассматривая меня.
– Что ж, я рад. Я возьму эту книгу с собой в Эксетер и спрошу у олдермена Кью, не пропадал ли у его духовника часослов. Если все будет в порядке, я с радостью приму твое пожертвование. Если же нет, я верну его законному владельцу.
Его слова еще не отзвучали, когда заговорил Уильям.
– Отец Коллис, мы странники, а не воры. Мой брат прибыл сюда, чтобы творить добрые дела. Поэтому-то мы и вернулись в родной приход. Прискорбно видеть, что эта церковь, хотя и получила красивую новую колокольню, но все еще мала и темна – особенно в этом нефе. Думаю, мой брат собирался пожертвовать церкви не только книгу, но и немного денег.
Каноник-прецентор переглянулся с другими священниками и повернулся ко мне:
– Что ж, ты удачно выбрал время. Я приехал сюда, чтобы обсудить, как собрать средства на перестройку нашей церкви. Вы и сами заметили, что церковь не подобает даже столь отдаленному и небогатому приходу, как наш. Скажите, сколько вы хотите пожертвовать?
– Я надеялся, что вы примете пожертвование в сорок шиллингов, отец, – ответил я.
– Щедрая сумма для человека, который похож на нищего, вымаливающего крохи на хлеб, – заметил отец Парлебен.
Я стойко выдержал его взгляд, повернулся к своей суме, наклонился и достал кошель Отсчитав десяток золотых монет, я протянул их высокому священнику, мастеру Ричарду Лею. Уильям уныло наблюдал за тем, как золото утекает из наших рук.
– Мы не отказались бы от доброго обеда, достопочтенные отцы. Мы много дней провели в дороге.
– Но откуда у вас эти монеты? – воскликнул мастер Лей.
– В странствиях мы всегда держим при себе золото, – пояснил Уильям. – И нам не приходится возить с собой много серебряных пенни.
– Почему же вы не берете английские золотые монеты? – спросил отец Парлебен. – Нобли и полнобли. Английские монеты для вас недостаточно хороши?
Уильям развел руками.
– Добрые сэры, простите нас. Подумайте, разве могли бы мы испытать презрение к добрым английским монетам? Я продал свою шерсть итальянскому торговцу в порту Саутгемптона, и он заплатил мне флоринами.
– Значит, он переплатил тебе, – сухо произнес каноник. – Это старинные венецианские дукаты.
Неловкое молчание нарушил мастер Лей.
– Позвольте сказать, достопочтенный отец. В моем доме еды хватит на всех, и вино тоже есть. Я готовил праздничный обед в честь вашего визита. Давайте же вместе отправимся за мой стол, и эти люди расскажут нам о своих странствиях.
В доме мастера Лея слуга принял мою суму и наши мечи. Мы вошли в просторный зал с белыми каменными стенами. Длинную крышу поддерживали деревянные балки, причем нижние были покрыты резьбой. В центре зала в очаге пылал огонь. Ставни были открыты, воздух свободно проникал в помещение, направляя дым в разные стороны. Пол был засыпан таволгой, и ее сладкий запах перебивал запах дыма. Нас ждал чернобородый мужчина в длинной темно-синей мантии. Мастер Лей представил нам его: Питер Вейси, мэр города. Вейси вежливо приветствовал нас, но наш неприглядный вид явно не внушил ему доверия.
Снова вошел слуга с мальчиком. Они несли большой кувшин и таз. На левой руке у каждого висело полотенце. Каноник омыл руки в теплой воде. За ним то же самое проделал наш хозяин, отец Парлебен, мэр и мы. Нас пригласили к столу. Я сел спиной к окну и увидел на скатерти свою тень. Уильям сидел напротив меня. Он с жадностью смотрел на плотный темный хлеб, лежавший на доске прямо перед ним. Мастер Лей сел справа от меня, каноник рядом с ним. Дальше сидел мэр. Отец Парлебен сел рядом с Уильямом. Каноник прочел молитву, мы вторили ему. Затем все взяли салфетки и принялись за еду.
Разговоры, естественно, шли между двумя собеседниками. Со мной беседовал мастер Лей. Хотя говорил он довольно резко и мог показаться чрезвычайно строгим человеком, характер у него оказался очень приятным. Он обладал едким чувством юмора, ему явно нравилось свое вино. Первый напиток он назвал «рейнским», а второй – «гасконским». Слуги подали первое блюдо, подобающее времени: поскольку был рождественский пост, нам подали соленую рыбу, тушенную с травами, и запеченную щуку в соусе галантин.
Мастер Лей нравился мне все больше. Он говорил и ел, а когда умолкал, чтобы подумать, поднимал глаза к клубам дыма под крышей, словно пытаясь собраться с мыслями. А потом он резко поворачивался ко мне, улыбался и продолжал разговор. Я понял, что он многим обязан канонику – тот был его двоюродным братом и его хозяином, но почувствовал, что все это ему не очень нравится. Сколько бы он ни трудился, от каноника он не получил бы ни на пенни больше положенного жалованья. Приходская десятина уходила канонику. Мастеру Лею приходилось даже платить за жилье, поскольку каноник не позволил ему жить в доме ректора. Все это мастер Лей рассказал мне шепотом, чтобы не услышал каноник – тот очень серьезно обсуждал что-то с мэром.
Мэр спросил у каноника, в какой раз он приезжает в Мортон с того времени, как стал ректором.
– В пятый, – ответил каноник.
Я был поражен тем, что священнослужитель так мало делает для своей паствы. Филипп де Воторт хотя бы жил рядом с нами.
– Но я три года служил констеблем прихода в Бордо, – добавил священник, кинув взгляд на нас с Уильямом.
Я повернулся к мастеру Лею, чтобы расспросить его о том, что произошло в Мортоне в последние годы.
– О, несомненно, самым важным событием последнего времени стало создание комиссии с целью призвать к ответу Болдуина Фулфорда. Ты, конечно же, помнишь Фулфорда?
– Да уж…
– Он по-прежнему не дает покоя местным жителям, но теперь у него уже нет такой власти, как прежде. Банда его, «Спутники Сатаны», покинула его. А вот несколько лет назад здесь творилось полное беззаконие. Если кто-то осмеливался сказать хоть слово, эти разбойники приходили к нему, пили его эль, ели его хлеб и мясо и насиловали его жену или дочь прямо на его глазах.
– И никто не пытался ему помешать?
– А кто мог бы? Если бы констебль осмелился, он стал бы следующей жертвой. Честно говоря, люди здесь делятся на тех, кто служит Болдуину Фулфорду, и тех, кто держит язык за зубами.
– А граф Девонский?
Мастер Лей понизил голос:
– Болдуин Фулфорд – лучший друг графа. Поэтому-то он тут так и бесчинствует. Но, я уверен, ты уже слышал об этом. Дело дошло до Суда королевской скамьи.
– Я ничего об этом не знаю.
– Все началось с Маргарет Гейбис. Может быть, ты ее помнишь? Славная молодая женщина. Она была замужем за отличным, работящим парнем, Томасом Гейбисом. Разбойник Фулфорда, Джон Сторридж, решил попытать удачи с юной Маргарет. Он дождался, когда Томас Гейбис ушел из дома, и вломился к ней. Маргарет была одна, и он взял ее силой. Маргарет была слишком юна и покорна. Она не рассказала мужу об этом, чтобы тот не попытался отомстить Сторриджу. Ведь Болдуин Фулфорд и его головорезы попросту убили бы Томаса. И она ничего не сказала. Джон Сторридж решил, что может безнаказанно насиловать ее и дальше. Но со временем Гейбис все узнал. Он пришел в такую ярость оттого, что узнал все последним, что ни слезы, ни мольбы Маргарет на него не подействовали. Он жаждал мести. К несчастью, Господь от него отвернулся. В драке соблазнитель раскроил Гейбису голову железным горшком… – Мастер Лей покачал головой. – И с этого времени в жизни юной Маргарет начался настоящий ад.
Слуги поставили перед нами три больших серебряных блюда с рыбой. На одном лежал запеченный лосось, на другом – жареные миноги, а на третьем – огромная белорыбица. Слуги поставили на стол три миски с горячими соусами. Горчичный я узнал сразу, а два других мне были незнакомы. Мастер Лей сделал знак одному из слуг:
– Филипп, не мог бы ты разрезать рыбу?.. На чем я остановился?
– Джон Сторридж убил Гейбиса, ударив его железным горшком по голове…
– А, да… Бедная Маргарет оказалась в бедственном положении. Она решила, что лучше всего ей будет выйти замуж за человека, живущего подальше отсюда, и покинуть Мортон. И она отправилась в Эшбертон…
– Как ей это удалось? Разве бейлиф не поручил мэру найти ей нового мужа?
– Нет, это больше не прниято. Маргарет решила выйти замуж за вполне состоятельного человека по имени Уильям Долбер. Объявления о браке три воскресенья подряд читали в приходских церквах Мортона и Эшбертона, как велит обычай. Но когда Джон Сторридж, случайно оказавшись в церкви Мортона, услышал это, он пришел в ярость. Он отправился к Болдуину Фулфорду и попросил, чтобы тот помог ему отменить этот брак. Фулфорд узнал, что свадьба назначена на Страстную неделю. И тогда он объявил: «Мы устроим ей Страстную пятницу!» За день до свадьбы Маргарет вместе с матерью и подругами отправилась за тринадцать миль отсюда, в Эшбертон. Они остановились на постоялом дворе. А когда стемнело, в город ворвалась банда Фулфорда с факелами. Он узнал, где находится невеста, и разбойники бросились на постоялый двор. Маргарет уже была в постели. Мне говорили, что Фулфорд первым насиловал ее, заявив, что это не грех, поскольку она еще не вступила в брак. А после него ею воспользовались все его люди. Фулфорд послал одного из них собрать мужчин города – восемьдесят человек, – чтобы и они бесчестным и постыдным образом овладели этой женщиной. Но никто из добрых горожан Эшбертона не согласился на это злое дело. Они сказали, что не посягнут на обрученную невесту, поскольку Долбер – человек достойный и богатый. Отказ их взбесил Фулфорда, и тот отправился прямо к Долберу. Он ворвался в дом и избил Долбера до полусмерти, а потом разграбил дом и сжег его дотла. А Маргарет увез с собой. Но это была огромная ошибка. Сэр Уильям Бонвиль ненавидел графа Девонского. Он убедил короля создать комиссию по расследованию насилия над Маргарет и ее похищения. В наши дни добиться справедливости можно только так – если стравить друг с другом могущественных лордов.
– Боюсь, что у девушки, которую он похитил сегодня, таких друзей нет, – сказал я.
– Он все еще продолжает свои злые деяния?
– Мы видели его возле домика в лесу, в западной части долины Рей, чуть выше развалин Реймента. Сегодня утром, верно, Уильям?
– Да, – кивнул Уильям, набивая рот рыбой. – Ее отец отправился в церковь, а разбойники напали на дом. Это отвратительное преступление.
– Это дом пастуха Марка, – сказал мэр.
– Они похитили его дочь, Алису?
– А мальчика они подвесили за руки на дереве, – сказал я. – Они насиловали девушку в ее собственном доме, пока мы их не спугнули. Но они оказались сильнее нас, поэтому мы не смогли помешать похищению.
– Он не должен был оставлять их одних, – сказал отец Парлебен. – Это вина отца.
– Конечно, – кивнул каноник. – Но не по неведению. Почему богобоязненный крестьянин оставляет дочь в доме без присмотра и не берет ее в церковь? Чтобы такой человек, как Фулфорд, мог надругаться над ней. А поскольку сам отец был у мессы, то он сможет утверждать, что ни в чем не виноват. Крестьяне часто именно так и платят свои долги.
Уильям слизнул соус с пальцев.
– Мужчина никогда не может быть абсолютно уверен в том, что сделал все, чтобы защитить своих дочерей, верно, отче? Тебе повезло, Джон, что у тебя только сыновья.
– Да. Очень повезло.
– Проблема в самих девушках, – продолжал Уильям. – Некоторые не хотят оставаться в той безопасности, какую могут обеспечить им отцы. Когда мы с Джоном вместе с армией короля высадились во Франции…
– Уильям, не стоит… – начал я, но мастер Лей перебил меня.
– Вы участвовали во французских войнах? – спросил он. – Вы были при Азенкуре?
– Где? – недоумевающе переспросил Уильям.
Мастер Лей с удивлением посмотрел на него.
– Ты шутишь, верно?
– Нет, – покачал головой Уильям. – Я не шучу. Я говорю о женщинах. Конечно, я не имею в виду их мужей…
– Кузен Уолтер, – сказал мастер Лей, – этот человек никогда не слышал об Азенкуре. Можно ли в это поверить? Разве есть в Англии хоть один человек, который не слышал о самой знаменитой битве короля Генриха?
– Мы победили? – спросил Уильям, накалывая на нож сочную миногу, обмакивая ее в сладкий соус и поднося ко рту.
– Это попахивает изменой, – пробормотал отец Парлебен, обращаясь к мэру.
Уильям посмотрел на меня и пожал плечами.
– По их виду я сказал бы, что они бродяги, – ответил мэр.
– Уверен, что кольцо на его пальце краденое, – добавил отец Парлебен.
Каноник сурово смотрел на нас с Уильямом.
– Юнцов я обвинил бы в падении нравов. Но вы не молоды. Вы должны были бы знать. Господь был милостив к нашему доброму королю Генриху. Он был милостив ко всей Англии. То, что вы уже забыли об этом, достойно порицания.
– Достопочтенный каноник, – начал Уильям, дожевывая рыбу, – мы с моим братом Джоном сражались во Франции. Вы могли быть констеблем Бордо, но что вы делали там? Получали письменные приказы от короля и отдавали поручения. Повторяю: мы с Джоном сражались. Мы пускали стрелы людям прямо в лицо. Мы кололи вражеских солдат в грудь и чувствовали, как их кости ломаются под нашими пиками. Нас рубили мечами и наносили нам удары булавами. Когда битва кончалась, мы бродили среди умирающих и перерезали им горло, собирая их латы, чтобы их подсчитали королевские герольды. Вы когда-нибудь перерезали людям горло? Оно такое мягкое и нежное, но перерезать его трудно – ты знаешь, что забираешь жизнь и делаешь детей сиротами. Но стоит перерезать десятое и почувствовать теплую кровь на руках, тебя охватывает странное безразличие. И люди превращаются для тебя в простое мясо. После двадцати перерезать горло так же легко, как подоить корову. А после тридцатого это начинает доставлять удовольствие. А потом останавливаешься и понимаешь, что ты наделал. И ты смотришь на последний труп – и мертвые начинают говорить с тобой в этой ужасной тишине. Их молчание молотом стучит в висках твоей совести. И совесть начинает обвинять тебя… И чтобы сохранить рассудок, ты перерезаешь горло и совести тоже. И тогда ты уже становишься не человеком, а понять тебя могут только те, кто тоже отказался от себя. Мы выдержали бесконечный холод осады, мы стояли под стенами Кале, когда французы раздумывали, атаковать нас или нет…
На этих словах каноник резко ударил кулаком по столу, сбросив на пол льняную салфетку.
– Ты лжец и вор! Я читал хроники. Осада Кале происходила ровно сто лет назад, в год одна тысяча триста сорок седьмой от Рождества Христова. И ты хочешь, чтобы я поверил, что вы были там? Это чудовищно!
Уильям утер рот салфеткой.
– Осада, если я правильно помню, происходила на двадцатом и двадцать первом году правления нашего превосходнейшего короля Эдуарда, третьего этого имени со времен Завоевания. Другого летоисчисления я не знаю.
– Но это год Господа нашего, – сказал отец Парлебен. – Годы, прошедшие со времени рождения Иисуса Христа.
– Ты, полагаю, слышал о Спасителе? – добавил каноник. – Или во время твоих странствий ты поддался безбожным магометанам? Где же вы странствовали, что не знаете ничего о своих честных английских братьях?
Я попытался снять напряжение.
– Если мы скажем, вы нам не поверите. Мы видели собакоглавцев на берегах Индии. И большеногов в великой пустыне юга. Мы делили хлеб с язычниками Литвы и китайскими сересами…
Мастер Лей наклонился ко мне и прошептал:
– Думаю, тебе нужно узнать, что литовцы несколько лет назад приняли христианство. Наш добрый король, блаженной памяти Генрих Четвертый, дед нашего короля, сыграл важную роль в распространении христианства…
– Откуда вы знаете, когда родился Христос? – спросил Уильям.
– Достаточно притворства и невежества! – вскричал каноник.
Уильям наклонился вперед и подцепил еще одну миногу. Он наставил свой нож на меня, соус с рыбы капал прямо на скатерть.
– Какой же сейчас год нашего Господа? – спросил он.
– Одна тысяча четыреста сорок седьмой, – ответил отец Лей.
Уильям отхлебнул вина.
– Но откуда вам знать? Вас же не было на свете, когда Он умер, не говоря уже о том, когда Он родился? И многие ли из нас точно знают, когда они родились?
Каноник посмотрел на меня.
– Скажи мне, Джон, если ты не такой глупец, как твой брат, были ли вы в армии герцога Хамфри Глостера?
– Кто такой герцог Хамфри? – спросил Уильям.
Я понял, что он слишком много выпил.
– Брат, ты перебрал…
Уильям поднял нож, наклонился вперед и подцепил миногу. Он отправил рыбу в рот, прожевал, проглотил и заговорил снова.
– Вы когда-нибудь видели chevauchée (шевоше – разорительные рейды по вражеской территории)?
– Мне отлично известно, что такое chevauchée, – ответил каноник.
– Я не об этом спрашиваю, – оборвал его Уильям. – Я спрашиваю, вы когда-нибудь видели это? Вы видели, как пятнадцать тысяч человек маршем прочесывают территорию на восемь-десять миль от авангарда? Мы поджигали каждый дом на своем пути. Каждый амбар, сеновал, птичник и свинарник. Мы убивали всех животных. Люди в ужасе бежали от нас. Если кто-то оставался, то мы убивали всех мужчин и мальчиков старше четырнадцати, а всех женщин и девочек старше двенадцати отдавали солдатам для их удовольствия – даже безобразных старух! И насиловали их не один-два солдата, а десятки. Мы рвали их, как собаки рвут мясо. Остались только церкви. И знаете почему?
– Потому что это священный дом Господа, – ответил мэр.
Уильям покачал головой.
– Потому что с высоких колоколен командиры могли видеть пылающую землю на мили вокруг.
Все замерли. Молчание придавило нас свинцовым грузом.
– Вот такой была война во Франции, великий констебль Бордо.
В глазах каноника блеснула холодная ярость.
– При Азенкуре все было по-другому, – сказал он. – Король Генрих – божественный монарх.
– Откуда тебе знать? Ты был там?
– Нет. Но я читал Gesta Henrici Quinti.
– Судя по латинскому названию, эту книгу написал писец. А если я правильно припоминаю, писцы не участвуют в сражениях. Мужья и работники, пекари и кузнецы, торговцы шерстью и каменщики – такие, как мы, – сражались вместе с рыцарями, королями и дворянами, – Уильям пристально смотрел на каноника. – Если ты гордишься битвой, то должен признать ее суть. А суть любой битвы – сражение. Король Эдуард – величайший воин нашего королевства – устроил множество chevauchée, чтобы заставить армию французского короля атаковать нас. Послать против нас тысячи рыцарей, графов и баннеретов (рыцарей-знаменосцев) на своих боевых конях. Король хотел, чтобы в последний момент, когда все французские рыцари окажутся в двух сотнях футов перед нами, мы перестреляли их. Из своих луков.
Уильям переводил взгляд с одного на другого. Он поднял указательный палец и очень медленно произнес:
– Вы представляете, каково это – стоять и смотреть, как величайшая армия христианского мира надвигается на нас под развевающимися знаменами, ощетинившись острыми копьями? Земля дрожала под копытами двадцати тысяч боевых коней так сильно, что трудно было стоять. Рев стоял оглушающий. А потом ты видел, что острая сталь нацелена тебе в горло. Пробить доспехи и забрала стрелой можно было только со ста ярдов. На таком расстоянии можно было выпустить лишь две стрелы. И обе должны были поразить цель – иначе можно было считать себя мертвецом. Нам было страшно при Креси, но французским рыцарям было куда хуже. Они почти ничего не видели через узкие щели своих забрал. Некоторые добрались до наших рядов – мы видели их воздетые руки… И все это время постоянно раздавались залпы пушек, рибальд и других орудий, gonnes (пищалей)… Взрывы глушили нас, и даже наши собственные лошади пятились в панике и сокрушали лучников. Вот на такой войне были мы с Джоном. Мы не перебирали листы пергамента с буквами и цифрами. Не получали и не передавали приказов. И не говорите, что мы должны стыдиться того, что не знаем названия битвы, которую вел другой король. Война – это священный, славный ужас, когда напуганные люди несут смерть и трагедии другим напуганным мужчинам и женщинам. И я повторяю: суть битвы – сражение и страдание сражения, а не пустая похвальба священников, не державших в руках оружия.
Наступила тишина.
Мастер Лей откашлялся.
– Что ж, все это было очень интересно. По здравом размышлении, полагаю, что я немного поспешил пригласить вас двоих на наш праздничный обед. Такие слова – это верх неприличия…
– Успокойся, мастер Лей, – прервал его каноник. – Эти люди уходят.
– Отец Коллис, я хотел лишь сказать, что верх неприличия требовать чего-то от гостя…
– Или ты выгонишь их, или я пошлю за констеблем, – рявкнул каноник.
Но мастер Лей не замолчал и заговорил еще громче.
– Однако, из уважения к нашему ректору, моему щедрому и великодушному нанимателю, и из величайшего уважения, какое мы все испытываем к его месту в этом мире, я должен потребовать от вас двоих правды – несмотря на то, что вы были моими гостями. Откуда вы пришли и где побывали? Отвечайте правду!
– Ты действительно хочешь знать? – спросил я.
– Очень хочу, – ответил мастер Лей.
– Мастер Лей, – вмешался каноник, – я хочу увидеть этих воров болтающимися на виселице!
Я повернулся к мастеру Лею и заговорил, обращаясь к нему одному, хотя меня слышали все. Я рассказал ему об ужасной чуме, косившей людей в наши времена, о том, как мы нашли двух мертвецов на дороге, а рядом с ними плачущего младенца. Рассказал о своей попытке спасти дитя. Я рассказал о голосе, который говорил со мной на крыше собора той ночью, о том, что мне отпущено лишь шесть дней, чтобы спасти свою душу. Я сказал, что в тот момент ничего не понял, что мы с Уильямом направились домой, не ведая о своей болезни, но, поняв, что мы заражены чумой, мы стали молиться. Я не стал говорить про Скорхилл, рассказал лишь, что нам ответил ангел, который сказал, что мы сможем прожить по одному дню из шести оставшихся в каждом веке.
– Ответ на твой вопрос, откуда мы пришли, прост. Мы родились в этом приходе. Но, хотя это наш дом, мы не чувствуем себя дома. Дом – это не место, но время.
Мастер Лей переводил взгляд с меня на Уильяма. Он был мрачен. Мэр опустил глаза в пол. Каноник смотрел в сторону, не обращая на меня никакого внимания, словно я был одним из «спутников Сатаны». Отец Парлебен был суров.
– Ты закончил свои басни? – спросил он. – Я сам позову констебля.
Но мастер Лей ему не позволил.
– Нет, отец Парлебен. Я этого не позволю и не допущу. Это истинное чудо!
– Ха! Чудо! – хмыкнул каноник. – Деревенские суеверия!
– Ты вправе сомневаться, кузен Уолтер, – спокойно ответил ему мастер Лей. – Но в мире множество чудес, которые неподвластны нашему разуму. Мы читаем о них в Библии и на страницах трудов самых просвещенных людей мира. Ты же образованный человек, ты читал труды Роджера Бэкона… Он пишет о машинах с крыльями, которые будут бить по воздуху, и человек сможет летать на них, как птица. Он пишет о доспехах, которые позволят человеку путешествовать по дну морскому, не боясь утонуть, о мостах через великие ущелья, не имеющих никаких опор… Если, как пишет брат Бэкон, такое возможно, то почему бы людям не путешествовать во времени? Брат Бэкон пишет также о колесницах, которые смогут двигаться с невероятнейшей скоростью без помощи животных, об огромных кораблях, которые за несколько дней смогут пересекать моря, а управлять ими будет один человек. Можно сказать, что все это выдумки старого монаха, слишком увлекшегося предсказанием будущего, но ведь именно этот монах придумал ранее невиданные вещи, как, например, твои очки, без которых ты многого не смог бы различить.
Каноник повернулся к Уильяму.
– Если ты был здесь во времена Великой чумы, то скажи нам, как звали тогдашнего ректора?
Уильям жевал печеное яблоко, соус тек по его пальцам.
– Это была вонючая свинья по имени Филипп де Воторт. Он был жирным, говорил по-французски, и мы все его ненавидели. Надеюсь, сейчас он жарится на самой горячей сковородке преисподней.
Каноник щелкнул пальцами и сделал знак одному из слуг Лея.
– Зовите констебля. Этих двух чумных бродяг нужно забрать отсюда и доставить в тюрьму в Эксетере.
– Чумных? – переспросил я. Мне и в голову не приходило, что в это далекое время чума все еще убивает людей.
– Мы все еще бредем долиной смертной тени, – ответил мастер Лей.
– Не утешай их, – рявкнул каноник.
– Каждые семь-восемь лет чума возвращается. И мы все еще воюем во Франции. И все еще страдаем от нападений разбойников. С того времени, которое вы зовете своим, мало что изменилось.
– Нет, отец Лей! Как вы можете так говорить? Все изменилось! – воскликнул я, глядя прямо на него. – Кто управлял городом в наши дни? Я скажу вам: Джон Парлебен, Реджинальд Вейси, Уильям Кена, Уильям Карнсли, Уильям Корвисет, Джон Уайт, Уильям Тозер и Уорен Бейлиф. Где они сейчас? Умерли, конечно. Ты не знаешь, как они выглядели, как одевались – и это несмотря на то, что вон те два человека носят их имена.
– Это недоказуемо, – заявил каноник, отбросил салфетку и вскочил на ноги.
– Кто может вспомнить нежность прабабки? Или страхи прапрадеда? Но вы не должны считать, что ваше неведение о прошлом означает, что ничего не изменилось. Уверен, что каноник гордится собором в Эксетере, но сомневаюсь, что он знает имя хоть одного каменщика, построившего его. Я назову вам много имен, и одно из них – Джон из Реймента.
Мэр и отец Парлебен тоже поднялись, Коллис пересек комнату и обратился к отцу Лею, держась от него подальше.
– Мастер Лей, я нахожу твои попытки оправдать этих двух людей скучными и оскорбительными. Если я тебе понадоблюсь, я буду в ректорском доме.
Он сам открыл дверь, не дожидаясь, когда это сделает слуга, и вышел из дома. Отец Парлебен последовал за ним.
Питер Вейси немного задержался.
– Я благодарю тебя за обед, мастер Лей. Это было прекрасно. Мне жаль, что все так дурно закончилось. У меня нет выбора – я должен следовать за каноником. Ты же знаешь, нам нужно его согласие на перестройку церкви.
Он поклонился мастеру Лею и вышел.
Мастер Лей посмотрел на свой стол. Он почти улыбался.
– Вы должны извинить каноника-прецентора, – сказал он, потянувшись за кубком и поднося его к губам. – Ему не хотелось ехать сюда из-за такой мелочи, как перестройка нашей церкви. Уверен, он скоро успокоится.
Он отставил кубок в сторону.
– Полагаю, вы не заражены чумой. Вы оба выглядите вполне здоровыми. А по твоему аппетиту, Уильям, заметно, что ты вовсе не болен.
– Мастер Лей, позволь тебя спросить, – проговорил я. – Что должен сделать человек, чтобы обеспечить себе Царствие Небесное? Достаточно ли мне будет пожертвовать деньги и книгу?
– О, какая неожиданная перемена! Почему ты спрашиваешь?
– У нас осталось мало времени. Мне кажется, что ты, как священник, должен это знать…
– Это трудный вопрос. В Риме считают, что, покупая индульгенции, мы очищаем свои души от греха и обеспечиваем себе спасение. Каноник-прецентор скажет вам то же самое. Но не все в этом убеждены. Например, если бы ты был одним из «спутников Сатаны», я бы сказал, что никакие дары не смогут искупить твоих грехов. Но это не означало бы, что пути к спасению нет. Можно, например, отправиться в паломничество в Иерусалим и смыть свои грехи покаянием перед Гробом Господним.
Мастер Лей утер рот краем салфетки.
– Представь, что ты – большая редкость, человек, не имеющий грехов. Почему ты должен платить пенни за спасение своей души? Она и без того совершенна. Так как же тебя можно заставить платить за искупление? И кто из нас способен по-настоящему оценить грехи других людей? Это под силу только Богу. Если бы ты был безгрешен, то индульгенция была бы так же бесполезна для тебя, как соломенный щит. Что же касается твоего вопроса, я не думаю, что твой дар что-то изменил. Мне жаль, что я разочаровал тебя.
– И я ничего не могу сделать? Совсем ничего?!
– Насколько я понимаю, главное затруднение в том, что ты стремишься творить добро ради того, чтобы спасти свою душу, а не ради добра как такового. Если ты увидел, как Болдуин Фулфорд напал на добрую женщину и попытался спасти ее, это доброе дело. Но если ты пришел ей на помощь только для того, чтобы обеспечить своей душе царствие небесное, то твой добрый поступок становится эгоистическим. Несчастное положение этой женщины оказалось выгодным для тебя. И в этом нет добродетели.
В окно подул холодный ветер. Мастер Лей знаком приказал слуге закрыть окно. Уильям допил вино, не допитое отцом Парлебеном, и прикончил кубок каноника-прецентора. Я пальцем подобрал сладкий красный соус с одной из тарелок и облизал его. Тут в дверь постучали. Мастер Лей не обратил на стук внимания, но слуга, уже закрывший окно, пошел открывать. В зал вошел плотный мужчина в длинной кожаной накидке на плечах. Накидка доставала ему до колен. Он скинул накидку и потянулся за шляпой.
– Мастер Лей, мне сообщили, что в твоем доме находятся зачумленные лжецы и воры.
– Благодарю тебя, что ты пришел, констебль Карнсли, но, боюсь, тебя ввели в заблуждение. Между моими гостями и ректором произошел небольшой спор о войнах прежнего короля. Как ты видишь, эти люди не больны. Если же они лгут, то должен признать, что их ложь более приятна для моего уха, чем многие факты, которые я слышал в последнее время. Доброго тебе дня.
– Похоже, все действительно так, мастер Лей. Сожалею, что побеспокоил тебя. Пошли за мной снова, если возникнут какие-то недоразумения.
– Обязательно, констебль, – кивнул мастер Лей, и слуга проводил констебля к выходу.
– Что ж, – повернулся к нам хозяин дома. – Мне больше нечего тебе сказать и утешить тебя. Все зависит от тебя самого. Не сомневаюсь, что тебе есть куда пойти и чем заняться.
Мы с Уильямом переглянулись.
– Честно говоря, мастер Лей, – сказал я, – нам некуда идти. А через пару часов стемнеет. Если бы ты позволил, я поработал бы в твоем доме – может быть, на кухне, – чтобы заработать на ночлег у твоего очага.
– Вы – удивительные люди, – отозвался мастер Лей. – Вы даете мне деньги на церковь, вы рассказываете истории – то ли поразительную ложь, то ли свидетельство истинных чудес. И после того, как я принимал вас за праздничным обедом, вы просите позволения мыть посуду.
– Это Джон просит, не я, – возразил Уильям.
Мастер Лей поднялся.
– Вы мои гости. Если хочешь потрудиться, Джон, можешь помочь моему кухарю, Уиллу, на кухне. Твой труд будет благотворен для всех нас.
Так мы смогли воспользоваться гостеприимством доброго священника. Уильям уселся у огня, а я отправился на кухню, которая располагалась в отдельной каменной постройке через двор. Очаг здесь располагался не в центре, а у стены, и над ним был устроен специальный дымовой короб, чтобы дым не распространялся по всему помещению. Кухарь Уилл оказался симпатичным юношей с вьющимися волосами и приветливой улыбкой. Я помог ему натаскать воды из колодца на дворе и согрел ее в большом котле. Котел висел над огнем на специальной металлической скобе – раньше я ничего подобного не видел. Когда вода согрелась, я помог Уиллу и другим слугам собрать объедки для свиней (свиньи жили в небольшом загоне на заднем дворе), а потом мы вместе принялись отчищать закопченные железные горшки грубой соломой и золой. Закончили мы уже в сумерках. Мы закрепили лучины на металлических подставках, чтобы лучше видеть. Уилл подбросил поленьев в очаг – слугам в этом доме зимой теплее, чем их хозяину. Мы принялись взвешивать различные корни и приправы на весах. О некоторых я уже слышал – например, о шафране и перце, хотя мы с Кэтрин никогда не могли себе такого позволить. Но были и совершенно новые для меня приправы. Уилл показал мне горшок с ароматными коричневыми семенами, называемыми тмином. Я впервые увидел укроп и гвоздику. Уилл показал мне сладкие сушеные фрукты, которые он называл финиками, и толстые желтые корни какого-то имбиря. В отдельной коробочке лежали куски ароматной коры – корица, а в другой душистые орехи – Уилл назвал их мускатными. На этой теплой, ярко освещенной кухне среди восхитительных ароматов и драгоценных специй я ощутил вкус настоящего богатства.
– Где же мастер Лей берет все это? – спросил я, когда Уилл принялся чистить миндаль. – Он посылает в Лондон?
– Мы покупаем это на ярмарках поблизости – в Бови, Оукхэмптоне и Чагфорде. Да и в Мортоне тоже. У бакалейщиков в Эксетере целые склады специй. Если я куплю для хозяина восемь унций мускатного ореха, нам хватит этого на целый год. Даже при всей его любви к этой специи. Он любит добавлять молотый мускатный орех в подслащенное вино.
– Сахар? У вас есть сахар? Я никогда его не пробовал.
– Я добавлял сахар в красный соус к запеченной камбале. – Уилл достал с полки коричневую голову и показал мне. – Сахар бывает разным. Бывает красный плоский сахар, белый плоский сахар, патока, конфеты, сироп…
Большим ножом Уилл отрезал небольшой кусочек от сахарной головы и протянул мне.
Вкус у этого сахара был таким, словно Господь создал его, чтобы человек улыбался. Сладость была настолько непередаваемо прекрасной, что я не смог сдержать улыбки. Мне так хотелось поделиться этим восхитительным вкусом с Кэтрин… Я сразу вспомнил о своей утрате. Прекрасный, незнакомый вкус заставил меня задуматься о своей жизни. На глаза навернулись слезы. Я держал сахар во рту, стремясь продлить это ощущение, и чувствовал, как он тает. Но даже когда он растворился полностью, вкус еще долго сохранялся во рту.
Так прошел весь вечер. Мы взвешивали специи, мололи их, беседовали о еде и прихлебывали эль с медом и травами. Потом пришел слуга и сообщил, что мастер Лей велел подать ему и моему брату легкий ужин. Уилл приготовил блюдо устриц, сваренных в вине и бульоне с миндальным молоком, молотым сухим имбирем, сахаром, мускатным цветом и рисовой мукой.
– Разве мастер Лей может позволить себе такую роскошь? – удивился я. – Он говорил, что получает от ректора очень мало – лишь скромное жалованье.
– Хозяин не дурак. Когда каноник-прецентор приехал сюда в первый раз и осмотрел церковные поля, в его стаде было двадцать четыре овцы. В его стаде и сегодня двадцать четыре овцы. Но мастер Лей купил больше трех сотен овец. Когда мужчины отправляются на пустошь за оловом, мастер Лей арендует их земли – луга и права на выпас своего скота на общих землях. Вон те мешки набиты шерстью с его овец. Он вырос здесь и понимает, что к чему. Прихожане всегда на его стороне. Они не любят каноника-прецентора, он для них – чужак и вор.
Когда подали ужин, я заметил, что Уилл и двое слуг едят вместе с мастером Леем. Ставни уже закрыли, в очаге весело потрескивали поленья. На столе стояли четыре лучины в специальных подставках. Мы ели, и наши тени двигались на стенах зала. После ужина хозяин подал нам теплое вино, сваренное с мускатным орехом, сахаром и корицей. Мы с Уильямом рассказывали разные истории, и вскоре мастер Лей присоединился к нам. Он рассказывал смешные истории о глупых рогоносцах, которым изменяли хитроумные жены, о симпатичных юных девушках, которых похотливые мужчины соблазняли обещаниями жениться и кольцами из глины и соломы, о глупых монахах, которые покушались на деньги аббатства из богомерзких побуждений.
Потом нам принесли матрасы, набитые соломой, одеяла и поленья, чтобы положить под голову. Я предпочел положить под голову свою суму. Уилл и слуги отправились спать на кухню. В комнате остались гореть лишь две лучины.
– Полагаю, что утром я вас, скорее всего, не увижу, – сказал мастер Лей перед уходом. – Мне было приятно поговорить о чем-то, кроме дорогих овец и заблудших душ. Или о дорогих душах и заблудших овцах. – Он умолк, а потом добавил: – Джон, на твоем месте я не задумывался бы о том, как спасти свою душу. То, к чему ты стремишься, может произойти только само по себе. Ты не можешь сделать так, чтобы это случилось. Сколько бы дней Господь ни отпустил тебе, этого будет достаточно. Доброй ночи, и пусть Господь благословит вас обоих в ваших странствиях сегодня и навеки. И когда-нибудь вы обретете дом и покой.
Я улегся на свой матрас и услышал, как мастер Лей поднимается по лестнице в свою комнату над кладовой. Я немного поворочался, устраиваясь поудобнее. Солома громко шуршала.
– О чем ты думаешь? – прошептал Уильям.
– Почему в наше время у нас не было такого священника, как мастер Лей? Почему нам достался де Воторт?
Одна лучина догорела, вторая тоже была на исходе.
– Как ты думаешь, что будет завтра?
– Еще одно морозное семнадцатое декабря. Но уже в другом году. Каноник-прецентор сказал, что осада Кале происходила в одна тысяча триста сорок седьмом году. Чума пришла на следующий год. Прошло еще девяносто девять лет. Мы должны проснуться семнадцатого декабря одна тысяча пятьсот сорок шестого года.
– Думаешь, там будет не так, как сегодня?
– Конечно! Я в этом не сомневаюсь.
– Может быть, они будут есть больше баранины – у них же столько овец.
– В декабре не будут. Это же рождественский пост…
– Вот черт! Ну почему мы не можем провести наши последние дни в июле?
Лучина догорела. Теперь комнату освещал лишь огонь очага. Я повернулся на бок и уставился на краснеющие угли. Несколько искр взлетело в воздух. Наступила тишина.
– Думаю, нам не нужно рассказывать людям о том, откуда мы пришли, – сказал Уильям. – Они не помнят правления короля Эдуарда Третьего. Это для них непостижимо. А людям не нравится то, чего они не понимают.
– Точно…
– Надо говорить, что мы прибыли из мест, где никто не бывал. Из Индии… или Московии…
Я лежал на боку, глядя в огонь.
И думал я о том, прожил ли кто-то из моих детей столько, чтобы попробовать сахар.
