После=
С Днем рождения, Д.
У меня есть для тебя сюрприз.
Сегодня в 22.00. ФэнЛэнд.
Чему быть, того не миновать.
Увидимся за ужином.
С любовью,
Ник.
P. S. Оно того стоит.
Ник, 29 июля
В день рождения Дары я просыпаюсь до звонка будильника. Сегодня та самая ночь, когда мы с Дарой вернемся в прошлое. Когда мы снова станем лучшими подругами. Когда все уладится.
Я вылезаю из постели, натягиваю свою форменную футболку и джинсовые шорты, а волосы завязываю в хвост на затылке. Все тело болит. Этим летом я стала сильнее благодаря тому, что таскала тяжелые мусорные мешки, отскребала «Кружащегося дервиша» и без конца бегала по лабиринту тропинок ФэнЛэнда. Мои плечи болят так, как обычно бывает после пары недель игры в хоккей на траве, и теперь у меня есть мускулы и темные синяки, которых я раньше не замечала.
Из холла я слышу, что в маминой ванной включен душ. Всю неделю она ложилась спать в 9, сразу после вечерних новостей с ежедневными отчетами по делу Мэдлин Сноу: скрывает ли что-то Николас Сандерсон, которого полиция, похоже, в чем-то подозревает; хорошо ли это, и существенно ли, что полиция до сих пор не нашла тела; возможно ли, что она еще жива. Можно подумать, Мэдлин ее дочь.
Я поднимаюсь на чердак, тихо ступая на носочках, как будто Дара может сбежать, если меня услышит. Всю прошлую ночь я думала о том, что скажу Даре. Даже тренировалась, шепотом повторяя слова перед зеркалом в спальне.
«Мне очень жаль.
Я знаю, что ты меня ненавидишь.
Давай начнем все сначала».
К своему удивлению, я обнаруживаю, что дверь в спальню сестры приоткрыта, и толкаю ее ногой.
Я не была в комнате Дары со дня своего приезда и теперь чувствую себя растерянной. В полумраке комната выглядит, словно чужая планета, где много мшистых поверхностей и непонятных гор. Кровать Дары пуста. Моя записка по-прежнему аккуратно лежит на подушке, так что неясно, читала она ее или нет.
Многие годы Дара засыпала в кабинете, мы часто находили ее на диване завернутой в одеяло, безмятежно сопящей под рекламу многофункционального чудо-ножа или обогревателя для сиденья туалета.
Однажды в прошлом году я спустилась вниз на запах рвоты и обнаружила, что, прежде чем она уснула, ее вырвало в мамин глиняный горшок коренных народов Америки. Я умыла ее, протерла углы рта влажным полотенцем, сняла отклеившиеся накладные ресницы, пушистые, словно гусеницы, прилипшие к ее щеке. В какой-то момент она на секунду проснулась и сквозь приоткрытые веки посмотрела на меня и улыбнулась.
– Привет, ракушечка, – сказала она. Это прозвище она придумала, когда мы были совсем маленькими.
Вот кем я всегда была: семейным швейцаром. Всегда разгребала за Дарой бардак.
Доктор Личми говорил, что, возможно, мне самой это нравилось, пусть даже совсем немного. Он говорил, что, пока решала проблемы других людей, я могла не думать о своих.
В этом главная проблема с психиатрами: нужно платить им деньги, чтобы они сказали тебе ту же фигню, что другие люди говорят бесплатно.
Я топаю вниз по ступеням, на этот раз уже не беспокоясь о тишине. Левое колено нестерпимо болит. Должно быть, где-то потянула.
Когда я спускаюсь вниз, мама только выходит из ванной в рабочих штанах и лифчике, вытирая волосы полотенцем. Когда она видит меня, замирает.
– Ты была в комнате Дары? – Она пристально смотрит на меня, как будто боится, что я могу превратиться в кого-то другого прямо у нее на глазах. Она выглядит ужасно, бледная и отечная, словно не спала всю ночь.
– Да.
Когда я поднимаюсь к себе в комнату, чтобы обуться, мама идет за мной и останавливается в дверях, словно ожидая приглашения.
– Что ты там делала? – осторожно спрашивает она.
Учитывая ее отстраненность, неудивительно, что она даже не заметила, как мы с Дарой все это время совершенствовались в искусстве избегать друг друга, выходить из комнаты, прямо перед тем как другая туда входит, подстраивая даже периоды сна и бодрствования.
Я сую ноги в кеды, которые сильно деформировались за лето, став абсолютно бесформенными от воды и пота.
– Сегодня ее день рождения, – объясняю я, как будто мама об этом не знает. – Я просто хотела с ней поговорить.
– О, Ник! – Мама обхватывает себя руками. – Я была такой эгоисткой. Я даже и не думала о том, как тяжело тебе, должно быть, здесь. Быть дома.
– Я в порядке, мам. – Ненавижу, когда она становится такой, как сейчас: только что была в порядке, а в следующую секунду в ее голове какая-то путаница, сплошной сумбур.
Тыльной стороной она прикладывает ладонь по очереди к обоим глазам, будто пытается загнать обратно головную боль.
– Это хорошо. Я люблю тебя, Ник. Ты ведь знаешь это, правда? Я люблю тебя и так волнуюсь о тебе.
– У меня все в порядке. – Я закидываю сумку на плечо и прохожу мимо нее. – Я в полном порядке. Увидимся вечером, ладно? В семь часов. У «Серджио».
Мама кивает, ее рука все еще лежит на лбу, силясь прогнать головную боль.
– Ты думаешь… Ты думаешь, это хорошая идея? Сегодня вечером, я имею в виду. Собраться всем вместе?
– Думаю, будет просто чудесно, – отвечаю я, и, если подсчитать, это уже третья моя ложь за сегодняшнее утро.
Дары нет в кабинете, но одеяла на диване скомканы, и на тахте осталась пустая банка из-под диетической колы, а значит, часть ночи она все же провела внизу. Дара такая – загадочная и неуправляемая, появляющаяся и исчезающая по собственному желанию, не замечает или просто не интересуется тем, что другие люди за нее волнуются.
Может, вчера вечером она уже праздновала с кем-то день рождения заранее и провела часть ночи на кровати какого-то случайного парня. Возможно, она встала пораньше в одном из своих редких приступов раскаяния и вернется через двадцать минут, насвистывая, без макияжа, с бумажным пакетом, полным пончиков с корицей, и свежим кофе.
Снаружи на градуснике уже девяносто восемь градусов. На этой неделе в город пришла волна жары, удушающей, бьющей рекорды. Воздух раскалился, словно в духовке. Прямо то, что нужно сегодня.
Я выпиваю всю воду из бутылки раньше, чем дохожу до автобусной остановки, и хотя кондиционер в автобусе работает на всю катушку, солнце все равно проникает сквозь окна, отчего внутри тепло и затхло, словно в сломанном холодильнике.
Женщина рядом со мной читает одну из газет, распухших от огромного количества купонов, флаеров и буклетов, рекламирующих распродажу у ближайшего дилера «Тойоты». Заголовки, само собой, посвящены «делу Сноу». На главной странице – зернистое фото Николаса Сандерсона, покидающего полицейский участок с женой. Оба низко опустили головы, словно из-за сильного дождя.
«Полиция сняла все обвинения с Николаса Сандерсона», – гласит заголовок.
– Какой стыд, – говорит женщина, качая головой так, что подбородки тоже трясутся.
Я отворачиваюсь и смотрю на постройки на побережье и на плоский белый диск океана за ними.
Значок ФэнЛэнда частично закрыт гигантской массой воздушных шариков, похожих на цветное облако. Неподалеку владелец «Бум-е-ранга, величайшей империи фейерверков» в Вирджинии, курит тонкую коричневую сигару с меланхоличным видом. За те недели, которые я проработала в ФэнЛэнде, я так и не поняла, почему у «Бум-е-ранга» такие странные часы работы. Кто покупает фейерверки в восемь утра?
Внутри парка царит полная неразбериха. Доу ведет группу волонтеров (все до одного не старше тринадцати) к амфитеатру, с трудом перекрикивая их болтовню. Даже на расстоянии двадцати футов я слышу, как Донна кричит в телефонную трубку, вероятно, отчитывая какого-нибудь поставщика продуктов, который забыл доставить тысячу булочек для хот-догов, поэтому я решаю держаться подальше от офиса, а сумку могу оставить и позже. Даже Уилкокс выглядит жалко. Мы встречаемся на тропинке, ведущей к Колесу обозрения, но он едва кивает в ответ на мое приветствие.
– Не обращай внимания. – Элис хлопает по моей спине, пробегая мимо, уже вспотевшая, под мышкой большая пачка салфеток. – У него сегодня сплошной стресс. Паркер позвонил и сказал, что болен. И он теперь переживает из-за нехватки персонала.
– Паркер заболел? – Я вспоминаю, как он выглядел вчера ночью у бассейна, когда цветные лучи устремлялись к небу. Цветные волны бросали отсветы на лицо, превращая его в кого-то другого. – Он правда болен или как?
Элис уже в двадцати футах от меня.
– Наверно. – Она оборачивается ко мне, продолжая шагать по тропинке. – Хотя у Уилкокса сегодня истерический припадок. И даже не приближайся к Донне: она пропустила свою утреннюю порцию счастья.
– Ладно.
Солнце просто ослепительное. Все цвета кажутся преувеличенно яркими, словно кто-то поставил на максимум настройки контрастности. У меня такие странные и сложные ощущения, когда я думаю о Паркере и о нашем вчерашнем разговоре. Почему я так расстроена?
В голове снова всплывают картинки: Дара, машина Паркера, ночь, и дождь льет стеной, словно небо раскололось на мелкие кусочки. Я моргаю и трясу головой, пытаясь отогнать воспоминания.
– Ты уверена, что с ним все в порядке? – кричу я вслед Элис, но она уже слишком далеко и не слышит меня.
К десяти часам становится понятно, что даже мистер Уилкокс недооценил количество гостей. В парке еще никогда не было так многолюдно, к тому же температура перевалила за 103 градуса. Я выпила уже полдюжины бутылок воды, но даже не захотела в туалет. Вся жидкость испарилась через кожу. Поскольку это особый день и еще потому, что наш номер стал своего рода сенсацией (по крайней мере, для тех, кому еще нет шести), мы даем целых три представления: в 10:30, в полдень и в 2:30.
В промежутках между шоу, сбросив русалочий хвост, я отдыхаю в центральном офисе, потому что это единственное закрытое пространство, где есть кондиционер. От жары так плохо, что меня уже не заботит, что Донна видит мое нижнее белье. Тем более что Хизер тоже сбрасывает костюм попугая и курсирует по комнате в одних трусах и лифчике, проклиная погоду и безуспешно пытаясь высушить подмышки.
Слишком жарко, чтобы есть. Слишком жарко, чтобы улыбаться. А люди все прибывают: торопливым потоком вливаясь через ворота, бесконечный поток детей и их родителей, бабушек и дедушек, девочек-подростков в бикини и коротких шортиках и их бойфрендов, одетых в одни только шорты поверх плавок, притворяющихся, что им скучно.
Когда наступает время давать последнее представление, я уже с трудом могу улыбаться. Пот струится между грудей, под коленками и в других местах (я раньше и не подозревала, что они могут потеть). Солнце нещадно палит, и я чувствую себя муравьем под огромной лупой. Зрители слились в одно большое разноцветное пятно.
Хизер изображает нападение кукольной собачки. И в этот самый момент происходит что-то странное: все вокруг стихает, словно кто-то выключил звук. Я вижу, что люди смеются, вижу тысячу раскрытых темных ртов, но до моих ушей не доходит ни звука. Ничего, только глухой монотонный гул, как будто я в самолете, в тысячах миль от земли.
Я хочу что-нибудь сказать. Я знаю, что должна что-то сказать. Мне нужно встать и спасти Хизер от собаки, но я, кажется, разучилась говорить, как и разучилась слушать. Я заставляю себя подняться на ноги.
По крайней мере, я думаю, что встала на ноги. Внезапно я снова оказываюсь на земле, но не лицом вниз, как обычно, а на спине, и надо мной появляется лицо Роджерса, красное и опухшее. Он что-то кричит, я вижу, как широко открывается его рот. Затем рядом появляется лицо Хизер уже без птичьей головы, мокрые волосы прилипли ко лбу. А затем мое тело становится невесомым, и я лечу навстречу голубому небу, покачиваясь, словно снова стала малышкой на руках у своего отца.
Минута уходит на то, чтобы понять, что Роджерс несет меня на руках так же, как он обычно делает это перед представлением. Я слишком устала, чтобы протестовать. «Русалки не умеют ходить».
Затем его голос прорывает статичную тишину в моем мозгу.
– Сделай глубокий вдох, – командует он.
Прежде чем я успеваю спросить, зачем, он расслабляет руки, и я падаю. Когда я ударяюсь о воду, тело пронзает холодный электрический шок. Это словно перезагрузка: внезапно ко мне возвращаются все чувства. В глаза и нос ударяет хлорка. В воде хвост намокает и становится невероятно тяжелым, прилипая к моим ногам, словно водоросли. В бассейне полно детей, их маленькие ножки взбивают воду в пену, надо мной то и дело проплывают тела, загораживая свет. Секунды две уходит на то, чтобы осознать, что Роджерс прямо в костюме бросил меня в бассейн.
Я ударяюсь ногами о дно бассейна и перед тем, как всплыть на поверхность, вижу ее: она быстро погружается в воду, глаза широко раскрыты, светлые волосы за спиной колышатся, словно щупальца. На короткую секунду я вижу ее среди множества детей, ныряющих под волны и барахтающихся, чтобы остаться на плаву.
Мэдлин Сноу.
Забыв, что я под водой, открываю рот, чтобы закричать, и в этот самый момент оказываюсь над поверхностью воды, отплевываясь. Горло горит от хлорки. Слух возвращается, а вместе с ним и все остальные чувства: воздух наполнен шумом, смехом и плеском искусственных волн о бетон.
Я всплываю на поверхность, оборачиваюсь и сканирую толпу в поисках Мэдлин.
В бассейне не меньше шестидесяти детей. Солнце палит. Светловолосых детей вокруг полно, они ныряют и всплывают на поверхность, улыбаясь, выплевывая воду изо рта небольшими фонтанчиками, все более или менее похожи между собой. Куда же она делась?
– Ты в порядке? – спрашивает Роджерс с бортика бассейна. Он все еще в пиратской шляпе. – Лучше себя чувствуешь?
И тогда я снова замечаю ее. Она пытается подтянуться и влезть на бортик бассейна, ручки у нее тонкие, как спички. Я скольжу к ней, наступаю на дурацкий хвост, падаю в воду лицом вниз и остаток пути проплываю по-собачьи, неловко барахтаясь. Кто-то зовет меня по имени, но я не оборачиваюсь. Я должна добраться до нее.
– Мэдлин. – Я кладу руку ей на плечо, и она плюхается обратно в воду, вскрикнув от неожиданности.
Как только она оборачивается, я понимаю, что это не Мэдлин. Девочке одиннадцать или двенадцать, у нее неправильный прикус и челка.
– Прости, – я быстро убираю руку, а ее мать, с косичками и в джинсовых шортах, хотя ей никак не меньше сорока, уже бежит к нам, шлепая сандалиями по мокрой дорожке.
– Эддисон? Эддисон! – Она падает на колени около бассейна, тянется к дочери и хватает ее за руку, глядя на меня как на какую-то извращенку. – Вылезай оттуда. Сейчас же.
– Простите, – повторяю я.
Но она только бросает на меня еще один грязный взгляд, пока девочка, Эддисон, выбирается из бассейна. В незатихающем гуле смеха и голосов я снова слышу свое имя.
Я оборачиваюсь и вижу Роджерса, который, нахмурившись, двигается ко мне, прокладывая себе путь вдоль бассейна.
Внезапно на меня наваливается усталость. Выбираюсь из воды, чувствуя себя полной идиоткой, и шлепаюсь рядом, мокрый хвост занимает все пространство у бассейна. Маленькая девочка в памперсе показывает пальцем и хохочет в полном восторге.
– Что происходит? – Роджерс садится рядом со мной. – Ты снова собралась падать в обморок?
– Нет. Мне показалось, что я увидела… – Я замолкаю, осознавая, как нелепо это прозвучит. «Мне показалось, я видела Мэдлин Сноу под водой».
Я расстегиваю «молнию» до самых ступней и встаю, придерживая хвост, чтобы он не распахивался, обнажая мои ноги, иначе меня могут арестовать за неприличное поведение. Теперь, когда мои ноги не скованы, я чувствую себя немного лучше.
– Я правда упала в обморок?
Роджерс тоже встает.
– Свалилась, как подкошенная, – отвечает он. – Но не волнуйся. Дети решили, что это часть номера. Ты сегодня обедала?
Качаю головой.
– Слишком жарко.
– Пошли, – говорит он, опуская руку мне на плечо, – тебе нужно уйти с солнца.
По пути обратно в офис мы встречаем двух клоунов и жонглера, все они наняты в местной фирме, занимающейся организацией праздников. Я знаю, что где-то поблизости ходит Доу, переодетый волшебником, показывает карточные фокусы в окружении множества восторженных детей.
А люди все прибывают: столько людей, что поневоле задумаешься, как все они могут существовать, как может быть в мире столько разных жизненных историй, нужд и разочарований?
Глядя на очередь к аттракциону под названием «Доска» и на «Кружащегося Дервиша» (он несет своих пассажиров по эллипсам, выдавая звуковую волну, которая гаснет, достигнув своего пика), я со всей отчетливостью осознаю: все эти поиски, репортажи в новостях, ежедневные обновления на сайте – все это бесполезно.
Мэдлин Сноу ушла навсегда.
Я нахожу Элис в офисе, теперь ее очередь охлаждаться под кондиционером. К счастью, Донны здесь нет. Телефон все звонит и звонит, но после четырех гудков умолкает, и включается автоответчик. «Доброго дня, и добро пожаловать в ФэнЛэнд. Роджерс настаивает, чтобы я выпила три стакана ледяной воды и съела половину сэндвича с индейкой, прежде чем снова выходить на улицу.
– Постарайся добраться домой без происшествий, – говорит он, возвышаясь надо мной и глядя так, будто одной силой своего взгляда может заставить меня быстрее переварить свой сэндвич.
– Но ты же вернешься к фейерверку, да? – спрашивает Элис.
Она закинула ноги прямо в обуви на стол, и в маленькой комнате пахнет так себе. Пожимая плечами, она объясняет, что работала на «Кобре», и когда одна девочка слезла с аттракциона, ее вырвало прямо на туфли Элис.
– Я вернусь, – обещаю я. В честь праздника парк сегодня работает дольше обычного. Мы будем открыты до десяти вечера, а фейерверк будет в девять. Я начинаю нервничать. Осталось всего несколько часов. – Конечно, я вернусь.
Сегодня мы вместе с Дарой разбудим зверя. Сегодня мы запустим «Врата» и взлетим прямо к звездам.
Дара, 22 февраля
Мы с Арианой ходили в «Лофт» тусоваться с Пи Джеем и Тайсоном, и она провела всю ночь, засовывая Тайсону в глотку свой язык, а еще пыталась уговорить нас искупаться голышом, хотя на улице было градусов пятьдесят. Там был еще один парень, хозяин клуба на побережье, который называется «Бимерс». Он даже принес шампанское, настоящее. Весь вечер он убеждал меня, что я могла бы стать моделью, пока я не сказала ему прекратить вливать мне в уши это дерьмо. Модели ростом по десять футов. Но все равно он такой классный. Староват немного. Но классный.
Он сказал, что если мне когда-нибудь потребуется работа, я могу устроиться к нему официанткой и с легкостью зарабатывать две или три сотни в день (!). Это определенно лучше, чем нянчиться с Йеном Салливаном, не позволяя ему засовывать кота в микроволновку или поджигать спичками гусениц. Клянусь, этот паренек станет серийным убийцей, когда вырастет.
Пи Джей был в плохом настроении, потому что планировал достать грибы, но тот парень, похоже, слился. Вместо этого мы просто пили шампанское Андре и еще какую-то гадость, которую одна девчонка привезла из Франции. На вкус похоже одновременно на ликер и протирочный спирт. Знаю, доктор Лизни снова сказал бы, что я пыталась спрятаться от собственных чувств, и вот что я на это отвечу: не помогло. Всю ночь я думала о Паркере. Какого черта он ведет себя так, словно я внезапно заразилась каким-то жутким вирусом? Не горячо и не холодно, скорее равнодушно и прохладно.
Я продолжаю складывать в голове пазл, вспоминая все его намеки и оговорки за последние пару недель, и внезапно наступает момент просветления. Я была чертовой идиоткой все это время.
Паркер любит другую.
Ник, 20:00
Я встречаюсь с родителями прямо у «Серджио», потому что оба они приедут туда с работы. Понятия не имею, как Дара планирует туда добираться, но когда я забегаю переодеться, ее дома нет. Кондиционер включен на всю мощность, а света нигде нет. Но дом старый, и наряду со своими трещинами и таинственными звуками у него есть и собственная внутренняя температура, которая сегодня установилась, похоже, в районе восьмидесяти градусов.
Я принимаю прохладный душ, вздрагивая, когда вода попадает мне на спину, и надеваю самую легкую вещь, которая у меня есть. Это льняное платье, которое Дара просто ненавидит. Она всегда говорит, что, когда я в нем, создается впечатление, будто я собираюсь на свадьбу или что я девственница, которую должны принести в жертву.
«Серджио» расположен всего в десяти минутах ходьбы. Ну, или пятнадцати, если идти медленно, как я, пытаясь не вспотеть. Я обхожу дом и пересекаю задний двор, бросив, как обычно, взгляд на дубовое дерево и втайне надеясь увидеть красную футболку в ветвях, секретный знак от Паркера. Но на толстых ветвях лишь густая масса листвы, отливающая в лучах вечернего солнца изумрудным. Я ныряю в заросли деревьев, которые отделяют наш участок от соседского. Очевидно, Дара проходила здесь не так давно, потому что трава примята и кое-где вдоль тропинки обломаны ветки деревьев.
Выхожу на Олд Хикори Лейн в двух домах от Паркера. После коротких раздумий я решаю зайти и узнать, как у него дела. Отлынивать от работы – это совсем не похоже на Паркера. Его машина стоит на подъездной дорожке, но в доме тихо, и я не знаю, дома ли он. Занавески на его окнах (цвета морской волны в полосочку, те самые, которые он выбрал в возрасте шести лет) задернуты. Я нажимаю на звонок. Делаю это впервые в жизни, и, если честно, раньше я и не замечала, что у Паркера есть дверной звонок. Я жду, скрещивая руки и снова опуская их, ненавидя себя за то, что внезапно начинаю так нервничать.
Мне кажется, что наверху занавески Паркера подрагивают. Я делаю шаг назад и вытягиваю шею, чтобы разглядеть получше. Так и есть, занавески слегка колышутся. Теперь я уверена, что наверху кто-то есть.
Я складываю руки рупором у рта и кричу ему, как в детстве, когда хотела позвать его на улицу поиграть в стикбол или когда нам нужен был третий, чтобы попрыгать через двойную скакалку. Но на этот раз шторы остаются неподвижными. Никто не выглядывает в окно. В конце концов мне приходится развернуться и отправиться восвояси, испытывая какой-то дискомфорт (без каких-либо причин), словно кто-то следит за мной, наблюдает, как я шагаю по улице. Один раз я резко оборачиваюсь на углу, и, могу поклясться, занавески снова колышутся, словно кто-то только что их задернул.
Расстроенная, ухожу прочь. Похоже, я опоздаю на ужин, если не потороплюсь, но на улице все еще слишком жарко, и я могу только лениво ползти. Меньше чем через двадцать минут я буду сидеть за столом рядом с Дарой.
Ей придется поговорить со мной. У нее нет выбора.
Желудок подступает к горлу.
А затем, как раз когда я подхожу к парку Аппер Ричиз, я замечаю ее. Она собирается сесть на двадцать второй автобус. Тот самый, на котором я езжу в ФэнЛэнд. Отступила на пару шагов, пропуская вперед пожилую женщину с ходунками. Галогеновые огни автобусной остановки бросают отсветы, отчего ее кожа кажется практически белой, а глаза похожи на темные провалы. Она обхватила себя руками за талию и с этого расстояния выглядит намного младше.
Я останавливаюсь прямо посреди дороги.
– Дара! – кричу я. – Дара!
Она поднимает глаза и смотрит с озадаченным выражением. Но я слишком далеко, и улица, на которой я стою, уже изрезана длинными вечерними тенями. Она, должно быть, меня не видит. Бросив напоследок взгляд через плечо, она исчезает в автобусе. Двери захлопываются. Она уехала.
Я продолжаю свой путь к «Серджио», пытаясь справиться со своими дурными предчувствиями. Двадцать второй, конечно, идет в центр Сомервилля, но уже после того, как, сделав солидный крюк на север, огибает парк. Если она хочет явиться на ужин вовремя, было бы намного быстрее дойти пешком.
Но как она может пропустить свой собственный праздничный ужин? Это же ее день рождения.
Может, у нее опять болят колени или беспокоит спина. И все же я неосознанно замедляю шаг. Я боюсь, что приду в ресторан, а ее там не будет, и тогда все будет ясно. Она не придет.
Я добираюсь до «Серджио» в четверть восьмого, и мой желудок немедленно скручивает. Машины отца и мамы стоят рядом на парковке, словно это обычный семейный ужин. Как будто я могу просто войти внутрь и вернуться в прошлое: снова увидеть, как отец смотрит на свои зубы в полированную поверхность ножа, а мама одергивает его. А Дара уже опустошает салат-бар, сконцентрированная, словно художник, наносящий последние штрихи на картину, добавляющая на свою тарелку гренки или маринованные бобы.
Но вместо этого я вижу только маму, в одиночестве сидящую за столом. Отец стоит в углу: одна рука на бедре, другой он держит телефон, словно приклеившийся к его уху. Я вижу, что он нервничает, хмурится и снова звонит.
Дары нет.
В первую секунду чувствую тошноту. Но потом меня захлестывает злость. Я обхожу салат-бар и проталкиваюсь сквозь обычную толпу детей, тыкающих друг в друга карандашами, и родителей, потягивающих вино из бокалов размером с кувшин.
Когда я приближаюсь к столу, отец поворачивается к маме с жестом, выражающим безнадежность.
– Я не могу им дозвониться. Ни одной, ни другой. – Но в эту секунду он замечает меня. – Наконец-то.
Он подставляет щеку, жесткую и пахнущую кремом после бритья.
– Я как раз тебе звонил.
– Простите. – Я сажусь напротив мамы, рядом с пустым стулом, оставленным для Дары. Лучше им рассказать. – Дара не придет.
Мама таращится на меня.
– Что?
Я делаю глубокий вдох.
– Дара не придет. Нет смысла оставлять ей место.
Мама все еще смотрит на меня так, словно у меня выросла вторая голова.
– Что ты..?
– Йуууу-хууу! Ник! Шарон! Кевин! Уже бегу. Извините за опоздание.
Я поднимаю глаза и вижу тетю Джекки, которая приближается к нам, лавируя между столиками, прижимая к груди огромную кожаную сумку с таким усилием, словно, если отпустить кожу, сумка немедленно улетит в открытый космос.
Как обычно, на тете много бижутерии с разноцветными крупными камнями, точнее, «магическими кристаллами». Так она однажды поправила, когда я спросила, зачем она носит так много камней. Выглядит она, как человеческая версия новогодней елки, длинные волосы распущены и едва не достают до попы.
– Простите, простите, простите, – повторяет она. Тетя наклоняется, чтобы поцеловать меня, и я улавливаю легкий запах, напоминающий сырую землю. – Пробки ужасные. Как у вас дела?
Тетя Джекки секунду вглядывается в мамино лицо, прежде чем ее поцеловать.
– Я в порядке, – отвечает мама с легкой улыбкой.
Прежде чем сесть, тетя Джекки с минуту изучает ее лицо.
– Что я пропустила?
– Ничего. – Отец разворачивает салфетки и подставляет щеку теперь тете Джекки. Она дарит ему смачный, преувеличенно громкий поцелуй, и, когда она не видит, он тщательно вытирается салфеткой. – Ник только что проинформировала нас, что ее сестра не придет.
– Не злитесь на меня, – говорю я.
– Никто и не злится, – радостно произносит тетя Джекки и садится рядом со мной. – Я ведь права?
Отец оборачивается к официантке и жестом показывает, что ему нужно еще выпить. На столе уже есть один стакан из-под виски, на донышке только подтаявший лед, и стекло оставляет на бумажной скатерти мокрые следы.
– Я… я не понимаю. – Взгляд у мамы расфокусирован. Это верный признак того, что у нее был тяжелый день, и ей пришлось принять двойную дозу антидепрессантов. – Я думала, мы договорились провести вместе приятный вечер. Устроить семейный ужин.
– Может быть, на самом деле Ник просто хотела сказать, – тетя Джекки посылает мне предостерегающий взгляд, – что Дара пока еще не здесь. Сегодня же ее день рождения, – добавляет она, когда я открываю рот, чтобы возразить, – а это ее любимый ресторан. Она будет здесь с нами.
Ни с того ни с сего мама начинает плакать. Это происходит очень неожиданно. Люди всегда говорят о том, как лица рассыпаются, но с мамой все не так. Ее глаза становятся ярко-зелеными и начинают блестеть за секунду до слез, но в остальном она выглядит как обычно. Она даже не пытается закрыть лицо, просто сидит и плачет, как маленький ребенок, открыв рот и хлюпая носом.
– Мама, пожалуйста.
Я прикасаюсь к ее руке, холодной на ощупь. Люди уже оборачиваются и пялятся на нас. Прошло много времени с тех пор, как мама в последний раз так вела себя на публике.
– Это все моя вина, – говорит она. – Это была ужасная идея… глупая. Я думала, если мы пойдем к «Серджио», это поможет… Я думала, это будет как в старые времена. Но нас только трое…
– А я-то кто тогда, рубленый тофу? – Тетя пытается шутить, но никто не улыбается.
Гнев пробегает иголками вдоль моего позвоночника, колет в шее и груди. Я должна была догадаться, что она так поступит. Должна была знать, что она найдет способ разрушить и это.
– Это все Дара виновата, – говорю я.
– Ник, – быстро одергивает меня тетя Джекки, словно я произнесла какое-то ругательство.
– Не усугубляй, – сопит отец. Он оборачивается к маме и кладет ладонь ей на спину, а затем немедленно отдергивает ее, словно обжегся. – Все будет нормально, Шерон.
– Ничего не нормально, – возражает она, и голос переходит в вопль.
К данному моменту на нас глазеет половина ресторана.
– Ты права, – соглашаюсь я. – Это не нормально.
– Николь, – отец выплевывает мое имя. – Достаточно.
– Ладно, – произносит тетя Джекки. Ее голос тихий и плавный, как будто она разговаривает с детьми. – Успокойтесь-ка все, хорошо? Нам всем нужно успокоиться.
– Я просто хотела провести приятный вечер. Вместе.
– Перестань, Шерон. – Отец делает движение, как будто снова хочет ее коснуться, но вместо этого его рука находит стакан с виски, который только что принесла официантка, прежде чем удалиться как можно быстрее. Судя по размеру, на этот раз – двойной. – Это не твоя вина. Это была отличная идея.
– Это не нормально, – повторяю я немного громче. Нет смысла говорить шепотом. Все уже и так смотрят на нас. Помощник официанта приближается к нам с водой со льдом, но, поймав мамин взгляд, разворачивается и скрывается на кухне. – Нет смысла притворяться. Вы всегда это делаете. Вы оба.
По крайней мере, мама прекращает плакать. Вместо этого она снова смотрит на меня, как на сумасшедшую, открыв рот. Глаза покраснели от слез. Отец с такой силой сжимает свой стакан, что я не удивлюсь, если он его раздавит.
– Ник, милая, – начинает тетя Джекки, но отец ее прерывает.
– О чем ты говоришь? – спрашивает он. – Делаем что?
– Притворяетесь, – говорю я. – Делаете вид, что ничего не изменилось. Делаете вид, что все хорошо, – я комкаю свою салфетку и бросаю на стол, чувствуя внезапное отвращение ко всему и сожаление, что я вообще пришла. – Мы больше не семья. И ты сам обозначил это, когда ушел от нас, папа.
– Достаточно, – говорит отец. – Ты меня слышишь?
Чем злее отец становится, тем тише звучит его голос. Сейчас он говорит практически шепотом. Лицо красное, словно он задыхается.
Как ни странно, мама успокоилась, стала невозмутимой.
– Она права, Кевин, – говорит она отстраненно.
Ее взгляд снова блуждает где-то над моей головой.
– А ты. – Я не могу ничего поделать с собой. Не могу остановиться. Я никогда еще не испытывала такой злости, но сейчас все это закипает во мне, ужасная темная волна, словно монстр, таящийся в моей груди, который хочет только рушить и рвать. – Большую часть времени ты вообще на другой планете. Думаешь, что мы не замечаем, но это не так. Таблетки, чтобы уснуть. Таблетки, чтобы проснуться. Таблетки, чтобы есть, и таблетки, чтобы не есть слишком много.
– Я сказал, достаточно.
Внезапно отец тянется через стол и, схватив меня за запястье, больно сжимает, попутно опрокинув стакан воды маме на колени. Тетя Джекки вскрикивает. Мама отскакивает, опрокинув свой стул. Глаза отца расширились и налились кровью. Он сжимает мое запястье с такой силой, что из моих глаз начинают капать слезы. В ресторане царит гробовая тишина.
– Отпусти ее, Кевин, – очень спокойно произносит тетя Джекки. – Кевин.
Ей приходится положить свою ладонь на его и разжать его пальцы. Администратор, парень по имени Кори, с которым Дара всегда флиртует, медленно идет к нам через зал, очевидно, сгорающий от стыда.
В конце концов отец отпускает мое запястье. Его рука падает на колени. Он моргает.
– Боже. – Краска в одно мгновение сходит с его лица. – Боже мой. Ник, мне так жаль. Мне не следовало… Не знаю, о чем я только думал.
Мое запястье горит, и я чувствую, что сейчас расплачусь в голос. В эту ночь мы с Дарой должны были все уладить. Отец снова тянется ко мне, в этот раз – чтобы коснуться моего плеча, но я встаю, так что мой стул громко чертит ножками по линолеуму. Кори замирает на полпути, как будто боится, что, если подойдет ближе, окажется втянутым в это.
– Мы больше не семья, – повторяю я шепотом, потому что, если попробую произнести это громче, комок в моем горле превратится в слезы. – Вот почему Дары здесь нет.
Я не жду реакции родителей. В ушах появляется звон, как уже было раньше этим утром, перед тем как я потеряла сознание. Я не помню, как пересекла ресторан и выскочила наружу, на прохладный вечерний воздух. Но вот я здесь – на дальнем краю парковки, бегу по траве, судорожно хватая воздух, и мечтаю о взрыве, о конце света, о какой-нибудь вселенской катастрофе, как в кино. Мечтаю, чтобы темнота, словно вода, накрыла нас всех с головой.
Николь Уоррен
Американская лит. – 2
«Затмение»
Задание: В «Убить пересмешника» мир природы часто используется как метафора, помогающая передать суть человеческого естества и раскрыть многие другие темы (страх, предубеждение, справедливость и т. д.). Пожалуйста, напишите 800–1000 слов о событии, связанном с природным миром, которое можно рассматривать как метафорически значимое, используя различные поэтические приемы (аллитерация, символизм, антропоморфизм), которые мы изучили в этой части.
Однажды, когда мы с Дарой были маленькими, родители отвезли нас на пляж, чтобы увидеть солнечное затмение. Это было до того, как в нашем округе открылось казино, и до того, как Норвок превратился в длинную цепочку мотелей, семейных ресторанов и чуть поодаль – стрип-клубов и баров. Там был только ФэнЛэнд и оружейный магазин, песок с вкраплениями гальки, береговая линия и небольшие дюны, словно взбитые сливки.
На пляже были сотни других семей, приехавших на пикник. Они расстилали одеяла на песке, пока диск луны медленно полз к солнцу, как магнит, который притягивается к своей паре. Я помню, как мама чистила пальцами апельсин, помню горький запах кожуры и свои пальцы, липкие от сока. Я разделяла апельсин на дольки и высасывала из него сок, как мы делали всегда.
Я помню, как папа сказал: «Смотрите. Смотрите, девочки. Вот оно».
Еще я помню мгновение темноты: небо вдруг стало серым и рельефным, как мел, а затем наступили сумерки, они опустились очень быстро. Я никогда такого не видела прежде. В одну секунду нас всех поглотила тень, словно мир разинул свою пасть, и мы провалились в его черную глотку.
Все захлопали в ладоши. В темноте защелкали вспышки фотокамер, похожие на маленькие взрывы. Дара взяла меня за руку и, стиснув мою ладонь, начала плакать. И мое сердце замерло. В тот момент я подумала, что мы можем навечно потеряться в этой темноте, застрять где-то между ночью и днем, солнцем и сушей, землей и волнами, которые превращают землю в воду.
Даже после того как луна ушла и повсюду снова воцарился дневной свет, яркий и неестественный, Дара не могла перестать плакать. Родители решили, это из-за того, что она не поспала днем и еще хотела мороженого, и мы купили его. Высокие рожки, слишком большие для нас обеих, мы не смогли их съесть, и они растаяли у нас на коленях по дороге домой.
Но я поняла, почему она плакала на самом деле. Потому что в тот момент я чувствовала то же самое: до дрожи пробирающий ужас, страх, что тьма останется навсегда, что луна перестанет вращаться, что баланс никогда не будет восстановлен.
Знаете, даже тогда я уже знала. Это не было шуткой. Это не было шоу. Когда-нибудь день и ночь поменяются местами. Когда-нибудь все перевернется с ног на голову, и любовь превратится в ненависть, и земля уйдет из-под твоих ног, оставив тебя беспомощно барахтаться в воздухе.
Иногда кто-то перестает тебя любить. И это та самая темнота, которая приходит навсегда. И неважно, сколько раз взойдет луна, заливая небо слабым подобием света.
Ник, 20:35
Я распахиваю входную дверь с такой силой, что она ударяется о стену, но я в бешенстве, и мне плевать на дверь.
– Дара! – зову я, хотя интуитивно чувствую, что ее нет дома.
– Привет, Ник. – Тетя Джекки выходит из кабинета со стаканом непонятной зеленой жижи в руках. – Смузи?
Наверное, она приехала к нам на машине прямо из ресторана. Может, мама с папой прислали ее, чтобы поговорить со мной.
– Нет, спасибо. – Я сейчас совсем не в настроении иметь дело с тетей Джекки и ее житейской «мудростью», которая обычно звучит так, словно родом из бутылки с алкоголем. «Откройся лучам правды. Сфокусируйся на настоящем. Отпусти или неси свой крест». Но она встала в дверях, заблокировав тем самым вход в мою комнату. – Ты сегодня переночуешь у нас или как?
– Подумываю об этом, – отвечает она, делая большой глоток смузи, после чего над ее верхней губой остаются зеленые усы. – Знаешь, это неправильный путь, так ты не получишь ответа. Если, конечно, ты действительно хочешь с ней поговорить.
– Думаю, я знаю свою сестру, – раздраженно отвечаю я.
Тетя Джекки пожимает плечами.
– Можешь говорить что хочешь.
Затем она долго смотрит на меня, будто гадая, стоит ли мне открыть какую-то тайну.
– Что? – в конце концов спрашиваю я.
Она наклоняется, чтобы поставить смузи на одну из ступенек лестницы, затем снова распрямляется и берет меня за руки.
– Знаешь, она не злится на тебя. Просто скучает.
У нее ледяные руки, но я не отдергиваю свои.
– Это она тебе сказала?
Тетя Джекки кивает.
– Ты… с ней разговариваешь?
– Почти каждый день, – отвечает тетя, пожимая плечами. – Сегодня утром я долго с ней разговаривала.
Я отстраняюсь, делая шаг назад, и едва не наступаю на тетину сумку, распластанную, словно какая-то тушка, посреди коридора. Дара всегда смеялась над тетей Джекки из-за вечного запаха пачули и странных веганских убеждений, бесконечной болтовни о медитации и реинкарнации. А теперь они стали лучшими подружками?
– А со мной она вообще не разговаривает.
– А ты пыталась? – спрашивает она с грустным выражением лица. – Пыталась по-настоящему?
Я не отвечаю. Я протискиваюсь мимо тети, взбегаю через две ступеньки по лестнице и открываю дверь в комнату Дары, но там темно и пусто. Моя поздравительная открытка по-прежнему лежит на подушке, точно на том же месте, где она была сегодня утром. Может, ее вообще не было здесь с прошлого вечера? Куда она могла подеваться? Может, она у Арианы? Или, может… Внезапно я нахожу ответ на свой вопрос, который так очевиден, что просто удивительно, как я не догадалась раньше. Она с Паркером. Наверное, они вместе отправились в какое-то путешествие в стиле Дары, например, в Северную Каролину и обратно за двадцать четыре часа или остановились в мотеле в Норвоке и бросают в окно жареную картошку чайкам.
Я достаю свой телефон и набираю номер Дары. После пяти гудков включается голосовая почта. Значит, или занята (если она с Паркером, то мне лучше не знать, чем), или игнорирует меня.
Пишу сообщение:
«Давай встретимся у «Врат» в ФэнЛэнде в 22 часа».
Нажимаю «отправить».
Ну вот, я попыталась, прямо как советовала тетя Джекки.
Внизу тетя Джекки вернулась в кабинет. Я копаюсь на кухне в поисках ключа от машины Дары. В конце концов нахожу его в глубине ящика со всяким хламом позади кучи старых зажигалок и нескольких коробок со спичками.
– Ты уходишь? – спрашивает тетя Джекки, когда я направляюсь к двери.
– На работу, – говорю я и выхожу, не дожидаясь ее ответа.
В машине Дары странно пахнет землей, будто под одним из сидений у нее растут поганки. Я уже несколько месяцев не сидела за рулем и, когда поворачиваю ключ в зажигании, чувствую легкое волнение. В последний раз я вела машину в ночь аварии по тому участку 101-го шоссе, который ведет к скалистой части побережья, где гнездятся песчанки и растут морские сливы.
Я ни разу туда не возвращалась. Не хотела.
Та дорога ведет в никуда.
Я осторожно сдаю задом на подъездной дорожке, внимательно следя за тем, чтобы не задеть мусорные контейнеры, стоящие на лужайке. Чувствую себя за рулем немного странно и непривычно. Но через пару минут расслабляюсь. Опускаю окна, выезжаю на шоссе, добавляю скорость и чувствую, как давление в груди постепенно ослабевает. Дара все еще не ответила на мое сообщение, но это ничего не значит. Она всегда обожала сюрпризы. Кроме того, двадцать второй автобус едет прямо в ФэнЛэнд. Может, она пропустила ужин, чтобы пораньше попасть в парк?
У ФэнЛэнда на парковке по-прежнему яблоку негде упасть, хотя сразу видно, что толпа несколько изменилась: стало меньше микроавтобусов и джипов, зато больше подержанных легковушек, из окон льется музыка и струится сладковатый дымок, а народ то и дело заглядывает на парковку, чтобы выпить или накуриться.
– Эй, милашка. Клевая задница! – кричит парень из соседней машины, и его друзья закатываются от смеха.
– Да ничего подобного, – возражает девчонка с заднего сиденья.
Трое парней, на вид немного моложе меня, стоят перед «Бум-е-рангом», зажигая петарды и изо всех сил бросая их в воздух, где те взрываются в облаке дыма.
Фейерверк начался. Как только я вхожу в ворота парка, сноп золотых огней взмывает в небо, протягивая длинные щупальца, словно в небе искрится сияющее морское существо.
Затем синие и красные яркие вспышки цвета сменяют друг друга.
Дара должна быть здесь. Наверняка она пришла.
Я проталкиваюсь через толпу, собравшуюся в Зеленом Ряду. Люди выстроились в очередь, чтобы побросать баскетбольный мяч в кольцо или испытать себя на силомере. Кругом огни и вспышки, сплошное дзынь-дзынь-дзынь игровых автоматов, оповещающее о начале или завершении игры, дети, сияющие от радости или разочарованные. Небо подсвечивается зеленым или синим, когда фейерверки достигают определенной высоты и чудесным образом изменяются, рассыпаясь пылью под облаками. Интересно, как высоко они могут взлететь?
Я поворачиваю к «Вратам». Они тоже залиты светом фейерверков, так что верхушка похожа на обожженный ноготь.
На лужайках тут и там расстелены одеяла, семьи устраивают пикники. Прохожу мимо карусели, когда кто-то хватает меня сзади за шею. Я оборачиваюсь, надеясь, что это Дара. Но, к моему разочарованию, это всего-навсего смеющаяся Элис. Волосы выбились из косичек. Сразу понятно, что она немного выпила.
– Мне понравилось, – говорю я.
Она уже сменила форменную футболку на свободный топ, который открывает две новые татуировки. Из-под бретелек топа выглядывают крылья. Я никогда раньше не видела ее без форменной футболки, и сейчас она кажется мне чужой.
– Выпей, – говорит она, словно прочитав мои мысли, достает из заднего кармана какую-то фляжку и протягивает мне. – Похоже, тебе не помешает.
– Что это? – Я отвинчиваю крышку и делаю первый глоток.
Элис смеется, когда я морщусь.
– СоКо. Соузен Комфорт. Давай еще. – Она подталкивает меня локтем. – Выпей побольше. ФэнЛэнду сегодня исполнилось семьдесят пять. А на вкус, кстати, не так уж плохо, честное слово.
Я делаю большой глоток (не потому что парку исполнилось семьдесят пять, а потому что Элис права, мне это нужно) и немедленно начинаю кашлять. На вкус – как жидкость, которой заправляют зажигалки.
– Это отвратительно, – выдыхаю я.
– Потом еще спасибо скажешь, – отвечает она, похлопывая меня по спине.
Она права. Почти мгновенно по моему желудку и груди растекается тепло, оно сосредоточивается где-то между ключицами, и я не могу сдержать хихиканье.
– Хочешь пойти посмотреть с холма? – спрашивает она. – Оттуда открывается лучший вид. И Роджерс даже принес, – она понижает голос, – унцию травки. Мы по очереди ходим в ремонтную мастерскую.
– Я скоро приду.
Внезапно я осознаю безумие того, что собираюсь сделать (нет, что мы с Дарой собираемся сделать), и меня накрывает приступ смеха. Делаю еще один глоток, прежде чем вернуть фляжку Элис.
– Пойдем, – уговаривает она. – Потом ты нас не найдешь.
– Скоро приду, – повторяю я. – Обещаю.
Она пожимает плечами и вприпрыжку отправляется по тропинке.
– Как хочешь, – сдается она и снова отпивает из фляжки, в которой на секунду отражается небо, на этот раз окрашенное в сияющий розовый. – Удачно повеселиться!
Я делаю вид, что поднимаю несуществующий стакан, и смотрю вслед, пока она не исчезает в тени, слившись с толпой. Затем я решаю сократить путь и пройти через посадку, из-за которой «Врата» относительно изолированы. Эта часть парка задумывалась как тропическая и экзотическая. Когда сходишь с тропинки, кажется, что попадаешь в другой мир. В отличие от других насаждений этим позволили расти бесконтрольно, и мне приходится прокладывать себе путь, отбрасывая стебли вьющихся растений и ныряя под толстые, широкие листья карликовых пальм, которые шлепают по мне, когда прохожу мимо. Почти сразу звуки становятся приглушенными, словно они доносятся из-за тонкого слоя воды, всюду гудят мошки и сверчки. Я слышу даже тончайший звук крыльев мотыльков, которые врезаются в мои голые руки. Пробираюсь через заросли, время от времени спотыкаясь в темноте, и не свожу глаз с мерцающей верхушки «Врат». В отдалении я слышу рев толпы: финал. На мгновение небо превращается в сумасшедшую мешанину цветов, у которых даже нет названия: сине-зелено-розовый и оранжево-фиолетово-золотой, так как фейерверки сменяют друг друга с бешеной скоростью.
Слева я слышу шорох и приглушенный смех. Оборачиваюсь и вижу парня, застегивающего штаны, и девушку, которая смеется и тянет его за руку на тропинку. На секунду я замираю, испугавшись, что они решат, будто я подглядывала, но затем снова остаюсь одна и продолжаю свой путь.
Последние вспышки фейерверков догорают в небе, пока я преодолеваю последние метры зарослей. В их мерцании, в неожиданных потоках ярко-зеленого, отражающегося в облаках цветом туманного океана, я вижу, что кто-то стоит у «Врат», запрокинув голову, и глядит на самую верхнюю точку.
Мое сердце подпрыгивает. Дара. Но затем зеленые вспышки в небе гаснут, и она превращается в неясную темную точку, туманный силуэт на фоне стали.
Я уже на середине пути, когда понимаю, что это не Дара. Конечно нет. Поза не ее, и рост, и одежда. Но останавливаться уже слишком поздно, я уже окликнула, и, когда он оборачивается (он!), я в ужасе застываю, и мне нечего сказать. У меня просто нет объяснений.
У него очень тонкое лицо. Челюсть покрыта щетиной, которая в полумраке выглядит как тень. Глаза у него запавшие и в то же время необычайно большие, словно бильярдные шары, лишь наполовину провалившиеся в свои лузы. И хоть я никогда его раньше не видела, я сразу его узнаю.
– Мистер Ковласки, – машинально произношу я.
Наверное, мне необходимо назвать его вслух, иначе видеть его здесь и сейчас, приближаться к нему было бы слишком страшно. Точно так же мы с Дарой раньше давали имена монстрам, живущим в нашем шкафу, чтобы меньше бояться. Глупые имена, которые делали их менее пугающими. Одного звали Тимми, и была еще Сабрина. В нем определенно есть что-то жуткое, он выглядит изможденным и призрачным и смотрит будто бы не на меня, а на фото, где запечатлено нечто ужасное.
Но он не успевает ничего ответить, потому что в эту секунду мимо меня проходит Мод и протягивает ему руку, словно они партнеры по кадрили, готовые пуститься в пляс. Должно быть, ее прислали перехватить его. Как только она начинает двигаться, я понимаю, что он пьян. Он шагает очень осторожно, как делают люди, когда хотят показаться трезвыми.
– Пойдемте, мистер Ковласки. – Голос Мод звучит на удивление радостно. Забавно, что она может казаться счастливой только в кризисные моменты. – Шоу закончилось. Парк закрывается. Вы приехали сюда на машине?
Он не отвечает.
– Как насчет чашечки кофе перед уходом?
Когда они проходят мимо, мне приходится отвернуться и обхватить себя руками. Его глаза – словно два темных провала, и теперь моя очередь видеть страшные картинки. Перед глазами проходят воспоминания: сколько раз я помогала Даре, спасала ее, вытаскивала из передряг. Выгораживала перед родителями, избавлялась от найденных в ее комнате пакетиков с белым порошком или зелеными комочками, конфисковывала ее сигареты, а потом, смягчившись, возвращала, когда она обнимала меня, клала подбородок мне на грудь и жалобно смотрела из-под своих темных ресниц. Я находила ее в отключке в ванной и перетаскивала в постель, а от нее разило водкой. Все записки, которые я писала, чтобы отпросить ее с физкультуры или математики, чтобы ей не влетело за прогулы. Все сделки, которые я заключала с Богом (хотя до сих пор не решила, верю ли в него), когда знала, что она развлекается где-то, в стельку пьяная, в компании случайных фриков и лузеров, которых тянуло к ней словно магнитом. Парней, которые работали вышибалами в клубах или управляли сомнительными барами и увивались за старшеклассницами, потому что у девчонок их возраста хватало мозгов даже не разговаривать с ними. «Если Дара вернется домой в целости и сохранности, я больше никогда ни о чем не попрошу. Если с Дарой все будет в порядке, обещаю быть суперхорошей. И то, что случилось на балу в День Отцов-основателей, больше никогда не повторится.
Я клянусь, Господи. Пожалуйста. Только пусть с ней все будет в порядке».
Какой я была дурой, когда надеялась, что Дара придет, что ее притянет ко мне словно магнитом, так же, как когда мы были маленькими. Она наверняка тусуется где-нибудь в Ист Норвоке, пьяная и счастливая, или пьяная и несчастная, празднует свой день рождения, позволив какому-нибудь парню засунуть руку ей между ног. Может даже, этот парень – Паркер.
Фейерверк уже закончился, и парк начинает пустеть. Я замечаю, что «могильщики» уже работают вовсю. Сегодня их семеро в смене, включая самого Уилкокса. Мешки с мусором аккуратно сложены у ворот, а стулья собраны в высокие башни.
Двое охранников у ворот следят за тем, как гости покидают парк. Перед «Бум-е-рангом» уже никого нет, но в воздухе еще витает легкий пороховой дымок – запах петард. Когда я в конце концов снова забираюсь в машину Дары, чувствую усталость во всем теле, тупую боль во всех суставах и щиплет глаз.
– С днем рождения, Дара, – произношу я вслух.
Выуживаю телефон из кармана. Неудивительно, что она так и не ответила на мое сообщение.
Не знаю, что заставляет меня ей позвонить. Простое желание услышать ее голос? Не совсем. Злость? Нет, и не это – я слишком устала, чтобы злиться. Может, я хочу убедиться, что права и она просто забыла про ужин, что прямо сейчас она сидит на коленях у Паркера, пьяная и радостная, а он обнимает ее за талию и целует между лопаток?
Возможно.
Как только в трубке возникают гудки, до моих ушей доносится еще один звук, немного приглушенный, так что секунду я не могу понять, в чем дело. Я просовываю руку между водительским сиденьем и дверью и, наткнувшись пальцами на прохладный металл, достаю телефон Дары, который каким-то образом туда завалился.
Я даже не удивлена, что она брала машину, несмотря на запрет родителей. Хоть Дара и не лучшая ученица, по умению нарушать правила у нее твердая пятерка с плюсом. Но это странно и подозрительно, что она оставила свой телефон. Мама всегда шутила, что ей нужно хирургически вживить телефон в ладонь, а Дара отвечала, что, если ученые изобретут такую процедуру, она будет первой в очереди.
Я открываю ее сообщения, внезапно испытывая тревогу. Однажды, когда я училась в пятом классе, прямо посреди контрольной по обществознанию со мной кое-что произошло. Я заполняла контурную карту стран Европы и как раз дошла до Польши, когда неожиданно почувствовала острую боль в груди, как будто кто-то изо всех сил сжал мое сердце. И я поняла, почувствовала, что с Дарой что-то случилось. Сама того не осознавая, я вскочила, громко отодвинув стул. Все уставились на меня, а учитель, мистер Эдвардс, приказал мне сесть. И мне пришлось сесть, потому что я не знала, как объяснить случившееся. Я перепутала Германию и Польшу, а Бельгию вообще не подписала, но все это не имело значения. В середине контрольной в дверь вошла заместитель директора школы с мрачным лицом и жестом приказала мне следовать за ней.
Во время перемены Дара попыталась забраться на забор, ограждающий промышленный комплекс на другой стороне дороги. Там располагалась фабрика, выпускающая детали для кондиционеров. Она добралась до самого верха – несмотря на крики учительницы, которая призывала ее остановиться, – затем потеряла опору, сорвалась и, пролетев дюжину футов, приземлилась прямо на острый кусок ржавой трубы, непонятно откуда взявшийся, лежавший в траве. Труба вошла прямо ей в грудину. Всю дорогу до больницы Дара молчала. Даже не плакала, просто ощупывала трубу и пятно крови, расползающееся по ее футболке, словно они ее удивляли. К счастью, доктору удалось извлечь кусок металла и зашить ее так аккуратно, что шрам был почти незаметен. И еще несколько недель после этого происшествия она могла хвастаться прививками от столбняка, которые ей назначили.
Сейчас, когда я сижу в ее машине, ко мне возвращается то же чувство, что я испытала тогда: знакомое волнение, ужас и давление в груди. И я чувствую, я точно знаю, что Дара в беде.
Все это время я думала, что она просто продинамила нас сегодня вечером. Но что, если это не так? Вдруг с ней случилось что-то плохое? Вдруг она напилась и уехала куда-нибудь, а теперь проснулась и не знает, как вернуться домой? Вдруг кто-то из ее придурочных дружков начал к ней приставать, и она сбежала без телефона?
А вдруг, а вдруг, а вдруг… Эти слова, словно барабанная дробь, звучали сквозь все четыре последних года моей жизни.
Я захожу на Фейсбук. У нее на аватарке старое фото с Хэллоуина. Мне тогда было пятнадцать, и мы с Дарой, Паркером и Арианой завалились на вечеринку к старшеклассникам, рассчитывая на то, что все будут слишком пьяны, чтобы заметить. На фото мы с Дарой обнимаемся, щека к щеке, красные, потные и счастливые. Хотела бы я, чтобы фотографии были физическим пространством, тоннелями, через которые можно было бы вернуться в прошлое.
На ее стене дюжины и дюжины поздравлений. «Мы всегда будем любить тебя! С днем рождения! Сделай для меня фотку, где бы ты сегодня ни тусовалась». Но она не ответила ни на одно из них, что неудивительно, раз она без телефона.
И что теперь? Позвонить ей я не могу. Я снова беру свой мобильник и набираю номер Паркера, надеясь, что в конце концов даже если он не с ней, он может знать, где она. Но у него после двух гудков включается голосовая почта. Давление в моей груди усиливается, расплющивая легкие, словно из машины выкачали весь воздух.
Я знаю, что она убьет меня за это, но я решаю просмотреть ее сообщения. Быстро пролистываю то, которое недавно отправила ей сама, и несколько смс от Паркера, сама не понимаю до конца, что ищу, но интуитивно чувствую, что я уже близко к чему-то важному. Я нахожу кучу сообщений от номеров и имен, которые мне незнакомы. Фото Дары с глазами, большими и темными, словно провалы, сделанные на вечеринках, на которые меня не приглашали, о которых я даже и не подозревала. Расплывчатый снимок голого мужского плеча, может, сделанный по ошибке? С минуту я вглядываюсь в него, пытаясь понять, принадлежит ли оно Паркеру, и, решив, что это не так, быстро пролистываю дальше.
Следующее сообщение и прикрепленное к нему фото заставляют мое сердце остановиться.
Это скорее профессиональный снимок, по крайней мере, кто-то явно поработал над композицией и выставил свет. Дара сидит на красном диване в полупустой комнате. В одном углу виден кондиционер и окно, такое грязное, что я не могу разглядеть, что за ним.
Дара в одном нижнем белье. Руки вытянуты вдоль тела, так что ее грудь и темные пятна сосков прямо в центре кадра. Ее взгляд сфокусирован на чем-то левее камеры, голова запрокинута, как часто бывает, когда она слушает.
Я представляю себе, что человек за камерой (или кто-то еще) дает ей инструкции.
«Опусти-ка руки, милая. Покажи нам, что у тебя есть».
Следующее фото сделано ближе: виден только ее торс. Голова по-прежнему запрокинута, глаза наполовину закрыты, пот струится по шее и ключицам.
Обе фотографии прислали с незнакомого мне номера из Ист Норвока 26 марта.
В день накануне аварии. У меня такое чувство, будто я наконец ударилась о землю после долгого падения. Из меня вышибло дух, и все же, как ни странно, я чувствую облегчение от того, что наконец коснулась твердой земли, наконец все узнала.
Вот оно: в этих фотографиях и кроется причина аварии и ее поведения после, ее молчания и исчезновения.
Не спрашивайте, откуда я знаю. Я просто знаю. Если вам это непонятно, значит, у вас просто не было сестры.
Вступление к дневнику Дары, 2 марта
Все всегда обвиняют меня в том, что я люблю быть в центре внимания.
Но знаете что? Иногда мне хочется просто исчезнуть.
Помню, однажды, когда я была маленькой, Ник разозлилась из-за того, что я разбила ее любимую музыкальную шкатулку, подарок от мамы. Я сказала ей, что сделала это случайно, но на самом деле все было не так. Признаюсь, я ревновала. Мне мама ничего не подарила. Ничего удивительного, да? Ник всегда была любимицей.
Но после этого я все же чувствовала себя плохо. Очень плохо. Помню, я убежала и спряталась в доме на дереве, который построил Паркер. Я собиралась остаться там навсегда. Само собой, где-то через час я проголодалась и спустилась вниз. Никогда не забуду, как приятно было видеть маму с папой, которые ходили по улице с фонарем и звали меня.
Думаю, это и есть самое приятное в исчезновении: та часть, когда люди ищут тебя и умоляют вернуться домой.
