Джун

А озера все нет и нет. Она уже несколько часов ползет по каменистой проселочной дороге – и никакого намека на воду, машины или людей. Правильный ли съезд она выбрала после Миссулы, в нужном ли направлении поворачивала на развилках этой почти-дороги? По всей видимости, она заблудилась. Она одна неизвестно где, и это совершенно не имеет значения. Ничто не имеет значения. Джун вновь и вновь обдумывает эту идею: от ее решений больше ничего не зависит, ни ее собственная жизнь, ни жизнь других людей. Раньше она бы пришла в восторг от мысли, что может жить сама по себе, не думая об обязанностях или последствиях, но ощущения оказались совсем не те. Это недожизнь, полужизнь, разделенное пополам чистилище, где ее душа и тело должны сосуществовать, занимая при этом отдельные реальности. Глаза смотрят вперед – на дорогу и поваленное дерево, – но разум мечется в прошлом, оценивая все когда-либо принятые решения, заново переживая неурядицы, выискивая ошибки и недосмотры. Настоящего практически не существует. На своем пути она видит не тех, кто заливает бензин в ее «Субару», обгоняет ее на шоссе или продает ей в придорожных лавках воду и орешки. А видит она вот что: Люк спорит с ней на несуществующей кухне; четырнадцатилетняя Лолли орет на нее во всю глотку за ресторанным столиком в Трайбеке; Адам потрясенно распахивает глаза, выпуская из ладони руку молодой девушки; Лидия идет ей навстречу по подъездной дорожке, еще не зная, что случилось, а потом в растерянности уходит прочь. Джун вновь и вновь прокручивает в голове эти сцены, изучая каждое оброненное слово, заново становясь свидетелем каждой ошибки. Когда одна тема исчерпана, сразу же появляется следующая. Неизменно.

Джун вспоминает подругу своего детства, Аннету. Аннета жила по соседству в Лейк-Форесте, и по субботам они ходили друг к другу в гости: играли с ее коллекцией фарфоровых лошадок, слушали Шона Кэссиди и «Джексон 5», составляли списки мест, где им хотелось бы жить и какие машины водить, рисовали своих будущих мужей. Джун помнит, как однажды уговорила Аннету поехать с ней в летний лагерь в Нью-Гэмпшире – летом между пятым и шестым классом. Аннета была очень робкой и осторожной девочкой, потому согласилась не сразу. Обеим впервые предстояло жить без родителей, и Аннета назвала массу веских причин, по которым ехать не стоило: летом в бассейне работали спасателями старшеклассники из их школы, а в Чикаго приезжала выставка арабских скакунов. Но Джун не унималась, даже уговорила маму позвонить чересчур тревожной матери Анетты и рассказать о чудесном месте, где она сама в детстве нередко проводила целое лето. Почему это было так важно, почему она не оставила подругу в покое? Уже не вспомнить. Зато Джун хорошо помнила трех двоюродных сестер из Беверли-Хиллз, которые с первого же дня легко и непринужденно принялись терроризировать всех вокруг. У них были восхитительные имена – Кайл, Блэр и Марин, – и одинаковые каштановые волосы до плеч, подстриженные «лесенкой».

На второй день сестры Беверли – так их прозвали – попросили Джун поменяться койкой с пухлой девочкой по имени Бэт. У нее был скрипучий голос, и она приехала из Филадельфии. Бэт и сестры Беверли жили в одном домике, в четырех домиках от Джун и Аннеты, и вот от этой самой Бэт якобы не только несло чесноком, она еще и пялилась на сестер, когда те переодевались. Джун с ужасом и стыдом вспоминает, как перенесла свою сумку и спальный мешок в новый домик (тайком, пока Аннета ужинала). А вечером к ней пришел вожатый в сопровождении Аннеты и настоял на разговоре. Аннета не поверила Бэт: та заявила, будто Джун сама предложила поменяться домиками. Увидев Джун, она сразу просияла – вот ее лучшая подруга, которая всё-всё про нее знает, ради которой она проехала полстраны и на запястье которой уже два года болтается сплетенная Аннетой фенечка. Конечно же, сейчас она решит вопрос. Непринужденным тоном Джун заявила, что ничего не стряслось, просто неплохо бы дать друг дружке немного свободы, познакомиться с новыми людьми. Произнося эту отрепетированную речь, она с ужасом наблюдала, как каменеет лицо Аннеты. Та смотрела на подругу так, словно видела ее впервые. Не гнев и не обида исказили ее побелевшее лицо, а ужас: вместо Джун ей подсунули чужого человека. Аннета дернулась, будто ей в спину бросили камень, отвернулась и вышла, а сестры Беверли ехидно захихикали со своих коек. На следующее утро Аннета уехала домой. Им было по двенадцать лет, и с тех пор они не разговаривали. Осенью, когда началась учеба, Аннета даже не смотрела на Джун.

Интересно, что стало с ее огромной коллекцией фарфоровых лошадок? Она трепетно ухаживала за каждой, натирала гладкие блестящие бока, аккуратно расчесывала гривы и хвосты. Десятки, а может, и сотни лошадок стояли на белых книжных полках в детской Аннеты – единственного ребенка в семье. Порой они с мамой совершали поездки в антикварные магазины Спрингфилда, Блумингтона и Чикаго – специально, чтобы пополнить коллекцию новыми экземплярами. У Аннеты была и настоящая лошадь, темно-коричневый мерин по имени Тилли, который жил в конюшне их загородного дома в Виннетке. Джун почему-то никогда туда не приглашали. Она плохо помнит отца Аннеты, только его трубку, галстук и то, что его почти никогда не было дома.

После восьмого класса Аннета поступила в частную школу-пансион на востоке страны, где учениц, помимо прочего, учили верховой езде, и они с Тилли уехали. Джун потеряла с ней связь, но двадцать лет спустя, уже после развода с Адамом и переезда в Лондон, она как-то раз обедала в ресторане с одной американской клиенткой, женой английского банкира. Узнав про ее детство в Лейк-Форесте, та спросила, не знакома ли она с Аннетой Портер. Аннета состояла с ней в одной сестринской общине при университете Батлера в Индиане. «Она чудесный человек», – сказала американка, и, хотя Джун все еще было больно слышать имя бывшей подруги, она порадовалась, что ее приняли в некую общину и там она слыла чудесным человеком.

Почему-то Джун раньше не задумывалась о судьбе ее матери – что с ней стало после того, как дочь покинула родительский дом? Она представила, как бедная женщина взяла на себя обязанности Аннеты и ежедневно натирает и вычесывает фарфоровых лошадок, а заодно рассказывает им новости о предательнице, которая не пойми зачем потащила ее доченьку в летний лагерь и там бросила. Но теперь-то она получила по заслугам.

Между соснами начинает мелькать что-то голубое, и Джун на секунду теряется. Где это она? Останавливая машину, она мысленно представляет себе карту местности. Ах да. Монтана. Национальный парк «Глейшер». Озеро Боумен. Она глушит двигатель и наблюдает, как сквозь сосны ей является озеро. В голове тут же всплывает очередная сцена из детства Лолли: однажды поздно вечером та увидела в окно мигающий огонек, решила, что это НЛО, и отказывалась спать, пока они не выйдут на улицу посмотреть. Они вышли. Конечно, это оказалась всего-навсего звезда, которую то открывали, то закрывали ветви деревьев. Но Лолли была убеждена, что стала свидетелем чего-то необычайного.

Джун выходит из машины и ищет взглядом тропинку. Сосновый бор очень густой, и даже среди лета здесь прохладно. Она достает из машины свой жакет, накидывает его на плечи и только тогда решается сойти с дороги. Под ногами тихо похрустывает хвоя, а над головой переговариваются птицы, когда Джун идет к полянке рядом со скалистым пляжем. С полянки открывается вид на все озеро, узкое и длинное, ближе к дальнему концу мягко изгибающееся влево. Невероятно прямые сосны растут на низких холмах у самой кромки воды, а за ними возвышаются горы. Пейзаж напоминает северную Шотландию, хотя эти холмы выглядят моложе, не такими потрепанными.

Солнечные лучи попадают на поверхность взрыхленной ветром воды, и результат просто ослепительный. На секунду мир превращается в свет. Джун зажмуривается, но внутренне капитулирует перед этим светом и жаждет в нем раствориться. Забытье заканчивается так же быстро, как наступило: солнце заходит за тучу, возвращая краски и форму деревьям, холмам, горам, галечному пляжу. Джун ждет, когда солнце выйдет из-за тучи, и наконец оно выходит. Она чувствует его жар – колоссальный, безупречный – и вздрагивает, когда он вновь сходит на нет. Дожидаясь возвращения сияющего ничто, она вспоминает душ, который принимала четыре-пять дней назад в дешевом мотеле города Гэри, Индиана. Напор был такой сильный, что, когда струи воды ударили ей в шею и затылок, она увидела звезды. Джун стояла в душе очень долго, пока горячая вода не закончилась. И еще она вспоминает утро после ночи в машине, где-то на границе Северной Дакоты, когда она проснулась от гула школьных автобусов и детских криков. Затекшая и полусонная, она, моргая, смотрела на детей в футболках и шортах, с рюкзаками за спиной и ланчбоксами в руках. В ту секунду она полностью забыла, кто она такая и что тут делает. Рядом было какое-то здание из светлого кирпича, автобусы, американский флаг на белом шесте. Все это она видела впервые, и в голове почему-то не было ни одного воспоминания. Однако это не напугало ее, а, наоборот, принесло неизъяснимое облегчение. Чары исчезли, как только она увидела свой жакет в щели между пассажирским сиденьем и дверью. Один взгляд на помятый лен – и все воспоминания до единого моментально к ней вернулись, включая последнее: о том, как ночью она свернула с трассы и хотела найти мотель, но вместо него нашла тихое местечко на парковке возле школы.

Вновь собираются тучи, и поверхность воды темнеет. Теперь Джун отчетливо видит форму озера в виде длинного прямоугольника. Оно ровно такое, как говорила Лолли. «Безупречное», так она его охарактеризовала в своей открытке. После первого курса университета Лолли отправилась в длинное путешествие через всю страну и нашла первое безупречное место – первое за всю дорогу? Или, быть может, первое в жизни? Открытка пришла через месяц после ее отъезда – первая и последняя весточка от дочери из того путешествия. За всю жизнь Лолли отправила маме всего четыре открытки, и эту, последнюю, Джун сохранила. Она лежала в одной из телефонных книг и сгорела вместе с домом, однако фотография озера стоит у нее перед глазами по сей день, как и почтовая марка, и рубленые предложения в «телеграфном стиле», втиснутые между краем открытки и лондонским адресом Джун:

На фотографии у гор были заснеженные пики, но сейчас, под жарким летним солнцем, это просто голый камень. В остальном все выглядит так же. Здесь ничего не меняется, думает Джун, а потом вспоминает давным-давно прочитанную статью о глобальном потеплении и постепенном исчезновении ледников в национальном парке «Глейшер». Глядя на это озеро и горы, она гадает, когда исчез ледник, создавший эту красоту, и сколько он продержался. Быть может, Лолли даже видела его следы?

Когда дочь смотрела на озеро, ей было восемнадцать. Восемнадцатилетняя, злая, только-только вырвавшаяся на свободу. До окончания школы она жила с отцом в Нью-Йорке. Джун никогда не пыталась поставить под вопрос или оспорить ее решение остаться с папой после развода, но это был страшный удар. Особенно больно было услышать новость от Адама, а не от самой Лолли. Джун и подумать не могла, что дочь захочет остаться в Нью-Йорке, но та ясно дала понять, что ее решение не подлежит пересмотру, равно как и решение Джун переехать в Лондон. Рождество они отпраздновали вместе, в Коннектикуте, но праздник быстро закончился: как только Лолли открыла подарки, Адам уехал обратно в город. Не было никакой ссоры или скандала, просто он тревожно ерзал на стуле, а Лолли молчала. Она умоляла отца взять ее с собой, но он настоял на том, чтобы она провела это время с Джун, ведь та вернулась в Штаты всего на две недели. Лолли ушла к себе, и оставшиеся дни они с Джун провели в полной тишине, на разных этажах дома. Лолли отказывалась даже есть вместе с мамой: таскала наверх миски с гранолой и бесконечные чашки кофе. Следующее Рождество Джун провела в Лондоне, а в последующие годы, пока Лолли училась в Вассаре, они с Адамом по очереди проводили с ней то само Рождество, то его канун.

Лолли ни разу не приезжала в Лондон. За пять лет ни разу не посетила открытую Джун галерею. Никогда не видела ее бывший каретный дом в Ислингтоне. Не приняла ни одного приглашения матери попутешествовать вместе по Европе, Шотландии или Ирландии. Лишь изредка отвечала на ее звонки – и то лишь затем, чтобы избежать ссоры или серьезного разговора. Почти не писала электронных писем, а когда появилась возможность отправлять СМС, очень редко присылала короткое оправдание своему молчанию: «Позвоню на выходных. Аврал. Не смогу приехать в Н-Й, когда ты будешь здесь. Прости». Она часто употребляла это слово – «прости».

Солнце возвращается, и озеро вспыхивает вновь. Птицы умолкают, и Джун слышит возмущенный крик Лолли в тот вечер, когда они с Адамом сообщили ей о принятом решении. Джун закончила спокойно рассказывать о грядущем разводе и скором открытии галереи в Лондоне. Лолли может переехать с ней в Лондон или остаться в Нью-Йорке с отцом, окончить школу. «Врунья! – заорала она на весь ресторан, где они обедали почти каждый вечер после возвращения из Коннектикута. В зале тут же воцарилась тишина. – Ты нас обманула! Ты обещала быть матерью и женой, а сама предала!!!» Лолли молча воззрилась на мать и убежала в туалет. Джун видит ее, видит столик, обомлевшего Адама и глаза дочери. В них нет слез, но они отчаянно ищут в лице матери хоть что-то знакомое, родное, свое. Джун знает этот взгляд. Это взгляд Аннеты. Люка. Лидии. Всех, кто в последний раз смотрел на нее, как на чужую.

Джун не пыталась лишить Адама родительских прав. Она не рассказала Лолли про то, как на работе – в Нью-Йоркском университете – его обвинили в сексуальном домогательстве. Чтобы избежать суда, им пришлось расстаться со всеми накоплениями и с половиной ее наследства, которое она получила после смерти отца. Единственное, от чего Джун не смогла отказаться, – это от дома в Коннектикуте, за который они с Адамом расплатились всего лишь год назад. Джун сказала себе, что это ерунда, просто неожиданные финансовые трудности – чтобы справиться с ними, надо больше работать, наращивать продажи в галерее и находить все более перспективных художников по всему миру. Теперь-то она поняла, что подсознательно закрывала глаза на происходящее в ее семье, в жизни Адама. Она ведь догадывалась: нет дыма без огня. Ее мужа должны были судить за дело. Но Джун предпочла поверить в душевную болезнь студентки, подавшей жалобу. Лолли была еще совсем ребенком, и Джун приняла осознанное решение поверить Адаму. Чтобы поддерживать эту веру, она не могла рассказать о случившемся Лолли. Если дочь и догадывалась, то виду не подавала. А сейчас Джун терзается вопросом: неужели она снова решила выгородить мужа потому, что уже делала это однажды? Не вошло ли у нее в привычку покрывать грешки Адама? Лолли так и не узнала о звонке ее подружки Пег: та пришла в ресторан на Лонг-Айленде и увидела за столиком Адама. «Он держит за руку молодую девушку», – прошептала Пег в трубку. «Не попадайся им на глаза», – велела Джун, записала адрес ресторана и выскочила из галереи на улицу – ловить такси.

Ресторан располагался на крыше старинного дома на Джексон-авеню, рядом с Музеем современного искусства. Входя в лифт, Джун попыталась представить, как именно Адам нашел это место. Наверное, он подумал, что это другая планета, прибежище юных хипстеров и музыкантов. Излюбленное местечко креативных и нищих. А самое главное – здесь никто его не знает, можно не бояться любопытных взглядов. Джун сразу увидела Адама за столиком и с облегчением поняла, что Пег не ошиблась. Наконец-то ее многолетним подозрениям – которые начали закрадываться еще до судебного иска – пришел конец! Адам попался с поличным. Не отвертится и зубы ей не заговорит. Прежде чем подойти к столику, Джун представила ближайшее будущее семьи. Разведутся они на ее условиях, а потом она примет предложение босса открыть галерею в Лондоне, о котором прежде не хотела даже думать. Джун наблюдала, как Адам любуется девицей, что-то строчащей в своем телефоне, и стискивает ее свободную руку. Она поняла, что впервые видит его как есть, в естественном состоянии – не того идеального семьянина, которым он пытался быть дома. Среди татуированных и бородатых студентов он выглядел стариком, чахнущим над молодой безразличной девушкой, почти ровесницей их дочери. И это ее муж! Человек, которого она когда-то любила, с которым хотела провести всю жизнь. Человек, которого она любила до сих пор, несмотря на годы ссор и выяснения отношений. «Вот где моя свобода», подумала Джун. Решительно шагнув к столику у стены, она увидела все в подробностях: девушку с широкими скулами и черными волосами, пальцы Адама на ее запястье, столик в крошках кукурузного хлеба.

В тот день Джун увидела будущее, но не подумала о Лолли. Не смогла просчитать свои действия на несколько шагов вперед. Не смогла отказать Адаму в его отчаянной просьбе – ничего не говорить дочке об измене. Как же она не догадалась, что эта ложь ляжет в основу их с Лолли отношений, придаст форму всему, что отныне будет между ними? Она слишком быстро шла к тому столику – и слишком быстро действовала потом: развод, сговор с Адамом, Лондон. Если бы Джун могла вернуться в тот день, когда ей позвонила Пег, и заново обдумать все решения, сейчас она бы не стояла одна в этой богом забытой глуши, на берегу озера. И все были бы живы.

Джун отходит от кромки воды и прислоняется к ближайшей сосне. Под стволом зеленеют толстые подушки мха. Она пытается представить, как пять лет назад здесь стояла Лолли. Быть может, на этом самом месте. Быть может, увидев среди деревьев голубые промельки воды, она тут же вышла из машины и нашла эту полянку. Присела ли она отдохнуть на этот мох? Смотрела ли она на озеро и представляла ли свою мать? Здесь ли впервые обнаружила внутри желание и готовность простить? И будь она жива, то уже простила бы?

Джун садится на влажный мох и подтягивает колени к груди. Нет, здесь ей покоя не будет. Два дня назад, утром в Северной Дакоте, она решила найти это место. Озеро Боумен. Два слова пришли ей на ум, когда она наблюдала за учениками летней школы, шумной шеренгой выстроившимися на парковке. «Озеро Боумен, национальный парк «Глейшер», Монтана». Джун представила мелкие черные буквы в самом низу открытки. Школьные автобусы захлопнули двери и неторопливо тронулись с места. Перед глазами Джун встало чистое озеро с зеркальной поверхностью, отражающей безоблачное небо. На обратной стороне Лолли аккуратно вывела свое послание: вновь и вновь читая эти короткие строки, Джун поняла, куда надо ехать. Туда, где ее дочь не нашла ни единого изъяна.