Солнце ярко освещает комнату. Рядом сидит Джоанна.

– Привет, Тони, – говорит она.

– Привет, – откликается он.

– Ты не знаешь, где находишься? – догадывается она.

Она выглядит уставшей, думает он. И говорит:

– Нет. Где я?

– Ты в больнице, в Равенне.

– Разве ты не должна быть в Нью-Йорке? – спрашивает он.

– Да, должна.

Она сидит на стуле у кровати.

– И мне придется уехать через пару дней, – говорит она.

– Ясно, – произносит он, ощущая слабость, и, собравшись с силами, спрашивает: – Как я сюда попал?

– Ты ничего не помнишь?

Он пытается вспомнить.

– Я был в аббатстве в Помпозе. Так ведь?

– Произошла авария, – говорит она. – «Пассат» вдребезги.

– Какая авария?

– Кажется, они считают, – говорит она, – что ты выезжал с боковой дороги и пытался повернуть налево, а там ехал грузовик, кто-то обгонял его, и ты не видел их, пока не стало слишком поздно.

Повисает долгая пауза.

– Я ничего такого не помню, – признается он.

– Ну, тебя выбросило в поле, видимо. И если бы не подушки безопасности, мы бы с тобой сейчас не разговаривали. У тебя сотрясение мозга, так сказал врач.

– Сотрясение?

– Да. Думаю, тебе хотят завтра сделать томографию, чтобы быть уверенными, что больше там ничего нет.

Он чувствует легкую дурноту. И снова опускает голову на подушку – до этого он полусидел, разговаривая с ней.

– Машина на мое имя, – говорит она. – Так меня и нашли.

Он смотрит на лампочку на потолке. Его взгляд следует за проводом, тянущимся по потолку к стене над дверью, а дальше по верху стены к отверстию в одной из других стен. Чувствует он себя странно.

– Я принесла тебе кое-чего, – говорит она. – Пижаму и так далее.

– Хорошо. Как ты? – спрашивает он рассеянно.

Вопрос звучит странно. Она отвечает не сразу.

– Отлично. – А потом добавляет, как бы почувствовав, что одного слова недостаточно: – Ты же знаешь, как я себя чувствую в это время года.

Он пытается припомнить, какое сейчас время года.

Джоанну как будто что-то нервирует, и она поворачивает голову, хотя в этой комнате, в этой блеклой маленькой больничной палате, не на что смотреть.

Ситуация какая-то неловкая. За все двадцать лет, если не больше, совместной жизни с ними еще не случалось чего-то подобного. Все это время каждый из них был занят, по большому счету, собственной персоной. И они редко обращались друг к другу за помощью, а если и обращались, это было чисто деловое сотрудничество – точно партнеры по бизнесу, связанные общим делом – долгами, профессиональными услугами. Совсем не так, как сейчас.

Тони кажется беспомощным и вялым от лекарств, когда лежит в постели, в больничной толстовке с номером, вышитым на рукаве.

– Я вылетела вчера вечером, – говорит она, снова переводя взгляд на него с неправдоподобно низкой раковины. – Рейсом «Райанэйр». Из Станстеда.

Он слушает без особого интереса.

– Да?

– Ну, знаешь – рейсом, который вылетает около полуночи.

Он знает этот рейс. Он сам прилетел им сюда, всего несколько дней назад. На такси из аэропорта в Болонье до дома, полчаса в зимних сумерках. И дом, пустовавший несколько месяцев, холодный точно холодильник, оливковое масло, мутное и вязкое. Мышиные какашки на полу. Следы влаги на стене у подножья лестницы. Все это – сущие пустяки – почему-то ошеломило его. Мышиные какашки, расползающееся влажное пятно. Не снимая пальто, он уселся на диванчик в холле, пар от его дыхания клубился в воздухе…

– Ты хочешь, чтобы я осталась? – слышит он голос Джоанны.

Она стоит у окна, глядя на улицу. А он даже не знает, что там, за окном. Не дождавшись его ответа, она продолжает:

– Врач сказал, на данном этапе тебе просто нужен отдых. Ты должен постараться поспать, так он сказал.

– Хорошо.

– Ты хочешь, чтобы я осталась? – спрашивает она снова, чуть выделяя слово «осталась».

Она опять присаживается на стул – низкий стул с потрепанной зеленой обивкой – и ждет, что он ответит.

– Нет, все нормально, – говорит он.

– Ты должен постараться поспать, – советует она.

– Да.

Она на секунду берет его за руку. В этом тоже есть что-то нелепое, в том, как она держит его сухую руку. Она даже не знает, зачем сделала это. И теперь, когда она чувствует его руку в своей, интимность этого движения кажется ей чрезмерной. Ей ясно: она совершенно не представляет, что нужно делать в такой ситуации. Столько лет они жили как хорошие друзья. А в такой ситуации она просто не знает, как вести себя. Раньше с ней такого не случалось. Операция на сердце, когда он так долго пробыл в больнице, была заранее спланирована и подготовлена, и больница находилась в хорошо знакомом им западном Лондоне. Ей не нужно было лететь ночью через всю Европу, чтобы неожиданно оказаться рядом с его постелью и увидеть его удивление. Ей не нужно было объяснять ему, где он находится и что с ним случилось. Никогда прежде он не выглядел таким беспомощным. Пока летела в самолете, она думала, должна ли она заниматься этим, ее ли это дело. Но если этого не сделает она, то кто? Она все еще держит его руку. Она стискивает ее – из чувства неловкости по большей части – и выпускает.

– Я загляну завтра утром, – обещает она.

– Хорошо. – Он думает, какое сейчас время дня.

Она надевает пальто. Это длится целую вечность.

– Я загляну завтра.

Она уже открыла дверь, впустив шум из коридора, когда он говорит:

– Джоанна…

Она останавливается в дверном проеме и впервые чувствует, как сильно ей хочется уйти.

– Спасибо.

Она не знает, что ответить.

– Не за что, – говорит она наконец и уходит.

Через час или два – за окном уже темно, свет включен – приходит врач. Очень молодой. Больше тридцати на вид не дашь. Приятной внешности. Спрашивает Тони, как он себя чувствует.

– Хорошо, – отвечает Тони.

– Подташнивает?

– Иногда. Немножко.

– Головные боли?

– Слегка так. Не то чтобы.

Врач говорит, что утром Тони сделают томографию. Если все в порядке – если нет внутреннего кровоизлияния, – он сможет уехать домой завтра, ну или на следующий день.

– Вам очень повезло, – добавляет врач, улыбаясь.

Утром он чувствует себя вполне нормально. И в отличие от вчерашнего утра сразу осознает происходящее. Он в больнице. Теперь он это прекрасно осознает. За этот год он провел в больницах не одну неделю. Он уже пробыл в больнице больше времени за этот год, думает он, чем за всю свою жизнь. И вот он снова в больнице. Он сидит на краю высокой кровати и смотрит на вытертый серый пол. И ведь впереди всего этого будет только больше, разве нет? Больниц. Врачей. Похоже, в жизни у него теперь единственная цель – сопротивляться физическому распаду и смерти, пока хватит сил. Собственно, его жизнь, в положительном значении, как будто уже кончилась. Эта мысль очень давит на него. Amemus eterna et non peritura. Эти слова проплывают через его сознание. Преодолевая боль, он поднимается с кровати, становится на пол бледными ступнями. Два нетвердых шага до раковины. Над раковиной зеркало. Лицо в зеркале ужасает его. Ему никто ничего не сказал.

– Гребаный отстой, – говорит он со злобой.

Он стоит так несколько секунд, держась за раковину, пока не проходит головокружение. Кран какой-то странный – горизонтальный рычаг длиной сантиметров пятнадцать. Он вертит его, пока не начинает течь вода. Наполняет пластиковый стаканчик и подносит к своим рассеченным, перекошенным губам.

Он продолжает смотреть на себя в зеркале. На свое чудовищно расползшееся лицо, частично обритую голову. Весь его карикатурный облик внушает жалость.

И снова эти слова.

Amemus eterna et non peritura.

Помпоза.

Воспоминания о том часе, что он провел там, возникают в его сознании. Этот внезапный наплыв воспоминаний вызывает в нем замешательство. Он шагает по строгим пространствам аббатства. Текст, выбитый на паперти: «Amemus eterna et non peritura». И мысли, которые пришли к нему, пока он ждал своего супа, minestra di fagioli, глядя в окно на тихий зимний день, на голые деревья в зимнем свете.

Так что же вечно?

Ничто, в этом вся проблема. Ничто земное. Сама Земля не вечна. И Солнце не вечно. И звезды в ночном небе тоже не вечны.

Все имеет свой конец.

Абсолютно все.

Теперь мы это знаем.