Глава 96
— Землица — она блага. Она всякого из своих детей знает, всякого любит и прощает.
То там, то здесь горели в поле погребальные костры. Трещал хворост, чадили сырые дрова, выли бабы, проклиная Збигнева Хуторского и калечного бяломястовского князя. Кого одергивали, говоря, что не дело мертвых хулить, а кого и нет. В своем они праве.
Уж первые торговцы, осмелевшие от вестей о возвращении князя в новом обличье, потянулись с возами, а кто и с семьями обратно в Черну.
Агнешка и Дорофейка стояли и смотрели, как медленно лижет огонь пучки соломы в основании погребального костра. Манус Борислав лежал на нем такой умиротворенный, словно спал и видел во сне кого-то родного, близкого, того, о ком тосковала его душа. Только ржаной сноп в его исчерченной шрамами руке напоминал, что уж не проснется, не встанет, не захохочет, обнажив желтые крупные зубы, не запоет про родную сторону, тронув лошадку в путь…
Старик-словник читал упокойную, то и дело кланяясь.
Опираясь на узловатую трость, раздобытую где-то ушлым вороватым словником, стоял бледный закраец. Длинные пряди лунных волос скрывали его лицо, но видно было, как напряжены его широкие плечи, как побелели костяшки пальцев, сомкнутых на посохе. С трудом давался ему похоронный обряд. Но Игор держался — хотел проводить к Землице истинного воина со всеми почестями.
В корзинке спал Мирогнев, посасывая большой палец здоровой ручки. Конрад на поле не пошел, остался домовничать со своей полянишной, которая, видно, решила, что чем толще маг, тем мощнее, и неустанно подсовывала книжнику то пирог, то ломоть хлеба с куском мяса…
Дорофейка вдыхал запах полевых трав, перемешанный с терпким духом жженого дерева и соломы, слушал, как поет свою протяжную, грустную песню ветер, блуждая между кострами, как захожий певец, и песня эта ему понравилась. Подумал Дорофейка, что надобно бы непременно спеть ее кому-нибудь, кто не умеет слушать ветер.
Он приоткрыл выздоровевший глаз и осторожно глянул через полуприкрытые веки на костер, уже почти в рост с ним объятый пламенем, на другие костры, людей, стоящих рядом с каждым из них. Увидел, как Агнешка и старый словник с двух сторон укрывают тело мануса снопами, чтобы не видать было, как огонь коснется лица, как оближет жадным языком руки, вцепится в одежду, в волосы. В густую черную бороду возчика Славки.
И Дорофейка запел. Голос его спорхнул жаворонком под небо, разлетелся над кострами, зазвенел. И песня ветра, подслушанная им и тотчас запавшая в память, полилась над полем, разостлалась, словно река.
Если станешь ты хоронить меня…
Если станешь ты хоронить меня…
Если спать понесешь на высок костер,
слезных ты тенет не набрасывай.
Будет горше мне покидать тебя…
во сто крат больней покидать тебя,
видя все в слезах глаза ясные.
Ты не плачь по мне, не горюй по мне.
Не горюй по мне, моя милая.
Не блуждать иду меж цветных огней,
не под небом извечно маяться,
не во тьме стенать — тьме не взять меня.
В гости я иду ко сырой земле,
пировать сажусь за зеленый стол.
За зеленый стол ее зрелых трав.
Так не полни мне кубок праздничный
солоной слезой, моя милая.
Если станешь ты хоронить меня…
Если станешь ты хоронить меня…
Если спать понесешь на высок костер…
Стихли разговоры вокруг костров. Стихли проклятья, жалобы. Осталась одна песня. И ее подхватили десятки голосов, выплакивая в тягучем напеве свое горе, свою тоску по ушедшим.
И вдруг почудилось Дорофейке, что не на костре лежит, укрытый пылающими снопами, манус Борислав, а стоит подле него, смотрит, улыбаясь, себе под ноги, словно засмущавшись. И есть подле него еще кто-то, вроде как женщина. Длинные пшеничные ее волосы рассыпались по плечам, достает золотая волна почти до колен. И отчего-то возчик улыбается ей, а коснуться будто бы боится. Не разглядеть ее лица Дорофейке: дрожит воздух, точно в душном мареве. И кажется Дорофейке, что берет эти золотые волосы манус в широкие ладони и плетет странной своей спутнице длинную золотую косу, а она глядит на него и словно бы улыбается. И глаза у нее — радуга семицветная. Гладит она Славку по рукам — и шрамы его тают, словно и не было. А потом и сам он истаял, растворился в воздухе. Словно дымка, клочок тумана.
А странная его спутница подошла к закрайцу.
Дорофейке захотелось крикнуть ему, чтоб не касался ее. Смерть это. Смерть сама. Но закраец стоял в прежней позе, облокотясь на посох, и глядел на огонь. Не видел той, что остановилась прямо напротив него и глядит, склонив голову.
Она потянулась к нему — убрать с лица белые пряди. И словно почувствовав ее движение, повиновавшись неслышному приказу, Игор убрал волосы с лица, закинул голову, подставляя лицо солнечным лучам, а может, летевшей над полем песне.
А незнакомка прошептала что-то неслышно. Погладила великана по тонкому шраму на подбородке, поцеловала легко в высокие скулы — так братьев целуют на долгую дорогу — и пошла прочь. То там, то здесь мелькала между костров ее золотая коса…
А песня все летела, летела…
